Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Жалеть я не собираюсь, а только на тебя надежда плохая, – с сомнением заявляю я.

От изумления он даже приостанавливается.

– Что, что такое? – пристает он ко мне. – На меня, кажись бы, еще никто не жаловался. За друзей-товарищей как будто всегда горой стоял, а тут на тебе – надежда плохая. Даже слухать такое обидно.

– Иди, иди! – подталкиваю его я, спеша поправиться. – И не о том я совсем. А вот сбежишь ты при первом же удобном случае, как и те двое, и останусь я на бобах снова. Только тебя и видел. Мужик ты еще крепкий, не чета мне, и можешь еще на такое отважиться. Я же тебе при этом только одной обузой буду.

– Эвон куда загнул! – успокаивается тот. – Ну, это ты зря! Один сейчас на это я не решусь. Даже из головы выбрось. Рисковое дело одному-то на это идти. Да и куда уж тут мне? Вот сил бы поболе, как ранее, – можно было бы еще и попытаться, а сейчас, да еще одному, тут даже и думать нечего.

– На слабость-то, кажись, тебе бы рановато жаловаться. Хватит еще у тебя сил. Козьма ли не бык был, а ты справился-таки с ним, – напоминаю я.

– Э!.. Так этому сколь времени-то прошло? Да и не один я тогда был. А теперь только на вид крепок. Кость у меня широкая – кого хошь обманет, а сам высох весь и ноги тоже еле таскаю. Ты вот «доходишь», а я, ежли хочешь знать, так от тебя совсем недалеко отстал. Куда уж тут одному без других бежать? Гляжу, как бы самому за кого ухватиться. Нет, бежать в одиночку – это мне сейчас не под силу, и насчет этого ты не сомневайся. И если уж решил вместе лямку тянуть, то и побежим при случае тоже вместе. Все еще может случиться в пути, и, кто знает, можа, и нам еще удастся улизнуть, как и ребятам. Не надо только головы вешать и духом падать. Вспомни того же Осокина: Доходягой не зря прозвали, жизнь в теле на волоске висела, вот-вот оборвется, а силы воли и духа в нем почитай на весь лагерь хватало. А каким живучим был! Вот и гляди тут на тело-то. Вот с кого надо пример-то брать, а не скисать да хныкать. Если б не этот Иуда-Жилин, уверен, он бы и сейчас еще был с нами. Ну как, уверился ты теперь во мне или все еще сомнения одолевают?

Скрепляя союз, он протягивает мне руку, а я в знак согласия бью своей по его широкой заскорузлой ладони. Утраченное было самообладание постепенно вновь возвращается ко мне. Растеряв всех старых товарищей, я неожиданно обрел нового и верного друга, на которого могу и положиться во всем, и опереться в любую тяжелую минуту. Чувствуя его рядом, я понемногу забываю о тягостном одиночестве и даже ощущаю приток новых сил.

…Низкое и нежаркое солнце клонится к закату, а немцы даже не помышляют о стоянке. К усталости теперь присоединяется голод, поскольку дорожный паек уничтожен нами перед выходом, и надеяться нам больше не на что. Предстоит трехдневная голодовка. Хорошо еще, если через три дня нам что-нибудь дадут. Может быть и хуже. Постепенно смолкают и гаснут дорожные разговоры в колонне. Измученные дорогой и удрученные безрадостными переменами, мы стихаем и, одна другой мрачнее, мысли о будущем ворочаются в нашем мозгу, как тяжелые камни.

– Что нас ждет впереди? Куда заведут нас проклятые фашисты и что еще они с нами собираются сделать? – не выходят у нас из головы мучительные вопросы.

– Чего притих? – пытается вызвать меня на разговор дядя Вася. – Рано бы еще голову-то вешать.

– Да и радоваться словно бы тоже нечему. Сил уже больше нет идти. Выдохся окончательно. Думают они наконец привал-то делать или нет?

– Сделают, – успокаивает меня спутник. – Ночью все одно не погонят. Потерпи еще малость.

– Не привыкать уж терпеть-то, да только тут и железо не выдюжит, не то что человек.

– Во, во! Железо не выдюжит, а вот наш брат все вытерпит. Крепче железа мы, русские. Оба это на себе испытали. И ни черта нам не сделается, хоть и зачахли с тобой. Вот находит временами только. Думать сейчас поменьше надо. И так еле живы, а тут еще сами себя сомнениями всякими вконец изводим. Думы эти, они, что ржа железо, нас разъедают. Гнать их от себя надо. А на тебя я все ж надеюсь: хоть и слаб, а не поддашься, знаю.

Скромная похвала эта оказывает на меня свое действие. Ободренный ею, я делаю вид, что мне и в самом деле море по колено, и пытаюсь оправдать его мнение.

– Что слаб – знаю, а вот в смерть свою здесь я все-таки не верю. Думаю, что доживу-таки до мира.

– И доживешь! Слово даю, доживешь! Обязан даже дожить! Не такой уж ты и дохлый, как себя считаешь. Говорил же тебе, что не в теле, а в духе дело, а духу у тебя – хоть отбавляй. Это я тебе точно говорю. Я, признаться, давненько уж к тебе присматриваюсь и заметил, что есть в тебе что-то такое, чего в других нет, и не перестаю удивляться, что вот народ вокруг так и валится, а ты, что лоза, гнешься только и не ломаешься. А все потому, что духом крепок, хоть вот и ноешь иногда. Духу в тебе много, как погляжу, тем и держишься. А окромя всего, еще и водиться с тобой интересно. Знаешь ты многое. Да вот и понимаешь все и рассуждаешь обо всем не как иные-прочие, а все как-то по-другому, по-своему, что ли. Тем интересен мне да и многим другим. Я это все давно в тебе приметил, да вот и от других многое что о тебе прослышал. За это и поглянулся. Уважаю стойких и несгибаемых да интересных людей. Осокин вот таким был.

– Скажешь тоже! Какой уж тут из меня Осокин? Андрею я и в подметки-то не гожусь.

– Ну, Осокин не Осокин, а закваска та же. Это я тебе точно говорю! – упорствует шахтер.

Я пытаюсь было возражать против столь лестного, но явно незаслуженного сопоставления, как неожиданные изменения в голове колонны отвлекают нас от продолжения разговора. Мы видим, как колонна сворачивает в сторону от дороги, кольцо конвоя размыкается и раздвоенной цепью начинает обтекать с двух сторон заболоченную низину, образуя лишь узкий проход по середине. Словно в бутылку вливается колонна в горловину, образуемую оцеплением, и, миновав ее, растекается по болотистой поверхности.

– Выходит, ночевать в болото загнали, – роняет на ходу шахтер. – Лучшего места и не сыскать для пленных. Самое подходящее!

Через минуту мы уже топчемся посреди кочек, в чавкающей под ногами жиже, и, предоставленные самим себе, соображаем, что делать.

– Ну, вот и добрались-таки до ночлега, – резюмирует дядя Вася. – Устраиваться надо. Особых указаний сегодня ждать нечего.

– Осень ведь уже, и ночи стоят холодные, – заколеем в болоте-то, – с сомнением посматриваю я на спутника.

– Вдвоем теперь и болото не страшно! – с уверенностью заявляет он. – Спать сегодня на пару будем – не должны замерзнуть.

– С ума спятил! – возмущаюсь я. – Где же тут спать-то будешь? В воду, что ли, к лягушам полезешь?

– Пошто в воду? Нам и земли хватит. Кстати, вот и инструмент при себе. Понасшибаем кочек – вот тебе и постель. Еще как устроимся-то – перины не захочешь!

По его указанию мы оба лихорадочно принимаемся за работу и, пустив в ход кирки и лопаты, приступаем к корчевке кочек. День уже на исходе, и нужно спешить засветло приготовить место для ночлега. Вскоре стасканные нами в кучу кочки образуют похожий на островок холмик, достаточный, чтобы на нем уместиться вдвоем. Разгадав наш замысел, примеру нашему немедля следуют другие, и через какие-нибудь полчаса вся низина покрывается такими же, как наш, холмиками. Оголенное и лишенное последней растительности болото на наших глазах превращается в подлинное, поблескивающее свинцовой водой озеро, по которому уныло шлепают в поисках материала запоздавшие неудачники.

– Кое-кому все ж несладко придется, – замечает мой напарник. – Поздновато хватились. Не только кочек – травинки и той в болоте не осталось.

Распаковав свои клади, мы аккуратно застилаем свой еще необжитый островок навязанными нам одеялами и обмундированием, укрепляем его с боков инструментом и, сочтя, наконец, все приготовления законченными, решительно лезем на свое зыбкое сооружение, готовое все-таки вот-вот раздаться и расползтись под нами.

– Ну, вот и опочивальня готова! Боялся, где спать будем, – напоминает шахтер. – Еще как переспим-то! И нет, говорят, худа без добра. И инструмент пришелся кстати, и тряпье сгодилось. Даже вот и укрыться чем осталось.

Измученные переходом, мы спешим устроиться на отдых и, не обращая внимания на происходящее вокруг, накрывшись с головой, стихаем. Некоторое время я лежу молча, наслаждаясь теплом и покоем, пока мрачная действительность снова властно не напоминает о себе. Будущее вновь предстает передо мной во всем своем диком, ничего хорошего не сулящем обличье и ввергает в безысходное отчаяние.

– Неспроста притих что-тась. Знать, опять себя изводишь? – угадывает мое состояние дядя Вася. – Не иначе как черви завелись в мозгах.

– Заведутся тут, – горестно вздыхаю я в отчаянии. – Ведь и в самом деле – не живем, а мучаемся только! Последней кляче и той живется лучше. Пользы от нас никому ни на грош, и ни людям мы, ни самим себе не нужны, а все цепляемся за свою драгоценную жизнь.

– Ну, опять за рыбу – деньги! Экий ведь поганый характер! Только упусти из виду, как снова за свое! Так и знал, что «мировые проблемы» решаешь! Да только попусту это, о непутевом все думаешь. Жить так и так придется: не руки же на себя накладывать. Такое ли перетерпели, и это обязаны пережить. И о пользе вот, это ты тоже зря. Осокин вот и в плену, а нашел и сделал дело. Не попрекнешь, что без пользы прожил. Сам духом не падал и другим не давал. Да и научил нас немалому. Благодаря ему и мы спустя рукава не сидели и тоже кое-что за это время сделали. Железку-то забыл, как строили? Дохлые были, а можно бы и поживей. У нас такую-то за несколько бы месяцев проложили, а немцам вот ни плети, ни автоматы не помогли. Почитай два года над ней бились, да так по сути и не сдали. Кое-чего и это стоит. Заслуга в этом и наша есть. Так что давай не будем прибедняться. Ежли не сбежим да живы останемся, так мы еще кое-что натворим назло вражине. Пользу-то приносить своим никогда и нигде не поздно. Немцы теперь нас снова куда-нибудь на строительство дорог, а то и укреплений пихнут, так вот надо и там не сплоховать и еще не одну свинью им подложить, чего бы это нам ни стоило. Опыт теперь у нас есть и немалый – приобрели на железке. Вот и там станем действовать так же – «помогать Великой Германии». Думаю, что наш народ поймет и не осудит эту нашу хитроумную тактику. А доведется выжить и возвернуться домой, там тоже не без пользы доживать станем. После войны-то дел невпроворот будет – каждому найдется, чем заняться.

– Какая уж тут от больных да дохлых калек польза? Только обузой станем.

– А вот хотя бы рассказать всем о том, что видеть и пережить пришлось на чужбине. Не всяк об этом знает, а надо, чтоб все узнали. Народ за это спасибо скажет. Я вот все отца вспоминаю. В германскую сам в плену побывал старый. Горя тоже хлебнул вволю, а вот рассказать об этом даже сыну не сумел толком. Да и не всякий это сумеет. Для этого большой интерес да память хорошую иметь надо. Забываем мы все быстро, хорошее и плохое, а записывать в лагерях не станешь – не любят немцы русских грамотеев. Да и не до этого нам сейчас. Ни днем, ни ночью из головы кусок хлеба не идет. Только о нем одном и помышляем. А ты вот хоть и дохлый, в чем только еще душа держится, а вот совсем другой, не похож ни на одного из нас. Ко всему-то ты приглядываешься и до всего-то, как погляжу, тебе дело есть. Смотри, смотри, ничего не пропускай да запоминай получше – неспроста же ты этим занимаешься. Не каждому такое дано, а вот на тебя надежда у меня есть: памятливый ты на все да и грамотой, кажись, не обижен. Как-то у нас с Андреем о тебе разговор зашел, хвалил он тебя дюже.

– За что же это, интересно знать?

– Газеты, говорил, вот там всякие профашистские и белоэмигрантские нам порой подсовывают, не кто иной, как только он один так читать и умеет: всю истую правду между строк выудит и все с головы снова на ноги поставит. А для этого ведь немалые знания и навыки надо иметь. Мало того, так замечаю, что и верят ему все, тянутся даже к нему, как к некоему магниту, а ведь неспроста это. А главное, говорил, что многое видит и ничего-де не забывает. И видит он порой то, чего не видит никто из нас. Вот еле живой ведь, явный доходяга, как и я, и на краю могилы, можно сказать, стоит, а ведет и чувствует себя не как пленный, а как некий посторонний наблюдатель, и это в нашем-то дьявольском плену. Дивлюсь, говорил, даже, как это можно стоять уже почти одной ногой в могиле и представлять, что находишься как бы в некоем театре, глаз не отрывая от воображаемой сцены, за всем-то наблюдая, ничего не упуская из виду и даже вот еще и восхищаясь какими-то неведомыми всем нам красотами и жизни, и природы. И это в наших-то адских скотских условиях, когда, как говорится, не до жиру – быть бы живу.

– Так и сказал Андрей обо мне?

– Так вот и сказал он тогда о тебе, да еще и добавил: доживет-де вот до конца войны, а дожить он, мне верится, несмотря ни на что, обязательно должен, то всю правду о нас и муках наших всему свету расскажет да, может, вот еще и нас с тобой помянет добрым тихим словом, как выразился некогда Тарас Шевченко. Уверен, что из всего лагеря он единственный, кто способен поведать обо всем этом миру. А рассказать ему есть о чем и не понаслышке, а обо всем пережитом самим наравне со всеми. А что может быть правдивей и достоверней всего пережитого и выстраданного самим собой? Этим его рассказам цены потом не будет. А для них одного ума мало, сказал Андрей, надо еще особый дар иметь, а он у него, считаю, есть, ему и карты в руки. Вот и я так же, как он, думаю. Кончится война – займешься этим, как бы наказом нашим. Уверен, что есть в тебе писательская жилка, и если доживешь, то обязательно напишешь обо всем, обо всех нас, живых и загубленных. Вот тебе и польза будет. Обузой другим тоже не будешь – прокормить себя еще прокормишь. Дай только срок домой вернуться – от недугов, здесь нажитых, и следа не останется. На Родине и воздух лекарь – вмиг на ноги поставит.

– Ой, что-то многое ты мне приписываешь! Смотри, не ошибись. До всего этого еще дожить надо.

– И должен дожить! Мне о тебе еще Андрей наказывал.

– Что это тебе Андрей обо мне наказывал?

– Сберечь бы, говорил, его обязательно надо. Вот я, выполняя его желание, и взял над тобой опеку.

– Выдумываешь ты все!

– Ничего не выдумываю. Говорил он мне это.

– Андрей и сам-то о себе не заботился. До этого ли ему было еще заботиться о других? Его и самого-то следовало всячески оберегать. А вот – не уберегли! Да и как это было сделать в нашем-то положении? Чего уж тут обо мне-то толковать? Да вот и тебе самому следовало бы больше о себе заботиться, чем обо мне. По-моему, так не время сейчас обо всем этом даже помышлять-то. Жизнь-то на волоске держится. Когда тут еще о каком-то писательстве да и вообще о будущем-то думать?

– Ну, это ты брось! У истых-то людей так заведено: сегодня хоть подыхай, а о завтрашнем дне думать не забывай. Так-то вот, мой дорогой! Да и давай-кось на этом завяжем. Спать-то все-таки тоже надо. Не выспавшись, как утром-то пойдем? Дорога-то, сам видишь, ой как нелегка, а нам с тобой одолеть ее обязательно надо!

Мы пытаемся погрузиться в спасительный сон. Однако я еще долго не могу заснуть, предаваясь неотступным размышлениям по поводу всего только что услышанного. Беседа с шахтером глубоко запала в душу и не на шутку взбудоражила меня. Невольно припомнились при этом слова Андрея, когда-то как бы невзначай оброненные им:

– Это не так уж и важно, что мы во вражьем плену, важно другое – и здесь быть со своим народом и по мере сил хоть чем-то и тут помогать своей Родине.

Мне становится стыдно своего малодушия.

– И в самом деле, еще не все потеряно, – решаю я, – есть еще то, для чего стоит жить нам и здесь. – При этом я снова вспоминаю Осокина и мысленно обращаюсь к нему: – Андрей, дорогой мой Андрей! Будучи живым, ты не раз ставил перед нами самые смелые задачи, и вот теперь, уже из своего замогильного далека, ты вновь подаешь свой голос и ставишь передо мной еще одно, уже посмертное задание, обязывая меня выжить и выполнить его. Клянусь тебе всем самым святым для меня и загубленными товарищами, что я буду помнить все, ничего не забуду и, оставшись в живых, приложу все свои силы, чтобы выполнить твое пожелание, даже если выполнение его станет для меня моей последней лебединой песней! Она будет спета!

Проснувшись ночью, я пытаюсь выпрямить занемевшие ноги. От моих неосторожных усилий весь наш рукотворный островок зыблется и дает основательную и опасную осадку.

– Поаккуратней, милок! – предостерегает меня глухой голос шахтера. – Так недолго и к лягушам пойти. Все труды тогда пойдут насмарку, а до утра-то еще не близко.

Не отвечая ему, я молча прекращаю свои попытки и, высунув голову, осматриваюсь по сторонам. Стоит на удивление холодная осенняя ночь. Высоко над головой необычно ярко пылают бесстрастно дрожащие звезды. От воды веет ледяной сыростью, и низко над болотом стелется легкая дымка тумана. Несмотря на поздний час, болото живет, и движение на нем не прекращается ни на минуту. При багровом свете костров, цепью разложенных вокруг низины, я без труда различаю и снующих постовых на пригорке, и понурые тени блуждающих в поисках пристанища пленных, и искрящийся серебристый иней, осевший на спящих. От костров с пригорка доносится приглушенный говор постовых и их редкие зычные оклики. И если от всего происходящего на пригорке веет оживлением и своеобразным бивачным уютом, то погруженное в полумрак болото кажется настоящим преддверием ада, тишину которого нарушают лишь болезненные стоны спящих да бессвязно-унылое бормотание все еще тщетно ищущих сухого пристанища неудачников. Один из них бродит где-то совсем рядом. Потеряв всякую надежду найти место для ночлега, он безнадежно шлепает по воде, страдальчески вздыхая и лязгая зубами от холода.

– Чего не спишь? – снова доносится из-под укрытия голос моего соночлежника. – Выспаться ровно бы еще некогда было. Не намучился за день?

– Ребят жалко, – признаюсь я. – Днем досталось и теперь на ногах, а вокруг вода и прислониться негде. Утром совсем идти не смогут. Верная смерть таких ожидает. И помочь-то нечем.

Мои слова доходят до слуха несчастного одиночки. Проходя мимо, он жалобно всхлипывает и невнятно цедит:

– Да уж скорей бы подохнуть, что ли! Мука одна – не жизнь!

Шахтер поспешно высвобождает голову.

– Захочешь помочь – всегда поможешь, – заявляет он и, уже обращаясь к невольному слушателю, добавляет: – Не торопись подыхать – успеешь. Сейчас надо о жизни, а не о смерти думать. Зря вот ты бобылем держишься, друга себе не подыщешь. Где одному не под силу, вдвоем все по плечу. А дела у тебя, погляжу, и впрямь неважны. Придумать что-то надо.

Мы устраиваем краткое совещание и выносим соответствующее решение: потеснимся малость, не погибать же парню в самом деле.

– Лезь в середку! – решительно заявляет дядя Вася. – Притиснем с боков – мигом отогреешься. Только ладком устраивайся, не то развалишь все домовье наше.

Наш опекаемый не заставляет себя долго ждать и поспешно протискивается меж нами. Он некоторое время дрожит в ознобе и, наконец, пригретый нами, успокаивается. Но не успокаивается шахтер.

– Мужики! – вопит он на все болото. – Надо же совесть иметь! Наш же брат мыкается в воде без места. Погибают люди, а нам хоть бы хны. Надо же помочь ребятам, выручить их из беды.

Его зычный голос переполашивает постовых и будит все болото.

– Да кто там? У нас есть место… Одного и мы можем принять. Сюда давай! Один сплю, а кровать варшавская, двуместная. Веселей вдвоем-то будет… – послышались тотчас же дружные отклики.

Мы внимательно следим за тем, как одна за другой исчезают одиночные фигуры бездомников, и отвлекаемся от наблюдения только тогда, когда на болоте не остается ни одной неприкаянной тени. Вскоре шум над болотом стихает, и успокоенные наступившей тишиной постовые возвращаются к насиженным местам у неутухающих костров.

– Вот те и помощь! А то – «помо-о-очь нечем», – передразнивает меня шахтер. – Захочешь, так все сделаешь.

Утром, чуть свет, мы снова в пути. На этот раз мы идем с шахтером в голове колонны, где идти не в пример легче, чем, давясь поднятой пылью и неизменно отставая, трусить вдогонку за передними в хвосте, изнемогая от непосильной клади и усталости, подстегиваемые беспрестанной тревогой очутиться последними и стать очередной жертвой распоясавшегося конвоя. Привилегией идти сегодня в числе первых я всецело обязан инициативе дяди Васи. Не успевает стихнуть команда к походному построению, как он одним рывком поднимает меня с нашего изрядно осевшего лежбища и самым бесцеремонным образом тащит меня в голову колонны.

– Иди-кось, иди! – не давая мне опомниться, подгоняет он меня, подбадривая по пути весьма чувствительными тычками. – Объясняться опосле будем – знаю, что делаю!

Только достигнув намеченной цели и заняв в строю желаемые места, он, облегченно вздохнув, успокаивается и как бы вскользь роняет:

– Хватит в хвостах-то околачиваться! Не все нам в последних ходить, нехай и другие испробуют.

Сознание, что на этот раз мы не поплетемся в изнуряющем хвосте, а пойдем едва ли не первыми, придает нам сил и заметно поднимает наше самочувствие. С этим бодрым и приподнятым настроением мы и трогаемся в дальнейший путь.

– Ну, как спалось? – уже на ходу допытывается шахтер.

– Неплохо, знаешь, – усмехаюсь я.

– А-а-а! Я что говорил? Говорил, что вдвоем нам сам черт не брат и ничего не страшно будет? А?

– Говорил! – подтверждаю я.

– То-то вот! Духом только не падай – все переживем!

Я не забыл ночной беседы. Она все расставила по своим местам, и сейчас меня не страшит дорога и не пугают никакие трудности.

– Есть от чего приходить в отчаяние, но мы не этакое видели и не такое пережили, а все еще дышим. Живы будем – не помрем и теперь! – бесповоротно решаю я.

Перед нами все тот же нескончаемый и гиблый путь… Колышется над колонной облако поднятой ногами дорожной пыли. Безостановочной трусцой гонятся за передними отстающие. И так же глумятся и расправляются над ними конвоиры. Но, припоминая все высказанное шахтером, я уже не чувствую отчаяния, не ощущаю вечно сосущего голода и слабости в ногах, и даже непосильная кладь кажется мне на этот раз едва ли не вдвое легче.

– А мне и в самом деле нельзя погибать! – размышляю я про себя. – После всего пережитого было бы просто нелепым и непростительным погибнуть в самом конце войны. Нет, надо во что бы то ни стало выжить, хотя бы для того, чтобы сохранить и донести до народа и потомков этот страшный груз тяжких и кошмарных воспоминаний обо всем виденном и пережитом, поведать всему миру о поучительной судьбе нашей растаявшей и бесследно исчезнувшей девятки, об основательно поредевшей, некогда снятой с тонущего «Гинденбурга» и неоднократно восполняемой тысяче, о нашем, наконец, по существу истребленном поколении, – одним словом, обо всем том, что смог и сумел сохранить и запечатлеть в своей неугасимой памяти.

Я уже куда более спокойно воспринимаю и неожиданные перемены, и далекий, кажущийся таким поистине бесконечным путь, столь щедро устилаемый нашими телами. И что бы еще не ожидало и не предстояло нам пережить на этом пути, я неожиданно осознаю себя готовым ко всему и способным противостоять любым, казалось бы, самым непредвиденным обстоятельствам и пережить самые непреодолимые трудности.

А впереди у нас – далекая и загадочная Норвегия. Что-то нас ждет на пути к ней? Что нам еще преподнесет судьба?