Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Неоправдавшаяся уловка

С некоторых пор мы замечаем разительную перемену в немцах. Они стали вести себя иначе. Совсем недавно жестокие и требовательные до беспощадности, теперь они безразличны и к нам, и к тому, как мы выполняем работы. Еще вчера, выходя на трассу, каждый из нас думал, вернется ли он живым с работы или его приволокут бездыханным, сегодня этого нет и в помине. С полной уверенностью, что день пройдет благополучно, мы теперь спокойно выходим из лагеря, не изнуряем себя на работе и невредимыми возвращаемся обратно. Таковы последствия этого загадочного и необъяснимого пока для нас превращения в немцах.

Все началось с того, что, выйдя однажды на работу и следуя нашим неписаным правилам, мы по выходе из лагеря делаем неизменную попытку затянуть переход. Понуро опустив головы, обогревая руки в карманах, мы еле перетаскиваем ноги со шпалы на шпалу, ежеминутно ожидая обычного разоблачения и последующего за ним самого решительного пресечения нашей уловки. Но проходит полчаса, целый час, как мы находимся в пути, а немцы и не думают подгонять нас, прибегая к обычным в этих случаях принуждениям и побоям.

– Что это с ними сегодня такое, словно забыли о нас? – ломаем мы головы.

Постоянная близость смерти выработала в нас целый свод своеобразных правил, которых мы строго и неизменно придерживаемся. Ты живешь всего лишь одной минутой, трактует одно из них, следующая за ней может стать для тебя последней. Поэтому пользуйся каждым удобным случаем, гласит другое правило, чтобы облегчить свое положение. Помни, что такого случая может больше не представиться, утверждается в третьем, и, упустив его, ты сам станешь причиной и виновником собственных бед и несчастий.

Следуя этим правилам, мы сбавляем шаг. Проходит для нас безнаказанным и это. Немцы не думают нас подгонять, словно не замечая происходящего. Казалось, они утратили всякий интерес к нашим особам, проявляя глубочайшее равнодушие к переходу и словно предоставляя нам самим располагать временем по своему усмотрению. Эту неожиданно представившуюся нам возможность мы незамедлительно используем так, как нам подсказывает наше сознание и обстановка. Вместо обычных полутора часов на этот раз мы растягиваем переход почти на два часа. Мало того, немцы не пытаются наверстать на работе упущенное при переходе время.

И этим дело не ограничивается! Как это ни странно, но в этот день ни один из пленных не был избит, немцы даже не сочли нужным ни орать на нас, ни контролировать нашу работу. Это окончательно разожгло наше любопытство. Бес любознательности подстрекает нас испытать, насколько же прочно и длительно создавшееся положение. Павло-Радио первым отваживается провести испытание немецких нервов. Со свойственной ему наглостью, он облокачивается на лопату и на глазах у конвоя, задрав голову в небо, застывает в самой непринужденной созерцательной позе. Позволь он подобное вчера, эта дерзость не прошла бы ему даром. Самое меньшее, на что можно было бы рассчитывать при этом, – это несколько дней полуобморочного состояния в лагерной санчасти. Но и эта выходка Павло сходит ему с рук и остается безнаказанной. Пример Павло заразителен. Ободренный успешным поступком товарища, его примеру следует Полковник, к нему присоединяется еще несколько человек, и вскоре почти половина команды, оставив работу, замирает в самых необычных позах. Для нас ясно, что немцы не могут не замечать нашего поведения, но они остаются по-прежнему безучастными.

Странным и необычным становится для нас этот день. Мы почти не притрагиваемся к инструменту и, пользуясь теплой погодой, буквально отдыхаем – случай поистине небывалый в лагерной обстановке. Точно так же ведут себя конвоиры и на обратном пути в лагерь. Упоенные обманчивой свободой, мы торжествуем и позволяем себе вдоволь поболтать дорогой. Ничто не сокращает так однообразность передвижения, как эти дружественные беседы в пути. В них мы воскрешаем светлые дни прошлой жизни, образы близких и дорогих нам людей, смакуем всевозможные домашние блюда, перебираем все, что мило душе и дорого сердцу. Да и мало ли о чем можно болтать, будучи в хорошем настроении! К тому же нам никто сегодня в этом не мешает.

Вернувшись в лагерь, мы расходимся по палаткам и, собравшись у печки, не прекращаем оживленно обсуждать события истекшего дня.

– И что-сь это стряслось с душегубами? – недоумевает Папа Римский. – И не припомню такого. Даже не тявкнули за весь день ни разу.

– Завтра наверстают, – обещает Павло. – Двойную порцию отбивных по ребрам обязательно получишь.

Задетый за живое, Папа пробует было огрызнуться, но, поднятый на смех, тут же умолкает.

Достаточно изучив немцев, мы не можем не согласиться с Павло.

– Просто стих такой сегодня на них нашел. Завтра все пойдет по-старому, прежним порядком, – приходим мы к выводу.

Но, к нашему удивлению, и следующий, и последующие дни проходят таким же образом. Мы не узнаем прежних постовых. Они не только не придираются к нам, но даже не единым звуком не напоминают о себе. Помимо этого немцы несколько улучшили наше питание: сытнее стала лагерная баланда, и незначительно правда, но увеличен хлебный паек. Теперь никто из нас не объясняет это простой случайностью. Теряясь в догадках, мы благодушествуем и преисполнены самых радужных надежд на будущее. Один Осокин не разделяет наших взглядов.

– Не нравится мне все это! – признается он. – Никак не пойму, чего они этим хотят достичь, чего добиваются? Одно знаю, что хорошего от них ждать нечего. Фашисты они и останутся фашистами. Просто задумали что-то. А хорошего они не придумают. Неспроста это, поверьте!

– Верь – не верь, а вот и тебя теперь даже пальцем не трогают, – пытается кто-то перечить Осокину.

– А по мне, так уж лучше бы били. Не верю я им! Хуже побоев эта их неожиданная заботливость, и к добру она не приведет, – стоит на своем Андрей.

Мы соглашаемся с этим заключением Осокина. Да и как не согласиться? Конечно, поведение немцев загадочно и непонятно. Но после слов Андрея и нам становится очевидно, что немцы готовят какой-то подвох. Действительно, немцы прекратили побои. Это – факт! Но, уложив события последних дней в одну цепочку, мы вдруг отчетливо осознаем, что немцы стали проявлять уж очень подозрительный интерес к некоторым из нас, внимательно присматриваясь к каждому и словно изучая нас. Теперь поведение немцев заставило нас насторожиться. И вовремя!

Так, на следующий день флегматичный ефрейтор Бобик, бывший колбасник, внешне совершенно равнодушен к тому, что и как мы делаем. Ни одной угрозой, ни одним ругательством он не принуждает нас к работе, но мы замечаем, как он украдкой следит за нами. Прогуливаясь в нескольких шагах от нас, он останавливается и закуривает сигарету. Желанный табачный дымок щекочет нам ноздри. Зорко следит за его сигаретой Жилин, выжидая момент, когда окурок, брошенный постовым, падет на снег. Его невоздержанность при этом нам всем давно известна, и эта отвратительная черта Козьмы уже не раз открыто нами осуждалась. Желание курить у каждого из нас огромно, но тем не менее, подбирая окурки, мы стараемся делать это по возможности не столь приметно. Бобик замечает жадный взгляд Жилина. Разгадав замысел Козьмы, он проходит мимо и у самых ног его неожиданно швыряет замусоленный окурок на утоптанный ногами снег. Стремительно кидается за ним Жилин и тут же, вложив его в самодельный мундштук, жадно затягивается, стараясь не выпустить изо рта ни одной струйки дыма.

– Ну и жадюга же ты, Козьма, как погляжу! – выговаривает ему Осокин. – Мало у тебя табаку в запасе! Можно бы уже, кажись, на окурки-то и не зариться.

Ничуть не задетый за живое и отнюдь не думая оправдываться, Козьма с тупым равнодушием ссылается на нашу зависть.

– Дерево просто – не человек! – гневно вскипает Андрей.

Прислушиваясь к их перебранке, Бобик не сводит с обоих внимательно изучающих глаз. Подойдя к Жилину, он осведомляется:

– Нихте раухен?[32]32
  Нечего курить?


[Закрыть]

– Я, я! Найн табак, гер вахман![33]33
  Да, да! Нет табаку, господин вахман!


[Закрыть]

К нашему изумлению, Бобик неожиданно для всех лезет в карман и, вытряхнув портсигар, подает Козьме сигарету. С той же нескрываемой жадностью схватив ее, Козьма прячет подачку в потайной карман.

– Гут арбайтен![34]34
  Хорошо работай!


[Закрыть] – поощряет его лучше работать Бобик.

Купленный необычным вниманием и неожиданной милостью, Козьма с усердием принимается за работу и начинает неистово долбить мерзлую землю. Не спуская с него глаз, Бобик внимательно следит за ним и, отойдя в сторону, долго хмурит свой узкий лоб, словно обдумывая какое-то важное решение. Когда на участке появляется делающий обход фельдфебель, Бобик долго что-то ему поясняет, указывая на Жилина. Выслушав Бобика, фельдфебель одобрительно улыбается и перед уходом отдает ему какое-то распоряжение. Ничего не поняв из их разговора, мы тем не менее приходим к заключению, что у Бобика и фельдфебеля созрело какое-то определенное решение в отношении нас.

– Опять задумали что-то, – заключает Осокин. – Их волчья доброта мне давно известна, а вот повадки разгадать не могу. Не разберу, куда гнут, да и все тут. Уверен только, что не к добру.

Перелом в немцах вызывает в нас вполне естественное беспокойство. Долго ли так будет? К чему это приведет? Вот вопросы, которые нас теперь мучают. От поведения немцев зависят не только условия нашей тягостной жизни в плену, но и сама жизнь. Перемена в немцах отражается и на лагерной полиции. Полицаи даже не заглядывает в палатки. Не беспокоят и не бьют нас. По возвращении с работы мы имеем теперь хоть относительный отдых.

Слухи одни другого нелепее рождаются среди нас, ползут по лагерю от палатки к палатке и умирают, не получив подтверждения. Нельзя не упомянуть об одном из них, продержавшемся долее других и пущенного по лагерю все тем же Павло-Радио, одним из основных и общепризнанных поставщиков всевозможных параш. Его энергия на различные проказы, выдумки и самые нелепые толкования неистощима. Неизменно по утрам, едва прозвучит сигнал подъема, первым в палатке раздается его задиристый голос, вызывающий подчас всеобщее раздражение.

– Да выключите же радио! – не выдержав бывало, кричит кто-нибудь из темноты, но Павло, не обращая внимания на окрики, продолжает будоражить палатку. И как всегда, неизменным заступником его выступает Андрей Осокин.

– Ну чего это вы все на него накинулись? – успокаивает он нас. – Не он бы, так с тоски удавились. По-моему, так молодец, и хвалить бы следовало. Один ведь, а всю палатку тормошит и тоску разгоняет.

И вот в один из дней, когда, сгрудившись после работы у печки, мы наслаждаемся теплом и делимся полученными новостями, Павло неожиданно перебивает нас:

– Могу сообщить последние известия. Будете слушать?

– Давай бреши, чего там! – полные равнодушия, соглашаемся мы, утратив всякую веру его словам.

– Из достоверных источников стало известно, – начинает говорить Павло, подделываясь под голос диктора, – что Международный Красный Крест стал проявлять исключительное внимание и интерес к положению в лагерях для советских военнопленных и даже намерен взять на себя заботу о них. Специальные комиссии уже обследуют некоторые лагеря. Одна из них на днях должна заглянуть и в наш лагерь. В дополнение разъясняю, что немцы, обеспокоенные посещением этой комиссии, пытаются скрыть истинное положение вещей и усиленно готовятся к встрече. Временное улучшение нашего положения, видимо, этим и объясняется.

Его сообщение как нельзя более просто разрешало все наши сомнения и догадки, и на этот раз мы с полным доверием отнеслись к его очередной параше, которая в одно мгновение облетела весь лагерь. Распространению ее немало способствовало и то обстоятельство, что в один из дней в лагерь нагрянула немецкая врачебная комиссия, которая, начав с осмотра лагерной уборной, заглянула затем на кухню и кончила поголовным медицинским осмотром всех пленных. Для этой цели нас голыми выгнали на плац и отобрали всех самых изнеможенных, больных и слабых. Вечером того же дня отобранным увеличили порцию баланды, именуемой супом, и наградили ложкой рыбьего жира. Это стало практиковаться и в последующие дни.

Конечно, такое поведение немцев на некоторое время утвердило нас в достоверности распространившегося слуха. Но вот прошло несколько дней, о комиссии Красного Креста не было ни слуху ни духу, а положение наше продолжало оставаться прежним, и тайное сомнение в правильности наших предположений овладело нами с новой силой.

– Что-то не то! Дело тут не в Красном Кресте, – снова теряемся мы в догадках. Да и последующие события ставили под сомнение «известие» Павло.

После случая с Бобиком немцы стали проявлять исключительное внимание и интерес к Жилину при полном равнодушии и безразличии ко всем остальным. Популярность Козьмы среди конвоиров стала возрастать с каждым днем. Вместе с этим росло и его благополучие. Не проходит дня, чтобы он не получал всевозможных подачек, оплачиваемых им исключительным, резко выделяющим его среди остальных, неподдельным усердием на работе. При встрече на трассе конвоиры, приветливо улыбаясь, неизменно здороваются с ним.

– Иван! – приветствуют они его, коверкая слова и имя. – Карош работа, Иван!

Они оделяют его табаком, сигаретами и хлебом. Всем же остальным никогда не упускают случая поставить его в пример. Его успех среди немцев настолько очевиден для всех, что мы не удивляемся, когда по распоряжению коменданта Жилин стал получать двойную порцию лагерной баланды, к которой он сам почти не притрагивался. Мы пытались объяснить поведение Козьмы тем, что умеет человек приспосабливаться к обстоятельствам, что к тому же он эгоист первой марки. И не более того. Но нельзя было не заметить все возрастающей общей неприязни к нему. Эта неприязнь являлась отнюдь не следствием зависти. Здесь присутствовало какое-то другое, окончательно не созревшее и не совсем еще осознанное нами чувство. И вместе с тем мы интуитивно ощутили, что между Козьмой и нами возникла незримая стена отчуждения и враждебности.

– Этот не пропадет! – негодует Осокин. – Он и в плену карьеру сделает – не чета нам, грешным.

Тупой и равнодушный ко всему, что не затрагивает его личных выгод, Козьма словно не замечает резко изменившегося отношения к нему товарищей по плену и на все наши замечания и упреки не обращает никакого внимания, отвечая на них либо молчанием, либо немногословными, ничего не объясняющими репликами. От немецких харчей Козьма раздобрел и своим внешним видом стал выделяться среди нас. После работы, когда мы уединяемся в палатках, его частенько вызывают к проволоке, и он возвращается от нее со всевозможными приношениями. Сам он уже не в состоянии управиться с щедрыми подаяниями и раздает их за мелкие услуги. Он завел себе несколько денщиков-холуев, как мы их презрительно именуем, которые угодливо величают его Козьмой Ивановичем и не прочь за подачку помыть ему котелок, заштопать неведомо откуда взявшиеся носки, залатать брюки. Все они за соответствующую мзду довольно успешно соревнуются между собой в ухаживаниях за своим преуспевающим благодетелем, предупреждая каждое его движение и исполняя малейшую прихоть. В числе денщиков мы замечаем и рослого Кандалакшу. Не скрывая своего изумления, мы пытаемся вызвать его на откровенность.

– Лакеем решил стать? – с осуждением замечаем мы ему.

– Нужда заставляет, – с унынием отвечает он. – За кусок и в лакеи пойдешь. Мне ведь против вас вдвое еды надо. Итак уже весь высох, мужики.

В доказательство он задирает перед нами рубаху и демонстрирует свое высохшее, как щепка, когда-то полное здоровья и могучей силы тело. Его откровенное признание, чувство неловкости и словно какой-то вины перед нами действуют на нас отрезвляюще. Мы оставляем его в покое. В конечном итоге мы не вправе осуждать его. Он всегда был неплохим товарищем, и мы не можем не понять, что только безвыходность могла толкнуть Кандалакшу на этот поступок, и всю вину за это возлагаем на Козьму.

– Вот чертова Жила, – негодуем мы, – за корку хлеба даже Кандалакшу денщиком сделал!

Наблюдая за Козьмой, мы не можем не заметить его частых и длительных отлучек. Жилин завел какие-то сомнительные знакомства по лагерю, часто и надолго пропадает из палатки, неизвестно где проводя время, и возвращается обратно подчас глубокой ночью.

– В палатке с ним никто дружбы не водит, так вот и рыскает по всему лагерю в поисках таких же дружков, как он сам, – примитивно объясняем мы его отлучки.

…Жизнь наша идет прежним заведенным порядком. Так же утрами мы выходим работать на трассу, так же возвращаемся вечером в лагерь, и никаких исключительных событий для нас не предвидится. И есть в этой нудной беспросветной повседневности что-то такое же мучительно-безотрадное, с трудом постижимое, как и весь плен. Вечерами, собираясь после работы вокруг печки, мы стараемся выжать один из другого что-либо новое, пусть даже самое ничтожное, пытаясь хоть этим скрасить свой досуг, но все наши попытки узнать какие-либо новости не имеют никакого успеха. Внешние события редко доходят до нас, отрезанных от всего мира колючей проволокой, немецким оружием и финскими сугробами, а в лагере они тщательно утаиваются от пленных и немцами, и полицаями. Тупея от тоски и однообразия, мы сами изощряемся в придумывании самых маловероятных слухов. Как все неправдоподобное и нелепое, они быстро распространяются по палаткам и, обойдя весь лагерь, возвращаются порой обратно, до неузнаваемости искаженные и раздутые до фантастических размеров, ставя нередко в тупик и самого автора.

В один из вечеров мы, как всегда окружив печку, сидим и беседуем. К нам в гости пожаловал дядя Вася. Зная о его расположении к Андрею, мы услужливо расступаемся, давая ему место.

– Ну, кажется, все в сборе? – присматриваясь к присутствующим, шутит Осокин. – Хотя, кажется, Козьмы нет. Опять «в самовольной отлучке». Совсем от рук отбился! По правде говоря, недолюбливаю парня. Слишком уж облагодетельствован немцами, усерден перед ними и в большое доверие к ним вошел.

Андрей никогда не упускает случая зацепить и попрекнуть Жилина в неблаговидном поведении. Мы разделяем его оценку поведения Козьмы, и только спокойный и молчаливый Папа Римский пытается защитить его.

– И чего это вам от него надо? Да черт с ним! Лишь бы нас не задевал. А во всем остальном – его личное дело.

– Это ты так считаешь! Подожди, выкинет он когда-нибудь такой номерок, что только ахнешь. Вот тогда и одумаешься. Защитник, тоже мне, выискался. Сидел бы уж в своем Ватикане да помалкивал! – с жаром разносит его Полковник.

После подобной отповеди незадачливому защитнику ничего не остается, как уйти в тень и снова впасть в молчание. Затронутая тема утрачивает для нас интерес, и мы переходим к обсуждению других вопросов.

– Дорого бы я дал, чтобы узнать наконец, что же случилось с немцами? – задает тон беседе Осокин. – Что все-таки означает их поведение и к чему они клонят? Ведь вот до сих пор ничего в этом понять не можем.

– А ты нанеси визит самому Тряпочнику, – ядовито рекомендует Павло. – Подойди и спроси: «Господин комендант, объясните, пожалуйста, почему это ваш конвой нас бить перестал и чем это вызвано? Мы было уже так к побоям привыкли, что теперь вот даже аппетита и сна лишились». Может, он и объяснит тебе положение.

– Ты все паясничаешь, Павло, – пряча улыбку, укоризненно замечает Осокин, – а вот это после может так обернуться, что не до смеха будет. Шутками и озорством тут не поможешь, а разобраться в этой немецкой головоломке обязательно надо. И не мне одному – это всех касается.

– Считаешь, что это и в самом деле так серьезно? – спрашивает Полковник.

– Что же, по-твоему, характер что ли у немцев изменился? Или все еще Красный Крест ожидаешь? Пора бы уже понять, что дело совсем не в этом. Что касается Красного Креста, то, по некоторым слухам, он на нас желтый крест поставил, объявив нас, пленных, изменниками.

Полковник некоторое время молчит, что-то глубоко обдумывая, и решительно заявляет:

– Так вот, не я буду, если не раскушу этот орешек!

– Давай, давай! – напутствуем мы его всей палаткой.

– Ну, а я уж по-стариковски помогу, чем смогу, – присоединяется к Полковнику дядя Вася. – Принимаешь, что ли, в компанию?

– Да кто же от помощи отказывается? – с охотой соглашается Полковник.

Через некоторое время, когда беседа снова входит в обычное русло, оба они уединяются в закуток и о чем-то долго, почти шепотом, совещаются.

– А сыщики-то уже планы строят, – острит Андрей. – Ну, не будем мешать им. Может, и в самом деле чего добьются.

– Не извольте беспокоиться! – слышится из глубины уверенный голос Полковника. – Словам своим – хозяева!

Причины загадочного поведения немцев вскоре открылись, и притом при самых неожиданных обстоятельствах. В один из вечеров, когда, собравшись в обычный кружок у печки, мы разнообразим свой досуг всевозможными и самыми маловероятными небылицами, прислушиваясь при этом и к разговору Андрея с дядей Васей, мы замечаем, что Козьма, протискавшись к выходу, неприметно исчезает. Вслед за ним, многозначительно подмигнув Полковнику, покидает палатку дядя Вася.

– Чего не сидится? Куда спешишь? – пытается удержать его Андрей.

– Некогда сейчас! Вернусь позже, – лаконично поясняет шахтер.

Проходит несколько минут, и голова дяди Васи появляется в дверях палатки. Молча он делает какой-то знак Полковнику, и оба они поспешно скрываются.

– Нащупали что-то мужики, – говорит вслух Андрей. – Обязательно что-нибудь да раскопают. От этих не уйдет!

Через полчаса оба заговорщика как ни в чем не бывало появляются в палатке и занимают прежние места у печки.

– Чего же молчите? – сгорая от нетерпения, любопытствует Андрей. – Выкладывайте, с чем пришли!

– Да приятного мало! – в сердцах срывается Полковник. – Козьмы остерегайтесь, братва! Снюхался чертова Жила с полицаями! Нашел-таки товарищей по душе!

– Да что такое? – нетерпеливо торопит Осокин. – Расскажите же толком, что узнали!

– Вот то и узнали, – поясняет дядя Вася, – что сидит сейчас ваш Козьма в полицейской палатке и обрабатывается Гришкой-полицаем. Тот его наставляет, как нужно жить в плену, чтобы живым остаться. Будешь, говорит, хорошо работать – всегда сыт будешь. И немцы, и мы тебя так не оставим. Не советует ему нашему примеру следовать. Пущай, говорит, пока ваньку поваляют. Дай срок, немцы вот разберутся в каждом, кто чего стоит, а потом научат, как надо работать. Пусть пока передохнут, а ты знай себе работай, будь на виду. Зато опосля, когда другие дохнуть начнут, ты, хоть бы что, жить будешь.

– Так я и знал! – срывается у Андрея. – С полицаями, говоришь, дружбу свел? Этого и нужно было ждать. Всегда считал, что не наш парень. Ну, теперь-то вот все ясно!

– Что ясно-то? – с наивным простодушием допытывается Кандалакша.

– Все ясно! – с уверенностью отвечает Осокин. – И то, почему немцы нас бить перестали, и то, почему на работе не подгоняют, и то, почему вдруг такими добрыми стали. Теперь уж на Красный Крест не сошлешься. Из него тут ни одной души не было и впредь не будет.

– Что-тась не пойму никак, что разумеешь-то? – недоумевает Папа Римский, тараща на него огромные глаза.

– Неужели еще не понятно? Козьма теперь все раскрыл, над чем столько времени гадали. Уличив его, мы заодно и немцев теперь раскусили, – растолковывает нам Андрей. – Немцы пытались сдать дорогу за короткий срок, а мы ее и по сей день строим. Хотели они на побоях выехать, и били, и голодом морили, не одну сотню из нас на тот свет отправили, а дорогу в срок так и не построили. Ничего не помогает: не хотят пленные работать – и все тут! В тупик стали немцы перед тем, как нас работать заставить. И вот нашлись среди нас «друзья», которые за жалкую подачку оказали немцам неоценимую услугу, сами указали им путь и подсказали, что нужно в этом случае сделать. Еще до этого немцы приметили, что не все пленные одинаковы: другого – забей, а работать не заставишь, сам не будет и других отговорит. Изъять таких – остальные одумаются и работать начнут. Но таких распознать и выявить нужно. Приметили они и то, что есть среди нас и такие, которым все равно, где, как и на кого работать. За корку хлеба да сигарету они душу самому дьяволу продадут и на работе убьются. Только благодаря вот таким дорога все-таки еще строится и, конечно, будет построена. Работая на совесть, они и других принуждают тянуться за ними. Отставать-то нельзя! За отставание немцы нещадно бьют. Своим усердием они еще более подчеркивают нежелание других работать на врага и помогают немцам выявлять саботажников. Ничего не стоит подкупить таких, чтобы они стали работать по-настоящему и продали своих товарищей и свой народ! Примером тому – Козьма. А такие, как он, есть едва ли не в каждой палатке, в каждой команде, и рано или поздно они продадут нас. Приметили это немцы и прикинулись на время смиренными овечками, чтобы в доверие войти, подкупить неустойчивых и с их помощью людей изучить. Когда они достигнут этого, все станет по-старому, и бить они нас примутся еще нещадней, чем прежде. Уверен, что всякий, кто ненавидит фашистов и любит свой народ и Родину, на ихнюю приманку не пойдет и других предостережет. Лично я так и намерен поступить и сделать все, чтобы сорвать и этот замысел немцев. Дело теперь за вами.

– Все это ты хорошо растолковал, – заключает дядя Вася. – А меня вот интересует, что вы намерены делать со своим отступником?

– Сделаем ему внушение основательное и предупредим. Может, и одумается.

– А что внушение? Думаешь, по несознательности себя так ведет? Прекрасно он все понимает! И не увещеваниями на него следует действовать, а кое-чем посерьезнее.

Связь Козьмы с полицаями окончательно восстановила против него всех. До крайности озлобленные, мы с нетерпением ожидаем его прихода. Козьма появляется незадолго до сна и, как стало обычным в последнее время, с руками, полными всяческой снеди. Мы встречаем его гробовым молчанием, не испытывая ни малейшей зависти. Каждому ясно, какой ценой приобретено это изобилие. Первым прерывает молчание Осокин.

– Подкармливают все? – приступает он издалека.

– Угу, подкармливают… – невозмутимо подтверждает Жилин.

– Да и неплохо подкармливают?

– Угу! Неплохо… – с прежним спокойствием соглашается Козьма.

Полный равнодушия к выпадам Андрея, он пробирается на свое место, зажигает мигалку и, демонстративно разложив продукты, подзывает своих прислужников. Кандалакша и еще несколько человек послушно подползают к нему, и вместе с ними Козьма начинает уничтожать принесенное, не обращая ни малейшего внимания на остальных, голодными глазами созерцающих очередное пиршество.

– Что-то вот нам, грешным, так никто ничего не дает, – возобновляет в прежнем тоне Осокин.

– Сидеть сложа руки будешь, так еда сама к тебе не придет, – отвечает Жилин.

– Гм!.. Что-то вот другие целыми днями рыщут, а с пустыми руками приходят.

– Без толку-то можно и месяцами бегать. Тоже и умом прикидывать надо.

– Ты-то, выходит, уже с толком бегаешь… А голова у тебя работает?

– Вам это виднее, – с прежним спокойствием мямлит Козьма.

– Да брось ты с ним такие разговоры вести! – неожиданно вмешивается Полковник и, обращаясь к Козьме, в упор спрашивает: – Ты вот лучше скажи, что сегодня у полицаев делал?

– Ошалел, что ли? – вздрогнув, поднимает голову Жилин. – У каких еще это полицаев?

– Довольно ваньку разыгрывать! Знаем, где был! Тебя спрашивают не о том, был ли ты у полицаев, а о том, что ты у них делал?

Поняв, что нам известно о его посещении полицейской палатки и что отпираться бесполезно, Жилин опускает голову и, делая вид, что занят едой, переходит к спасительному молчанию.

– На работе ты усерден, – вновь вступает в разговор Андрей, – у немцев авторитетом пользуешься, теперь вот еще и к полицаям наведываться стал. Не за это ли тебя и едой-то заваливают?

Козьма по-прежнему молчит.

– За красивые глазки фашисты не жалуют. Видно, и в самом деле велики твои перед ними заслуги, коли они тебя ото всех отличают.

– Ежли тебе будут давать, так и ты не откажешься.

– Ну, конечно! Так-таки и поклонюсь им в ноги. Да мне они ничего и не дадут. Я-то ведь своих товарищей на работе не подвожу и доносами на них не занимаюсь.

– А я что, занимаюсь? – изобразив возмущение, угрожающе приподымается Жилин.

– Ты вот что, парень! – ввязывается дядя Вася. – Ребят ты своей хитростью не проведешь. Им все известно! Одно скажу, прекрати эти свои замашки лучше всех на работе быть, перед немцами выслуживаться и полицаев навещать. Плохим все это может для тебя кончиться.

– Да что это вы сегодня на меня насели? Откуда взяли, что я…

– Ты помолчи лучше! – обрывает его шахтер. – Все равно не убедишь никого и не оправдаешься. Лучше мотай на ус, что тебе говорят. Не перестанешь гнуть свое – пеняй на себя. За такие дела расчеты бывают короткими.

Козьма тщетно пытается сохранить показное спокойствие. Это ему сейчас не удается. Мы видим, как дрожат его руки.

– Так запомни, парень, – снова предупреждает дядя Вася, – с огнем играешь! Сам себе могилу роешь. Ладно еще, что палатка у вас смирная. В другой бы давно уж голову свернули.

Предупреждение шахтера на Козьму действуют подавляюще. Пытаясь скрыть охватившее его волнение, он, забыв об еде, поспешно скидывает с себя одежду и, забравшись под одеяло, наглухо закутывается в нем. Для нас ясно: спать он не сможет, и когда, устроившись на ночлег, мы затихаем, до нас долго доносится беспокойная возня Жилина.