Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Разоблачение

Наши наставления не прошли даром. Озадаченный общей неприязнью и напуганный суровыми предупреждениями Андрея, Полковника и дяди Васи, Козьма осознал грозящую ему опасность, резко изменил свое поведение и стал неузнаваемым. Стараясь ничем не выделяться среди нас, он так же, как и мы, зачастую простаивает теперь на работе, прибегая к инструменту только в присутствии постовых да как к средству согреть себя работой.

– Совсем другим стал! – подмечаем мы. – Не узнаешь! Подействовало, видно. Может, и одумается парень…

Перемена в Жилине не остается незамеченной и немцами. Не находя ей объяснения, они пребывают в недоумении и полны разочарования в своем любимце. Несколько дней подряд ничего не делая на работе, он своей внезапной пассивностью обманул их надежды, и они со свойственной им злопамятностью жестоко мстят ему за эту измену. В самый короткий срок Козьма лишается всего своего благополучия. Наши ограничения становятся и его ограничениями, наш жалкий лагерный паек – его повседневным пайком. Избалованный немцами, привыкший к изобилию (по лагерным меркам) в продуктах, табаке и сигаретах и совершенно утративший понятие о недостатке, он на себе теперь испытывает все трудности нашего существования, на которые обрек нас плен. И каждому из нас вполне понятно, чего стоит ему сдержать себя, чтобы не встать на прежний путь.

Наблюдая за ним, мы не можем не заметить этой внутренней борьбы в нем и колебаний между необходимостью ладить с нами, окончательно лишив себя всех благ и выгод, и сознательным подрывом крепнущего товарищества. Что в нем возьмет верх, для нас еще не совсем ясно, и мы полны сомнения, что ему удастся сдержать себя. Нам хорошо известна жадность Козьмы и его пристрастие приспосабливаться, которые не могут не вызывать в нас опасения.

Как и следовало ожидать, опасения наши вскоре сбываются.

Неистовый и жадный курильщик, окончательно лишенный немецких подачек, Козьма вынужден теперь довольствоваться лишь жалкими окурками, в которых порой еще ему не отказывают на трассе его прежние благодетели. Все остальное время, которое мы проводим в лагере, он тщетно мечется в поисках закурки и не находит себе места, когда все его попытки оканчиваются неудачей. Испытывая муки табачного голода, он не дождется по утрам выхода на работу, где сможет наконец-то удовлетворить свое желание.

Этой своей привычке он не изменяет и сегодня. Едва заслышав сигнал, он первым срывается с места и поспешно выскакивает из палатки, торопясь занять выгодную позицию. Достигнув участка, он зорко следит за каждой закуренной постовыми сигаретой в надежде на обычный окурок, заполучив который, давясь и кашляя, тут же жадно высасывает, делая долгие и глубокие затяжки. Но сегодня и в этом его постигает неудача. Немцы, чье озлобление к Жилину достигло предела, на этот раз отказывают ему даже в окурках. Докуривая сигареты, они умышленно проходят мимо Козьмы, делая вид, что не замечают его жадных взглядов, и, бросая окурки, словно в насмешку, тщательно растирают их ногою. Все уловки Козьмы воспользоваться окурком, к его досаде, безуспешны и ни к чему не приводят. Не выдержав, он обращается к постовому.

– Битте бискен раухен, гер вахман![35]35
  Пожалуйста, немного покурить, господин вахман!


[Закрыть] – жалобно тянет он, вымаливая окурок.

Нескладный и долговязый немчик, прозванный нами Слюнявый, злорадно щурит на него свои светлые арийские глаза.

– Не, не! – насмешливо кривя вечно мокрые губы, отказывает он. – Вених арбайт – найн табак, гут арбайт – филь табак, филь сигаретен[36]36
  Мало работаешь – нет табака, хорошо работаешь – много табака, много сигарет.


[Закрыть]. Понимаешь?

Озадаченный отказом Козьма растерянно хлопает глазами и задумывается. Соблазн курения в нем настолько велик, что он явно не владеет собой. Отказ Слюнявого застиг его врасплох, но не таков чертова Жила, чтобы отказаться от задуманного. Выйдя из оцепенения, Козьма неожиданно срывается с места и, схватив кирку, с остервенением рвет ею землю. Выждав момент, когда немцы отвлекаются от наблюдения за нами, мы останавливаемся и не сводим глаз с выродка, который один из всей команды по собственному побуждению и без всякого принуждения к тому с необычным прилежанием продолжает долбить чужую мерзлую землю. Усердие Жилина по достоинству оценивается Слюнявым. Он подходит к Козьме и, шмыргая носом, под которым висит неизменная светло-зеленая капля, некоторое время внимательно наблюдает за Жилиным и милостиво швыряет к его ногам весь исслюнявленный и обсосанный окурок. Выпустив из рук кирку, Козьма моментально нагибается за ним и жадно глотает табачный дым. И только тогда, когда пепел начинает жечь губы, Козьма отбрасывает жалкий остаток далеко в сторону.

– Вот я и говорю, – словно продолжая прерванный разговор, начинает Осокин. – Есть же такие подленькие людишки, что даже за окурок способны продаться и товарищей подвести.

Голос Андрея звучит спокойно, но лихорадочный румянец на впалых щеках выдает его волнение, негодование и ненависть.

– Ненавижу таких! Противны до невозможности! Хотелось бы мне знать, кто они, эти выродки, есть ли у них дом и родные, народ, из которого они вышли, есть ли, наконец, у них Родина?

Не обращая ни малейшего внимания на нападки Осокина, Козьма невозмутимо продолжает работать.

– Полюбуйтесь вот на таких! Хоть кол на голове теши! Что делает окурок! Один за всех старается. Хоть бы товарищей постыдился! – Намеки Андрея становятся все более отчетливыми.

– Ты на кого это намекаешь? – спрашивает Жилин и невинными глазами уставляется на Осокина.

– Да все вот на таких, что за окурок разбиться готовы. Взять хотя бы и тебя, к примеру. Думаешь, что делаешь, или нет? Ведь товарищей продаешь, шкура!

– Кого это я продаю? – Козьма делает удивленный вид. – Вы сами по себе, я сам по себе. А работать никому не запрещено. Я в твои дела не лезу, не лезь и ты в мои. Работай и ты – я тебе поперек дороги не стану.

– Работать на врага, как ты, я не собираюсь! А тебе пора бы давно понять, что своим усердием товарищей подводишь. Они слабей тебя, им за тобой не угнаться. Да и желания у них нет работать на немцев. Вот и выходит, что ты один работаешь на совесть, а остальные ленятся, а то и саботируют. Остается, чтобы их немцы живьем в могилу загнали ради того, чтоб тебе окурок достался. Пора бы опомниться, наконец!

Но Козьма уже овладел собой. К нему вернулось прежнее хладнокровие, и его теперь ничем не прошибешь.

– Никого я не подвожу! – упрямо твердит он свое. – Вы сами по себе, а я сам по себе.

По-прежнему из-под его кирки летят комья мерзлой земли, и снова останавливаются на нем глаза восхищенных конвоиров.

– Чертова Жила, – шипим мы, – прекрасно все понимает, а прикидывается дурачком.

Весь остаток дня проходит в перебранке. Осокин ни на минуту не оставляет Жилина в покое и продолжает то убеждать, то попрекать его. Козьма же по-прежнему равнодушен и безучастен ко всем упрекам и увещеваниям.

– Подожди, бадья! Я еще доведу тебя до белого каления! – кипятится Осокин.

Перебранка, вспыхнувшая на работе, на этом не заканчивается. Вечером она возобновляется с новой силой.

– Наработался, работяга? – в упор обращается Осокин к мастерящему что-то Жилину. – Много ли окурков заработал? По скольку товарищей за окурок продал?

Козьма и на этот раз невозмутимо равнодушен. Он молчит, не считая нужным отвечать.

– Тебя спрашивают, Иуда! Сколько товарищей продал и сколько еще собираешься продать?

Сравнение с Иудой выводит Жилина из себя. Лицо его багровеет от нескрываемой ярости и злобы. Вскочив на ноги, он грузной медвежьей походкой направляется к Осокину.

– Я вот покажу тебе сейчас Иуду! – угрожающе рычит он, надвигаясь на Андрея. – Ты что ко мне присосался? Что я у тебя пайку украл или поперек дороги тебе стал, что ты зудишь каждый день? Тебя, кажется, не трогают!

Драки в палатке – обычное явление, и к ним прибегают по малейшему поводу. Дерутся не потому, что среди нас существует какая-то вражда, совсем нет. Доведенные до озлобления, мы просто-напросто срываем порой зло один на другом, подчас даже без всяких на то причин и оснований. Привыкнув к подобным потасовкам, мы не обращаем на них особого внимания, поэтому драчунов обычно никто не пытается разнимать. На это обстоятельство, видимо, и рассчитывал Козьма в надежде свести свои счеты с ненавистным ему Доходягой, но его план, однако, на этот раз не удался. Когда его кулак поднялся над головой тщедушного Андрея, мы, к удивлению Жилы, вмешиваемся в события. Утаиваемая нами злоба к Жилину прорывается наружу.

– Что, гад, отъелся на немецких харчах, теперь полуживых добивать начал! Не смотри, что все, как щепки, высохли, всей палаткой с одним еще управимся. Бей его, ребята! – набрасываемся мы на опешившего Козьму, окружив его плотным кольцом.

Не ожидая подобного отпора, Козьма растерянно пятится назад и, добравшись до места, стихает. Почувствовав свою силу, мы изливаем на него поток угроз и ругательств.

– Не вышло, Иуда? – продолжает нападать на Жилина Осокин. – Да что там Иуда! Ему далеко до тебя – ты перещеголял его. Тот за сребреники только одного Христа продал, а ведь ты всех нас, весь лагерь продаешь, продаешь за слюнявый окурок, мерзавец! А меня ты не запугаешь – не из пугливых!

Козьма молчит. Напуганный неожиданным отпором, он не отваживается больше отвечать. Слишком велики злоба и ненависть к нему остальных.

– Ты не только товарищей по плену продаешь! Сегодня ты нас за окурок продал, завтра весь наш народ, Родину свою продашь! Недалеко от этого! Вижу тебя насквозь!

У Козьмы трясутся руки. От хваленых хладнокровия и равнодушия в нем не осталось и следа. Спасаясь от дальнейших обличений и всеобщей ненависти, он прибегает к обычному приему и, поспешно раздевшись, ныряет под одеяло. Накрывшись с головой, он притихает, но от нас не может укрыться, что все его грузное тело, словно в ознобе, сотрясается в приступе дрожи.

– Спрятался, значит! Дескать, сонного трогать не будут, в покое оставят, – не прекращает Андрей нападок. – Нет, друг, этим дело не кончится! Костью тебе в горле стану за этот окурок. Жизни не будешь рад!

Только убедившись, что ответа от Жилина больше не дождаться, Андрей обращается к палатке:

– От окурков этот ублюдок все равно не откажется, немцам угождать будет и нас предавать не перестанет. Я ему теперь поперек дороги стал – все планы его срываю. Крестниками с ним стали и не миновать нам с ним по-настоящему столкнуться. Что-нибудь одно: или он с немцами, или я с вами. Не простит он мне этого, да и я это так не оставлю. Жизни лишусь, а изведу гада! Не помогут слова – иначе начну действовать.

Зная Осокина, мы не сомневаемся, что обещание свое он непременно сдержит. Обсуждая события дня, в этот вечер мы долго не можем заснуть и только поздней ночью расходимся по своим местам.

На несколько дней все стихает, и палатка успокаивается. Жилин снова смиряется и становится тише воды. Он тщательно избегает всего, что может вызвать прежнее обострение. Но мы хорошо понимаем, что Жила не может стать другим. Затишье, наступившее в палатке, мы расцениваем как кажущееся и несомненно временное явление. А вскоре мы стали очевидцами чрезвычайного события, когда в нашу палатку с визитом явился Гришка-полицай.

– Где тут Жилин у вас? – спросил он с порога.

– Сюда, сюда давай, Григорий Ермолаич! – заслышав его голос, услужливо освобождает ему место польщенный Козьма.

– Да тебя тут не скоро и найдешь. Что в берлогу, в куток забился.

– Не обессудь уж, Григорий Ермолаич. Отдельных квартир не имеем – неважно живем. Сам видишь, какая наша жизнь.

Уединившись, они продолжают свой разговор, не обращая на нас никакого внимания, а мы, потревоженные появлением непрошеного гостя, в наступившей тишине слышим каждое их слово.

– Что это задурил опять? – интересуется Гришка. – Для тебя же хуже! На одном-то пайке далеко не уедешь, а от помощи сам отказываешься.

– Не могу, Григорий Ермолаич! – осмеливается на откровенность Жилин. – Кабы я один жил или товарищев крепких имел – другая статья. А одному без друзей ничего не сделать. Среди зверей живу – никакого прохода не дают.

– А ты расскажи толком, как и что, поделись! Ежли надо, за помощью дело не станет. Выкладывай давай все начистую!

– Да ведь и рад бы потолковать, Григорий Ермолаич, да неможно здесь. Живьем съедят! И так уже жизни не стало.

– А ты не бойся! Заступимся в случае чего!

– Это как вам угодно, Григорий Ермолаич, а только не могу здесь. Поверь, не могу!

– Так ведь можно и другое место найти. Чай, к нарам-то тебя никто не привязывал. Выйдем пойдем!

Поднявшись с мест, они покидают палатку.

– Вот ведь куда гад гнет! – возмущается Полковник. – Жаловаться на палатку собрался.

– Не в любви же ему к тебе объясняться, – резюмирует Павло. – На черта ему такие Полковники сдались! Было бы жрать вдоволь да курево не переводилось, а остальные – хоть передохни, ему ни жарко, ни холодно.

– Ничего! – успокаивает Осокин. – Обуздаем общими силами. Одному со всеми не сладить.

Час спустя Козьма возвращается в палатку. Не обращая на нас внимания, он, преисполненный достоинства, пробирается на свое место.

– Натолковался с дружком? – с ехидством прицепляется к нему Павло. – Может, расскажешь, о чем совещались? Послушать бы и нам не мешало.

– Не обязательно! – вызывающе отрезает Козьма. – Без любопытствующих обойдемся!

– Ишь ты! – теряется огорошенный Павло. – Самостоятельным, значит, Козьма Иваныч стали?

– А хоть бы и самостоятельным! До этого никому дела нет, – в его тоне звучит ничем не прикрытый вызов, и держится он с исключительной наглостью.

Визит Гришки не прошел даром. Козьма утратил всякую робость и, совершенно не считаясь с нашим негодованием, принялся работать с удвоенной энергией. К нашим одергиваниям он относится с невозмутимым равнодушием и проявляет поистине необузданную активность на работе.

– Вот чертушко! – негодуем мы. – Ни с чем считаться не хочет! Недаром, видно, Гришка заявлялся! Напел ему в уши да обнадежил, он теперь и страх потерял. Чувствует за спиной покровителя.

С того памятного визита Гришка-полицай стал почти ежедневным посетителем нашей палатки. Уединившись с Козьмой, они подолгу о чем-то вполголоса толкуют. В свою очередь и Козьма стал открыто посещать полицейскую палатку.

– Все-таки решил наведываться к полицаям? – рычит Полковник. – Забыл, о чем говорили? Теперь, значит, все побоку.

– А хотя бы и решил! Советов спрашивать не собираюсь. Обойдусь как-нибудь и без указчиков.

– Ну, ну! Продолжай давай, – вставляет Осокин. – Посмотрим, куда еще залетишь.

Благополучие вновь вернулось к Козьме. Его опять вызывают к проволоке и щедро оделяют едой и куревом. Подаяния сыплются ему ото всех и отовсюду: и от немцев на трассе, и от полицаев в лагере. Полный самодовольства, он на глазах у всех таскает в палатку огромные свертки и, демонстративно развернув их, дразнит нас сказочным обилием всевозможной снеди. И только вдоволь насладившись произведенным эффектом, подзывает к себе Кандалакшу и, усадив рядом, оделяет его едой.

– Ты ешь, ешь! – угощает он лесоруба. – Мне это ничего не стоит. Со мной не пропадешь! Пока жив, всегда сыт будешь. Чего зря себя голодом морить?

– Да словно бы и хватит уж, Козьма Иваныч, – стеснительно отказывается Кандалакша. – И на этом благодарствую!

– Вот еще! Говорю, ешь! – с показным добродушием настаивает Козьма. – Без еды, не бойсь, не останемся. Что сегодня поедим, завтра еще больше дадут. А рассчитаться еще успеешь. От безделья когда носки заштопаешь, вот и в расчете будем. Ешь, не стесняйся! Для хорошего человека и я хорош. Доедай да котелок не забудь обиходить.

Все больше и больше попадает под его влияние наш большой и простоватый Кандалакша, превращаясь за подачки в подлинного раба преуспевающего Козьмы. И мы не удивляемся, заметив, что они становятся почти неразлучными. Уединяясь по вечерам, когда при свете коптилки Кандалакша выполняет одно из очередных поручений Козьмы, они подолгу о чем-то вполголоса беседуют. После таких переговоров, замечая наши укоризненные взгляды, лесоруб ежится, стараясь не встречаться с нами глазами.

– Эх, мужик, мужик! – с укоризной хрипит ему Колдун. – Неспроста ты это глаза прячешь. При хорошем человек не прячется – весь на виду. Да и таиться ему при этом незачем. А плохое, сколь ни старайся, не утаишь. Все боком выйдет. Натаскает тебя Жила, что и друзей своих растеряешь. Добру этот тебя не научит, а за огрызок под монастырь обязательно подведет.

– Да я чего? Я ничего, мужики!

– Оно и видно, что ничего. От людей уж, как бирюк, хоронишься.

– Ничего, ребята! – вступается за лесоруба Андрей. – Я на него надеюсь. Думаю, что на большее он не пойдет. Присмотрится вот к своему «благодетелю» и одумается. Это его куски к нему привязали.

– Да, если бы так! А то уж очень что-то секретничать стали. Того и гляди, что и лесоруб к полицаям зачастит.

Слыша столь не лестные о себе отзывы, Кандалакша чувствует себя очень неловко, виновато прячет глаза и упорно избегает наших расспросов.

– А я все-таки надеюсь на него, – настаивает Андрей. – Наш человек! Голод его толкает на холуйство. Одумается еще – придет время.

…Разрыв Кандалакши с Козьмой произошел при совершенно неожиданных обстоятельствах. Как-то однажды, когда мы коротаем время у печки, до нашего слуха доносится настойчивый приглушенный голос Козьмы, на который лесоруб отвечает либо молчанием, либо нерешительным отказом. Разговор их при этом заметно становится все более резким.

– Тебе же лучше хотят! – слышится голос Козьмы. – Ведь пропадешь ни за копейку!

– Не могу этого, – виноватым тоном тянет лесоруб, – не пойду я на это, Козьма Иваныч!

– Да что ты теряешь? Выбирать-то не из чего! Так и так землица ждет. А тут хоть жив останешься. Один только выход и остается.

– Веришь, не могу, Козьма Иваныч! Что хошь думай, а не могу этого! – с отчаянием противится Кандалакша.

Почуяв неладное, мы стихаем и прислушиваемся к их разговору.

– Интересно, куда это его Жила тянет? Неспроста, чай! – интересуется Колдун. – Ишь, как натаскивает!

А разговор в закутке все обостряется и, наконец, переходит в перебранку.

– Не хочешь – не надо! – раздраженно бубнит Козьма. – И без тебя обойдусь, не заплачу! Таких, как ты, найти всегда сумею. А дурака, известно, в умного не переделаешь.

– Это как тебе угодно думать, – в свою очередь начинает раздражаться лесоруб. – Сказал – не могу, значит, не могу! И не упрашивай!

– На веревке не тяну! Не ходи!

– Да и не пойду!

– Ну и отваливай! Не знал, что за добро мое так отплатишь. Зря стравил столько. Иди-ко давай, иди! Не только куска – крошки теперь не получишь!

– А я у тебя не просил. Сам приваживал! А что стравил, так не даром! Штанов за это залатал немало. Будя уж! – неожиданно вспылив, отвечает Кандалакша и, отшвырнув в сердцах недозалатанные штаны, поднимается на ноги, вытирая с лица крупные капли пота, молча перебирается на свое место. Следом за ним поднимается и Жилин. Расталкивая нас, он добирается до двери и, хлопнув ею, покидает палатку.

– Не поладили дружки, – насмешливо заключает Павло. – Дружба врозь – дугою ноги. Рассказал бы хоть, чего не поделили?

Храня упорное молчание, лесоруб делает вид, что не слышит его слов.

– А и в самом деле, рассказал бы, в чем не сошлись? – поддерживает Осокин Павло. – Товарищ ведь! На нас положиться можно.

– Да чего там, – упорствует Кандалакша, – ничего особенного! Поругались просто, и все тут. Без этого не проживешь.

– Да уж не без причины же, – настаивает Андрей. – Дыма без огня не бывает. А таиться от нас нечего. Тебе с нами жить-то – не с ним!

Мы долго всей палаткой упрашиваем Кандалакшу рассказать о причинах размолвки, но, убедившись в безуспешности своих попыток, оставляем его в покое. И только Осокин, выждав момент, когда палатка стихает, незаметно для всех пробирается к лесорубу и, уединившись с ним, о чем-то долго и упорно его выспрашивает. Никто из нас даже не подозревал, что их собеседование может привести к еще большим осложнениям. Ночью нас всех поднимает на ноги громкий и раздраженный голос Андрея.

– Что, гад, до ручки дошел? – с яростью набрасывается он на только что возвратившегося от полицаев Козьму. – С окурков да выслуживания начал, теперь аппетит разыгрался – легкой жизни захотелось?

– Что, с цепи сорвался? – оборачивается к нему Козьма. – Давно не лаялся, что ли? Видно, язык чешется. Всю палатку на ноги поднял. Глотку, смотри, недолго и заткнуть!

От прежнего смирения в нем не осталось и следа. Он снова полон решительности и наглой грубости.

– Обнаглел, силу почуяв, – не отстает Осокин. – Товарищи мешали развернуться, так решил в полицаи податься.

– Да что случилось? Чего на ночь глядя опять сцепились? – недоумеваем мы.

– То и случилось, что гадина эта нашла-таки выход из положения. Мешали мы ему, так он решил избавиться от нас, в полицаи пойти. У них ему полная воля будет, что хошь с нами делай.

– А тебе откуда это известно? – сделав удивленное лицо, допытывается Жилин. – Сорока, что ли, на хвосте принесла иль во сне приснилось?

– Это мы сейчас узнаем, кому что приснилось. Хватит тебе палатку дурачить! А ну, выкладывай, Кандалакша! На чистоту все выкладывай! И не бойся, пальцем гад не посмеет тронуть! Вмиг усмирим!

– Да чего тут выкладывать-то? – неожиданно решается на откровенность лесоруб. – Надумал это он в полицаи пойти. Мне, говорит, все равно здесь жизни не будет. А подыхать еще неохота. Пойдем, говорит, вместе. Григорий это мигом устроит – не раз уже предлагал. А на других смотреть нечего. Сами жить не хотят и другим не дают. На каждом шагу их бойся да трясись перед ними. А там не достанут. Пристал, что банный лист: пойдем да пойдем вместе. Аж в пот дьявол вогнал! До сих пор вот уснуть не мог.

– Стоило из-за этого дружбу ломать. Взял бы да и пошел, – зудит Павло.

– А тебе, щенок, меня не учить! Молод еще! Материно молоко еще на губах не обсохло, – с неподдельной обидой огрызается Кандалакша.

– Подумаешь, открытие сделал! – с наглой откровенностью неожиданно реагирует на разоблачение Жилин. – А хотя бы и пошел! Разрешения спрашивать ни у кого не собираюсь. Пока еще сам себе хозяин, а указчиков к такой матери посылаю.

– Во, во! Решил-таки показать волчьи клыки. Давно бы так, чем душой-то кривить да ягненка из себя строить.

– А что, смотреть, что ли, на вас? Мне с вами не ребят крестить. Да подохните вы все к чертовой матери – не заплачу!

– Рано, парень, нас хоронишь и из себя героя строишь, – ввязывается Колдун, – кабы не пришлось из колодца, в который плюешь, еще самому воды напиться. Сдается мне, что сломишь ты себе на этом шею.

– А ты заткнись, кликуша! Нечисть твоя ко мне не пристанет. Чихал я на тебя!

– Так! Значит, бесповоротно решил полицаем стать? – перебивает их Андрей.

– Решил! Совета спрашивать у тебя не стану. А будешь рот разевать, так я его быстро заткну. За мной дело не станет.

– А и гад же ты в самом деле, Козьма! – не выдерживает Папа Римский. – Под какой только кочкой на болоте родился? У хороших родителев таких сыновей не бывает.

– А он в родителей и пошел! – отвечает за Козьму Осокин. – Кровь-то сказывается. У немцев таким приволье, только у них и развернуться. Терять ему на Родине явно нечего. Да мало того, что сам продался, так надумал еще и других за собой тянуть. А рот затыкать – подожди. До того, как полицаем станешь, еще немало воды утечет. Конец-то всему бывает. Высоко залетать стал, пора и крылья подрезать.

– Не ты ли их собираешься подрезать? – все более распаляется Козьма. – Смотри, какой герой стал! Пока ты соберешься их подрезать, зубы я тебе за твой язык обязательно вынесу. Дождешься-таки, обещаю тебе! У меня с тобой счеты старые.

– Счеты-то с тобой и у меня есть, только вот не личные, а общие. Рассчитаться и тебе придется за все. Долгов изрядно накопилось. Пора и баланс подбить.

– На то ты и грамотей, чтобы балансы сводить. Да только вот еще посмотрим, кто их скорей сведет. Тут грамотность тебе не поможет.

– Да, за тобой дело не станет. Доказал на деле, на что способен. А что продать меня собираешься, давно знаю. Вот только два раза не продают. Продал уже! Но не обо мне одном речь идет. Ты не меня одного – ты всех нас продал! А теперь и Родину продаешь, идя служить к фашистам. Только не выйдет у тебя ничего из этой затеи! Шею и впрямь свернешь себе на этом. Товарищи тебе помехой стали, а только никуда тебе от нас не уйти и ответ держать придется. Чинить суд и расправу над собой не позволим, из-под земли тебя достанем – можешь не сомневаться!

– Можа, еще что скажешь? Послухаю еще, а загодя и сам тебе отвечу. Только уж не обессудь, по-своему – как умею.

– Не запугаешь, гадина! Одно скажу: меня загубишь – и тебе не жить. Не уйдешь от расплаты! Товарищи не прикончат – сам повесишься, Иуда!

Неоднократное сопоставление с библейским предком выводит Жилина из себя. В дикой ярости бросается он на Андрея, но тут происходит нечто совершенно непостижимое. Рослая фигура лесоруба заслоняет собой Андрея. Непомерно большие жилистые руки его с маху далеко отшвыривают Козьму от Осокина.

– Ввел-таки в грех, – оправдывается Кандалакша. – Зазнался больно! Скоро на всех с кулаками полезешь.

– Здорово это у тебя получилось, – восхищается Полковник. – Хороший урок дал, а наука – она не во вред, всегда только на пользу идет.

Шум в палатке стихает. Подозрительно сморкаясь в глубине, приводит себя в порядок притихший Жилин. События, разыгравшиеся в палатке, непредвиденное вмешательство отвергнутого денщика и его неподдельная ненависть к недавнему благодетелю потрясают не только нас, но и самого Козьму. В его сознании все еще никак не укладывается ненависть к нему всей палатки.

Тишину нарушает Андрей.

– Давайте спать, мужики, – с неожиданным спокойствием предлагает он. – До утра совсем немного осталось.