Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Едва успев выстроиться, мы слышим знакомый скрип ворот. Немцы появляются чем-то явно взбешенные, не соблюдая порядка и злобно переругиваясь между собой. Поравнявшись с нами, они тотчас же расходятся по командам. Вслед за конвоем появляется сам комендант, который с утра явно не в духе. Переговорив о чем-то с конвоирами, он подает знак выводить команды. Подгоняемые немцами, сегодня особенно злыми и опасными, мы, предчувствуя недоброе, спешим изо всех сил.

– Интересно все же, что такое стряслось? – не перестаем интересоваться мы. – И о выходном забыли. Вот те и отменили работу!

Достигнув бельгийского лагеря, где мы обычно делаем посадку в вагоны, колонна сворачивает на линию и на этот раз продолжает дальнейший путь пешком.

– Смотри-ка, даже не везут сегодня! – замечает Павло. – Что бы это такое значило?

Неожиданно по цепи, от одного к другому, начинает ползти осторожный шепот. Вскоре он докатывается до нас.

– Говорят, с первым-то авария, – толкают меня сзади, – с рельс сошел. Передавай дальше!

Я послушно передаю новость дальше. Еще за полкилометра до выемки мы замечаем в ней необычное оживление. Ко мне оборачивается идущий впереди Полковник:

– Кажись, удались поминки. Справили-таки по Андрею тризну!

– Так оно и есть, – убеждаемся мы в своих предположениях. – Ясно, что на нашем участке.

Картина, представившаяся нам, превзошла все наши ожидания. Долгожданный «первый воинский» являл собой самое жалкое зрелище. И хотя мы стали очевидцами всего лишь конца разыгравшейся здесь трагедии, услужливая фантазия дорисовала нам все остальное.

В новых, только что покрашенных вагонах первый воинский вез к фронту свежее пополнение, новую технику, боеприпасы и коней. Ничего не предполагающие солдаты раскуривали сигареты и, толпясь у окон, не переставали любоваться прекрасной панорамой раннего финского утра. Первым проходя по новой дороге, проложенной среди необъятных топей и диких финских лесов, следуя вдоль многочисленных озер и речек и поблескивая на солнце стеклами, поезд представлял собой незабываемую картину. Вот он на полном ходу влетает в выемку, достигает поворота и здесь, не повинуясь поворачивающим вправо рельсам, локомотив неожиданно упрямо следует по прямой и, спрыгнув с рельсов, всей своей чудовищной тяжестью давит и ломает шпалы и под конец зарывается в откос, увязнув в балласте. Послушные ему вагоны следуют за ним и, продолжая свой неудержимый бег, с маху наталкиваются на него. Они становятся на дыбы, лезут один на другой, давят друг друга. В хаосе ломки перемешиваются дерево, железо и люди. Скрежет и лязг железа, треск дерева, стоны и вопли солдат – все это покрывает потрясающий грохот взрывов потревоженной и детонирующей взрывчатки. Она разносит в щепье вагоны, корежит боевую технику, потрошит человеческие тела и, сорвав гребень откоса, заваливает землей и камнями вагоны и узкий проход выемки.

Реальность превзошла всю нашу фантазию.

Накренившись набок, локомотив, врезавшись в откос, глубоко увяз в грунте. Уже давно остыл двигатель и не работают поршни. Вагоны, разбитые и сваленные с рельсов, засыпаны обвалившейся землей, закупорена щель выемки. Разбросанные повсюду части человеческих тел и развороченных внутренностей – все это красноречиво говорит о масштабах катастрофы. Напуганные уцелевшие солдаты бестолково толкутся на месте аварии. Немецкий врач, тут же на месте, перевязывает раненых. Невдалеке лежат погибшие, а из сплющенных и смятых вагонов доносится хрип покалеченных лошадей.

– Здорово получилось! – шепчет Полковник. – Даже не ожидал, что так выйдет!

Одна за другой прибывают остальные команды. Почти весь лагерь согнан сегодня на выемку. С подходом последних команд мы приступаем к расчистке путей и места аварии.

– Ничего! – торжествует Полковник. – Хоть и подымут они локомотив и путь расчистят и исправят, а охоту ездить у них это отобьет теперь надолго. Прежде чем другой состав пустить, еще подумают.

К вечеру мы заканчиваем работу. Очищена от завала выемка. Собраны в кучи обломки дерева и железного лома. Уцелевшие вагоны подняты на рельсы и стоят в стороне, зияя разбитыми окнами. Только локомотив напоминает о том, что здесь произошло. Поднять его у нас не хватает сил. Когда прибывает рабочий мотовоз, мы лезем было в последние вагоны, но, встреченные неистовыми криками, в растерянности останавливаемся.

– В последние вагоны не садиться! – предупреждает полицай. – Покалеченных лошадей повезут.

– Куда это их? – недоумеваем мы.

– Как это куда? На лагерную кухню! – милостиво разъясняет полицай. – Немцы – народ практичный, а пленные все сожрут.

– Ну! – ликуем мы меж собой. – Это нам на руку, если только так. Выходит, что и авария нам на пользу.

– Вот это да! Сейчас хоть мяса отведаем. Ежли бы не авария, не видать бы нам иго-го.

Несмотря на то что надежды наши на обещанный отдых не сбылись, мы возвращались в лагерь с бодрым и приподнятым настроением, окрыленные удавшимися «поминками». Помимо этого мы сегодня вполне осознали, что, даже находясь в плену, мы нужны в этой жизни, что можем приносить посильную помощь нашей Родине и нашему народу. Ну, а обещанных добавки к пайку и сигарет, как и следовало ожидать, мы не получили, но взамен нам выдали по куску жесткой, пахнущей потом конины.

– Вот вам и экстра! – не отказывается зацепить нас Павло. – А все недовольны! Мяса на нас не жалеют «благодетели», а мы, что ерши, только на пакость и способны. И впрямь – неблагодарные свиньи!

Немцы крайне озадачены всем случившимся. Кроме неприятностей, ждать им больше нечего. В глубоком унынии возвращались они в лагерь, охваченные общей растерянностью. Открытие дороги не удалось, и намеченные торжества не состоялись.

– Открыли, называется! – злорадствует Полковник. – Поезда пустить теперь не скоро отважатся. Кой-кому и влетит еще по первое число. Каждый день теперь нам и войскам нашим на руку.

Предсказания Полковника не преминули сбыться. Начались расследования и проверки лиц, обвиняемых в безответственности и халатности, многие из которых стали бесследно исчезать. Исчез вместе с ними и старший мастер берлинец, усатый Таракан, виновный в гибели многих из нас. Мы же благодарили судьбу за то, что фашисты не разгадали истинную причину аварии и не установили ее подлинных виновников. Немало бы нас поплатилось за это головой! А дорога? Прием и открытие ее неоднократно откладывались на неопределенный срок – одним словом, до того дня, пока не будут устранены все неполадки.

Вести с фронта

С каждым днем все растут и ширятся слухи о крупных поражениях немцев и серьезных успехах союзников. Никто не знает, откуда эти слухи берутся. Немцы стараются утаить правду от нас, но она неуловимо минует посты, переползает через проволоку, просачивается через все заслоны и в конечном итоге достигает наших палаток. Интерес к новостям (даже на уровне слухов) у нас огромный. Они скрашивают однообразие наших дней, дают пищу для всевозможных толков, придают нам сил и вселяют в нас надежду на близкое окончание войны.

– Долго фашистам не продержаться, – с уверенностью заверяет Полковник. – Поражение их неизбежно. Вот-вот кончится война! Авось еще и нам удастся дожить до мира.

Жизнь для нас снова приобретает свой смысл и значение, и сколь ни скудны получаемые нами сведения, они становятся для нас столь же необходимыми, как выдаваемый нам паек, как вода, как воздух, наконец, на который немцы еще не додумались установить нормы. В погоне за новостями мы начинаем охотиться за каждым неосторожно оброненным немцами словом, внимательно следим за их поведением, подбираем каждый клочок газеты. Ежедневное обсуждение всего собранного за день входит у нас в привычку. Едва вернувшись с работы, мы тотчас же, даже не дожидаясь раздачи пищи, начинаем делиться добытыми новостями.

– У кого какие параши? – напоминает кто-либо из заядлых «политиков», и сразу же начинает сыпаться поток самых разноречивых и подчас сомнительных слухов. Когда исчерпывается запас всего собранного на работе, мы в поисках истины приступаем к обсуждению добытых сведений. И снова – надежды, надежды без конца.

Одной из первых дошла до нас потрясшая всех весть о разгроме ударной немецкой группировки под Сталинградом. Переполох, охвативший тогда гитлеровцев, не остался нами незамеченным и даже весьма основательно отозвался на наших собственных ребрах. Клочки собранных тогда нами немецких газет, в которых фашисты тщетно пытались рассеять и ослабить впечатление, произведенное случившейся катастрофой, и увенчать ореолом непобедимости и беззаветным самопожертвованием свои незадачливые отборные войска, никого не могли ввести в заблуждение относительно истинного положения вещей. Они беззастенчиво спекулировали сомнительной радиограммой, якобы переданной Паулюсом, что его группировка не сложила оружия и осталась верной фюреру до конца, продолжая держаться до последнего солдата. Мы мало верили подобным сообщениям и делали свои собственные выводы.

– Сломали фашисты зубы о Сталинград! – торжествовал тогда Осокин. – Это им не Париж, маршировать по улицам без боя. Побегут теперь вспять без оглядки, только пятки засверкают. А что погибли все до одного, так на эту удочку теперь и ребятишек не поймаешь. Посдавались – только и всего!

Не верили мы после этого и в планомерные выравнивания немцами линии фронта, которыми они безуспешно пытались прикрыть свои, ставшие нередкими, отступления.

– Хе! Знаем мы эти «выравнивания»! Шуганули их от матушки-Волги, так теперь и портки не успевают застегивать, – не без бахвальства заключает обычно немногословный Папа Римский, коренной волгарь.

Не успев привыкнуть к известиям о Сталинградском побоище, спустя чуть более полугода, мы разнюхиваем о гигантской и победно-решающей битве под Орлом и Курском, а вскоре – и о высадке англо-американцев в Италии, ее капитуляции и объявлении ею войны своему же бывшему союзнику – фашистской Германии.

– Повело, значит! На бедного Макара все шишки валятся, – злорадствует Павло. – Вот-те и ось Берлин – Рим – Токио. Лопнула-таки середка – одни концы остались.

Радость наша неописуема и безгранична, но она омрачена тем, что сведения, добытые нами, касаются самых отдаленных участков на фронтах военных действий с фашистами – где-то там в Италии и других местах, а вот о Карельском фронте, близость которого нами особенно ощутима, мы знаем меньше всего. Неподвижность и мертвая тишина на Севере вызывают недоумение и приводят нас к невольным горьким и печальным размышлениям.

– Пока там кончится все, немцы нас перебьют здесь всех, – досадуем мы.

И не удивительно, что поистине ошеломляющее впечатление произвели на всех докатившиеся наконец-то до нас вести о надвинувшихся последних событиях. Их приносит нам все тот же дядя Вася.

– Ну, мужики! Параши принес такие, что без закурки их и открывать не стану, – не успев еще войти, с порога бросает он.

– Давай, давай, не томи! Чего там? – нетерпеливо допытываемся мы.

– Нет! Так не пойдет! – упорствует шахтер. – Жалеете, так я могу и в другом месте разжиться. Не все такие кощеи. Палаток в лагере много.

Шутливо усмехаясь, он поворачивается в дверях, делая вид, что хочет уйти. Не выдержав, мы срываемся с мест и бесцеремонно волоком затаскиваем его на нары.

– Будешь дразниться, так и по шее можно. У нас недолго!

– Куда там! Что и говорить – на подбор богатыри! – не унимается он, скаля свои желтые прокуренные зубы. – А только без закурки ничего не выйдет. Прямо говорю!

Побежденные его упорством, мы выворачиваем карманы и всей палаткой скручиваем ему жалкую цигарку из табачной пыли, пополам с хлебными крошками и песком.

– Уж не обессудь! Чем богаты! Сам знаешь, какой у нас табак, – оправдываемся мы, пытаясь умилостивить его.

– Да ладно уж! Что с вас, голодранцев, возьмешь? – снисходительно принимает он наше приношение. – И на этом спасибо!

Затянувшись цигаркой, дядя Вася, захлебываясь и кашляя от чада, выкладывает известие о высадке англо-американских войск в Нормандии и долгожданном открытии второго фронта.

– Ну, держись теперь, немцы! Взялись-таки за ум союзники! Но это еще не все. На десерт я вам приготовил нечто еще более приятное. Не знаю вот только, сразу докладывать или подождать еще, чтоб подготовились?

– Да будет тебе головы-то морочить! Давным-давно уж ко всему готовы.

– Ну, коли так, то довожу до вашего сведения, что наши войска начали наступление на Карельском перешейке и в Южной Карелии, уже овладели Выборгом и сейчас ведут наступление на Петрозаводском и Свирском направлениях. Устраивают вас этакие новости?

Вместо ответа мы воем от восторга и от радости устраиваем на нем кучу малу. Новости о желанном начале военных действий на Карельском перешейке под Выборгом и в самой Карелии под Петрозаводском делают нас почти невменяемыми. Это уже не где-то там – в далеком далеке, это уже почти что рядом и вселяет самые радужные надежды.

– Дошла-таки молитва до бога, – заключает Яшка. – Авось и до нас что докатится.

– Это не твоя ли уж молитва-то дошла? – ехидничает Павло. – Не слыхал я что-то, чтоб колдуны молились. Даже в диковинку мне это!

– А хошь бы и моя! О молитве это к слову пришлось. А что о колдунах, которые молятся, так хошь вы меня и Колдуном кличете, а я отцом-матерью, по русскому обычаю, тоже крещен был. Стало быть, как и ты, тоже православный, а ни какой другой.

Вскоре дядя Вася принес нам очередную новость, причем более ошеломляющую, чем предыдущая.

– Теперь скоро, мужики! – ворвавшись в палатку, и уже без вымогательства, огорошивает он нас. – Наши потребовали от финнов разрыва отношений с Германией и вывода всех ее войск из Финляндии в самый кратчайший срок. Вот как все оборачивается!

– И откуда это ты выскребываешь все? – удивляется Яшка. – Об этом, гляди, так и немцы не все ведают, не то шта наш брат пленный. Чудно-таки, право!

– А об этом, мил друг, не спрашивай, – хитро усмехаясь, отвечает шахтер. – Мало тебе новостей, так ты еще другого захотел. Говори спасибо за этакую парашу. А что достаю, как и откуда, об этом и знать не обязательно. Так-то вот, милый!

– Да это оно так! А только любопытно все ж таки, откуль што у тя берется? Сорока што ль, в самом деле, на хвосте приносит, аль еще кто?

– Нашел чем интересоваться, – охлаждает Яшкино любопытство Полковник. – Люди хорошим вестям радуются, а тебя не они интересуют, а то, как и откуда они берутся.

Радость и ликование наши в самом деле безграничны. Лихорадочная же суетливость немцев выдает их беспокойство и все более утверждает нас в надеждах на скорое освобождение. По озабоченным лицам фашистов нетрудно догадаться, что они крайне встревожены создавшейся обстановкой и что слухи, дошедшие до нас, небезосновательны. Со злорадством мы наблюдаем, как, спеша покончить с дорогой, они назначают все новые сроки, которые, наперекор им, неизменно срываются.

– Так оно, пожалуй, и будет, как Андрей предсказывал, – припоминает Павло. – Дорогу они откроют, а поезда по ней наши пойдут. К тому идет. Зря стараются.

Вторичное открытие дороги встречено немцами без прежнего ликования. Им и самим не верилось, что все будет в порядке. Опасения их на этот раз оказались напрасными. Ожидаемый поезд прошел благополучно, но, к нашему крайнему изумлению, вместо следования на фронт он прибыл с позиций, направляясь в тыл. Появление его с другой стороны произвело смятение в немцах. До отказа набитый покалеченными машинами, разбитыми зарядными ящиками, остатками пресловутых мессершмиттов и ранеными, он произвел на всех потрясающее впечатление и красноречивей всего говорил об истинном положении дел на фронте. Созерцание его существенно укрепило нас в наших догадках.

– Тикают немцы! – убежденно решает Колдун. – Вот те крест – тикают! Не на фронт поезда идут, а с фронта. Каюк теперь фрицам!

Вслед за первым потянулись и другие поезда с фронта. Они везли самые нелепые грузы: прессованное сено, проволоку, сани, лыжи…

– Совсем помешались! – провожаем мы проходящие составы. – Верно говорится, что в панике человек за хлам хватается. Так вот и немцы. Путного ничего не везут. Грузят что попало – и давай бог ноги.

Сомнений больше не оставалось. Заговорил и ожил, наконец, Карельский фронт. От самоуверенности немцев не осталось и следа. Полная растерянность овладела ими. Работой они уже не интересуются. Неизменной остается лишь злоба к нам, пленным. По малейшему поводу теперь они, не задумываясь, пристреливают на месте, и неудачи их на фронте в первую очередь и ощутимей всего сказываются на нас. Пожалуй, никогда еще за все время плена мы не испытывали столь тяжких и невыносимых кошмарных лишений, чем сейчас. Наполовину срезанный паек, побои и истязания превратили нас едва ли не в мертвецов, одежда истлела и обратилась в лохмотья, и требуется немало усилий, чтобы содержать ее в состоянии, пригодном для носки. Оборванные и полуживые от изнеможения, мы представляем самое жалкое зрелище. Небывалая смертность приводит в изумление даже немцев, хотя отнюдь их не беспокоит. Одного за другим вырывает нас смерть, почти наполовину выкосив лагерь. Пустота, образовавшаяся в палатках, ощущается во всем, и ее ничем не заполнить. Только теперь начинаем мы осознавать, как мало все-таки нас осталось. Приходя с работы, мы не теснимся, как прежде, занимая свои места, – это излишне, когда на каждого приходится едва ли не по два места. Но, как ни тяжела действительность, мы крепимся и не поддаемся унынию. Известия извне поддерживают в нас надежду на близкий мир и скорое освобождение, и, кажется, нет тех сил, которые бы ее убили.

– Хуже уж и быть не может, а все держимся, – ободряем мы один другого. – Самую малость потерпеть осталось. Неужто не сдюжим? Не сегодня завтра, того и гляди, война кончится. Подыхать теперь совсем ни к чему. Глупей и быть не может!

Бесчеловечное обращение немцев с пленными давно никого не удивляет.

– Чуют погибель, потому и лютуют. Муха по осени тоже завсегда кусает, – комментирует Яшка.

– Не будут же они нас по головке гладить, – заключает Полковник. – На то он и плен, чтобы враг над тобой глумился. Хороши бы мы с вами были, если было бы иначе. Полицаи вот и здесь куда как неплохо обосновались. Нам с этой сволочью не по пути. А что бьют и голодом морят, нам не привыкать уж, кажется.

Однако нас тревожат опасения совсем другого рода. И, как ни храбримся мы, они все чаще и чаще навещают нас, и все сильней закрадывается в душу тревога:

– Доживем ли? Немцы и прежде не щадили, а что они сделают с нами, когда фронт подойдет вплотную?

– Перебьют всех! – предрекает Яшка. – Это уж как есть!

– Одно из двух, – пытается спрогнозировать развитие событий Полковник. – Либо вывезут заранее, либо, если их врасплох застанут, перестреляют всех. Верней всего, уничтожат. Это у них в порядке вещей, и таиться тут нечего. Не мы первые, не мы последние. Готовым нужно быть ко всему.

Ни для кого не является тайной, что во всех случаях, когда обстоятельства не благоприятствуют им, немцы, не задумываясь, уничтожают пленных целыми лагерями. До нас неоднократно доходили слухи о зверских ночных расправах гитлеровцев над безоружными и бесправными узниками лагерей. Опасение, что это может случиться и с нами перед самым освобождением, не дает нам покоя.

– Скоро окончится война, и так заманчиво близок мир. Дотянем ли мы до него? Вот-вот придет желанное освобождение и распахнутся ворота дьявольских лагерей. Не опоздает ли оно, застанет ли нас в живых и будет ли уже нам нужно? – постоянно размышляем мы. – За эти беспросветные годы так много выстрадано и пережито. Дождаться конца войны, почти дожить до мира, и все лишь для того, чтобы в самый последний момент лишиться жизни. Нелепо и до боли обидно!

И как бы в подтверждение наших опасений, немцы вдруг ни с того ни с сего затеяли, неизвестно для какой цели, рытье нашими руками огромного котлована в низинке за баней, вызвавшее невольные подозрения об его истинном назначении.

– Для себя роем – не иначе! – принялись предрекать некоторые, и их предположения были не лишены основания, становилось ясным, что мы несомненно стоим на пороге между жизнью и смертью.

Эвакуация

Эхо событий докатилось наконец и до нас, и все произошло даже куда скорей, чем мы того ожидали. Не успела ночь опуститься на лагерь, едва зажглись первые робкие звезды и сон только овладел нами, как длинный знакомый свист внезапно поднял всех на ноги.

– Подъем! Подъем! Выходи строиться! – демонами заметались по лагерю полицаи, поднимая палатки.

Молниеносно выветриваются остатки сна.

– Неспроста ночью подняли, – ползет зловещий панический шепот. – Выстроят вот сейчас на плацу и положат всех из автоматов. Порешить нас в груде – им раз плюнуть, за минуту управятся.

– А что, очень даже просто, – вторит ему другой. – Ямку-то за баней не зря копали, места в ней, кажись, всем хватит, еще останется.

Теперь, когда столь близок час мира и освобождения, подобный нелепый конец представлялся всем поистине жестокой и злой насмешкой, бессмысленной и дикой, как и все пережитое за эти чудовищные годы. Но кошмарные слухи о жутких массовых расправах злобствующих гитлеровцев над беззащитными пленными все чаще и чаще напоминают нам об ожидающей нас неизбежной участи, не оставляя на этот счет никаких сомнений. Готовую вот-вот вспыхнуть панику безуспешно пытается притушить рассудительный Полковник.

– Да заткнитесь вы там, кликуши! – решительно обрывает он невидимых паникеров и, уже обращаясь ко всем, увещевает: – Спокойно, мужики, без паники! Мало ли какая еще блажь фрицам в голову ударила, не впервой уж, кажется, и пора бы уже нам привыкнуть к этому. Может, ничего страшного-то и нет, а мы паникуем. Ну, подумайте сами: зачем бы это им понадобилось подымать весь лагерь, могли бы ведь и в палатках нас прикончить? Это даже еще и проще для них, молчком-то, сонных. Образумьтесь же и возьмите себя в руки!

На этот раз Полковника мало кто слушается. В размышлениях о том, что предпринять на случай кровавой расправы, мечется в темноте весь лагерь. Одна за другой пустеют палатки. Люди украдкой покидают их и, пользуясь темнотой, расползаются по всему лагерю. Некоторые по наивности залезают под нары. Тяга к жизни, несмотря на все пережитые смертные муки, на этот раз берет верх над придвинувшейся вплотную смертью.

– Глупые, – решаю я, – не так-то уж трудно вас тут обнаружить. Как ни хитри – от смерти не спрячешься. Куда ни хоронись – за проволоку хода нет, а в лагере смерть вас повсюду найдет.

По шороху и прерывистому дыханию в темноте я догадываюсь, что не один в палатке.

– Чего не выходите, али плетей ждете? – спрашиваю я, пытаясь опознать присутствующих.

– Торопиться-то, кажется, ни к чему, а к плетям уже попривыкли, – слышится из темноты глуховатый голос Полковника. – Сам-то вот тоже отсиживаешься.

– Есть еще кто с тобой?

– Да, кажись, Колдун здесь, Папа Римский, Павло вот не слышно будто. Сидим да решаем, что делать? А ну как и в самом деле что неладное гады замыслили? Они ведь, как известно, на все способны.

– Да, подумать-то есть о чем!

В замешательстве мы не спешим выходить наружу: там ли, здесь ли – конец один. Так не все ль равно, где смерть встретить?

А ночь окончательно овладела лагерем. В небесах над головой пылают мириады необычно ярких сегодня звезд. Из-под пригорка слышится привычный неумолчный говорок безымянного ручья.

Непредвиденная задержка, видимо, выводит немцев из терпения. Снова носятся по лагерю взбешенные полицаи, руганью, угрозами, а где и плетью выгоняя на плац притаившихся в палатках. Один за другим выползаем мы из своих убежищ наружу и, полные самых мрачных предчувствий, выстраиваемся на плацу. Ожидая появления немцев, мы настороженно следим за суетней у их палаток за проволокой. Там слышится беготня и мелькают огоньки карманных фонариков. Невольно я пытаюсь представить себе картину ожидаемой нас расправы.

…Сейчас заскрипят ворота. Вооруженные карабинами и автоматами немцы волчьим выводком втянутся ночью в лагерь, где так покорно и безропотно ожидаем их мы. Примкнутыми тесаками и прикладами они сгонят нас в низинку за баней и с привычным хладнокровием приступят к уничтожению. Истекающих кровью и подающих еще признаки жизни они прикончат тесаками. Глубокая яма, неведомо для чего выкопанная на днях нашими же руками, не что иное, как наша братская могила. Она достаточно велика, чтобы вместить всех. Ночь скроет злодейские следы. Прежде чем взойдет солнце, все будет покончено, и ни одна душа, кроме самих палачей, не будет знать о случившемся. Лагерь в глухом финском лесу бесследно исчезнет столь же внезапно, как некогда и появился…

От рисуемого обострившимся воображением кошмара меня отвлекает появление полицаев. Суетясь и сквернословя, они обегают ряды, как сторожевые овчарки овечье стадо, по несколько раз пересчитывая людей, добрая половина которых продолжает отсутствовать. Не так-то просто обнаружить их сейчас ночью и согнать в строй.

Скрипят ворота. Слышатся шаги и, словно светляки, порхают в темноте огоньки карманных фонариков. Затаив дыхание, мы ожидаем приближения немцев. Появляется комендант с переводчиком и несколькими унтерами. Их немногочисленная группа и отсутствие конвоя несколько успокаивают нас. Переводчик, переговорив с Тряпочником, объявляет:

– Ровно через час со всем барахлом все должны снова быть на этом же месте и ожидать дальнейших распоряжений. Для работы вне лагеря старшему полицаю сейчас же отобрать и выделить пятьдесят самых здоровых и сильных людей. По готовности – доложить!

Полиция тут же приступает к отбору. Охотников в набираемую команду на этот раз находится мало. Предчувствие дурного не покидает нас. Мы во всем теперь усматриваем некую ловушку.

– Под видом работ отведут подальше в лес, перестреляют и за другими вернутся, – мерещится каждому. – Оно даже и удобней так-то, молчком, да без шума и огласки. Зараз со здоровыми управятся, а со слабыми легче легкого. Это же яснее ясного!

– А я говорю – пойдешь! – ревет один из полицаев, наткнувшись на неожиданное неповиновение. – За саботаж у немцев, сам знаешь, что бывает. Так что – не дури и становись немедля в строй, покуль не поздно! По-хорошему тебе говорю.

– Не пойду! Что хочешь со мной делай, не пойду! Кому охота жизни-то лишаться!

– Ничего не пойму! – недоумевает полицай. – Боятся все чего, что ли?

– Будешь бояться! – раздаются многочисленные голоса. – Смерть-то, известно, каждому страшна, хоть и полуживому. А жизнь-то – она одна у каждого, другой-то уж не будет.

Оглушительный хохот полицая действует на всех самым отрезвляющим образом.

– Поискать таких дураков надо! – истошно ржет он, захлебываясь от хохота, и, только придя в себя, поясняет: – Та сдурили вы чи що? Яка така смирть? Оце дурни так дурни! Их грузить продукты ведут, а они о смерти балакают. Утром выезжаем всем лагерем отседова, вот грузить вагоны и требуетесь. А на погрузке, глядишь, еще и нажретесь вволю. Разумеете вы это, я вас спрашиваю?!

Озадаченный строптивец нерешительно топчется на месте. Страх владеет им, но искушение утолить вечно сосущий голод берет в нем верх, и он робко выходит из строя и занимает место в набираемой команде. Следуя его примеру, один за другим присоединяются к нему остальные. Уяснив, что ничего угрожающего нет, вылезают из своих нор и занимают места в строю и все прятавшиеся до этого.

Как ни подготовлены мы были ко всему, сообщение о выезде застало нас явно врасплох, и нам трудно примириться с мыслью о перемене места. Не так-то легко и просто расстаться с обжитыми местами, с уже ставшей привычной обстановкой, какой бы горестной она ни была. Да и кто его знает, что еще уготовано нам в дальнейшем? Быть может, все пережитое и выстраданное здесь покажется нам после благодатью. Из опыта мы знаем, что на лучшее рассчитывать не приходится.

Сборы наши невелики. Все имущество наше ограничивается жалкими обрывками одеял, ложкой с котелком, а то и просто банкой, и латаной-перелатаной одежонкой, не считая той, что на нас самих. Не проходит часа, как мы снова выстраиваемся на плацу, на этот раз в полном составе. Пересчитав нас, полицаи успокаиваются.

– Можно сидеть! С мест не расходиться! – милостиво разрешают они.

Разбившись на группы, мы располагаемся на утоптанной земле и горячо обсуждаем надвинувшиеся перемены, пытаясь предугадать свое будущее. Каково-то оно будет? Оживление у немцев по-прежнему не стихает. Они суетливо вытаскивают из палаток имущество, поспешно приводят в порядок оружие и снаряжение, упаковывают и подгоняют ранцы. Наше внимание неожиданно привлекают огромные костры за проволокой.

– Не иначе как жгут все, чтобы противнику не досталось, – догадывается Полковник. – Знаем мы это – самим доводилось. Дело, как видно, нешуточное, коли вот даже все палить начали. Поперли все-таки, выходит, живодеров, раз бежать собираются.

Когда в лагере появляются возвратившиеся с погрузки, мы обступаем их, наперебой засыпая вопросами:

– Ну, как оно там? Где были? Делали что? Что нового узнали?

– Склады от всего опорожняли да к дороге подвозили, – жадно давясь нахватанным хлебом, лаконично отвечают они. – Хлебом да продуктами несколько вагонов набили, одежи и обуви вагон набрался, да вот еще инструмента тоже.

– Обувь и одежа – это еще туда-сюда. А вот на черта им еще инструмент понадобился? – недоумевает Полковник. – Никак думают еще, что ли, где дорогу строить?

Окончательно успокоившись, мы расходимся по своим местам.

– Ясно, что это эвакуация. В этом теперь нет ни малейшего сомнения, – размышляем мы. – Покидая насиженные места, немцы попросту перегоняют куда-то пленных, и ничего пока страшного при этом нам не угрожает. По чьему-то вражьему велению мы все-таки избежали на этот раз явно подготовленной для нас ямы.

С первыми лучами солнца в лагере появляется Тряпочник. Нас выстраивают и неоднократно пересчитывают. Немцы за проволокой также выстраиваются. В походной форме, навьюченные ранцами, с прикрепленными к ним касками, они всем своим видом смахивают на вьючных ослов.

– Ишаки дрессированные! – острит Павло. – Только и отличия, что породы другой – арийской.

Подается команда к выходу. Щелкая колодками и побрякивая котелками и банками, мы трогаемся с места. Сразу же по выходе из ворот нас окружают усиленным конвоем. Оцепленные охраной, мы плетемся по знакомой нам лесной дороге, в последний раз оглядываясь на покидаемый нами лагерь.

– Сколько же все-таки в нем выстрадано, чего только не пережито, как изуродована и искалечена жизнь! – горестно думаем мы и, удрученные воспоминаниями, тщетно пытаемся отогнать тягостные думы. – Стоит о чем сожалеть да печалиться! Радоваться надо, что избавились от этих гиблых мест, из дыры этой клятой повылезли, и о том думать, что нас впереди ожидает, а не на кладбище это оглядываться. Хуже-то его все равно не будет. Может, и посветит еще нам где солнце.