Текст книги "Не был, не состоял, не привлекался"

Автор книги: Михаил Бейлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

И вот уже рыбак, быстро перебирая леску руками, тянет серебристую рыбину в лодку. Временами он замедляет движения. Это когда пеламида «буянит», старается сорваться с крючка. Но не надолго. Момент и большая серебристая рыба, с хвостом, напоминающим полумесяц, вылетает из воды, и рыбак бросает ее в корзину или ящик, стоящий на дне лодки. И все это происходит, пожалуй, быстрее, чем в магазине, когда живую рыбу вытаскивают из садка. Посмотришь со стороны – кажется, простое дело. Рыбаки спокойны, ничто им не мешает. Ни гудки пароходов, ни шум на пристани, ни зыбь и маленькие волны, раскачивающие лодки. Присмотревшись, видишь, что ловят рыбу не все одинаково успешно. У одних много, у других в корзинах заметно меньше рыбы. Я стал смотреть в бинокль на лодку с тремя рыбаками, в видавших виды грубых шерстяных свитерах и вязаных шапочках с помпонами. Их руки мелькали особенно быстро. На носу сидел смуглый турок с маленькими усиками, натянув шапчонку на лоб. Во рту он держал сигарету. Видно, что потухшую. Большие грубые руки были заняты. Он как заправский фокусник тащил из воды рыбу за рыбой. А его лицо ровно ничего не выражало. Будто сидит задумавшись. «Мои» турки очень быстро накидали большую плетеную корзину доверху. Неподалеку от них на воде покачивалась лодка с двумя молодыми людьми в пиджаках. Видно было, что это любители, но не представители рабочего класса или трудового крестьянства. Возможно, и пеламиды это заметили. Во всяком случае «пиджаки» наловили рыбы много меньше.

После завтрака, сойдя на берег, я увидел, что продают с рук свежевыловленную рыбу с вывернутыми жабрами, чтобы видна была свежая алая кровь.

В январе 1961 года Стамбул из окна автобуса вовсе не был похож на сказочный город из 1001 ночи. Температура плюс восемь – десять градусов, снега нет, зябко. Обстоятельства способствуют критиковать окружающее. Один из гвоздей программы – осмотр резиденции султанов, где они жили до 1923 года. Резиденцию опоясывает невысокая, но крепостная, стена. Ворота узкие и большой автобус проезжает еле-еле. На территории парка разбросаны сравнительно небольшие строения.

Султаны строили для себя «дачки» по вкусу. И еще собирали коллекции. Я не склонен к коллекционированию и поэтому не прихожу в восторг от достижений на этом поприще. Вот сундук громадных размеров. Будто бы самый большой сундук в мире. Ну и что? Сабли, мечи, старинное огнестрельное оружие, драгоценности. Мое внимание привлекла коллекция шахмат. Все фигуры такие же, как и в европейских странах, но кони условные. Один комплект – не белые и черные фигуры, а белые и красные. Красные – рубиновые.

Ислам запрещает изображать людей и животных. Как и иудейская религия. Не сотвори кумира! Подумать только, скольких замечательных художников и их творений недосчиталось человечество из-за строгого запрета.

Все-таки коллекционеры вызывают сочувствие. Им всегда чего-то не хватает. Как говорится, покой им только снится.

Султанская кухня готовила на пять тысяч человек. Солидное многотрубное здание. Настоящая фабрика-кухня. Султанские дачки гид называет на французский манер киосками. Нетопленые, они кажутся неуютными. Парк выходит на берег бухты. Один султан соорудил здесь большую беломраморную площадку с бассейном в одном углу. Площадка прямоугольная, но с выступом на углу специально для султанского трона. Отсюда султан мог любоваться заливом, а также танцами своих жен и другой гаремной самодеятельностью. Бывало, якобы, что султан бросал в бассейн яблоко, и жена, сумевшая первой схватить его, получала приз – султанскую ласку.

Нашим гидом была турчанка, но если бы увидел ее в Москве, то никогда бы не догадался. Она улыбалась улыбкой доброй женщины, не привыкшей повышать голос. Виднелись золотые коронки, напоминающие о зубном враче и теплой квартире. А глаза у нее были из тех, что поэты сравнивают с маслинами, миндалем и другими прекрасными продуктами. Такие черные глаза, распространенные среди разных восточных народов. Когда-то айсорка, жена чистильщика обуви, что долгие годы работал на углу нашей улицы, сказала моей сестре: «А глаза у тебя наши…».

Мы осмотрели остатки византийской стены, вспомнили вещего Олега и щит на вратах Царьграда, и увидели Айя-Софию.

Я знал, что Айя-София была построена в шестом веке, что в пятнадцатом веке завоеватели турки превратили христианский храм в мечеть, и почти через пятьсот лет Айя-София стала музеем. Я слышал, что Айя-София – одно из величайших творений человеческого гения. Но увидев ее, я лишился слуха. Огромная и умещающаяся в зрачке, она, казалось, плыла и успокаивала. Никогда я, склонный к скепсису неверующий, не был так потрясен увиденным.

Неподалеку от Айя-Софии громоздилась Голубая мечеть. Говорят, что султан Ахмед Первый приказал архитектору Голубой мечети превзойти Айя-Софию. Архитектор старался не за страх, а за совесть. Однако неосторожно было строить Голубую мечеть вблизи Айя-Софии.

Внутри Айя-Софии колонны, облицованные золотистыми металлическими листами. В одной из металлических плит маленькая дырка. От прикосновения к этой колонне якобы излечиваются. Я был здоров, но, тем не менее, немедленно сунул палец в дырку, протертую за века пальцами множество людей, которые вероятно страдали какими угодно болезнями. В этот момент я ничего не соображал. Меня дернул за рукав более умный человек, москвич, сотрудник нашего посольства. Он хорошо и обстоятельно рассказывал об Айя-Софии. Но я не мог запомнить ни слова. Высокий купол храма парил над нами, громадный и невесомый.

Уже потом, когда я писал эти строки, прочел, что высота купола 55,5 метра, а его диаметр 31 метр. Что построили Айя-Софию за пять лет (!). Что строительство стоило 36 тонн золота, и еще прочел много интересного.

Запомнилось редкое зрелище, когда корабль шел через Босфор. Горел югославский танкер. Он затонул и продолжал гореть. Факел горящих газов вырывался из-под воды. Вроде гигантской горелки. Наш корабль спокойно двигался по Черному морю, в Одессу, где всех ждал многочасовой пограничный и таможенный контроль, прежде чем разрешено будет ступить на землю Родины.

Стамбул был последним городом, который мне довелось увидеть во время единственного в жизни морского плавания. В Копенгагене и Стамбуле я провел всего по одному дню. Однако эти дни крепко запечатлелись в памяти. Мой товарищ был прав, когда я решал вопрос: ехать или не ехать.

На четыре дня туристы покидали корабль во Франции, уехав в Париж. Корабль ждал в Гавре. А затем был самый длинный отрезок пути из Гавра через бурный Бискайский залив. Большинство пассажиров познакомились с морской болезнью. Корабль обогнул Пиренейский полуостров, через Гибралтар. В проливе я стоял на палубе. Погода была отличной, солнечной. Гибралтарскую скалу и берег Африки были видны невооруженным глазом. Корабль продолжал путь в Неаполь по спокойным водам Средиземного моря. От нечего делать я спросил начальство круиза, а не лучше ли было кораблю не стоять четыре дня в Гавре, причем не бесплатно, а пока туристы находились в Париже, без них пройти, скажем, в Марсель, куда без затей могли бы поездом приехать туристы, не хуже чем в Гавр. Программа пребывания туристов на берегу не стала бы меньше. Обошлись бы туристы без морской болезни. Правда, не увидели бы скалу Гибралтара и, повернув голову – Африку. А затрат для фирмы на плаванье стало бы меньше. Ответа на мое рационализаторское предложение я не получил. Может быть, потому, что в предлагаемом варианте уменьшались также суточные в валюте для сотрудников? Как часто личные интересы сталкиваются с общественными. И нередко люди определенной масти вылезают с предложениями.

Улан-Батор

Летом 1966 года Шахматная федерация Монголии попросила прислать тренера для проведения сбора своих лучших мастеров. Наше высокое партийное руководство указало послать гроссмейстера, однако гроссмейстеры предпочитали поездки на турниры за рубеж, где призы не в тугриках, а в твердой валюте. Однажды спортивный чиновник критически вопросил, почему гроссмейстеры так любят деньги? «Так мы же на них живем!» – объяснил гроссмейстер. И гроссмейстеры отлынивали, когда надо, ссылаясь, то на семейные обстоятельства, то на необходимость подлечить конъюнктивит или другую не слишком опасную болезнь. В итоге направили меня.

Добрался до далекого Улан-Батора я очень просто. Можно сказать, в два хода, потому что в Иркутске была ночевка. Меня поместили в гостинице с двумя специалистами из ГДР. Я на перерыв в пути не рассчитывал и все мои вещички уложил в чемодан, а его сдал в багаж. Руки свободны, но немцы могли сделать вывод, что чистить зубы перед сном у нас не принято. Немец спросил, нельзя ли на ночь открыть форточку? Я согласился. Немец достал тетрадку, лег и стал перед сном спрягать глагол: «Я пишю, ты пишешь, он пишет…» Я вспомнил рассказ Лескова «Железная воля», о немце, путешествовавшем по России.

Из Иркутска в Улан-Батор летели на монгольском самолете – обыкновенном ТУ, но командиром был монгольский майор в военной форме, похожей на нашу. В салоне летала муха, не то советская, не то монгольская. Вместо леденцов при взлете выдали по шоколадному «мишке». В аэропорту меня встретил Намжил, мой знакомый, сотрудник Спорткомитета. Встречал на «ЗиМе», изрядно потрепанной, но все же представительской машине. Немцев не встречали. Укрепляя дружбу народов демократически стран, мы подвезли их до тринадцатиэтажной гостиницы «Баянгол». В этой опрятной панельной гостинице, напоминающей о Черемушках, обитали специалисты из разных стран соцлагеря, и мне предстояло здесь прожить шесть недель. И вот я вижу из широченного окна моего номера добрую половину Улан-Батора. Если бы было окно на противоположной стене, то мог бы увидеть другую половину. Город расположен на довольно ровном огромном блюде – долине, окаймленной горами. Золотая осень, воздух чист, прозрачен. Отлично видны мягкие линии буроватых складок гор и густая зелень лесов. Это ровное каменистое блюдо – долина поднята на 1361 метр выше уровня моря. А средняя высота Монголии над уровнем моря полтора километра. Позже мне рассказали, что в Монголии тысяча озер, есть леса, а пустынных территорий всего пять процентов.

Улицы в городе прямолинейные, дома кирпичные, единичные юрты выглядят экзотично. Я познакомился с монгольскими мастерами, участниками сбора. Среди них международные мастера Мягмарсурен и Уйтумен. Звание в те годы высокое и редкое. Готовясь к командировке, я взял в редакции журнала «Шахматы в СССР» теоретические материалы, еще не опубликованные, чтобы не ударить в грязь лицом перед монгольскими коллегами. Однако общаясь с ними, совместно занимаясь, анализируя конкретные позиции, я не испытывал затруднений, потому что они были предупредительны, подчеркнуто дисциплинированы. Может быть, у представителей народа-воина дисциплина в крови, в генах. Я чувствовал себя старшим, мне не ставили в вину то, что я не гроссмейстер. Мы занимались с утра до обеда. Мои попытки продолжать занятия после обеда, по-стахановски, успеха не имели. Коллеги согласны были только на блиц по исследуемым системам.

Однажды Мягмарсурен, студент, стройный и быстрый в движениях молодой человек, сказал, что его, как и других студентов, посылают на сельскохозяйственные работы, в госхоз. Я немедленно заявил, в духе советских образцов, что попрошу начальство сделать исключение для спортсмена, но Мягмарсурен ничуть не обрадовался. Мне объяснили, что многие монгольские студенты охотно едут на работы, на лоно природы. Фигурки студенток имеют свои достоинства по сравнению с шахматными фигурками.

Мастер Пуревжав оказался очень оригинальным человеком. Математик по профессии, он сочинял стихи, составил сборник стихов, посвященный коням. Конь в жизни монголов исторически занимает особое место. Как-то Пуревжав мне сказал, что у него был любимый конь, потом, подумав, добавил, что любимых коней было пять. Монгольские лошадки роста небольшого, симпатичные. Как-то я погладил по крупу лошадку, стоящую на тротуаре, привязанную у входа в магазин. Пуревжав обеспокоился и сказал, что этого делать категорически нельзя – может укусить. Не укусила. «Что с этого глупого иностранца взять…» – вероятно, подумала лошадка.

В Улан-Баторе автобусы нередко переполнены, и я спросил, почему же нет извозчиков, ведь коней много, дороги гладкие, ухаживать за лошадьми для монгола не проблема. Ответ был строг: «Извозчики были – китайцы, но китайцев выслали, а монгол работать извозчиком не будет».

Памятник вождю монгольской революции конный. Красивая лошадь, всадник высоко поднял руку, довольно тонкую и вся его фигура какая-то интеллигентная. А перед зданием библиотеки массивный памятник Сталину. Грузная и неинтеллигентная пешая фигура вождя народов во весь рост, с раскосыми глазами. В Историческом музее портрет самого знаменитого монгольского всадника Чингисхана висел не на почетном месте, а в маленьком зальце. Такая была политика.

Во время моего пребывания в Улан-Батор приехал экс-чемпион мира по шахматам Макс Эйве. Он совершал путешествие от Амстердама до Тихого океана. Эйве дал сеанс одновременной игры в Университете. Там я познакомился с заведующим кафедрой физкультуры генерал-майором. В петличках у него были сабельки. Стало быть, кавалерист; все нормально, подумал я. Генерал задал мне неожиданный вопрос: «Скажите, а Эйве эпрэй?». Я не сразу понял. Мне показалось, что генералу было приятно услышать, что Эйве настоящий голландец.

Неподалеку от входа в гостиницу на обочине проезжей части стоял оригинальный знак – лошадиная голова, перечеркнутая по диагонали. Лошадям по дороге проезд запрещен. Всадник рысью приближался к знаку. Одной рукой он держал бидон. Наверно, ехал покупать кумыс. Зыркнув на знак, он, не останавливаясь, немедля переехал с проезжей части на тротуар, где нет запрещающего знака. Сделал он это легко и просто, будто играл блиц.

В Монголии шахматы испокон века народная игра. Правила монгольских шахмат исторически древнее ныне повсеместно принятых. Любители шатар – монгольских шахмат – нередко искусны. Однажды организовали партию по телефону мастера из Улан-Батора со старым умельцем, кочевавшем далеко от столицы. Играли по современным правилам. Старик не подкачал, и партия закончилась вничью.

Языкового барьера я не чувствовал. По радио звучала монгольская речь, но музыка часто европейская. Шахматисты, с которыми я общался, владели русским, одеты были как москвичи. Однако когда мы с Намжилом были в Историческом музее, он с восхищением смотрел на старинный экспонат – туфли с загнутыми вверх носками, расшитые жемчугом. Казалось, что не прочь бы такие надеть. Между прочим, Намжил, побывав на Олимпиаде в Израиле, когда наша команда не поехала туда по политическим мотивам, рассказал мне о стране немало интересного. Монгол рассказывал еврею о кибуцах – занятная картина. Встречались нередко монголы, одетые в дели. Это что-то вроде халата. Иногда дели украшал ромбик – значок об окончании Университета. Наперекор Киплингу Запад сближался с Востоком.

В свободные часы я написал несколько статеек о шахматах в монгольскую газету. Зайдя в бухгалтерию редакции за гонораром, обнаружил, что тугриками командуют три девушки. Каждая сидела за своим столом, и еще был столик, на котором стояли три электроплитки. В трех кастрюльках варилось мясо. Приближался обеденный перерыв. Испокон веку скотоводы – мясоеды. Мне рассказали, что у всех студентов есть кочующие со стадами родственники. Они помогают студентам бесплатным мясом. Зимой в Улан-Баторе холодно, морозильник и холодильник не нужен, если есть балкон. В стране прекрасные возможности для рыбной ловли, но монголы раньше рыбой пренебрегали.

Мне случалось обедать в столовой, где охранник требовал у монголов пропуск, а у людей с белой физиономией пропуска не спрашивал. Выглядело это довольно неприятно.

Намжил пригласил меня на обед домой. Я не делал попыток овладеть монгольским языком, но запомнил, что архы – это водка. И что после водки хорошо есть мясную лапшу. Супруга Намжила за столом с нами не сидела. Я постеснялся спросить о причине. Она угощала, а потом принесла внучку. Мне чудесная малюсенькая девочка очень понравилась, но она, поглядев на мою белую физиономию, испугалась и заплакала.

Крепко запал в память простой эпизод. Я шел по безлюдной улочке, навстречу шла старенькая худенькая монгольская бабушка. Она поздоровалась, как принято в деревне. Сказала: «самбайну!». Здравствуйте, по-монгольски. И с такой добрейшей улыбкой, что на душе стало посветлее.

Сбор окончился, меня принял председатель Спорткомитета, вручил почетную грамоту. Я обратил внимание на то, что в его кабинете в углу стояла винтовка. Обыкновенная, трехлинейная. А участники сбора организовали прощальный ужин и подарили мне маленькую металлическую позолоченную богиню счастья – Майдар. Позолота почти слезла. Мне сказали, что богиня простояла в юрте уже 250 лет, что вывозить ее не положено. Однако когда товарищи провожали меня в аэропорту, они поговорили с кем надо, и оказалось, что можно. В моем доме Майдар успешно простояла еще сорок с лишним лет, напоминая мне о Монголии.

Германия

В сентябре 1970 года Всемирная шахматная олимпиада состоялась в ФРГ в небольшом городе Зиген. Там же прошел Конгресс ФИДЕ.

Фольке Рогард, двадцать один год возглавлял ФИДЕ, уходил, как говорится, на заслуженный отдых. Предстояли выборы нового президента и всего руководства, а также обсуждение и решение ряда важных вопросов.

Формирование команды для участия в Олимпиаде казалось делом несложным. Чемпион мира Спасский, экс-чемпионы Петросян и Смыслов, знаменитые гроссмейстеры Керес, Корчной, Полугаевский, Геллер, Тайманов – созвездие фантастическое. Однако у действующего чемпиона мира Спасского были свои представления, а у недавнего чемпиона Петросяна другие. Любой вариант из этого ряда гроссмейстеров давал все основания рассчитывать на традиционную победу, и меня, как начальника Отдела шахмат, больше беспокоило проведение Конгресса. В нем должен был участвовать председатель Шахматной федерации СССР Б. Родионов. Эту должность общественная. Всегда в Конгрессе принимал участие и консультант – работник Спорткомитета СССР, потому что именно ему и предстояло выполнять те или иные решения Конгресса. Я подал заместителю председателя Спорткомитета, курирующему отдел шахмат, соответствующую бумагу для оформления выезда делегации за рубеж и указал себя в роли консультанта. Но Виктор Андреевич Ивонин ссылался на то, что квота выездов ограничена и, несмотря на мою аргументацию, он считает мою кандидатуру условной. До этого у меня было несколько моментов, когда я считал его отношение ко мне неоправданно строгим. Я решился сообщить свои представления о моих правах и обязанностях председателю Спорткомитета С. Павлову и встретил поддержку. Неожиданно перед выездом Виктор Андреевич сообщил, что мне надо оформляться руководителем команды на Олимпиаду и руководителем делегации на Конгресс. Я позволил себе позу удивления. Дескать, как это получилось, что не совсем годился в консультанты, и вдруг гожусь в руководители? Виктор Андреевич легко и просто объяснил, что все течет и, следовательно, изменяется. Первый риф оказался пройден. Буквально накануне выезда обнаружился второй. Все участники, кроме меня, получили немецкие въездные визы. Почему мне было отказано – неизвестно. Я передал необходимые документы и полученную валюту на командировку всей команды П. Кересу и пожаловался на такой афронт начальнику Протокольного отдела Комитета Михаилу Степановичу Мзареулову. Он любил изображать из себя очень грозного начальника, любил шуметь, но почему-то ко мне неплохо относился. Он открыто говорил, что считает меня добрым человеком. Думаю, это преувеличение. Мне действительно очень симпатичны малые дети, и я сочувствую собакам, но ведь не в этом дело. Так или иначе, но Михаил Степанович схватил телефонную трубку и позвонил своему протокольному коллеге в Посольство ФРГ. Ответил другой сотрудник, сказал, что коллега в Германии, он поехал на свою свадьбу. И спросил, чем может быть полезен. Коротко говоря, визу мне дали в темпе. Я забрал обратно у Пауля Петровича Кереса документы и валюту, и 4 сентября вместе с командой прилетел во Франкфурт-на-Майне, совершив двухходовый перелет по маршруту Москва – Ленинград – Копенгаген на самолете Аэрофлота, и далее, после многочасового «отдыха», на капиталистическом самолете.

У П. Кереса было своеобразное хобби. Он коллекционировал расписания самолетов, поездов и пароходов. Руководство Спорткомитета нередко обращалось к нему за советом в этой области. В Копенгагене он авторитетно сказал мне, что более скверный маршрут трудно было придумать. А ларчик просто открывался. Комитет платил Аэрофлоту рублями, которых хватало, а не валютой, которую экономили.

Из Франкфурта специально зарезервированным организаторами поездом поздно вечером мы прибыли в Зиген. Хотя Зиген и невелик, всего 58 тысяч жителей, но технически Олимпиада была подготовлена с немецкой обстоятельностью и аккуратностью. Все команды шестидесяти стран участниц играли в большом зале Конгрессхауза. В каждом туре по удару гонга начиналась борьба на 120 шахматных досках. При необходимости этот зал можно трансформировать для проведения собраний или спортивных соревнований, а также и для концертов. Пресс-центр хорошо оборудовали средствами связи и оргтехникой. Специально для Олимпиады изготовили столы и комплекты шахматных фигур. В этом бескорыстно помог господин Матиас Кутч, большой любитель шахмат. Он уделял внимание нашей команде, и я хорошо с ним познакомился. Он объяснил свой материальный вклад в дело организации Олимпиады тем, что многим обязан шахматам. В детстве болел костным туберкулезом и вынужден был длительное время лежать. Его научили играть в шахматы, и это во многом помогло ему преодолевать невзгоды. Матиас, шутя, говорил, что он потомственный милитарист. Его предок имел фабрику, которая производила пуговицы для армейских мундиров.

Олимпиаду посещало немало зрителей. На матч СССР-США пришло пять тысяч человек. Ехали из разных городов и даже стран. Всех интриговала встреча Спасского с Робертом Фишером. Спасский оказался на высоте и добился победы. На первой доске он показал лучший результат. Тогда шахматисты предвидели неизбежность дальнейшего подъема американца и его матч со Спасским за корону.

Олимпиаду посетили президент ФРГ Хейнеман с супругой, федеральный министр иностранных дел Геншер, посол СССР в ФРГ Царапкин.

Надо сказать, что многие зрители болели за нашу команду. Как-то один немец завязал разговор со мной. Он задал по-русски ненормативный вопрос: «Вы будете американцев за…ть?» Я спросил, откуда он так хорошо знает русский язык. Не заметив иронии, он ответил, что в советской зоне оккупации жил рядом с казармой.

В городе витрины всех магазинов отражали олимпийскую тематику. О том, что нравы в Европе изменились, свидетельствовала витрина небольшого магазина, расположенного напротив Конгрессхауза. На большой шахматной доске стояли задом к публике в виде шахматных фигур человеческие фигурки, причем голые, толстые, средние, мужские и женские. Лозунг над доской гласил: «Уничтожим капиталистические ж…!». Довольно своеобразная революционная агитация.

Конгресс ФИДЕ проходил в гостинице «Кайзергартен», где жили участники Олимпиады, в пяти километрах от Конгрессхауза. Добираться можно было на троллейбусе, который ходил по расписанию минута в минуту. Борьба на Олимпиаде в этот раз оказалась нелегкой, но первое место и кубок Гамильтона-Рассела вновь был завоеван нашей командой.

На Конгрессе Ф. Рогард стал почетным президентом. Президентом ФИДЕ был избран экс-чемпион мира Макс Эйве. Звания международного гроссмейстера присвоили трем шахматистам: Бухути Гургенидзе, будущему чемпиону мира Анатолию Карпову и Уолтеру Брауну (США). Только троим в тот год на весь мир. Такие времена, как говорит один известный телеведущий. И еще была введена в действие система индивидуальных коэффициентов, за которую годами боролся профессор Эло. В нынешние дни трудно себе представить, как можно обходиться без рейтингов.

Между прочим, не могу не привести справедливую мысль гроссмейстера Геллера. Он как-то сказал мне, что коэффициент показывает то, что было до партии, но не результат партии.

В Зигене я был занят почти каждый день с утра до ночи. Очередной тур, доигрывание неоконченных партий, работа на Конгрессе ФИДЕ, некогда было глядеть по сторонам. Однако все шло четко по расписанию. При этом в городе чувствовался какой-то провинциальный покой, хотя все удобства и магазины не уступали столичным.

Возвращались мы домой через Франкфурт-на-Майне, там переночевали, чтобы лететь в Амстердам. После Зигена большой город оглушил суматохой. У меня был недолгий разговор с таксистом, интеллигентного вида парнем лет тридцати пяти. Он сказал, что является членом кооператива таксистов, машина – его собственность, можно быть членом кооператива, не имея машины. Тогда надо платить ежемесячно определенную сумму, за машину, которую предоставляет кооператив. Член кооператива может дать свою вторую машину кооперативу, за это получать выплаты. Дневная норма пробега у них 150 километров. Насколько мне было известно, в Москве дневной пробег таксистов тогда был 250 километров. Шофер задал мне несколько неожиданный вопрос: «Может ли гражданин СССР принять от немца маленький подарок, скажем, носки, носовой платок?». Ему железный занавес казался абсолютно непроницаемым.

В гостинице вечером я попросил дежурного заказать такси на раннее утро, когда нужно ехать в аэропорт. Дежурный ответил, что он это сделает утром, потому что у них приезжают so fort, то есть без промедления. Я, приученный московскими таксистами к опозданиям, немного беспокоился, но дежурный оказался прав. В Амстердаме вновь двухдневная пауза, а затем любимый «Аэрофлот».

Второй раз я посетил Германию в 1974 году. Мы с женой решили во время отпуска совершить туристский пробег на собственном «жигуленке» по ГДР. Издательство «Спортферлаг» там регулярно из года в год издавало маленький шахматный учебник «А, В, С». Это был перевод написанной Ю. Авербахом и мной «Шахматной азбуки». Книжка бойко продавалась и в ГДР, и в ФРГ. Забегая вперед, скажу, что на вопрос моей жены, почему издательство уделило мне столько внимания, главный редактор Дитер Вробель ответил: потому что авторы написали хорошую книжку. Десять тиражей обеспечили издательству неплохой доход в валюте. Авторам переводили скромненький гонорар в ВААП, организацию, призванную охранять авторские права. Охрана ограничивалась тем, что ВААП ополовинивал гонорар. Дитер знал об этом и компенсировал потери повышенным вниманием.

«Автопробег» в целом прошел без приключений и аварий. Имея изрядный опыт автотуризма на Кавказ, в Прибалтику, на Карельский перешеек, я регулярно выезжал ни свет, ни заря. В тот раз не удалось по семейным обстоятельствам. Ждали результатов анализов по поводу подозрений на злокачественную опухоль у тестя. Анализ оказался благополучным, но выехали во второй половине дня и, доехав до города Сафонова в Смоленской области, решили заночевать в гостинице. Паспорта у нас были заграничные, печать о браке в них не предусмотрена, фамилии разные. В один номер нас поселить отказались. Моя шутка, что я обязуюсь вести себя прилично, успеха не имела. Сняли жене одиночный номер, а меня прописали в общежитие. Что делать, когда в нашем государстве секса нет. Эту монументальную идею должны блюсти все граждане.

На границе с Польшей вышла заминка. В таможенной декларации жена написала, что у нее есть кулон. На самом деле у нее на шее висел медальон, красивый, старинный, но не кулон. А в медальоне фото матери, которая недавно покинула грешный мир. Симпатичный таможенник сказал, что кулон надо оставить на хранение, а получить его на обратном пути. Жена отказалась медальон снимать, а таможенник нас пропускать. Я осерчал и сказал, что поедем обратно в Москву. Таможенник вошел в положение, поинтересовался профессией жены, сказал, что медиков он уважает, и велел переписать декларацию. Поблагодарив, мы двинулись вперед, на запад. Вскоре приехали в Варшаву и остановились у друзей. Но о Польше будет рассказано отдельно.

В Берлин прибыли в полдень, подъехали прямо к издательству. Приятно поразило, что ряд мелких вопросов, которые мне надобно было решить, заняли совсем немного времени. Успели позавтракать, поменять валюту, купить план Берлина, отогнать неподалеку от издательства машину на профилактику, прогуляться по городу, получить у Дитера план моей поездки по стране с бронированием гостиниц в Лейпциге, Дрездене и Веймаре, заказать новые очки в частной мастерской, которую мне рекомендовали еще в Москве. Тем временем профилактика машины была сделана. Рядом с домом издательства была площадка для стоянки машин. Раньше там стоял дом. Его разбомбили.

Комнату на несколько дней нам сдала сотрудница издательства. Дом стоял на улице, аналогичной московскому Садовому кольцу. Правда, тогда движение было по нынешним меркам очень небольшое.

Погода благоприятствовала, и мы с удовольствием прогулялись по знаменитой Унтер-ден-Линден, поглядели на Бранденбургские ворота, подивились модерновому собору. Я обратил внимание на то, что поездка на разных видах городского транспорта стоит стандартно – 20 пфеннигов, и общественный туалет тоже 20. Вероятно, это рационально. Ведь недаром же гласит пословица, что немец обезьяну выдумал. Еще в Берлине мы побывали в опере, слушали «Силу судьбы» Верди и посмотрели на Берлин, в том числе и Западный, поднявшись на смотровую площадку телевизионной башни.

Когда однажды под вечер мы возвращались домой, то увидели небольшую очередь у окошка булочной. Продавали горячую выпечку. Противное общепитовское словцо, но я не запомнил, как называются эти вкусные булочки.

Хозяйка квартиры была в приподнятом настроении. Оказалось, что ее на два дня командировали в Западный Берлин. Нам же казалось, что и в Восточном Берлине все очень даже неплохо.

Наше путешествие на запад продолжилось по городам Мейсен, Дрезден, Веймар и обратно – Лейпциг и Берлин.

В Мейсене мы видели, как делают знаменитый фарфор. Прическа у молодого парня гончара напомнила мне молодого стеклодува итальянца, которого я видел за работой на острове Мурано под Венецией. Прошли годы, и я узнал слово глобализация. Также повидали, воспользовавшись знакомством нашего друга Альбина с пастором, орган с керамической начинкой, побывали на роскошной выставке цветов. В прекрасном Дрездене я, наконец, посетил знаменитую галерею. В Москве был шанс, но работа не отпускала. В Веймаре мы побывали в доме-музее Гете. Навсегда запомнился его кабинет с несколькими письменными столами. Отдельно для литературы, для искусствоведения, для государственных дел. И рядом спаленка. Маленькая, с колокольчиком для вызова слуги. Такая маленькая для такого великого.