Текст книги "Хивинские походы русской армии"

Автор книги: Михаил Терентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Потом началось молебствие, затем церемониальный марш мимо Перовского, а первой колонне с места же и поход… Единственною напутственною речью в кавалерии было: «Справа по шести!»

Глава IV

Отряд выступил из Оренбурга 4 колоннами, по одной колонне в день, 14, 15, 16 и 17 ноября; а 24 ноября все четыре колонны соединились близ Караванного озера; отсюда, после двухдневного отдыха, 27 ноября они выступили вверх по правому берегу р. Илека, уступами или эшелонами, на четверть или на полперехода одна за другою, придерживаясь этого расстояния и на ночлегах. Начальником 1-й колонны был назначен командир башкирского войска генерал-майор Циолковский; 2-й колонны – командир конно-казачьей артиллерийской бригады полковник Кузьминский; 3-й колонны – начальник 28-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев; 4-й колонны – генерал-майор Молоствов; при этой колоннне следовал и главнокомандующий. Еще 24 ноября выпал глубокий снег выше колена, а 27-го поднялся жестокий буран при 26 градусах мороза. Все часовые в эту ночь отморозили себе носы, руки или ноги, что повлекло потом к ампутациям на морозе… На ночлегах предписывалось колоннам пускать на тебеневку своих верблюдов и лошадей впереди своих становищ, чтобы они не смешивались с пасущимся скотом других колонн. В страшную ночь 27 ноября почти все лошади бежали с тебеневки. Пришлось сделать лишнюю дневку; часть лошадей нашли в других колоннах, но большинство умчалось в степь и, конечно, сделалось добычею волков.

Верблюдам, чтобы не перемешать их, [22]22
  Это было важно потому, что под более веский вьюк выбирался более сильный верблюд.


[Закрыть]навешивали на грудь лоскутки сукна или деревянные таблички, а потом, когда лаучи стали срывать эти знаки на топливо, то вынуждены были и клеймить верблюдов.

Согласно предположению, все колонны должны были сосредоточиться на верховьях реки Илека, на урочище Биш-Тамак, к Николину дню.

С начала декабря вновь начались бураны; снегу намело выше аршина; по утрам морозы доходили до 40°. Снег покрылся обледенелой корой, резавшей ноги верблюдам. Идти по колена в снегу, навьюченным по-походному, весьма утомительно, а если людей без всякой нужды поднимают с ночлега за 4 часа до рассвета, как это делал Циолковский в своей колонне, то можно себе представить степень усталости людей, которым приходилось беспрестанно поднимать падавшие вьюки, плохо навязанные в темноте, потом догонять ушедших вперед товарищей и т. д.

Верблюды с порезанными ногами падали и не вставали. Их отвязывали и бросали со вьюками. Арьергардные казаки смотрели на такие вьюки как на законную добычу: спирт сейчас по своим манеркам, овес и сухари по торбам, бочонки на дрова, кули и веревки на топливо. Оттого казаки лучше других вынесли поход.

В отряде не было, однако, никаких беспорядков, за исключением одного случая, где Перовский счел нужным показать пример. На одном ночлеге колонны Циолковского из лагерной цепи бежал часовой (рядовой 5-го батальона), бросив свое ружье, но заблудился, набрел на другую колонну, украл здесь ружье и тут был пойман, случайно, рассыльным казаком.

Захарьин рассказывает этот случай иначе: ввиду морозов и буранов Перовский приказал сменять часовых через час, но начальники караулов часов не имели и сменяли иногда позже двух часов; такая участь постигла и рядового Позднеева, стоявшего на часах около тюков с провиантом; закоченевши под бураном, забытый часовой приставил ружье к тюку и присел тут же под защитой от ветра, да и заснул… Приходит патруль, под командой унтер-офицера из ссыльных поляков… Вместо того, чтобы разбудить и сменить ослабевшего человека, поляк тихонько утащил его ружье и ушел с патрулем… Вскоре часовой просыпается, видит, что ружья нет, бежит в ближайшую колонну, ночевавшую неподалеку, крадет там ружье из числа составленных в козла и возвращается на свой пост… Пришла смена и поляк с его ружьем… Позднеев сознался, что другое ружье достал из соседней колонны. Итак, кроме сна, явилась еще отлучка с поста и кража оружия. По этой версии выходит, что часовой действовал как будто сознательно.

Важность преступления и необходимость строгого примера для пехоты, которая никогда еще в военное время не служила и в которой, «несмотря на все попечения и внушения со стороны начальства, нет воинского духа и необходимого в солдате повиновения», заставили поступить с виновным по всей строгости законов: 1 декабря он был расстрелян.

Однако же Н.П. Иванов приводит рассуждения солдат, что несчастный часовой страдал падучкой и с ним это был не первый случай… Перовский со штабом присутствовал при казни, и многие ждали помилования…

Несколько случаев моментального беспамятства и сумасшествия наблюдались и после… Хотя они также часто оканчивались смертью, но не от залпа товарищей… Более чем вероятно, что Перовский казнил больного. Человек бежал в снежную степь, но ведь это верная смерть! Надо быть сумасшедшим, чтобы это сделать.

Впоследствии необходимость заставила расстрелять еще двух киргизов-верблюдовожатых, и затем подобных случаев уже не бывало в течение всего похода.

Но как люди выказали полнейшее незнание обязанности часовых в цепи (не умели опрашивать проходящих, пропускали без отзыва, засыпали на часах, кутались в кошмы от буранов) то всем наличным при штабе офицерам приказано было обходить ночью цепь и поверять часовых. Эта мера оказалась весьма действительною: люди подтянулись и уж никому не давали спуску, – один чуть не заколол самого Перовского, когда тот хотел насильно проехать через цепь. Это, впрочем, случилось 22 декабря на Эмбе, где люди уже отдохнули 3 дня и были бдительнее.

Кроме двух случаев расстреляния, П. Бартенев упоминает еще о расстреле двух сыновей муллы и закопании живым в землю одного солдата, зачинщика бунта. Но как никто из очевидцев не упоминает о бунте пехоты и чудовищном наказании зачинщика, то это следует приписать какому-нибудь недоразумению, хотя автор удостоверяет, будто это рассказывал сам Перовский, когда жил в Риме после похода. Первый случай рассказан так: «Мулла, сопровождавший его в хивинском походе, вышел из повиновения и отказался убеждать свою паству к доставке и восполнению военных потребностей. При мулле находилось несколько человек, его сыновей. Перовский приказывает расстрелять одного из них; мулла по-прежнему упрямится. Расстреляли и второго сына; мулла все стоит на своем. Но когда вывели под ружейные выстрелы третьего сына, старик повалился в ноги и затем исполнил все, что было нужно».

Второй случай рассказан так: «Нечто вроде мятежа началось между пехотою. Тогда Перовский вызвал вперед одного из зачинщиков, приказал вырыть могилу, в присутствии остальных похоронить его и отпеть панихиду. После этого не было больше и малейших попыток непослушания». Итак, Перовский за вину отца казнит смертью невинных сыновей его, а солдата без суда подвергает не установленной законом казни! Ничего подобного не бывало.

Порядок движения был такой.

Каждая колонна, рассчитав свои вьюки по родам продовольствия, разделяла их на две половины – правую и левую, и становила вьючных верблюдов в 12 и до 20 рядов, из которых от 6 до 10 составляли правую половину колонны, а другие 6 или 10 рядов – левую половину. Два внешние ряда каждой половины колонны должны были состоять из тюков громоздких, которые бы могли служить, в случае нападения, прикрытием от ружейных выстрелов (например, сухарные короба, прессованное сено, кули с мукою и проч.); внутри между этими двумя половинами колонны шел артиллерийский обоз, имея от 4 до 10 рядов; за ним войсковой, церковный, канцелярия и штабный обоз. Ряд от ряда должен был идти шагах в 6 или 8 и 10.

Каждая колонна высылала от себя авангард и арьергард (в одну или в полсотни казаков). Части эти держались от колонн в расстоянии от 1 до 2 верст, высылая патрули в стороны (от 1/ ₄до 1 версты). Оставшиеся затем войска распределялись при колоннах в голове, в хвосте и с боков, имея при этом обязанностию поправлять вьюки и подымать упавших верблюдов.

При таком порядке движения самая большая колонна, состоявшая почти из 4000 верблюдов, занимала на походе ширины от 120 до 250 шагов, а длины от 1200 до 1600 шагов; следовательно, в случае нападения могла скоро приготовиться к бою и дать отпор.

На ночлегах положено было колонны устраивать в продолговатый четвероугольник, для чего из авангарда высылались топографы, которые и расставляли в надлежащих местах казаков для указания каждому ряду, где ему становиться; казаками обозначалась внешняя линия и главные части лагеря.

С приближением к месту становища два наружные ряда верблюдов из каждой половины колонны (несшие, как выше сказано, громоздкие вьюки) отделялись от колонны вправо и влево и, вытянувшись в одну нитку, обходили около вызванных вперед на линию казаков так, что верблюды правой половины колонны составляли правую наружную сторону лагеря с прилежащими к ней половинами переднего и заднего фасов, а два ряда левой половины – левую сторону лагеря с прилежащими ей половинами фасов. В переднем и заднем фасах оставлялся посредине проход шагов 30 шириною.

Тюки наружных рядов клались один возле другого и чаще, нежели тюки прочих рядов; остальные затем вьюки правой и левой стороны колонн клались параллельно правому и левому фасам лагеря, шагах в 30 от него. При таком порядке расположения длина внешней линии лагеря самой большой, или главной колонны занимала около 600 шагов, ширина же около 400 шагов.

Позади наружного ряда вьюков переднего фаса, шагах в 30 от него и против оставленного прохода, ставились кибитки уральской сотни; по правую и левую стороны их ставилось по роте пехоты; тяжести этих частей сложены были перед кибитками в линию, образуя род прикрытия, позади которого ставились в козлы пики и ружья; коновязи казаков были за кибитками.

На заднем фасе против интервала же и шагах в 30 позади наружных вьюков становились лодки и понтоны; правее и левее их по роте пехоты, имея вьюки и ружья расположенными так же, как и в переднем фасе; за лодками – кибитки лодочной прислуги, за ними гурьевские казаки и артиллерийская прислуга горных единорогов; затем коновязи лошадей горных единорогов. За правым фасом в таком же порядке располагались два эскадрона Уфимского полка, а за левым фасом – две сотни оренбургских казаков.

Затем, в средине лагеря, становился артиллерийский парк, потом штаб, госпитальные кибитки и церковный обоз; далее маркитанты и, наконец, принадлежащие к колонне верблюды и верблюдовожатые киргизы. Таким образом, приняты меры для обезопасения киргизов в случае нападения неприятеля, а также и против намерения их убежать ночью из лагеря или возмутиться.

На всех углах лагеря, позади внешних вьюков, были караулы; на двух противолежащих углах, по диагонали, ставились орудия, и для удобства обстреливания обоих прилежащих фасов вьюки впереди их были выложены полукружием, представляя род турбастионов.

На ночь парные часовые, высылаемые от угловых караулов, становились шагах в 30 впереди внешних тюков.

Четвертая часть пехоты и конницы назначалась дежурною; кавалерийская часть высылала дневные и ночные разъезды и бекеты и содержала в ночное время конных часовых вдоль внутренних рядов тюков, для предупреждения замеченного уже расхищения запасов.

От стужи и усиленных работ аппетит усиливался: казенная дача была для многих недостаточна. Даль говорит: «Едят, как акулы, а работают, как мухи». Попытки киргизов и даже солдат к похищению продовольствия из тюков, обкрадывание офицеров с каждым днем повторялись все чаще.

Иванов рассказывает, как ходили воровать дрова у самого Перовского. Дело в том, что для штабных наделали печек из железных ведер и все дрова уходили в них. Солдатам же, под конец, не только не давали для костров, но даже для парки горячей пищи. Морозы доходили до 40°, и положение людей было ужасное, а штабным и горя мало!

Впрочем, не всем штабным. Даль тоже состоял при штабе, но долго отогревался только в кибитке Перовского. «Первые три недели, – говорит он, – мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого». На дрова, по его словам, шли казенные ящики и бирки с нумерами верблюдов…

Здесь кстати упомянуть об ученых этой ученой экспедиции. Их было всего два: естествоиспытатель Леман и астроном Васильев. Жили они в одной кибитке с Далем и Ханыковым. Леман был крайне простодушен и доверчив, почему и служил предметом вечных шуток… Вот одна из них, рассказанная Далем: 10 января сидели сожители в кибитке вокруг огонька; в чайнике у них был спирт, они вылили его и положили в чайник снегу, чтобы растопить и выполоскать водою посуду; поставили на огонь. «Леман, ничего этого не зная, взвыл по-верблюжьи и зарычал львом, когда голубое пламя внутри чайника стало пробегать по снегу. Мы с своей стороны отвечали преспокойно, что это не диво и что здешний снег всегда горит. Ist es möglich? Ware es möglich? Das ware doch des Teufels! – Словом, у нашего ученого ум за разум зашел; он начал доказывать, что в снегу могут находиться горючие частицы щелока и т. п., выскочил сломя голову из юлламы, ухватил, как вдохновенно беснующийся, комок снегу и поднес его к огню, – но снег не загорался…»

Потом ему поднесли череп барана, уверяя, что это голова дикого осла, найденная на древнем поле сражения… Взял ли Леман череп в свою коллекцию, Даль не говорит.

На конницу возложено в случае надобности высылать застрельщиков на подкрепление пехоты. Конные часовые (при внутренних рядах тюков) во время тревоги должны были оцеплять место, где расположены киргизы и их верблюды.

Это построение, столь замысловатое и красивое на чертежи, казалось весьма удобным на бумаге – не таково оно было в действительности: для соблюдения строя требовалось, чтобы все верблюды трогались враз, и потому навьюченным приходилось лежать и ждать остальных, тогда как при обыкновенных караванах, даже и в несколько ниток (или рядов), готовые не ждут, а идут вперед, приходя ранее и на привал. Еще такое построение понятно в виду неприятеля, а за 1000 верст от него не стоило тратить столько времени и труда на то только, чтобы караван шел «боевым порядком». Что касается нападений наших степных хищников, то они были положительно немыслимы ввиду принятых мер, т. е. охранительных отрядов и промежуточных укреплений.

6 декабря был мороз более, нежели в 32 °Р (ртуть в термометрах замерзала). Отряд дневал на Биш-Тамаке и торжественно отпраздновал тезоименитство императора Николая.

По тогдашней военной форме люди должны были явиться на парад чисто выбритыми, с выкрашенными или, вернее, намазанными черной мазью (из сала и сажи) волосами и усами. Люди переносили немало страданий, бреясь на морозе и потом отмывая свою помаду!

Ввиду жестокого мороза и сильного северо-восточного ветра богослужение ограничено было кратким молебном. Начальники колонн отправились к Перовскому и доложили ему, что за отсутствием топлива и неимения, почти месяц, горячей пищи, войска находятся на краю гибели… Перовский разрешил отдать войскам на топливо лодки и дроги, на которых они везлись, отдать также канаты, предназначенные для флотилии, запасные веревки, запасные кули – словом, все, что может гореть. Но этого хватило только на несколько дней, а затем было объявлено, чтобы люди сами вырубали топорами из мерзлой земли корни растений, так как больше им давать нечего! Лучше всего горели осмоленные лодки и канаты.

Главная колонна 7 декабря двинулась с Биш-Тамака при 30° мороза около 10 часов утра. Снег, затвердевший от стужи, хрустел под ногами; взору не представлялись более кусты тальника: вдали виднелись только белоснежные вершины холмов, ярко освещенные солнцем. Едва колонна отошла 7, 5 или 8 верст, задул северо-восточный ветер, поднявший тучи снеговой пыли, и быстро перешел в буран.

За тучами снега, которые неслись по степи и покрыли все небо, нельзя было различать предметов и за 20 шагов. К счастью, ветер дул не совершенно прямо в лицо: иначе при такой стуже перезнобился бы весь отряд. Сила бури была так велика, что нельзя было дышать, стоя против ветра, потому что захватывало дыхание; холод проникал до костей. Лошади и верблюды отворачивались от ветра, сбились в кучи и жались одни к другим. Порядка при движении невозможно было соблюсти. Чтобы не растеряться в этом снежном тумане, колонна немедленно стянулась и стала лагерем.

Войска мигом разгребли снег для постановки кибиток, поставили их входом от ветра и пригребли к кибиткам снегу, чтобы не поддувало под низ. Буран бушевал всю ночь и притих только на другой день в три часа пополудни.

После этого бурана снегу в степи заметно прибавилось, и тут-то пришлось отряду почувствовать всю тягость степного зимнего похода, особенно при переходе оврагов и лощин, занесенных снегом.

В особенности плохо приходилось пешим: по пояс в снегу, они едва пробивались вперед (это весьма характерно называлось: пахать снег). Если кто и тянулся по следам верблюда, то все равно должен был беспрестанно сворачивать с дороги, чтобы обойти упавшего верблюда, поднять свалившийся вьюк, привязать отвязавшуюся веревку бурундука и проч.

Во время движения караванов, чтобы верблюды не отставали, киргизы обыкновенно прицепляют их одного к другому при помощи веревок, привязанных к бурундукам (палочка, продетая сквозь нос). Притом прицепляют так хитро, что при несколько усиленном натягивании веревка сама собою отцепляется, так что если верблюд начинал отставать, то, чувствуя в носу легкую боль, ускорял шаг; если же случалось ему споткнуться и упасть, то веревка сама отцеплялась от седла переднего верблюда и нос падающего оставался цел.

Но наши солдаты не умели к этому приноровиться, и, чтоб верблюд не отцеплялся, они привязывали его к предыдущему так крепко, что если верблюду случалось упасть, то нос его был уже перерван, если веревка случайно не отрывалась сама.

Бураны случались все чаще и чаще, сугробы снегу еще более затрудняли движение. В особенности затрудняли отряд лазаретные фуры и полевые орудия, колеса которых глубоко врезывались в снег.

Для орудий поэтому устроены были полозья со станком такой вышины, что в случае надобности можно было опять надеть колеса и, отвязав лафет от полозьев и подняв хобот, отодвинуть орудие от станка полозьев, так что через четверть часа оно могло быть готово к бою.

Наконец, после трудного перехода долиной р. Эмбы, по которой, по причине глубокого снега, пришлось идти только в 6 или 8 рядов, отряд 19 декабря прибыл благополучно к Эмбенскому укреплению, где уже застал отряд полковника Бизянова, прибывший с нижнеуральской линии еще 9 декабря. Здесь многострадальный отряд с особым удовольствием лакомился печеным черным хлебом, а солдаты по очереди ходили два раза в день на обед и ужин в теплые землянки, где и отогревались дважды в день. Верблюды стали получать здесь сено и бурьян вдоволь, лошади – по 10 фунтов и 4 гарнца овса. Всем казалось, что не будь этого укрепления с горячей пищей и возможности по временам согреться каждому чину отряда – никто бы из похода не вернулся…

До Эмбенского укрепления всего от Оренбурга 472 версты, отряд шел 32 дня, и на всем этом пути замерзших не было, но поверхностных ознобов лица, рук и ног было уже немало. Без буранов было только 15 дней.

Что касается до больных, то нам нельзя было употребить ни лежалок, ни кресел, потому что больные, при сильных морозах и буранах, переморозились бы все на одном переходе. Оставалось одно средство: сделать для больных род коек, длиною до двух аршин, наполнить их сеном или шерстью и, обтянув войлоком, класть в них больных, закутавши как можно лучше.

Придумал эти койки известный писатель, а вместе и доктор Даль, взятый в поход в качестве чиновника особых поручений. Коек таких устроено было около сотни, да по приходе на Эмбу построено 62, так что к Ак-Булаку выступили уже со 162 койками, на 81 верблюде. В таких койках лежать было не только неудобно и беспокойно, но прямо пытка. Пока человека укладывают на месте да закутывают – ничего, а как подняли верблюда – все пропало. Верблюдов под больных выбирали самых надежных и навьючивали по две койки. Для ближайшего присмотра и ухода за больными, как на месте, так и во время движения, нужен был человек, который бы соединил в себе самоотвержение и неутомимость с искренним человеколюбием. Такой человек и нашелся: это был известный наш путешественник, отставной ротмистр Чихачев, получивший дозволение следовать с отрядом до Хивы, откуда он хотел отправиться на верховья Аму и Сыра.

Чтобы не быть праздным при отряде, Чихачев выпросил себе поручение надзирать за больными и выполнял это с полным самоотвержением, несмотря на стужу и усталость.

Но что мог сделать самый добрый человек при самых лучших намерениях, когда ноги больного вылезают из короткой койки, расстраивают всю укупорку и отмерзают? Надо испытать на себе всю прелесть путешествия в койке и тогда уже говорить о них хорошо или дурно. Генерал Иванин хвалит: не совсем покойно, но зато ни один больной не отморозил себе рук и ног. А вот что говорит Иванов: «Да! избави Господи страдать пять лет в покойной постели, но не допусти и пяти дней пролежать в койке»…

Вот как он описывает всю процедуру: к обоим бокам положенного на снег верблюда ставилось по одной койке, соединенные друг с другом в ногах и головах веревками, которые перекидывались через седло. Другую веревку пропускали под брюхо верблюда и связывали обе койки за грядки. Будем продолжать словами автора: «Но раздается «чух»… верблюд вскочил, и вам с товарищем открывается ряд новых болезней и беспокойств. Если больному посчастливилось не выскочить из койки от толчка и достало сил удержаться, когда верблюд встал, то он, хотя ему неловко и страшно холодно, лежит, лежит и ждет: вот сейчас и верблюд ляжет; а если уж тронулась колонна с места, то верблюд не один десяток раз споткнется, бухнется со всех своих длиннейших ног и вышвырнет одного или обоих разом больных». Если погонщик не в силах поднять верблюда, то он его отвязывает «и оставляет с больными арьергарду». Но это еще цветочки, а случается, что «койка расхлябалась, сломалась; больной из нее выпал, лежит и стонет от ушиба; а обломки ее от ослабившихся подпруг перевернулись на другую сторону и пришибли насмерть лежащего с другого бока товарища»!.. Иногда солдат, присланный на помощь, утешает вас: «Ему ножкой только глаз вышибло».

Горячечные в беспамятстве хоть не страдали, «но в памяти быть в койке на верблюде – не приведи Бог никому! Вам, например, встретилась естественная нужда – к кому вы обратитесь, чтоб вас достали из койки? К киргизу-погонщику нитки, которая занимает в глубину отряда по крайней мере сто сажен? Но увы! у вас нет ни голоса, ни сил, да наконец он и слышать не хочет, или не может, или не понимает вас».

Более трудных больных или офицеров помещали в лодках, которые везлись на колесах и имели верх на манер кибиток. Тут было хорошо.

Чушка-Кульское укрепление (или Ак-Булакское) предположено было упразднить из-за развившейся там болезненности, запасы взять с собою дальше, а больных и слабых отправить на Эмбу. Для выполнения этого предположения за несколько дней еще до выступления с Биш-Тамака главной колонны послана была к Ак-Булаку, под начальством штабс-капитана Ерофеева, на 40 санях, запряженных верблюдами, рота пехоты в 140 чел. и 70 казаков, из коих, впрочем, только 40 конных. Лошади же остальных 30 казаков были запряжены в сани. При отряде этом следовал транспорт в 230 верблюдов с овсом, сухарями и прочими припасами. Когда главные силы пришли на Эмбу, здесь получено было 21 декабря донесение из Ак-Булака о нападении хивинцев.

Еще 18 декабря, в 7 часов утра, скопище в 2000 или 3000 показалось с юго-западной стороны укрепления и, подъехавши крупной рысью, версты за полторы или за две остановилось, а лучшие наездники, премущественно из туркмен, отделясь от толпы, бросились на пикет, стоявший в версте от укрепления; но пикет успел сняться вовремя и отступить в крепость. Между тем хивинцы разделились на несколько частей и повели атаку одновременно на восточный и северный фасы. К счастью еще, что в укреплении накануне сделана была тревога по настоянию случайно попавших сюда горных инженеров капитана Ковалевского и поручика Гернгросса. До них Геке даже и о том не позаботился, чтобы каждому указать место на случай тревоги. Офицеры же эти ехали с бухарским послом в Бухару, куда их перед походом послали по просьбе эмира для геологических исследований, но, заметив, что за их караваном следят киргизы, прямо грозившие захватить русских, они воспользовались бураном и ночью, бросив свой багаж, сами одвуконь, с одним вожаком ускакали назад и, сделав 300 верст в 2 ¹/ ₂суток, счастливо добрались 25 ноября до Ак-Булака. На пробной тревоге люди были рассчитаны по местам; части укрепления распределены между офицерами. Поэтому при неожиданном нападении хивинцев не произошло ни малейшего замешательства. В укреплении здоровых всего было 130 чел. нижних чинов; но в минуту опасности больные (которых было 164 чел.), кто только мог подняться с постели, взялись за оружие и усилили гарнизон. Ружейный огонь и действие артиллерии, управляемой названными горными инженерами, отразили хивинцев со значительным для них уроном. Несмотря на то, они до самой ночи повторяли нападения, пытались также зажечь скирды сена, стоявшие вне укрепления, но также без успеха.

На другой день, заметив, что со стороны солонца нет орудия, хивинцы напали на укрепление и с этой стороны; но гарнизон в течение ночи успел устроить там барбет, а во время нападения перевез на него орудие, осыпавшее неприятеля картечью. Хивинцы отступили версты за три, а затем потянулись к Эмбе, получив, как видно, известие о движении оттуда к укреплению Ак-Булак небольшого русского отряда. Это был транспорт Ерофеева.

Ничего не подозревая о близости неприятеля и потому не ожидая нападения, отряд этот, застигнутый бураном, перед вечером 19 декабря расположился всего в 17 верстах от Ак-Булака на ночлег, распустив на пастбище лошадей и верблюдов, которые, впрочем, были стреножены, а люди занялись отыскиванием кореньев для разведения костров, что было тем необходимее, что юламеек взято не было. О хивинцах так мало думали, что не только не заняли ближайшего пригорка, но даже не выставили цепи… Мало того: ружья казаков были увязаны в чехлах, а у пехоты – даже затюкованы в санях!

Вдруг из-за возвышений показываются хивинские всадники. Хорошо еще, что они не догадались воспользоваться расплохом и истребить отряд, а бросились на отставших со вьюками верблюдов и начали отгонять их.

Только незначительная толпа кинулась к саням и снятым уже тюкам, из которых в это время только что начат был обычный на ночлегах четыреушльник. Ротный барабанщик, стоявший как раз на том фасе бивака, который обращен был к бугру, первый заметил хивинцев и ударил тревогу. Хивинские лошади, доскакав до барабанщика, круто сворачивали в сторону, испуганные неслыханною трескотнею. Тем временем люди успели достать из чехлов и саней свои кремневые ружья, и казаки, у коих ружья были заряжены, открыли огонь. Хивинцы отхлынули, успев захватить в плен одного солдата, копавшего корни далеко от бивака.

Удалившись на бугор, хивинцы разрезали захваченные тюки и стали грызть сухари и кормить овсом лошадей. Этот пир голодных хищников дал время не только достроить бивачное каре, но еще и присыпать вал из снега.

Утолив голод, хивинцы понеслись на наш бивак густою толпой. Буран уже стих. Раздался залп. По-видимому, ни одна пуля не пропала даром. Хивинцы поворотили. Затем разделились на две части и понеслись снова, охватывая бивачное каре. Тоже неудача… Тоща они спешились, жалея лошадей, из которых много уже было убито и ранено. Заслонившись отбитыми верблюдами, хивинцы погнали их вперед. На этот раз Ерофеев подпустил их еще ближе и открыл пальбу рядами. Верблюды были перебиты, а затем досталось и пешим хивинцам.

Таким образом, ни конным, ни спешенным толпам не удалось прорваться за валы; бывшие при отряде погонщики-киргизы были спрятаны за кули с провиантом и дивились хладнокровно русских, которые, покуривая свои носогрейки и распевая песни, спокойно метили в налетавшие толпы!

Потеряв много людей и лошадей убитыми и ранеными (более 30 тел осталось не подобранными около бивака), хивинцы прекратили атаки и скрылись за бугор.

Настала ночь: хивинцы пытались подползать к нашему отряду, но были прогоняемы выстрелами; однако ж стрелки хивинские успели выкопать себе ямы в снегу вокруг отряда, саженях в 50 от него, а с одной стороны возвели из снега нечто вроде башни и, пользуясь тем, что наши развели огни для варки пищи или чая, они открыли весьма меткий огонь, который сильно беспокоил наших, но как при отряде осталась большая часть верблюдов, то их и подняли на ноги, закрывшись ими с трех сторон, а с четвертой, откуда неприятель вредил наиболее, из снеговой башни вызванные охотники сделали вылазку и прогнали неприятеля штыками; костры, однако, пришлось потушить. Таким же порядком очищены были и прочие фасы.

Хивинцы попробовали тогда последнее средство: двое из них, подскочив на ружейный выстрел, стали уговаривать киргиз и татар, бывших в отряде, перейти к ним, как единоверцам, обещая за то всякие блага, но ружейные выстрелы отвечали на это воззвание так красноречиво, что хивинцы удалились окончательно. Прождав новых нападений всю ночь под ружьем и не видя утром ни одного неприятеля, Ерофеев послал казаков на бугор осмотреть окрестности. Казаки нашли по следам, что хивинцы потянулись в направлении Хивы. Тогда посланы были на Эмбу два доброконных казака с донесением о стычке. Перовский был очень обрадован, представил Ерофеева к ордену Владимира 4-й степени с бантом и к чину, а нарочным, доставившим добрую весть, дал по Георгию, равно как и барабанщику и 11 охотникам; унтер-офицера же, командовавшего охотниками, представил к чину прапорщика. Офицерские награды, по званию главнокомандующего, он мог бы дать и сам, но полагал, что отряд еще не вступил в хивинские пределы, а следовательно, и власть главнокомандующего покуда еще не принадлежит ему.

Впоследствии сделалось известным, что партию хивинскую вел сам Куш-беги (военный министр) и что аргамаки их почти все погибли от стужи и бескормицы, а затем пришлось погибать и всадникам: только до 700 чел. вернулись в Хиву, и то в самом жалком виде.

Во время нападения хивинцев на Ак-Булак в укреплении не было ни одного убитого и раненого; а хивинцы оставили около самого укрепления более 10 тел, которые так и лежали всю зиму; в отряде же штабс-капитана Ерофеева убито 5 чел., ранено 13 чел., угнано неприятелем 31 лошадь и 41 верблюд; убито 4 лошади и 17 верблюдов. В числе убитых показан и попавшийся в плен рядовой, тирански замученный хивинцами: найденное тело его оказалось обожженным, колени проколотыми и сквозь них продета бечевка. Несчастный был изжарен живым, подвешенный за ноги и за руки над костром.