Текст книги "Не был, не состоял, не привлекался"

Автор книги: Михаил Бейлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

А взгляд врезался в память. Умный и добрый.

Социал-демократы

Приятель, а может быть, друг отца не часто, но регулярно навещал его. Это был седой человек с аккуратным пробором, слепой на один глаз. Он пострадал от казачьей нагайки в 1905 году, во время революционных событий, в которых принял участие. В эмиграции, в Париже, он овладел французским языком. Я знал, что в прошлом он был социал-демократом, то есть меньшевиком, что в Париже ему довелось слышать Ленина, который выступал на французском. С отцом он тихо общался за чаем. О чем они говорили, я, естественно, не знал. Отца политика не интересовала, он к ней относился весьма скептически. Отец звал своего товарища Исаем, а отчества я не помню. Со мной он разговаривал, понятно, очень редко. Мне казалось, что он вообще любил больше слушать. Говорил же тихим голосом и слегка невнятно.

С юных лет меня учили, что есть генеральная линия партии и есть уклонисты. Меньшевики – правые уклонисты. А на вопрос, какой уклон хуже – правый или левый – следовал остроумный ответ: оба хуже.

Как-то Исай поговорил со мной. Я затронул вопрос о социализме.

– Да какой же это социализм? – неожиданно четко и твердо сказал он. – Это же государственный капитализм, да еще в примитивнейшей форме.

Мои представления оставались каменными, а этот разговор был каплей информации. Из тех капель, которые точат камень.

Другой знакомый мне бывший социал-демократ отцовского возраста был просто соседом. До революции он был активен, потом бежал от тюрьмы за рубеж, а после революции стал беспартийным и честно прослужил на заводе экономистом до преклонных лет. Он держался с достоинством и если говорил, то тоном, требующим уважения. Как-то мне, нетерпеливому, он рассказал, как Моисей-пророк сорок лет вел свой народ из египетского рабства в землю обетованную. Вел так долго, хотя путь был недалекий, потому что не хотел, чтобы рабы вступили на землю обетованную. А за сорок лет появилось поколение, рожденное свободным.

По-своему Моисей был прав. Ведь он был пророком и сорок лет для него – очень краткий исторический период. Но евреям в пустыне все эти сорок лет было очень плохо.

В 1960 году современные пророки тоже обещали рай на земле – коммунизм. Через двадцать лет. Привлекательней, чем обещание Моисея.

Однако по объективным причинам дело ограничилось проведением в 1980 году Всемирной Олимпиады в Москве.

Олимпиада прошла и закончилась, и со стадиона в Лужниках улетел на воздушных шариках ласковый Мишка, плюшевый медвежонок, трогательный символ Олимпиады. И больше не бродит по Европе призрак коммунизма.

Творческий интеллигент

Прекрасным человеком был Литератор. Жадным до впечатлений, до людей. Смолоду увлекался девушками-продавщицами. Особенно из молочных магазинов. Кожа у них такая беленькая, прямо светится. Интровертом он не был. Делился своими впечатлениями с друзьями-литераторами. Они обменивались телефончиками, записанными в книжечки в мужском роде. Полезная предосторожность против досужих и любопытных глаз.

Когда Литератор стал солиднее, но еще не настолько, на сколько он хотел, он отпустил бородку. Она его украсила и доставила массу приятных хлопот. Бородка неуклонно подрастала, и все время можно было варьировать ее форму. Для себя, конечно, потому что друзья имели свои бородки, усики, трубки, наконец, и им было наплевать на чужие бороды. А девочки из молочных магазинов с каждым десятилетием становились прогрессивнее в вопросах эстетики, и они одобряли разные формы.

Чудесница-природа с удивительным и непонятным для великолепной волшебницы постоянством каждый год показывала известный всем, но тем не менее поразительный фокус: от зимы оставались маленькие кучки грязного снега, солнце и оконные стекла вдруг начинали сверкать, а люди становились пьяноватыми, беспокойными, наполненными сладостной тревогой и склонными к суете. Они радовались. Радовался со всеми и Литератор. Он, как инженер человеческих душ, лучше простых современников понимал, что прошел целый год, что написанного и напечатанного в прошедшем году мало и не то. Всего два сценария, по которым никогда не будут сняты фильмы. Долгов у него, слава Богу, нет. Дети подросли и поумнели. Но весна напоминала ему о тех надеждах, которые он подавал. Весна теснила и гнала из сознания что-то сварливое и брюзжащее, напоминающее о том, что он ежегодно менял надежды на авансы.

– Черт подери, – нежно думал Литератор, – как прекрасна жизнь! И поливал при этом кактусы. Это его очень развлекало.

Когда финансовые дела инженера душ пошли хорошо, он купил себе автомашину. Приобретя квалификацию плохонького шофера, стал себя глубоко уважать.

– Человек – это звучит гордо! – думал он, сидя за рулем машины, надраенной до зеркального блеска. Негритенок на ниточке, украшавший машину спереди, в двадцати сантиметрах от его носа, улыбался ему, скалил белые зубки, а за спиной, на полочке за задним сиденьем, лежал грозный полосатый тигр. Он жмурился, как живой.

Литератор поглядывал на прохожих. Некоторые девушки улыбались ему. Некоторые мужчины прищуривали глаза, как тигры.

Годы бежали, дети умнели, друзья собирались и обменивались не только впечатлениями, но часто и воспоминаниями.

В свободное от ухода за машиной время Литератор переключался на домашнюю работу. Если кто-либо заставал его подле стиральной машины или с пылесосом, он горестно и почти трагически вздыхал и сообщал четким шепотом: «Вот видишь, все приходится делать самому…». Как тут не посочувствовать: человек подает большие надежды, красив и умен, а приходится убирать, стирать, мыть машину… Когда же писать? Надежды, надежды… Исчезали домработницы, это была серьезная социальная проблема.

Природа, не переставая, делала свои извечные фокусы. Дети стали взрослыми, а Литератор получил приличную в те времена пенсию.

Это история со счастливым концом. Он долго жил и умер при социализме. И тогда многие умные женщины говорили: «Как жаль его жену. Каким он был удивительным мужем. У них была светлая любовь».

Говорили и утирали искренние слезы. Слезы тоже подают надежды.

В гостях

Вместе с женой и ее родителями попал я в гости к соседям по даче. Хозяйка – женщина высокого интеллектуального и социального уровня. За столом сидели также пожилой архитектор с супругой. Он был молодым доцентом. Молодым не по возрасту, а по стажу, так как немало лет провел в лагерях, как контрреволюционер, хотя оным не являлся. Такой был своеобразный обычай в нашей солнечной стране. Жизненным опытом в экстремальных ситуациях он превосходил всех сидящих за столом. Архитектор солировал, и ему внимали. Он рассказал, как ему довелось сидеть некоторое время в изысканной компании. Там были настоящий император, император Манчжурии Пу И, личный врач Гитлера доктор Хазе, какой-то профессор-медик из Москвы и всамделишный йог высокого ранга.

Архитектор рассказал, как йог потрясал остальных. Он умирал, а позже воскресал. Медики свидетельствовали, что смерть была настоящей. А йог утверждал, что он может жить сколь угодно долго. Супруга архитектора сказала, что она верит в бессмертие души, верит потому, что непонятно, как это вдруг может закончиться жизнь.

Я исправно пил чай, что-то жевал и помалкивал. Но в йога я все-таки не поверил. Почему? Потому что архитектор из кожи вон лез, чтобы говорить роскошным русским языком, но произношение у него все-таки было харьковское.

Меня можно упрекнуть в отсутствии логики. Напомню примерный диалог бравого солдата Швейка со следователем. Следователь говорит: «Вы обвиняетесь в государственной измене». Швейк отвечает: «А у меня писчебумажный магазин». Следователь: «А это не доказательство». Между тем, прав был именно Швейк. Но если меня упрекнут в том, что я упертый материалист, я не стану возражать. Как говорится, «чего есть, того есть».

Фантазия о гуманисте

Однажды я придумал, будто бы существовал писатель-гуманист. Он написал роман о еретике, которого сожгли на костре. По началу этот еретик был славным парнем, потом испортился и его заподозрили в связи с нечистой силой, потому что вместо слова Божьего он стал распространять странные бредни, будто вселенная не имеет ни начала, ни конца и другие в этом же духе. Честные простые люди разоблачили еретика. Пришел день суда и его решили сжечь. На городской площади собралась толпа. Одни радовались, что сожгут еретика, другие сомневались в том, что он еретик, но радовались что жгут не их самих, а другого. Благоразумные люди давно заметили, что хотя жгут регулярно, но не всех сразу. Те, что печалились, не подавали вида. Боялись. Мать бывшего славного парня ничего уже не боялась и голосила. Ей было безразлично, какого размера вселенная, все равно материнское горе было больше. В толпе было немало матерей, они ее понимали, многие сочувствовали, но помочь не могли. А власти не мешали матери голосить, потому что от этого казнь становилась поучительней. Власти свое дело знают, для этого большого ума не надо, хватает хитрости. Жестокость, правда, необходима.

Придуманный писатель так впечатляюще описал сожжение, что, казалось, будто бы он лично раздувал огонь. Очищенная огнем душа еретика, бывшего славного малого, улетела ввысь, вместе с языками пламени… Толпа разошлась. Все были обуреваемы разными думами и переживаниями. Мать была безутешна, и писатель ярко и правдиво рассказал о ее горе. И убедительно доказывал, что еретик получил по заслугам. И это справедливо, хотя его родила добрая женщина. Ее можно жалеть, но еретика надо проклинать.

Такого рода писателей и их читателей-почитателей кое-кто находит гуманистами.

Старики

У ступенек молочного магазина на моей родной улице встретились два человека. В годы моего детства здесь был магазин канцелярских товаров. Дух замирал от обилия цветных карандашей, кисточек, красок, перышек, циркулей и множества вещичек неизвестного назначения. Когда-то и эти двое, старики, были бодрыми, молодыми жителями нашей улицы. Я, вероятно, встречал их, даже не раз и не два. Но тогда они были мне глубоко безразличны. Прохожие какие-то, да и только.

– Сколько лет, сколько зим! – восклицает прямой и массивный старик. У него басок, с повелевающими нотками. Вероятно, главный в своей семье.

Другой сгорблен. Позвоночник согнулся, будто вопросительный знак. Взор замкнут. Вероятно, у него что-то неотступно побаливает внутри, выключает внимание от происходящего вокруг. Знакомый голос выводит его из оцепенения, он поднимает голову, не разгибая скованной спины. Вдруг глаза его оказываются голубыми с молодым блеском. Неожиданно.

– Да, вот уж я, по хозяйству, в магазин, – указывая на хозяйственную сумку, говорит он немного виновато. И всем видом старается дать понять, что он бодр, как в те годы, когда я его не замечал. А если увял и согнут – это как бы понарошку, а на самом деле такой, как всегда, наперекор времени.

И мне, быть может, невпопад, вспоминаются слова песни: «Мы кузнецы / И дух наш молод / Куем мы счастия ключи…». Ковали, ковали… Всю жизнь.

Автомобильчик

Однажды я вообразил себя автомобильчиком. Качу себе по свободному шоссе, ни быстро и ни медленно, никто не мешает. Позади остались перекрестки, светофоры, машины, пешеходы… По сторонам приятный пейзаж – рощи, лужайки, поля. Солнышко ласково светит, свежий легкий ветерок. Дыши и радуйся. Взглянул на приборную панель. Так и знал – бензина осталось совсем немного. Вспомнил вопрос вождя знаменитому летчику, когда тот собрался лететь через Северный полюс в Америку: «А бензина хватит?». Самолет, наверно, жег не бензин, а керосин… Впрочем, какая разница. Всегда есть сомнение – хватит ли бензина. Быстрее ехать уже очень нелегко. Моторчик поизносился. Да и остальные агрегаты уже, увы… Были в прошлом ремонты. Капитальные и текущие. А в остальном все-таки хорошо. Порой даже просто отлично. Замигал предупредительный сигнал. Бензина осталось совсем немного. Хорошо, если прибор неточен и показывает, что бензина меньше чем на самом деле. А если на самом деле вовсе меньше? И начинает казаться, что пейзаж по сторонам не такой уж радостный, что лучше бы солнышко светило поярче, а не пряталось за облаками. Наверно было бы веселее, если бы все-таки иногда встречались другие машины и пешеходы.

Мало новых впечатлений и остается вспоминать прошлые мгновенья. Да, были сложности, были огорчения, но совсем не думалось о том, что может не хватить бензина, и так приятно было иногда мчаться с большой скоростью, так чтобы ветер свистел, и на душе становилось весело.

Бензин убывает, а по дороге ни одной заправочной станции. Нет, и не предвидится. И моторчик чихает время от времени.

Я перестал воображать себя автомобильчиком и решил, нечего думать о бензине, все равно надо ехать, не снижая скорости до момента, когда приборчик просигналит: «Приехали!».

Лестница

Восемнадцать ступенек вверх по лестнице. Слева перила. В конце они загибаются к двери нашей квартиры. Лестница пройдена. Площадка. Еще одна ступенька перед дверью. Я звоню, но никто не отвечает. Я поднимаюсь на ступеньку перед дверью и сажусь на перила. У меня нет ключа, мне мало лет и доверять мне ключ нельзя. Я сижу и жду маму. Может быть, она скоро придет, а может быть, и не очень скоро. Наверно пошла в магазин, покупать продукты. Возвращаться во двор, где я гулял, неохота. Двор – колодец между высокими домами, пыльный серый асфальт. Он невелик, но играть в лапту можно.

Можно играть в классы и другие незамысловатые игры. Еще можно прыгать через веревочку. Мальчишки постарше играют в расшибалку или пристеночек, такие игры с мелкими монетами. Иногда дворник дает счастливчику резиновый шланг, ребята его называют кишкой, полить асфальт. Через минуту другую счастливчик окатывает струей воды других ребят, они визжат, дворник ругается, или делает вид, что сердится. Получив удовольствие, счастливчик удирает. Часто просто нечем заняться, и тогда двор становится противным, а помойка, кирпичное сооруженьице под железной крышей, противно воняет. На стене дома во дворе висит доска. Половина красная, другая – черная. На красной половине фамилии тех, кто исправно платит за квартиру, на черной фамилии должников. В нашем подъезде на стене справа от лестницы тоже висит доска. На ней написаны номера квартир и фамилии ответственных съемщиков. Фамилии обыкновенные, но одна непонятная – Болдано. И никто, наверно, не знает и не может мне объяснить, что это значит. А я и не спрашиваю.

В основания лестничных ступенек вмурованы желтые металлические колечки. Латунные, а может быть, медные. Когда-то давно на лестнице лежала ковровая дорожка, а продетые в колечки стержни прижимали ее. А теперь ступени голые, из какого-то желтого камня. Потертые. Все это знакомо мне до мелочей и неинтересно. И я скучаю. Скучаю и думаю, что вот придет мама, откроет дверь, и мы войдем в квартиру, я чем-нибудь займусь. Потом, через неделю или, может быть, раньше или позже, наступит другой день, и я опять буду сидеть на перилах и ждать маму. От этих мыслей мне нисколечко не становится весело.

Десятки лет прожил я в этой квартире, потом переехал. Пролетело еще много лет и как-то, случайно, проходя мимо, я заглянул в подъезд. Дверь моей бывшей квартиры оказалась другой, железной, запертой наглухо.

Прошла жизнь. Довольно долгая. Были разные занятия. Интересные и неинтересные. Были ожидания. Что-то сбывалось, что-то не сбывалось. Случались дни радостные и печальные. Латинское предупреждение «мементо мори» (помни о смерти) приобрело прямой смысл. Мамы давно нет в живых. Никто не придет и не откроет дверь. Понятнее стала поговорка: все из рук валится. А мысли все чаще бегут в прошлое. Все проходит. Это ужасно, но не очень.

Вещи

Я очень долго не заходил в универсальные магазины. Да и вообще в магазины, можно сказать. Сиднем сидел на даче, жена привозила продукты, готовила. Одна машинка стирала белье, другая мыла посуду, а я развлекался, забивая гвозди, иногда пилил или строгал электроинструментами, передвигал мебель, слушал радио, выбирая не слишком ангажированные радиостанции, посматривал телевизор, не слишком возмущаясь, но часто с презрением. Читал разное, играл в шахматы с умной машинкой. Шахматы удивительно помогают забывать обо всем на свете. Даже забываешь, что хочется есть, когда обед еще не скоро. Иногда что-то сочинял, тыкая пальцами в клавиши пишущей машинки, а позже компьютера. Гулял, по утрам регулярно делал зарядку. Одним словом, коптил небо.

Я знал, что построены и строятся супермаркеты, мегамаркеты, гипермаркеты и тому подобные цветки нефтяного бума. Однако, когда я попал с супругой в новый шикарный и неправдоподобно для наших географических широт начисто вылизанный грандиозный магазин, прокатился по этажам на роскошном эскалаторе, с которого не хочется сходить (додумались даже до подогрева поручней!) и на каждом этаже узрел бесконечное разнообразие красиво выставленных вещей, то невольно подумал – а зачем такая никчемная красота? Такая прорва труда затрачена на создание бесчисленных форм разных бесполезных безделушек. И все эти изощрения направлены не на решение простых и необходимых задач, а для того чтобы покупатель получил удовольствие на манер пещерного человека, когда тот рисовал на стенах пещеры или разрисовывал свое тело. И снова я вспомнил слова одного литературного героя: никчемная красота – воображение идиота! Вот если бы весь труд, затраченный, на мой взгляд, понапрасну, был обращен на простые жизненно необходимые цели… Мысль рациональная, но никому не нужная, и почти для всех смешная.

И у меня дома прорва разных вещей, без которых можно было бы прекрасно обходиться. И лежат они часто не там, где мне хочется, и приходится их вечно искать, находить, перекладывать, все запоминать и постоянно забывать… И нет силы от этой прорвы ненужных вещей отказаться.

У меня был знакомый – интеллигентный пожилой человек. Он регулярно приходил в шахматный клуб, чисто выбритый, очень аккуратно одетый, вежливый и немногословный. Когда он передвигал фигуры во время игры, заметно было, как аккуратно подстрижены и ухожены его ногти. Юрист по профессии, он дважды в неделю безвозмездно консультировал членов клуба. Однажды мы узнали, что он покончил жизнь самоубийством. Выбросился из окна. Известны стали некоторые детали. В его комнате нашли идеальный порядок. На столе лежали квитанции об уплате до конца месяца за квартиру, за телефон, за электричество… Все на своих местах.

Прошло много лет, но я не забыл о том случае. И полезли в голову какие-то ассоциации. Вот когда едешь в поезде дальнего следования, и до места назначения остается какой-нибудь часок, начинаешь укладывать вещички в чемодан. Все собрано и это приятно. Или лежишь в больнице, и все твои вещички свободно помещаются в одной тумбочке. Так просто иногда освобождаешься от тирании вещей.

Очень хочется навести порядок, разложить бы все вещи раз и навсегда по местам, в комнатах, в гараже, в сарае… Увы. Это не намного легче, чем выброситься из окна.

Сухой остаток

Окончился восемьдесят второй год моего пребывания на этой любопытной планете, близок час расставания с ней. Обычай исповедоваться перед кончиной представляется заслуживающим внимания. Однако я так устроен, что вываливать все свое сокровенное, то, что накоплено в памяти и надежно хранится в моей черепной коробке, у меня нет желания. С самого детства я не любил отвечать на вопросы, не вызывающие удовольствия. Хотя есть, конечно, люди, испытывающие некоторое удовлетворение от своей безграничной откровенности. Это не удивляет меня нисколько. Ведь существуют эксгибиционисты, и даже мазохисты.

Человек исповедуется и надеется, что его опыт в чем-то поможет идущим на смену поколениям, поможет постичь смысл жизни. И люди будут больше уважать за искренность, за самоотверженность. Эти мотивы моим пером не движут абсолютно. Иные надеются, что исповедь поможет попасть в рай или же удачно перевоплотиться.

В рай я не имею шансов попасть по двум причинам. Во-первых – грешен. Во-вторых – не склонен допускать его наличие.

Посмотрев однажды на свои фотографии в трехлетнем возрасте, двадцати четырех лет и семидесяти четырех лет, я пришел к выводу, что моя душа уже переселялась из одной оболочки в другую, совершенно непохожую.

Поиски смысла жизни меня не привлекают. Герой одного анекдота, старый кочевник, как-то не спеша, рассказывал о караване молодому: «Шел один верблюд, шел другой верблюд, шло много-много верблюдов…». И далее в той же манере рассказал, как верблюды остановились, как справили затем свои нужды. Молодой спросил: «А в чем же смысл?». Старик ответил: «Смысла нет. Одно г…». Пессимистично, однако.

Не беспокоит меня и проблема уважения моей персоны после моего уравнения со многими неизвестными. (Эта математически точная формулировка вычитана мною давным-давно у Чехова.) Проблема коснется лишь близких родственников, да еще, может быть, некоторых знакомых. Стало быть, особого внимания не заслуживает.

Сознавая, что мой тон может не понравиться людям религиозным, а среди них уважаемых людей не меньше, чем среди неверующих, я приношу извинения и попытаюсь объяснить причины моего атеизма.

Я рос и воспитывался, приходил в сознание, когда торжествовал лозунг: «Религия – яд! Береги ребят!». И вот большинство ребятишек искренне поверили, что Бога нет, есть одна природа. Не исключаю, что и мои гены виноваты. Ведь во все времена жили как истово верующие, так и убежденные атеисты.

Дети верят взрослым, и с годами инстинкт веры в силы, находящиеся свыше, у многих не исчезает. И вот люди верят в идолов, в единого Бога, даже обоготворяют – кто царя, кто Маркса, Ленина, Сталина, Гитлера… Да кого угодно. Крепко запомнилась мне фраза из книжки отца кибернетики Норберта Винера: «…Марксизм, национал-социализм и другие религиоподобные системы». Поначалу я верил в науку наук. Однако наблюдения лукавства ее жрецов накапливались и появились сомнения в их эрудиции, уме. Некоторые постулаты этой науки наук при ближайшем рассмотрении оказались ошибочными. Иллюзии рассеялись. Другие религии или религиоподобные системы на смену не пришли. Ведь их пруд пруди, и адепты любой убеждены, что их вера лучше всех, единственно правильная. Картина абсурдная. Выходит, что «наша вера лучше всех» – это в лучшем случае самогипноз. А преследования иноверцев, убийства и войны на религиозной или квазинаучной почве просто ужасны и отвратительны.

Марксистская наука утверждает, что существовало первобытное общество, ему на смену пришло рабовладельческое, далее феодальное, капиталистическое, и, наконец, наступает эра социализма. Мне кажется, возможно, и такое деление: сперва люди ели человечину, затем есть людей перестали, но просто убивали. Хочется надеяться, что настанет эра, когда перестанут убивать друг друга.

Сейчас, когда в нашей солнечной стране социализм перестал быть государственной религией, многие перестают верить в бога-вождя и обращаются к национальной традиции. Нередко, правда, по причинам карьерным и шкурным.

В прошлом нам твердили, что критика и самокритика суть движущие силы нашего общества. (Про повальное доносительство, как важную силу, в основном умалчивали.) Не желая оставаться однобоким критиком, перейду к самокритике.

У меня есть система поведения. Она меня устраивает. Однако если бы сверхъестественные силы предложили всем людям ею пользоваться, то многие миллионы людей пришли бы в ужас. Далеко не все убеждены, что трудиться надо непременно, а врать нельзя. Что ложиться спать надо не позднее полуночи, а вставать не позже восьми утра. Что, хотя Герман в «Пиковой даме» небезосновательно утверждает, что наша жизнь – игра, но игра обязательно должна быть честной. Многое, что мне по душе, позволяет считать меня педантом и даже занудой.

Роскошь в различных проявлениях – виллы, яхты и т. п. – заставляет меня вспоминать Остапа Бендера. Глядя на великолепие кавказского пейзажа, он изрек: «Никчемная красота, воображение идиота».

Поведение большинства мужиков довольно любопытно. Они из кожи вон лезут, чтобы подчеркнуть свое физическое, интеллектуальное, материальное и прочие превосходства. Причем нередко способами, лишенными здравого смысла. К примеру, часы за десять долларов показывают те же двадцать четыре часа в сутки, что и часы за сто тысяч долларов. В целом получается, что человечество во многом занимается мартышкиным трудом, а не борьбой с голодом, болезнями и так далее. Что лежит в основе такого мужского поведения? Вероятно, дурацкое стремление максимально распространить миллионы своих сперматозоидов. Казалось бы, пусть себе стараются и распространяют, все-таки требование природы. Но вот упорные попытки изменить мир, заставить силой стать счастливыми всех (кто при этом выживет!) – это просто подлая, кровавая и безнадежная авантюра.

Женщины лучше и тоньше чувствуют красоту, они сильнее любят детей, цветы и менее склонны к глобальным глупым затеям.

Пусть уж философы ограничатся попытками объяснять мир, а не подзуживают изменять его силой. И не надо отнимать милости у природы. Это дело опасное. Лучше пользоваться милостями природы и науки с умом, осторожно.

Самокритично признаюсь, что мне очень не по душе убиение животных, птиц и рыб, но я, увы, совсем не вегетарианец.

Хочется надеяться, что будет расти число людей, приходящих в сознание. Однако по телевизору все время показывают многотысячные толпы людей, которые с наслаждением размахивают руками в такт каких-то вокальных и танцевальных упражнений, зачастую сомнительного качества. И тут на память невольно приходит анекдот. В кромешной тьме бегут-бегут сперматозоиды. Вдруг передний останавливается, поворачивается и кричит: «Товарищи! Нас предали! Мы в ж…!».

Прошу прощения за ненормативную лексику. Душой я с теми, кто ее не допускает, но надо признать, что доблестные борцы за свободу матерного слова успешно распространяют свое тлетворное влияние.

Что же остается в сухом остатке? Прописные истины, штампованные фразы, анекдоты, но, главное, еще личные воспоминания. Об учебе и книгах, о работе, об удачах и неудачах, о городах и весях, о реках, лесах, горах. О друзьях, которые уже ушли, но память сохранила их молодыми. О пожизненной Игрушке – шахматах. И, разумеется, о любви.

Давным-давно один мой товарищ, Олегом звали, сказал, что жизнь это форма существования белковых тел путем обмена веществ с внешней средой, однако неудачная форма. Согласиться не могу.

Уж какая есть. Мне больше нравится неопределенная, но лиричная сентенция героя одной советской пьесы: «Жизнь – это трогательная комбинация, мамаша…»

Один из героев романа Пастернака сказал, что ему не нравится постоянное ироническое самоподбадривание евреев. А, по-моему, ирония – это просто бодрость духа.

Все прекрасно, но если бы мне предложили прожить еще одну жизнь, я бы ответил: «Спасибо, но я уже удовлетворен».

4 июня 2003 г. День рождения

P.S. Мне не посчастливилось уйти из жизни раньше Леночки. Теперь я понял, что быть с ней и было смыслом моей жизни.

31 августа 2007 г.

Последнее слово

Я высказался по разным вопросам. Далеко не по всем, зато искренне. То есть не врал. Делал так потому, что говорить правду приятно. А если высказался не по всем вопросам, то этому есть причина. Ее я объяснил в раннем детстве родителям. Позволю себе несколько сентиментальных строк. Спальня родителей в нашей квартире была невелика, и пришлось расположить платяной шкаф так, что он загораживал часть большого окна. Образовался укромный уголок. Там я и уединился, сидя на широком подоконнике. Заметив мое отсутствие, родители обеспокоились и стали меня звать. Я молчал. Вскоре меня обнаружили и спросили, почему я не отзываюсь. Я объяснил, что был занят – считал про себя до тысячи. Родители высказали удивление тому, что я умею считать. А я объяснил, что я много чего знаю, но я «прячу».

Родители запомнили детали этого эпизода, я тоже долго его помнил. А теперь помню, что их помнил.

И теперь я кое-что знаю, но прячу. Почему? Просто надо иметь кое-что сокровенное. Убежден, что все делают то же самое.

АЛЕКСАНДР РОШАЛЬ: «Шахматное поколение, выросшее еще в предвоенных Дворцах пионеров, чрезвычайно сильное. И большую часть мы потеряли! А живых роднит, кроме прочего, высочайшая культура, и не только шахматная. Тут родство талантов при удивительной индивидуальности каждого. Яркого представителя этой близко знакомой мне плеяды – Михаила Бейлина, Мишу знаю очень давно и приятельствую, несмотря на разный возраст… Казалось, все о нем давно высказано и даже ему добавить будет нечего. Но не тут-то было! Выяснилось, что Бейлин чуть ли не тайком реализовал – и как! – свой литературный талант (при этом писал, сам признается, прежде всего для себя и своих близких). Я не мог оторваться от сотен страничек. Для меня это стало открытием новой литературы, и захотелось поделиться с другими читателями».