Текст книги "Виолончелистка"
Автор книги: Михаэль Крюгер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
24
Я считаюсь музыкантом XX столетия; и если мне удастся дожить до XXI, что, в общем и целом, вполне осуществимо, в воспоминаниях обо мне и некрологах можно будет прочесть следующее: он был типичным представителем музыки последней трети XX века, который хоть и сознавал наличие новых тенденций, однако так и не сумел отдать им должное. Его воистину панический страх затронуть понятие ауры музыкального произведения и обусловил его двойную жизнь. С одной стороны, он – и это в первую очередь относится к его операм – достиг умеренного модернизма, с другой – зарабатывал себе на жизнь, запродав свой несомненно незаурядный талант телевизионщикам, для которых написал бесчисленное множество композиций, большинство из которых стали назойливыми хитами. Нет сомнения в том, что главным проектом его жизни был замысел написать оперу о Мандельштаме, посредством которой он всеми имеющимися средствами, вдохновенно и искренне попытался собрать воедино центробежные силы столетия, господствовавшие как в искусстве, так и в политике. Вопрос о том, удалось ли ему преодолеть разрыв, отделяющий намерение представить ход истории как социально-политическую необходимость и практические шаги по воплощению в действительность этого намерения, так и остается открытым. Однако нюрнбергская премьера оперы и последующие ее постановки в Варшаве, Москве и Будапеште могут считаться последними яркими моментами в истории умирающей оперной культуры. Подводя итог, можно утверждать, что музыкальная жизнь восточной части Европы притягивала его сильнее, нежели музыкальная жизнь западной. Последние годы можно обозначить как период творческого затишья. Композитор, живущий в отдаленной деревушке на юге Франции, был редким гостем в музыкальных метрополиях мира, хотя отдельные «фрагменты» его произведений всегда находили исполнителя. Тем большим шоком является факт, что несколько дней назад он повесился в своем домике во Франции.
Вот такой, к примеру, вариант. Или чуть отличный. Данную схему всегда можно подработать в соответствии с веяниями времени, однако суть ее останется неизменной.
25
Тем летом полуразрушенный шато вблизи моего жилища вновь стал обитаемым. Парижский адвокат из дворян, выдвинувшийся на защите в последних процессах над бывшими нацистами, войдя во владение домиком, решил подвергнуть его основательному ремонту. Мастеровые и бюрократия городка в восторге – судя по всему, пришлый мсье пухнет от денег и к тому же стремится восстановить некогда импозантную постройку в первозданном ее виде.
Живописные развалины шато неизменно настраивали меня на романтические размышления, и предстоящий ремонт вызывает раздражение и недоверие, поскольку, принимая во внимание величину объекта недвижимости, недалек час, когда здесь станут отмечать летние празднества и, вполне вероятно, под танцевальную музыку. Ко всему иному и прочему у графа имеются трое детей, пребывающих как раз в том возрасте, когда принято устраивать вечеринки с танцульками, и я издали обозреваю их с чувством растущей ненависти.
Нет ничего ужаснее, чем заполучить в соседи представителя французской аристократии, ибо этот люд непременно притянет себе подобных. Вероятно, французский аристократ кое в чем куда ужаснее своего немецкого собрата, которому нет равных по части узколобого провинциального консерватизма. Все эти собиратели тарелочек, восседающие на колченогих стульчиках и корпеющие над изучением генеалогических порослей. Так называемые любители антиквариата, чей и без того скудный разум решил устроить себе каникулы. Желанные гости на приемах и коктейлях. Если им становится уж совсем невмоготу, они бросаются организовывать вечера камерной музыки, куда допускаются собиратели тарелочек, увешанные остатками былой фамильной бижутерии. Некоторые из них прилетают аж из самой из Южной Африки, где промышляют организацией охоты на весьма крупную дичь, и все лишь ради того, чтобы показаться на этом вечере. Они обожают разглагольствовать на тему ненадежности черных, поскольку слово «негр» включено в проскрипционные списки, свято собирателями тарелочек чтимые.
Французские собиратели тарелочек непрестанно сталкиваются с проблемами, связанными с выходцами из северной части Африки, чье искусство также иногда может представлять интерес для собирателей, но исключительно истинное искусство. Так что европейский представитель племени голубой крови, если только его не занимают вечера камерной музыки, непременно должен заниматься Африкой.
Мысль о том, что им подобные вскоре в статусе соседей угробят твою отъединенность от мира, невыносима, но тут уж ничего не попишешь. Видимо, следует подумать над тем, как сделать живую изгородь повыше. Если же отпрыски благородного семейства посмеют шуметь на одной из своих вечеринок, я сию же минуту обращусь к полиции. У той наверняка есть средства приструнить слишком уж инициативных любителей шумных празднеств.
Мысли мои занимала стратегия грядущей борьбы с соседями, а тем временем противник сам оказался на территории моего сада. Сынок. Довольно симпатичный, вопреки раздражению заключил я. Благородной формы нос, светлые глаза, гель в волосах, белая рубашка, короткие штаны, босиком. Он, мол, проживает по соседству, нельзя ли воспользоваться телефоном. Жак, здешний электрик, чего-то там напортачил с проводами.
– Извольте, – ответил я вне себя от бешенства и кивнул на распахнутую дверь в дом, – аппарат на рояле.
Трясясь от злости, я сидел в своем плетеном кресле, не в силах сосредоточиться на книге. Завтра вы попросите у меня разрешения сделать врезку в мой водопровод, послезавтра вам вздумается одолжить у меня садовый инвентарь, а пару недель спустя я извлеку из своего почтового ящика предложение отдать свой дом под бедлам для их североафриканских невольников. Нет-нет, мебель можете оставить, садовник потом вынесет ту, что не понадобилась тунисцам. В случае если вы не примете наше любезное предложение, мы будем вынуждены предпринять соответствующие правовые процедуры, мсье, которые в будущем…
По-видимому, я настолько углубился в злобные переживания, что Юдит вынуждена была тронуть меня за плечо.
– Филипп хочет поблагодарить тебя, – сообщила она, и когда я наконец открыл глаза, то увидел опаленную солнцем протянутую руку Филиппа, которую не без легкого отвращения все же пожал.
– Значит, этого балбеса в детстве обозвали Филиппом, – процедил я сквозь зубы, обращаясь к Юдит, когда молодой человек отошел на почтительное расстояние. – Будем надеяться, что он не явится сюда через полчаса вынюхивать и обирать нас дочиста.
– Ты отвратителен, – сказала Юдит. – И в отличие от тебя у Филиппа хорошие манеры. Вот пригласим его на ужин, и ты расскажешь ему о здешних местах.
– Я?
– Да, ты. Он изучает в Сорбонне экономику производства и интересуется литературой и искусством, его сестры играют на скрипке и на рояле. Можем как-нибудь поиграть вместе.
– Юдит, – обратился я к ней, – я не желаю видеть в своем доме никаких там производственных экономистов и не имею ни малейшего желания музицировать с дочерьми соседей. Единственное, чего я хочу, так это спокойно поработать.
– Поработать? – недоумевала Юдит. – Но мы же завтра приглашены на праздник по случаю окончания строительства дома, и все твои друзья из деревни тоже там будут.
Я лишился дара речи. Этот молодой человек, воспользовавшись предлогом позвонить, успел натравить Юдит на меня. Наверняка оба уже давным-давно познакомились и вовсю встречаются за моей спиной. Филипп! Вероятно, уже есть и договоренность, как выкурить меня из дома. Может, они надумали воспользоваться моим отсутствием дома на время торжества, чтобы прикарманить мой участок! В прошлом году владелец единственной в деревне гостиницы был арестован за то, что передавал заполненные гостями бланки, где эти наивные люди указывали свой настоящий адрес, бандитам, которые в отсутствие хозяев спокойно обирали квартиры. Выяснилось все, когда год назад одна парочка из Аахена надумала вновь поселиться в том же отельчике и, к своему ужасу, увидела, что на стене холла провинциальной гостиницы красуется украденная у них картина, ранний Базелиц. Владельцы за неимением покупателя решили вывесить ее на всеобщее обозрение. Кто знает, может, к конце года и мой рояль обречен изнемогать под ударами рук дочери адвокатишки-француза?
– Я не против, если ты побежишь на празднество наших врагов, только без меня.
– Но я уже всем сказала, что приду вместе с отцом, – возмутилась Юдит. – А что мне еще оставалось сказать?
С отцом? Всю оставшуюся вторую половину дня я пытался опомниться от сказанного Юдит.
На следующий день ближе к вечеру Юдит действительно пошла на праздник по случаю окончания строительства дома. Я же остался сидеть в саду и, заткнув уши звукопоглощающими пробками, пытался работать. Ночью я спал отвратительно, поскольку голова гудела от мыслей, внушенных мне дочерью Марии, и теперь мне было куда труднее сосредоточиться. Я безучастно прочитывал историю сталинских преступлений, ужасную историю пыток, издевательств и расправ. Необходимо сорвать со слов бюрократический покров. Череда фамилий. Один провинциальный партийный князек за другим подавали списки с кандидатами на убой, список одобрялся, потом без суда и следствия людей казнили. Правда, в книге так и не было ни слова о том, что партийные бонзы, если только их самих не отправили на тот свет, впоследствии предстали перед нормальным судом, имея защитников, подобных моему соседу, ибо любой, даже самый отпетый массовый убийца должен иметь на суде защитника. Если верить этой книге, в конце все оказались на том свете, исключая Сталина. Вспомнилось, как однажды отец сообщил за завтраком: Сталин умер. Никто не рассмеялся от радости, не стал танцевать, прихлопывая в ладоши. Вся семья чинно восседала за столом и молчала. Умер злобный, одолеваемый недугами, уставший от вечной борьбы государственный муж.
В один прекрасный момент я не выдержал. Вынув затычки из ушей, я вплотную приблизился к живой изгороди, откуда мог невидимкой наблюдать за весельем на другой стороне. За большим столом сидел почтальон, затем каменотес с супругой, далее электрик, тот самый, что напортачил с телефонным проводом, старьевщик с неизменной улыбкой на физиономии, явно дожидавшийся благой возможности сбыть свои поддельные тарелки представителю дворянства, после того как потерпел неудачу при попытке всучить эти черепки за двадцать франков мне, зеленщица, владелец сырной лавочки и другие, которых я знал лишь наглядно.
Юдит, само собой, занимала место на дворянской половине стола и, конечно же, подле Филиппа, все время самозабвенно хохотавшего, наверняка по поводу рассказанных ею историй о придурковатом отчиме. А все-таки что она могла рассказать такого, что до колик насмешило аристократическую семейку? Больше всего мне хотелось сейчас перемахнуть через изгородь и за волосы утащить Юдит из этого бомонда назад, в свою жизнь.
Я продолжал стоять, изводимый комарами, у живой изгороди, когда вдруг ярко вспыхнули лампионы, небольшой ансамбль заиграл нечто танцевальное, и первыми на траве под радостные аплодисменты присутствующих закружились в танце, разумеется, Юдит и ее новый воздыхатель. Это уже было не просто торжество по поводу окончания строительства, а самая настоящая свадьба. Впечатление усугубилось и тем, что и второй танец открывала никак не супружеская чета – хозяева только что отремонтированного дома, – а опять же Юдит, на сей раз с адвокатом.
Свекор явно был в ударе в обществе молодой и симпатичной невестки-венгерки, поскольку весьма неохотно вернул ее в объятия женишка, который, встав из-за стола, демонстрировал крайнее нетерпение вновь притиснуть свой трофей к груди. Неужели Юдит махнула мне рукой, желая подать знак и притом не обидеть своего партнера, или же это просто плод моего больного воображения?
Около девяти вечера я с воспаленными от напряжения глазами покинул свой неудобный наблюдательный пункт, взял книгу и направился в дом, где плотно прикрыл окна и двери. Я никого не ждал, да и не желал никого впускать. В конце концов в мире полно незанятых кроватей. Поев хлеба с салями и парочкой оливок, я, чтобы побыстрее заснуть, выпил бутылку густого красного вина.
В одиннадцать музыка смолкла.
В полночь до меня донесся тихий смех у дверей, смех то становился громче, то вновь затихал.
Утром, продрав глаза по сигналу своего внутреннего будильника, я увидел, что Юдит спит в своей постели. Я стоял и разглядывал ее с нежностью и умиротворенностью и одновременно готов был прикончить ее.
Будто окаменев, я прошагал в кухню, окно которой было распахнуто, заварил кофе и уселся за стол. В дневнике Юдит, который, топорщась страницами, лежал на столе, среди длинных венгерских слов, накорябанных, по-видимому, ночью, я прочел имя: Филипп де Галлар.
26
Филипп появлялся чуть ли не ежедневно. Иногда заходил с утра выпить с нами эспрессо. Иногда к обеду, и совсем уже редко можно было услышать его голос по вечерам. Иногда он прихватывал для меня очередную книжку или газетную статью на музыкальные темы. Похоже, газеты составляли его ежедневное чтиво. Юдит попросила у Филиппа консультации насчет вложений моих находящихся во Франции средств – по ее мнению, приращение процентов могло быть значительно больше, – так что у него появился еще один предлог искать моего общества. Иногда с Филиппом появлялись и его сестрички, сильно смахивающие на «синие чулки», желавшие сыграть вместе со мной и Юдит несколько камерных пьес. Лето выходило приятным и умиротворенным.
Все, похоже, были всем довольны, лишь Юдит доставляла хлопоты. Ее гибкость и пластичность день ото дня прибавлялись прямо пропорционально стремлению угодить решительно всем: мне, Филиппу, адвокату, своей музыке. Вечерами, когда снисходил покой, на лице ее появлялось похоронное выражение. Ночами, когда я, следуя новоприобретенной привычке, наблюдал, как она спит, у меня складывалось впечатление, что ее подушка набита кактусами.
В воздухе ощущалось дыхание осени. Каштаны лопались, роняя на землю коричневые плоды, а по утрам над долиной висела белесая дымка, с каждым днем становившаяся все гуще. Крестьяне занимались сбором подсолнухов, безжизненно опустивших побуревшие головы, кукурузные поля проредились, красноватые венчики проса жадно улавливали последние теплые солнечные лучи. Над уже перепаханными полями повисала сизоватая мгла, а на другой стороне долины в небо повсюду поднимался дымок от костров. Лишь шелковица у дома сохранила темную, глянцевую листву, будто не ведавшую смены времен года.
– Надо бы подумать об отъезде, – напомнил я Юдит, которая, сидя у кухонного стола, уткнулась в партитуру, – лето ведь на исходе.
Перед началом занятий она хотела ненадолго съездить в Будапешт, на восьмидесятилетний юбилей своего дядюшки, пропустить который было никак нельзя.
– Тебе тоже надо поехать, – вдруг заявила она, – без тебя я не поеду. И если ты откажешься, я с тобой перестану разговаривать.
Что я потерял в Будапеште? Еще раз обойти тот самый, ныне явно отремонтированный и вылизанный квартальчик? Забежать в недавно открытый «Макдоналдс»? Перспектива отмечать юбилей в кругу родственников Юдит казалась мне просто невыносимой. А Мария? Что она скажет, если я заявлюсь в Будапешт в статусе сопровождающего лица Юдит? С двадцатилетним опозданием? Старичок-пришелец с благословенного Запада, из тех, что останавливаются в «Геллерте» и расплачиваются кредитными карточками?
– Не могу я ехать ни в какой Будапешт, мне надо работать, – вяло возразил я. – Может, на будущий год, когда закончу оперу.
Юдит ничего не ответила. Плечи ее задрожали, потом дрожь перешла на тело. Она словно из последних сил вскочила, отбросила стул, закрыла лицо руками и зарыдала, да так, будто сам дьявол вселился в нее. Я не реагировал. Не в том она была состоянии, чтобы воспринимать слова утешения. И я стал немым зрителем горя, которым Юдит не могла или не желала поделиться со мной.
С самого детства меня пугали подобные сцены. И мать моя, и тетки имели склонность в определенных ситуациях биться в истерике, а членам семьи только и оставалось, что молча дожидаться окончания припадка. Позже, когда они успокаивались, об этом не вспоминали, во всяком случае, при мне. Не мог я противодействовать и тому, что мою любимую тетушку поместили в закрытое отделение психиатрической лечебницы, где она пару лет жила под строгим надзором. Во время моих визитов она неизменно проявляла дружелюбие, будучи в то же время где-то далеко-далеко. Темное дно ее детства разверзлось, заявил мой отец, война затребовала последнюю жертву, сказала мать, сама страдавшая периодическими депрессиями и нередко проводившая не одну неделю в постели.
Потом Юдит вышла. Я остался сидеть у стола, пил вино, курил и слушал тишину. Внезапно обнаружив перед собой Филиппа – тот явился пригласить Юдит на прогулку, – я не сказал ни слова, лишь сделал жест в сторону ее комнаты, поскольку не сомневался, что Юдит легла в постель, но юноша тут же вернулся – ее у себя не было. Какое-то время мы сидели в кухне вдвоем и ждали ее, потом Филипп предложил отправиться на поиски.
От дома мы, расставшись, решили идти в двух направлениях. Филипп повернул к деревне, я направился к реке. Луна спряталась за тучами, и я передвигался почти что на ощупь. В воздухе носились летучие мыши и ночные пернатые, где-то хрипло кричала сова. В кустах по обочине дороги что-то трещало, шла тихая возня, там шла своя особая жизнь. Миновало немало времени, пока я добрался до реки. Юдит здесь и в помине не было. Вполголоса я позвал ее, но в ответ до меня донеслось лишь тихое бормотание речки, явно довольной тем, что после летнего зноя ей наконец посчастливилось заполучить по милости гроз чуточку свежей водицы. В воздухе стоял терпкий, гнилостный запах осени. Сколько же миллионов световых лет отделяют меня от Юдит и ее мира? – мелькнул в натруженном разуме вопрос. Даже отыскав ее, мне все равно никогда не заполучить ее назад.
В конце концов я оказался у небольшого пешеходного мостика, по которому перебрался на другой берег, откуда узкая и скользкая тропинка вела в деревню. Там я надеялся встретить Филиппа – наверняка он зайдет в «Кафе де спор» на рю Гамбетта, если только уже не обнаружил Юдит и не препроводил ее домой.
– Юдит… – шепнул я разлегшимся поперек дороги теням – луна на минутку выскочила из-за завесы облаков.
Передо мной темной крепостью возвышалась рощица, за ней лежала деревня, бледным заревом отражавшаяся на затянутом густыми облаками небе.
Юдит не было. Я уже добрался до мастерской жестянщика и до примыкавших к ней домиков, где обитали арабы. Окна светились призрачно-голубоватым – работал телевизор. В дверях стоял мужчина и курил, он приветствовал меня взмахом руки с сигаретой, я тоже махнул в ответ, так и не поняв, кто же это. Сквозь раскрытое окно я разглядел голову премьер-министра на весь экран, звук, вероятно, был благоразумно убавлен до минимума. Я сам неоднократно пользовался подобной методикой, дабы оградить свой разум от вторжения политики. На светлом камне церковных ступенек сидела пара и самозабвенно целовалась, за ними, беспокойно юля, наблюдала собака. Не отрываясь от подружки, молодой человек вдруг запустил вверх мячом, мяч, упав на брусчатку, подпрыгнул несколько раз и покатился ко мне, бросившийся вдогонку пес слегка задел меня хвостиком.
Выставив ногу, я придержал мяч, затем, дав отмашку, свирепо запустил им в стену церкви. Отскочив, мяч исчез во тьме. Собака так и осталась стоять в недоумении, я же свернул на рю Гамбетта, на другом конце которой еще светилась вывеска-реклама пива «Хайнекен». Юдит не было и там. Хозяин не видел ее вот уже несколько дней. И другие гости, немногословные Пьер и Жан, соответствующей жестикуляцией подтвердили слова хозяина. Оба несколько лет работали в Африке на каком-то строительстве и теперь, так и не вписавшись в деревенский быт, коротали вечера в этом заведении или же отправлялись на охоту. Я выпил с ними перно, затем бокал вина, потом чашку кофе. То, что Филипп так и не показался здесь, могло означать, что он все-таки встретился с Юдит. Так хотелось думать.
После того как я настоял на том, чтобы заплатить за всех, Жан на своей «веспе» доставил меня домой. Уже сидя на заднем сиденье с охотничьим ружьем Жана на коленях, я услышал, как хозяин с грохотом опустил железную решетку. Будто за мной захлопнулись двери тюрьмы.
Еще издали я заметил, что и у Филиппа, и у меня во всех окнах горит свет. В голове зазвучала мелодия Шуберта, повторяясь и повторяясь, как звуковая кольцовка, вот только слов я припомнить никак не мог. Оба дома возвышались в полуночном мраке кострами, на которых в прежние времена предавали огню грешников – двумя огромными факелами.
Жан ссадил меня у ворот в сад и тут же, будто спасаясь от преследователей, укатил. Я даже не успел отдать ему его ружье, роскошный инструмент убиения, который осторожно повесил на плечо. Рядом с воротами стоял неизвестный автомобиль, видавший виды «пежо». Из-под капота доносилось деликатное побулькивание – двигатель охлаждался после тяжких трудов. Как безумные заливались цикады.
Я прошел на кухню. Филипп, тут же вскочив, бросился мне навстречу, виновато разводя руками, но замер как вкопанный, заметив ружье у меня на плече. Поднялся со стула и другой гость, незнакомый мне мужчина, и лаконично представился: Брико. Врач из Овиля, вызванный Филиппом, поскольку местный эскулап в настоящее время где-то в районе Вогез проходил курс лечения от алкоголизма, после которого он, как все надеялись, уже сюда не возвратится. Доктор Брико, молодой, преуспевающий, стройный, желавший заставить каждую фразу звучать оригинально, влюбленный в оригинальность врачеватель, несмотря на молодость, погрязший в оригинальности субъект, распускающий вокруг важность и запах парфюма, доктор Брико усадил меня на мой стул, вернее, на стул Юдит, и принялся выпытывать с таким видом, будто и я, сам того не ведая, мучим некоей неизлечимой хворью, и весь дом мой обречен на погибель, а ему, дескать, выпала участь сообщить мне обо всем этом, став, таким образом, дурным вестником.
Филипп, по-видимому почувствовав, как во мне разливается желчь, украдкой поглядывая на ружье, усадил уже теперь доктора Брико на стул и в сжатой форме изложил мне о происшедшем, а то, чего я не понимал, они оба повторили хором чуть ли не по слогам. Все оказалось очень просто. Филипп обнаружил Юдит в рощице метрах в ста или того меньше от нашего дома. Лишившееся рассудка потерянное создание, всхлипывавшее и не желавшее последовать за Филиппом, который, видя, что в одиночку ему не управиться, вызвал по телефону из своего дома врача, то есть доктора Брико, а тот первым делом вкатил Юдит успокоительное – успокоительное? – да-да, укол для расслабления, понимаете, при этом врач ловко прищелкнул пальцами, очень живо изобразив шприц, потом они отнесли Юдит домой и уложили в постель.
Так выглядела часть, которую я понял.
Тут на передний план выступил врач и изложил драматические события уже на языке медицины, что, разумеется, лишило их трагизма и новизны. В любом случае речь шла о нервном срыве, припадке слабости худшего свойства, который никак нельзя купировать одной лишь инъекцией. Брико, вне себя от радости, ибо наконец заимел дело не с какими-нибудь нагноениями или воспалением миндалин, с ходу прописал клинику. Покой, покой, покой, разумеется, под наблюдением врача, восстановление сил, ибо Юдит доведена до предела. Выжатый лимон, тряпка, ни грамма сил в запасе. И если мы сейчас ничего не предпримем, кто знает, как это отразится…
Я попросился взглянуть на Юдит, такая возможность была мне предоставлена после того, как я уже по второму кругу выслушал разъяснения д-ра Брико по поводу неутешительного состояния больной. Если она откроет глаза, вам надлежит незамедлительно выйти. И пожалуйста, никаких разговоров, ни единого слова.
Мы на цыпочках прошествовали в комнату Юдит. Погруженная в полумрак спальня производила необычное впечатление, будто лежавшее на постели молодое существо с заострившимся носом и белым как мел лицом только что обрело на ней вечный покой. Впрочем, существо это продолжало жить, что можно было заключить по вздрагиванию руки, торчавшей из-под белого покрывала. Своей рукой я предпочел опереться о столешницу, чтобы случаем не загреметь на пол.
Сколько же наша мужская троица простояла в безмолвии у постели больной? С минуту, наверное, а быть может, и вечность. Филипп с выражением крайней озабоченности на красивом лице – вероятный возлюбленный и потенциальный будущий супруг, если, конечно, высший законодательный орган в лице его родственничков голубых кровей соизволит дать согласие. Доктор Брико, человек милостью Флоберовской. А я? Я уже давным-давно перестал понимать, что за роль была уготована мне, но наверняка отнюдь не второстепенная. В данный же момент я выступал в образе дьявола, вампира, впившегося своими клыками в непорочную белизну шеи жертвы. После того как мне милостиво разрешили за лето испытать себя в самых различных ипостасях, теперь мне надлежало завершить свою карьеру, став олицетворением всех зол. Никаких аплодисментов, никаких комплиментов, никаких ангажементов.
Я уже собрался разлепить свой будто перехваченный скотчем рот, чтобы произнести хотя бы имя Юдит, заметив ее дрогнувшие веки, как тут же почувствовал, как доктор Брико мягко выпроваживает меня к двери. Мое присутствие стало нежелательным. Более того, оба этих мсье решили вывезти пациента в больницу, куда-нибудь в нейтральное местечко, как выразился Брико, где Юдит предстояло самой решить, куда ей затем пойти и что предпринять. Места для меня в этом сценарии не предусматривалось, меня просто стерли, исключили, упразднили. Однако отпускной билет я должен был, разумеется, подписать сам, таковы были правила игры.
