Текст книги "Не был, не состоял, не привлекался"

Автор книги: Михаил Бейлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

В серый предрассветный и холодный час мы высадились в Междуреченске. В прошлом и, вероятно, ныне Шуйске. Оказалось, что на экзамене я допустил неточность. Здесь реку называли СУхоной, а не СухОной. Междуреченск оказался тишайшим городком, без заводов, железный дорог и трамваев. Тысяч пять жителей существовали по старинке. Город окружали леса и болота. Я, увы, не любопытен и лишь однажды за все каникулы пошел в лес.

Ягоды, дичь, дрова – все это было в лесу, вестимо. В Сухоне рыба водилась в достатке. Мать пекла пироги с ягодами в большой русской печи. Запомнился лещ в коричневатой кожице, поджаренный на противне. Величиной он был как те легендарные рыбины, что срываются с крючка у бывалых рыболовов. Жарить такого красавца на газовой плите немыслимо. На базаре продавали много даров природы и дешево по сравнению с Москвой. Базары бывали по воскресениям, а страна, заводы, школы, учреждения жили тогда по шестидневкам. Выходных получалось больше, а безработных, соответственно, меньше. Все текло и изменялось, но междуреченцы говорили, гордясь:

«Мы – медвежьи уголки России». Почему-то во множественном числе. Иногда называли свой городок Шуйском, как в прошлые века. Междуреченцы валили лес, охотились, рыбачили, служили на пароходах, буксирах, баржах, трудились грузчиками. Отмечали не только революционные, но и престольные праздники. Умели выпить. К сожалению, не все. Случались на праздники и бессмысленные кровопролития.

Мне предстояло есть, пить, отдыхать, словом, делать, что хочешь. По неопытности я не мог представить, как мне хорошо. Восьмой класс я окончил неплохо, впереди был девятый, а там недалеко и Будущее.

Сестра принесла родителям очередную похвальную грамоту, на этот раз за пятый класс и тем более могла заниматься, чем хочет.

Третьим, но, вероятно, основным действующим лицом был мой двоюродный брат Павлуха. Так я называл его в отличие от взрослых, более вежливых. Родного брата у меня не было, но наши матери были родными сестрами. Тетка доверила своего единственного сына моей матери на лето, избавясь от выезда из города на дачу.

Как-то в прошлом нас поручили на лето тетиному вниманию. В тот год дачу сняли в настоящей деревне. Деревни той нет, на ее месте, на Воробьевых горах, построили Университет.

Напротив нашего дома проживала семья, владевшая многими коровами. Я не раз наблюдал, как коровы возвращались под вечер с пастбища домой. Интересно было, какая корова идет впереди стада. Считалось, что от этого зависит завтрашняя погода. Радио тогда у простых людей не было, погоду по радио не слушали.

Очень любопытно было смотреть, как отпирают крепкие и широкие деревянные ворота и в них степенно, не толкаясь, входят, словно вплывают, огромные коровы. Девять подряд.

Тогда я не знал еще, как и коровы, что эпоха требует хозяев раскулачить.

Павлуха был ровесником моей сестры и полным ее антиподом. Сестренка – худенькая, черноволосая и черноглазая, а Павлуха – чрезвычайно упитанный, с золотистыми курчавыми волосами. Комплекция не мешала ему опровергать ходящее представление, будто толстые дети спокойны и флегматичны. Павлуха носился, дразнился, что-то организовывал, не знал покоя и другим покоя не давал. В отличие от своей двоюродной сестрицы, Павлуха страдал от существования грамматики. Он не мог писать без ошибок. Еще в школе была и другая трудность. Он хотел писать и рисовать левой рукой, а учителя заставляли правой. Шагать лучший поэт эпохи требовал «Левой, левой, левой!», а писать педагоги велели только правой.

Павлуха был добр по природе. Однажды мне подарил маленький перочинный ножик. Просто так, без намерения подлизаться.

И вот, доброго малого заставляли писать правой рукой.

Если бы на землю прилетели марсиане и назначили Павлуху главным вождем, он мог бы заставить всех педагогов писать левой рукой. Но марсиане задерживались, и бедняга выписывал буквы правой, выписывая их поодиночке. Только учитель рисования разрешил рисовать левой. Но разве учитель рисования в школе равноправный учитель?

Поставленная перед Павлухой на лето задача оказалась не простой. Отдыхать легко. Труднее подтягиваться по русскому письменному и давать отдыхать другим. В подтягивании принимали участие сестра и я. Отец работал и отсутствовал, наезжая изредка. Мать кормила, воспитывала, обстирывала, следила за здоровьем поколения.

Мы быстро приспособились к междуреченским порядкам, и блаженные каникулярные дни помчались чередой.

Сестра вела себя просто, без затей. Я вошел в круг местных футболистов и регулярно переправлялся на лодке на правый берег, где находился стадион. Скромненький. Скромненьким был и класс местных футболистов. Дважды я сподобился играть в междугородных матчах. На пароходе прибыла футбольная команда городка Тотьмы и обыграла сначала команду леспромхоза, а потом сборную города. Вероятно, мое физическое развитие опережало умственное, и поэтому я играл за взрослых.

Мы с моим тогдашним другом, который отдыхал в Калуге, затеяли сыграть партию по переписке. Письма доходили очень медленно, за лето успели сделать всего несколько ходов. Будучи уже тогда квалифицированными шахматистами, мы с Юрой, будущим гроссмейстером, не дали себе труда прикинуть, сколько же месяцев может продлиться партия по переписке. Типичный случай юношеского оптимизма. Разок-другой за лето я держал в руках областную газету. Там писали о местных врагах народа и другие малоинтересные тогда мне вещи.

Павлуха же быстро нашел себе компанию. Это были трое местных ребятишек – один побольше, средний и маленький, которого они называли Клычин, по фамилии. Этот квартет обычно сопровождал большой лохматый пес. Ребята звали его Боян, а не Баян, потому что буква «О» была в Междуреченске в большом почете.

Типичная картинка утром: Павлуха сидит у окна на втором этаже. Ждет появления дружины. Они прибегают в сопровождении Бояна и дружно кричат: «Повлин, пойдем купатьсо!». Павлуха ждет повторного приглашения, а потом бежит вниз, на улицу, чтобы возглавить ватагу. Место у окна занимаю я. А шпингалеты исполняют специально для меня песенку: «Товарищи матросы / Курили папиросы / Товарищ капитан / Окурки подбирал!».

У Павлухи слуха нет, у его друзей тоже не заметно. Родители Павлухи как-то попытались учить его играть на скрипке. Увы…

Простенькая песенка почему-то задевает меня. Злобные пигмеи замечают это и поддают жару. Молчит только Боян. Он смирно сидит, вывесив набок здоровенный красный язык. Видно по всему, что сочувствует он не мне. «Повлин» дает отбой, и вся компания по росту, гуськом, бежит к воде. «Купатьсо». День далеко не жаркий, но Павлуха одет легко – черные сатиновые трусы, а на ногах почему-то носки. Трудно сказать, почему он так одет. Может, не хватило времени, чтобы обуться, а может быть, принципиально.

Кудрявые светлые золотистые волосы, белая, слегка покрасневшая от северного солнца кожа, упитанный, но подвижный, бежит Павлуха впереди по грязи от ночного дождика. За ним ребятня: меньше, меньше и, наконец, Клычин. Вот и Боян поднялся и побежал за друзьями. «Купатьсо». А вода в Сухоне очень прохладная, но ребята не ждут милостей от природы и непреклонно бегут.

Вечером у Павлухи поднимается температура. У него в раннем детстве что-то было с ухом, и ему сделали трепанацию черепа. Поэтому, наверно, и температура. Мерить он не хочет, и некоторое время сопротивляется своей тете. Но потом сдается. Утром температура снова нормальная, снова появляется компания с Бояном и все повторяется.

После обеда Павлуху ждут тяжелые времена. Диктант и тому подобное. Ему трудно, и он досадует. Как же не трудно, если он и в устной речи не придерживается правил. Говорит «укрючина», вместо уключина. «Тетя! Зачем вы меня попекаете!» – вместо упрекаете. Пароход «Сольвычегодск», периодически проплывающий по Сухоне, называет на заграничный манер «Сан-Вычегорск».

Когда урок доводит его до отчаяния, он начинает писать родителям письмо, требует своего возвращения в лоно семьи, к папе и маме. Понимая, что одного его не отпустят, пишет, что может уехать в Москву «с дядем Абрамом». Сестра замечает, что не с дядем, а с дядей, и Павлуха гневно рвет письмо…

Потом наступает мое футбольное время. Я собираю необходимые вещички в чемоданчик. Павлуха, прощая все обиды, везет меня на лодке на ту сторону Сухоны и провожает на стадион, с гордостью неся мой чемоданчик.

Покинули мы Междуреченск-Шуйск в конце августа вечером. Прощались с Сухоной в темноте. Пароходик плыл в Вологду.

Война застала Павлуху учеником девятого класса. Первого июля я собирал дома миску, кружку, ложку и другое, чтобы отправиться в институт, а оттуда, вместе с другими студентами, на Киевский вокзал – место сбора тысяч студентов, направляемых на рытье противотанковых рвов, эскарпов и т. д. Павлуха прибежал к нам домой попрощаться со мной. А третьего июля я увидел его в Сухиничах, куда медленно приполз эшелон. Оказалось, что и девятиклассники понадобились. Немцы наступали.

Павлуха рассказал мне, что в эшелоне он играл с ребятами в очко и кое-что выиграл. Я, уезжая из дома, воображал, что Родина всем нас обеспечит, и почти не взял родительских денег. Павлуха предложил мне немного по своей инициативе. Я взял, но сделал ему замечание, что не надо играть в очко. Он не стал спорить.

Позже еще раз встретились. Он увидел меня во время обеденного часа на берегу реки, который мы «эскарпировали». Он был худ и голоден, а у нашего так называемого отделения водились кое-какие продукты. На противоположном берегу, откуда была вероятность появления в недалеком будущем немецких танков, располагалась деревенька и, по моей инициативе, чем я гордился, мы изловчились вплавь доставлять горлачи с молоком, яйца и так далее. Это было жизненно важно, так как кормило нас начальство в этот период мало и плохо. Эту встречу Павел позднее вспоминал как светлый момент.

Павлуха окончил школу, подрос, похудел, окреп и воевал. Рассказывал, что форсировал Днепр два раза. Один раз туда, а потом «форсировал» обратно, вплавь под обстрелом. Дошел до Венгрии и уцелел. Вернулся и женился на своей однокласснице Вере. Вера стала учительницей русского языка и литературы. А Павлуха, скрытно от жены, исправлял в сочинениях ее учеников, которые она брала домой проверять, орфографические ошибки. Так он понимал свой долг перед угнетаемыми грамматикой.

Женился он на всю жизнь. Окончил институт и работал.

Женя защищал Родину

Маленький мальчик шел от Консерватории в сторону Никитских ворот и дальше, следя за трамваями. Он знал, что в Боткинской больнице лежит его мама. Давно. Иногда мимо проезжал трамвай нужного номера. Он шел долго. Денег на билет не было, а ехать зайцем он не решался.

Он спрашивал в больнице у многих людей, как найти ему маму, и узнал, наконец, что мама умерла. Отец это от мальчика скрывал.

Мальчика звали Женя. Скоро он пошел в школу, и я учился с ним в одном классе. У него появилась мачеха, семья жила в небольшой узкой и длинноватой комнате, в коммунальной квартире, в капитальном дореволюционном доме. На двери, ведущей в квартиру, много звонков. Однажды Женя показал мне дверь этажом ниже. Там было интересно написано, чьи звонки: Панин, Понин, Лунин, Шор. У Жени вообще был вкус к забавным вещам. Он сочинял веселые куплеты, бойко рисовал, непринужденно общался с мальчиками и девочками. О своих поэтических и художественных способностях был самого скромного мнения. Считал свои упражнения не более чем забавой. Он любил читать и делился с товарищами своими соображениями о прочитанном. От него я узнал, что есть такие ребята, которые любят в классе сидеть в уголке, не высовываться. А другие с удовольствием сидят на самом виду, посредине. Много лет спустя я услышал об интровертах и экстравертах. Казалось, что Женю не смущает внимание окружающих. Мальчишки на переменках любили возиться, бороться, но Женя в этом почти не участвовал. Учился он хорошо, на судьбу не жаловался. Его отца я видел один раз. Мне он показался мрачным. А мачеху не видел.

Окончив в 1939 году десятилетку, Женя решил поступить в военно-морское училище, чтобы обеспечивать себя самостоятельно. Это оказалось непросто. Нужно было сделать операцию по поводу грыжи, да еще при дальнозоркости суметь пройти глазника. Женя сумел сделать и то и другое, и уехал в Севастополь.

В 1946 году мы встретились в Риге. Я работал там после окончания института, а Женя сказал, что он сельский учитель. Это была шутка, потому что он был капитан-лейтенантом, отлично выглядевшем в красивой морской форме, украшенной несколькими боевыми орденами. Войну он служил на подводной лодке, а в момент встречи преподавал в военном училище что-то по штурманскому делу.

Приятно было встретить одноклассника. Он рассказывал мне истории из своей морской жизни, отводя в них себе скромную роль.

Подводники на Балтийском море несли большие потери, но Жене посчастливилось – не утонул. Его капитан был лихой моряк, герой в бою и Герой юридически. Женя был штурманом. Однажды, рассказал он, лодка шла под водой, на глубине. Женя предупредил капитана, что есть риск задеть какие-то камни. Капитан не внял предупреждению, тогда Женя сказал, что сказанное записывает в журнал и дальше прокладывать курс отказывается. Захлопнул журнал, и в этот момент раздался звук, вроде скрипа. Герой на глазах побелел как скатерть. Авария грозила трибуналом, а этого он боялся больше смерти. Слава Богу, обошлось.

Женя рассказал, что у них на подлодке был фельдшер, весьма любопытный субъект. Однажды он упросил капитана, чтобы тот разрешил ему посмотреть, как будут топить транспортный корабль, торпедировать в надводном положении. Капитан разрешил. Он стоял на мостике, голова фельдшера торчала из люка у его ног. Капитан голосом скомандовал готовность носового торпедного аппарата, а фельдшер не расслышал и голосом передал про кормовой. Капитан скомандовал: «Огонь!». Торпеда устремилась в открытое море. Капитан в ярости треснул фельдшера по голове башмаком, а фельдшер потом сказал: «Тут я услышал взрыв и увидел пламя».

Война повлияла на характер Жени, он по-прежнему любил юмор, но стал немного грустным. Немудрено, если каждое боевое задание могло закончиться катастрофой. Он рассказал мне любопытную историю. Один подводник напился, набедокурил, был задержан и не попал на свою подлодку, ушедшую на боевое задание. Лодка погибла, а про него говорили: «Молодец! Остался жив».

Другой подводник поскользнулся и сломал ногу. Тоже остался на берегу. Про него говорили: «Хитрый!». Все относительно.

В Риге у Жени была комната в квартире, где жили местные люди. Они относились к нему недружелюбно, придирались, встречаясь на кухне. Женя нашел способ, как добиться уважения. Иногда он выходил на кухню, садился за свой столик и молча, на виду у соседей, чистил свой пистолет.

Прошла молодость, и Женя вернулся в Москву. Дожил до преклонных лет.

Как-то так получилось, что мы лишь изредка переговаривались по телефону. Линии наших жизней не пересекались.

Абрам

Давным-давно, в школе, я узнал, что в повествовании случаются лирические отступления. Это когда автор вдруг начинает рассказывать про погоду, про пейзаж, оттеняя смысл происходящего, настраивая читателя на нужную волну. Быть может, о лирическом отступлении надо говорить не так, но ведь за семь десятков лет не грех кое-что подзабыть.

Одним словом, первого человека, с которым я подружился почти в младенчестве, звали Абрам. И хотя лирические отступления случаются, когда повествование в разгаре, я себе позволю с него начать.

К большинству имен прилагаются уменьшительные: Николай – Коля, Василий – Вася, Георгий – Гога, а то и Жора, и так далее. С именем Абрам получается затруднение. Называть младенца полным библейским именем не с руки, Абрашкой – грубо, Абрамчиком – имеет оттенок, отмеченной в песне Галича: «Я папаше наливаю двести граммчиков / Анекдотик сообщаю про Абрамчика». В семье его называли, кажется, Абатиком, ласково, а ребята – как могли.

Мы познакомились, когда мне было почти четыре года, ему – почти три, а моей сестренке почти год. Его не то привели за ручку, не то принесли на ручках в нашу квартиру, спустившись на один этаж. Получилось так, что Абрам с моей сестренкой, сидя на коврике, что-то складывал из кубиков. Я наблюдал. Неожиданно сестренка, оказавшаяся позднее очень миролюбивым человеком, взяла кубик и ударила им Абрама в лоб. Он безутешно заплакал, и на этом первая встреча завершилась. Первоначально он вообще любил задавать ревака. Я был старше, и до меня первого дошло, что плакать стыдно. Однажды я спросил его, почему он часто плачет. Он объяснил, что, например, сегодня утром его маленькая сестра отняла у него детский стульчик, вот и заплакал. А позднее он плакать перестал. Наверное, на него повлиял отец. Не плакал даже на похоронах своей мамы, которая умерла из-за неудачной хирургической операции совсем молодой. Абраму было тогда тринадцать лет.

Отец трудности воспитания преодолевал по-своему. Иногда странно. Как-то Абрам рассказал мне, что однажды, когда он хотел пить, отец посоветовал ему налить из графина, что стоял на буфете. Абрам послушался, налил, хлебнул, поперхнулся, потому что это была водка, а не вода. Может быть, поэтому, а может быть, и не поэтому, но Абрам всю жизнь отрицательно относился к алкоголю.

Настала пора поступать в школу, и Абрам пошел в первый класс. Отцу, высококвалифицированному бухгалтеру, удалось убедить школьное начальство немедля перевести сына во второй, и до четвертого класса включительно успехи Абрама в учебе были очень скромными. Однако он старался, трудился, и открылось второе дыхание: с пятого класса и до конца вуза он получал одни пятерки.

В детстве мы много свободного времени проводили вместе. Он гораздо лучше меня ориентировался в московских улицах и переулках и всегда прокладывал курс, так как я в топографии очень туп. Телефонов в наших квартирах не было, но я успешно внедрил перестукивание по паровому отоплению. Когда мы собирались гулять и родители спрашивали, куда идем, а если далеко (например, собрались ехать в Покровское-Стрешнево купаться), то задавали вопрос мне: разрешают ли Абраму? Я авансом говорил «да», а он уже совершенно честно говорил, что мне разрешили. Не помню, чтобы мы когда-нибудь ссорились. Научившись играть в шахматы, я научил и его. Пришла пора школьных турниров, и я играл успешней. Он учился лучше. Однако мы оба не склонны были к зависти и к ссорам тоже. Абрам с малых лет имел выдержку.

Когда мы окончили шестой класс, неподалеку построили новую школу, в Трехпрудном переулке.

Не знаю, сам ли Абрам сообразил, что надо переходить, или же его отец надоумил, но он перешел, а я оказался консерватором, остался в своей семилетке, которая все-таки поближе к дому. В итоге у нас из трех параллельных классов остался один, а учителя оказались не самые квалифицированные.

Как многие ребята нашего поколения, Абрам захотел стать инженером. Школу окончил отличником и поступил в Высшее техническое училище имени Баумана. Учился превосходно, получил сталинскую стипендию. Комсомольские поручения выполнял старательно, и, хотя был скорее молчалив, чем речист, но как-то само собой оказался в авангарде комсомольской организации Училища. Эта вот «карьера» сыграла в его жизни существенную роль. Окончил вуз он с красным дипломом, хотел продолжить занятия в аспирантуре, да не тут-то было. В это время из Московского городского комитета партии погнали важное лицо, а это был выпускник Бауманского училища. Стали наводить порядок и в Училище. В итоге Абрам, казалось бы, мог поступить в аспирантуру, предложение делали несколько заведующих кафедрами, но «ведущая и направляющая» сказала «нет» и поехал он инженерить в Пермь, на военный завод, за Камой-рекой. Где и протрубил лучшие и почти все остальные годы.

Через год после окончания Абрам приехал сдавать приемные экзамены в аспирантуру своего Училища. На этот раз на экзамене по истории партии, или еще как-то эту науку называли, поставили ему двойку. Наглядно пояснили, чтобы не совался. Он узнал, что именно этого хотело высокое министерское начальство. Маленький пример традиционного отношения к естественным богатствам в нашей солнечной стране. Абрам, поступив в аспирантуру, стал бы дельным профессором. Это как минимум.

К Перми Абрама привязывало еще одно обстоятельство. Он был счастливо женат на однокласснице, но ее брат, офицер, попал после войны под «чистку» в армии. Его генерала расстреляли, а офицера посадили. Родители лишились московской квартиры и уехали в Пермь.

Зато на заводе, в коллективе, к Абраму относились хорошо. И когда прошло много лет и он доработался до первого инфаркта, освободили его от непосредственного изготовления пушек или еще чего-то там важного и перевели на преподавание в филиал института, что был при заводе. Стал Абрам «молодым» доцентом.

Пришла эпоха реабилитаций, появилась возможность вернуться в Москву. Но сердце болело, жизнь клонилась к закату, дожил почти до конца века.

Он был моложе меня, но ушел раньше.

На похороны приехали заводчане, друзья-пермяки. Говорили хорошие слова.

Мы редко встречались в последние годы. Болтать по телефону Абрам был не склонен. Но когда он умер, я часто вспоминаю его. Вспоминаю, что когда-то было детство.

Ляля

Девчачьим именем Лялька звали мы нашего одноклассника. Полным и настоящим его именем было Лавр, родители называли Лялей, а ребята попроще. Хотя он был тонкокостный, беленький, однако на девчонку не походил, а по части озорства превосходил всех в классе. Он постоянно придумывал разные каверзы. То принесет в школу на урок большую игрушку, то живого котенка. Однажды он предпринял затею и посерьезнее. Принес из дома кусачки и организовал маленькую диверсию – перекусил электропровод, идущий в класс, одну его жилку, и в том месте, где провод еще не вышел из трубочки, что специально проложена в стене. Сделали это на перемене после четвертого урока, мы учились во вторую смену, дело было зимой, на дворе темно. Свет в классе погас, разрез учителя не обнаружили, и мы довольные ушли по домам, избежав пятого урока.

На другой день место разреза электропровода было обнаружено, и начался розыск диверсанта. Нас было почти четыре десятка, и все дружно говорили – я не я и лошадь не моя. Дрогнул только один. Звали его Колей, он был в нашем седьмом классе новеньким, пришел из другой школы. Он оказался сильнее всех в классе, лучше всех рисовал и не задавался. Ребята его уважали. Не знаю, что заставило его «пролегавить». Ляльку строго не наказали, а с Колей все ребята поголовно, не сговариваясь, перестали разговаривать. А его поступок не обсуждали. Учителя не вмешались. То ли они решили, что так надо, то ли вообще не заметили ситуации. Родители перевели Колю в другую школу, хотя семья жила в нескольких минутах ходьбы от нашей.

Любопытно, что через много лет я случайно встретил Колю в киностудии. Оказалось, что он стал художником. Мы немного пообщались, но я почему-то не спросил его, как это удалось взрослым уговорить или же заставить его «стукнуть».

Отец Ляльки имел какое-то отношение к спортивным товарам, Лялька не раз давал мне на игру бутсы. Я запомнил их, они были белого цвета. Он вообще был добрым и дружелюбным, и отношения у нас были прекрасными. Однажды, уже весной, он притащил в школу две пары боксерских перчаток и в школьном дворе ребята на переменках боксировали, а точнее сказать – валяли дурака. Непременным уговором было – «по морде не бить». Случилось мне «боксировать» с Лялькой. Он был одним из слабых ребят, и я вел «бой» очень скромно. Неожиданно для меня он стал атаковать изо всех сил. Потом ребята мне разъяснили, что за нашим поединком наблюдала из окна второго этажа Тоня, а Лялька в нее влюблен.

Тоня была скромной тихой девочкой, приветливой, молчаливой. Черноглазая и очень стройная, как сказали бы теперь, худенькая, как говорили раньше. Ее отчим был немец, работал техническим служащим в посольстве Германии, что находилось неподалеку от школы.

Шли годы, и оказалось, что любовь Ляли и Тони была взаимной и настоящей. Очень даже сильной. Но грянула война, и Тоня вместе с матерью, братом и отчимом уехали в Германию.

Лялька окончил юридический институт и стал народным следователем, но остался таким же добрым человеком. Ему, я слышал, удалось однажды повидаться с Тоней, она каким-то образом побывала после войны в Москве, но уехала обратно в Западную Германию. Политика раздавила любовь. Такая судьба. И эта же судьба-злодейка устроила Ляльке еще одну довольно редкую комбинацию. Он вел следствие по обвинению одной девушки. Какое-то служебное правонарушение. Провел следствие честно, девушку осудили на несколько лет лишения свободы. А Лялька ее сильно пожалел, а может быть, даже и полюбил, и писал ей письма в лагерь, слал посылки, за что его и уволили из нашей самой гуманной в мире прокуратуры. Стал адвокатом. Эта профессия гораздо больше подходила его натуре. Вот только лет на земле ему было отпущено судьбой совсем немного.

Тактик и стратег

В школьные годы я познакомился с Гариком в шахматном кружке Дворца пионеров. Он играл неплохо, но больших успехов не имел. Был улыбчив, приветлив и неразговорчив. Много позже, в 1944 году я встретил Гарика в Московском городском шахматном клубе. Я оканчивал Юридический институт, и он попросил у меня на денек мою зачетную книжку. Он прямо сказал, что хочет проникнуть в число студентов-старшекурсников, нарисовав себе в зачетной книжке отметки по предметам, которые ранее не получал. Я дал зачетку, хотя понимал, что соучаствую в подлоге. Однако в военные годы Юридический институт эвакуировали из Москвы и слили его с другим институтом, и вообще была большая неразбериха. Первый опыт Гарика принес ему успех. В дальнейших его комбинациях я, слава Богу, участия не принимал.

Однажды Гарик заявился в шахматный клуб с орденскими планками на пиджаке. Я ткнул пальцем в одну ленточку, и спросил знает ли он какого ордена эта ленточка. Он не знал, а я пояснил – ордена Суворова, полководческого. Этим орденом награждают генералов. Позже я слышал, что Гарик, повздорив с институтским профсоюзным «вождем», уважаемой студенткой, оскорбил ее действием. Но его, якобы заслуженного фронтовика, наказали не слишком строго.

Мой школьный товарищ Олег, знавший Гарика, как-то рассказал мне, что встретил его зимой в одном из арбатских переулков. Гарик, пыхтя, вез на детских саночках платяной шкаф. Олег полюбопытствовал и Гарик объяснил, что выиграл этот шкаф у знакомого, с которым играл в очко на его квартире. Партнеру нечем было расплатиться. Позже при встрече в клубе Гарик поведал мне, что из Юридического института он ушел, поступив в открывшийся Институт международных отношений, особо престижное заведение. Он успешно прошел собеседование при приеме с самим Деканозовым, высокопоставленным чекистом. Тот не смог видеть Гарика насквозь. Я удивлялся, а Гарик, рассказывая, улыбался. Эта ошибка Деканозова не имела серьезных последствий. Прошли годы и близкого соратника Берии, как водится у нас, расстреляли. Однако, несмотря на промахи кадровиков, дипломатом стать Гарику не было суждено. В комсомольской газете появился фельетон под заголовком «Голубая марка». Склонность к рисованию подвела Гарика. Он нарисовал голубые марки членских взносов, наклеил их в профсоюзный билет, сэкономил мелочь, но был разоблачен и из института с треском изгнан. Последний раз мы встретились с Гариком в Риге. Я работал там адвокатом, окончив институт, а как туда попал он, я не знаю. Гарик рассказал мне, что работает в порту, отвечает за правильную загрузку кораблей. Помнится он назвал свою должность красивым иностранным словом стивадор. Любопытная трансформация коренного жителя берегов славной Москвы-реки. Как будто стать специалистом по морским сухогрузам помогла ему мама, ответственный сотрудник ведомства, имеющего отношение к морям и сухогрузам. Однако загружал корабли Гарик недолго. То ли не смог, то ли расхотел. Я поинтересовался, на какие средства он существует, и Гарик рассказал, что у него есть женщина, вроде гражданской жены, он живет у нее, она вяжет шерстяные рейтузы, а он вполне успешно продает их на толкучке. Что было дальше с Гариком, какие он предпринимал новые тактические маневры и насколько успешно, мне неизвестно. Больше наши пути не пересекались.

Как-то мой друг рассказал мне о своем сокурснике, тоже склонном к рисованию. Тот воспользовался своими способностями скромно, зато успешно. В голодное военное время Бауманский институт был эвакуирован в Ижевск. Студенты – будущие инженеры жили впроголодь. Хлеб отпускали по карточкам. И вот этот способный к рисованию студент ежедневно подделывал по одному талончику на 400 грамм хлеба. Фунт хлеба можно было съесть, можно было поменять на рынке на, скажем, молоко. И ни разу этот скромный художник не попался. В отличие от острокомбинационного Гарика, у него была душа осторожного позиционного стратега.

Закон притяжения

Жила была девочка. Ей было пять лет. Ее уже учили лопотать по-французски, хотя звук «эр» ей еще не удавался, получался «Эл».

Набожная няня как-то привела ее в церквушку, что стояла на углу Большой Никитской и Чернышевского переулка. То есть какое-то время улицы Герцена и Станкевича. Девочка, увидев, как люди крестятся и бьют поклоны, очень удивилась. Она, шагнув вперед, возгласила: «Дулаки! Бога нет! Есть одна плилода!».

Перепуганная няня схватила ее на руки и вынесла из храма. Что после этого в храме произошло, мне неизвестно. Знаю, что через несколько лет там устроили небольшое общежитие. В духе эпохи. Однако та эпоха завершилась, и ныне там вновь церковь.

Тем временем девочка росла, прекрасно училась, окончила институт и аспирантуру, стала доктором и профессором, очень видным специалистом в своей гуманитарной области и… православной.

Почему из десятков вариантов веры в Бога она выбрала именно этот? Быть может, потому, что большая масса притягивает?

Вечно с этими евреями что-то случается.

Способный мальчик

– Почему в Конституции сказано, что судьи выборные, а выборов судей не было? – спросил на уроке конституции ученик седьмого класса Леня в 1937 году.

Прошла война, закончил ее Леня – офицер-переводчик – в Вене. Потом арестовали его генерала и Леню вместе с ним. Предъявили генералу какое-то страшное обвинение, стоившее ему жизни. Когда было окончено следствие, Леня увидел в материалах дела, предъявленного ему, как положено по закону для ознакомления, свой детский вопрос. Оказалось, что учительница сообщила о находчивом мальчике куда надо.