Текст книги "Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

VIII

Не выдавай раба господину его, когда он прибежит к тебе от господина своего. Пусть он у тебя живет, среди вас, пусть он живет на месте, которое он изберет в каком-нибудь из жилищ твоих, где ему понравится; не притесняй его [56],– совсем как эта дурочка Доро: «Сеньорито всякий стал бы обслуживать и бесплатно», – болтовня одна все это; ты ведь отлично знаешь, Марио, что сеньорита обслуживаю я, она знать ничего не знает – вот такова жизнь, она и стакана воды не подаст – смешно даже, а потом на рождество или на мои именины огребает колоссальные чаевые, а ведь ты видел, что я хожу чуть ли не босая и трясусь над каждым грошом, ну да уж такой ты человек, дружок, известное дело – в иных случаях ты щедр некстати. Надо было тебе послушать Вален, Марио, – ты знаешь, она прямо со смеху помирала над тем, как тебя обожает Доро, – вечно она прибавляет: «Наш господин», – как будто речь идет не меньше, чем об Иисусе Христе; между нами будь сказано, она совсем дурочка, бедняжка Доро, она преданная и любящая на свой лад, но совсем дурочка, и я не могу понять, как это людей ее сословия принимают за границей, Марио, они ведь уходят туда сотнями – подумать только! – и с каждым разом все больше, и что только они там делают! Вален говорит, что они там выполняют самую тяжелую работу, как скот, возят телеги, например, и все такое прочее; трудно поверить, конечно, хотя я лично от этих паршивых иностранцев всего могу ждать. И уходят они туда оттого, что ничего не знают, – людишки ведь они совершенно неотесанные, даже читать научиться и то не подумали: ты говоришь им о загранице, а они только глаза таращат, посуди сам – много еще у нас всякого невежества, Марио, – им только бы менять места, да ведь не все то золото, что блестит, – вот потом они и злятся и хотят обратно – вот оно как! – а другой Испании нет на свете. Да и кроме всего прочего – что они потеряли там, за границей, как я говорю? Но им лишь бы менять места и делать всякие глупости, учиться тому, чему не надо, вот что, – хорошенькое настало времечко; ты можешь смеяться, Марио, а все же в один прекрасный день Испания спасет мир, и это будет не впервые. Мы тут смеялись с Вален – она такая прелесть! – как-то раз она меня останавливает и говорит: «Я еду в Германию: это единственный способ нанять кухарку, гувернантку и горничную», – видал, какие дела? – ты ведь сам признаешь, что у нее есть чувство юмора, и большое, судя по тому вечеру, – я прямо как на иголках сидела из-за вашего шушуканья да из-за вашего хи-хи-хи, ха-ха-ха, но это еще полбеды, а вот когда ты начал бросать в фонари пробки от шампанского, я готова была убить тебя, – уж и зрелище было! – и ведь народ собрался не с бору да с сосенки, было избранное общество. Ты слишком много пил, милый, и меня это приводит в ужас, а ведь я тебя предупреждала, я тебе весь вечер говорила: «Не пей больше, не пей больше», – но тебе в одно ухо входило, в другое выходило, а уж раз ты закусил удила, тебя ничем не удержишь; хорошо еще, что Вален – свой человек. Я прямо обожаю Вален, а тебе она не нравится, дорогой? Она, конечно, много тратит на косметику, я этого не отрицаю, так что Бене готова убить ее, но зато выглядит она отлично, не то что другие, – Вален очень искусно красится, особенно подводит глаза. Ты знаешь, что раз в неделю Вален ездит в Мадрид на чистку лица? Имей в виду, Марио, мне тоже хотелось бы стать такой красивой; там с тобой творят чудеса, это сущая правда, – ведь кажется просто невероятным, чтобы кожу могли сделать такой чудесной. И потом, ей очень идет грим, а ведь он идет не всем – мне вот, например, нисколько, скажи сам; и потом, она такая высокая, меня ничуть не удивляет, что люди оборачиваются и смотрят на нее, на улице она привлекает внимание, и поэтому мне даже нравится ходить с ней вместе. Пойми, Марио, из всех моих подружек по институту она одна была такая, видел бы ты наши вечеринки по окончании курса! – что за неприличие! – никто из них рыбу есть не умел, и если бы не Валентина, там творилось бы черт знает что. А денег у нее, должно быть, куры не клюют: идешь с ней по улице, и все, что только ей понравится, любую вещь тут же и купит, можешь мне поверить, на цены она и не смотрит, она щедрая… Вален – чудесная женщина, я ее очень люблю. А Бене говорит, что все деньги – ее, и я просто понять не могу, почему это так повезло Висенте; свадьба у них была шикарная; и я не хочу сказать, что Висенте – дрянь, пойми меня правильно, но такая обаятельная женщина, как Вален, да еще и с деньгами – это просто чудо какое-то. Бене – директорша – говорит, что Висенте пришлось за ней побегать, и меня это вовсе не удивляет, потому что, когда они познакомились в Мадриде, Вален встречалась с одним итальянцем, а итальянцы тоже ведь в грязь лицом не ударят – боже, каким они пользовались успехом! – и, по правде говоря, мне это непонятно, ведь они очень похожи на нас, тоже, в конце концов, латинцы, да к тому же не такие мужественные. Помнишь, как они приехали к нам во время войны? Сколько волнений было, господи боже! Я и думать об этом не хочу. Девчонки все прямо с ума посходили – ну, понятное дело, – это ведь им было в новинку, зато уж потом они показали, чего они стоят, я говорю о Гвадалахаре [57], а Вален сказала, что Муссолини выбирал самых высоких и самых красивых и все такое – для пропаганды, что ли, не знаю. Ну и, конечно, батальон – или как его там? – вот тот, что прибыл сюда, прямо целую бурю вызвал; что за мужчины! – все готовы были бросать им цветы, когда они маршировали, – такую встречу им устроили! – и пусть не жалуются, что потом, после Гвадалахары, произошла смена декораций, все тогда издевались над ними, а теперь вот сыночек Аростеги, который войну и на картинках не видел, болтает, – «юный бунтарь», видите ли! – будто события под Гвадалахарой показывают, что итальянцы – люди цивилизованные именно потому, что они не воины, хоть Муссолини и нарядил их солдатами. А этот дурак Мойано – лучше бы он сбрил свою гнусную бороду – говорит, что итальянцы – отличные люди, что они всюду выделяются, что они даже Париж завоевали своими свитерами и обувью, – тоже мне завоевание, чушь он порет, сам посуди. Это то же самое, что красота итальянок – ведь там всякие есть, как и везде, я думаю, – просто сейчас принято все лучшее вытаскивать на экраны, не дурака же они, и уж меня-то не проведешь «солью итальянских фильмов» – что только они показывают, Марио? – свиньи они, и больше ничего, не спорь со мной; а с другой стороны – помнишь эти мерзкие послевоенные фильмы? – вот ужас! – вшивые, умирающие с голоду дети, и все они были совершенно одинаковые; а я, откровенно говоря, считаю, что кино создано для развлечения – в жизни и без того достаточно забот. И я говорю и утверждаю, Марио, что немного они выиграют своим бесстыдством – тут ведь их никто не перещеголяет, только мы на эту удочку не клюнем; а сколько вреда они принесли нам во время войны! – ведь их, конечно, поместили в частных домах, а это опасно, если у иных женщин нет никаких устоев. Взять хотя бы историю Хулии с Галли Константино, и таких были сотни, я не преувеличиваю. Галли пришел в дом, как на завоеванную территорию: с улыбочкой, с усиками в ниточку, очень был смуглый, а глаза светлые-светлые… Красив-то он был красив, тут уж ничего не скажешь, – прямо медаль, и к тому же очень симпатичный: «bambina» [58]– одной, «bambina» – другой, и хоть я была тогда совсем молоденькой – в тридцать седьмом-то году, – прямо девочка, – но и я слушала его как зачарованная. Галли все время курил, а ведь мы, девчонки, ничего тогда не понимали, – ну вот нам с Хулией и казалось, что это очень мужественно; ты скажешь: «Ребячество», – но курение, мундир, медали, которые он заслужил в Абиссинии! – подумай только: он сражался с неграми, а это действительно была страшная война, – и нет ничего удивительного, что мы были прямо-таки ослеплены. Помню, я часто вечерами оставалась дома одна с Галли – папа и мама ходили гулять, а у Хулии были уроки скрипки, – и я была в восторге, а он брал меня за руки – без дурного умысла, конечно, ты не ревнуй, но все-таки сердце у меня так и прыгало – и рассказывал мне про Пизу, и про Абиссинию, и про своих детей – Романо и Анну Марию – и говорил, что они «los figlios!» [59]дуче, а меня он называл «bambina», и я прямо с ума сходила, а Транси умирала от зависти, можешь мне поверить: «Познакомь меня с ним, милочка, не будь эгоисткой». Единственно, что мне в Галли не нравилось – еще до того, что произошло потом, – это всякие кремы и баночки для ванны, так что бедняжка мама была в ужасе: «Где это видано, чтобы мужчина употребляя столько косметики?» – Хулия молчала, а папу, представь себе, он просто не замечал, и папу выводило из себя то, что Галли заставлял его поднимать руку на итальянский манер, когда кончались последние известия и звучали гимны, ты только представь себе эту картину, ведь папа – человек глубоко штатский; но как только известия кончатся, Галли кричал: «Да здравствует Испания!» и «Да здравствует Италия!» – ну и мы все: «Да здравствует!» – только потихоньку, мы ведь прямо умирали со стыда, все это была одна насмешка. А однажды вечером Галли не было дома – он часто не являлся к ужину, поди знай, где он там шатался, хорош был гусь, – и пана сказал: «Он несколько театрален», – ну, посмотрел бы ты тогда на Хулию – уж не знаю, что еще могло бы так ее разозлить, – что с ней было! – из-за слова «театрален», что ли? – «Может, да, а может, нет», – сказала она, а я толком и не знаю, что она имела в виду, но папа был ошеломлен, честное слово, он даже рта раскрыть не мог. А мы с Хулией почти каждый вечер ездили с Галли в открытом «фиате», так что Транси мне просто надоела: «Какой красавчик! Ах, милочка, познакомь меня с ним, не будь такой эгоисткой», – но я и не думала их знакомить, так и знай, Транси ведь очень легкомысленная. А Галли покупал нам мороженое и пирожные, а однажды вечером повел нас с Хулией в книжный магазин и купил нам на двоих итальянскую грамматику – денег у него куры не клевали, и к тому же у Галли, не говоря о его щедрости, было одно прекрасное качество, редкое для мужчины: я никогда не видела его сердитым – подумай только! – а, даже когда я смеялась над его плохим произношением, он совершенно беззлобно говорил: «Per chè ride, bambina? Per chè?» [60]– и так щурился, что я прямо с ума сходила, только ты не сердись, Марио, – ничего плохого тут не было. Откровенно говоря, это было чудесное время: куда угодно – в открытом «фиате», а все кругом обливались потом, и я думала, что когда я выйду замуж, то первым делом куплю автомобиль – вот видишь, это у меня с давних пор, – папа ведь был очень упрям и хотя у него и была возможность, а все же ему это и в голову не приходило, уж не знаю почему, у него тоже свои странности, – но я сказала себе: «Когда я выйду замуж, первым делом куплю автомобиль», – вот как я обманулась, вот что меня ожидало, и потом еще Энкарна все мне твердила, что я тебя донимаю, житья тебе не даю, но ведь, если разобраться, все в доме было так, как ты хотел, а это был мой единственный каприз. Я только выбирала детям имена, следила за тем, как они учатся, вела хозяйство и все такое, а в остальном ты меня в грош не ставил, уж не спорь со мной, и больше всего меня огорчает, Марио, что из-за нескольких жалких тысяч песет ты мог лишить меня лучшего удовольствия в жизни; я не говорю о «мерседесе» – я прекрасно знаю, что такой расход нам не по карману, – но что может быть дешевле, чем «шестьсот шесть»? – на них ездят даже лифтерши, их называют «пупкáми», дорогой, потому что они есть у всех, – ты этого не знал? Как бы это было чудесно, Марио! – вся моя жизнь изменилась бы, подумай только! – теперь я об этом и говорить не хочу. Ну да, да, автомобиль – это роскошь, кафедра не дает столько денег – смешно слушать: как будто я не знаю, что тебя удерживали эти типы из твоей компании, – но ты посмотри на дона Николаса: советы давать он мастер, а сам вот купил «тысяча пятьсот», и я в таких случаях говорю: одно дело болтать, другое – помогать; а еще говорит о равенстве, заладил одно и то же – полюбуйся на него; а ведь при желании у нас мог быть «гордини» – ни больше, ни меньше, – у тебя же были возможности; посмотри на Фито – он в худшем положении, чем ты; но можно было к этому и не прибегать: ты ведь хорошо пишешь, Марио, – это все говорят, – но только ты пишешь о том, чего никто не понимает, а уж если кто и поймет, так это еще хуже, – о каких-то вонючих нищих, которые ходят в лохмотьях и умирают с голоду. Это людям не нужно, Марио, люди ничего этого знать не хотят, им не нравится, когда к ним пристают с какими-то проблемами, у них и своих проблем достаточно, мне уж надоело и говорить-то тебе об этом. Если бы ты знал, как я мечтала, чтобы ты описал то, что произошло с Максимино Конде! Как только Ойарсун рассказал мне об этом, я тут же помчалась к тебе и прибежала домой, задыхаясь – ты сам это видел, – да только все без толку; а не станешь же ты отрицать, что это был бы отличный сюжет, очень жизненный и все такое; может быть, чуть-чуть нескромный, но, я думаю, не надо было хватать через край, никаких альковных сцен – достаточно было написать, что он влюбился в падчерицу – понимаешь? – и, как только она уступает, вернее сказать, отдается Максимино или как бы ты там назвал его в романе, – ты заставил бы его додумать о приличиях, и, таким образом, книга получилась бы даже назидательной. Но тебя, дорогой, убеждать бесполезно – как об стену горох: «да», «нет», «хорошо», – ничего ты не сказал, не проявил ни малейшего интереса, ты меня даже не слушал, а это для меня всего обиднее; вы, мужчины, – ужасные гордецы, вы думаете, как бы вам овладеть истиной, а на нас не обращаете ни малейшего внимания. Но пусть это вам не по вкусу, а в жизни мы, женщины, разбираемся гораздо лучше вас, Марио; как будто я не знаю, что читают мои подруги, о которых ты всегда говорил: «Они, наверно, мало читают», – да еще так презрительно! – я не хочу сказать, что они читают много – у нас нет времени читать даже газеты, – но (я не говорю об Эстер) в книгах, которые читают они, наверняка ничего не говорится ни о войнах, ни о социальных проблемах, ни о чем таком – только о страсти и о любви, это уж точно. И это вполне естественно, дорогой, ведь любовь – это вечная тема, заруби себе на носу, вспомни хоть Дон Жуана; это никогда не проходит, это не быстротечная мода, и скажи, пожалуйста, что было бы с миром без любви? – он просто перестал бы существовать: ясное дело, ему пришел бы конец.

IX

Царство небесное подобно царю… [61]царь… король… вечно ты чушь порешь; я тысячу раз спрашивала себя, Марио: если монархия была тебе безразлична, то чего ради ты устроил перепалку с Хосечу Прадосом? Ты мне про Хосечу не говори: добрее его человека нету, он здешний, всю жизнь здесь живет; ты ведь знаешь семью Прадосов: известнейшая семья, на войне они все были в первых рядах, честны безукоризненно – зачем тебе было все это затевать? Зачем лезть к нему в душу? Ведь, в конце концов, он был председательствующим или как там это называется? – так тебе что за дело? – пусть он и расхлебывает, ведь он за все отвечает, не так ли? А ты – ни в какую, ты все подсчитывал и подсчитывал голоса, уж не знаю, как у тебя хватило на это дерзости после того, как тебе оказали такое доверие! – ты только подумай: ведь тебя выбрали как всеми уважаемого человека, но ты согласился на это с отвращением и решил поднять шум – в этом меня никто не переубедит. И если Хосечу пришло в голову сказать, что девяносто процентов – «за», четыре – «против», а шесть процентов воздержались – пустые бюллетени или как там это называется, – ну и ладно, ведь он был председательствующим – разве нет? – пусть говорит неправду, если хочет, тебе-то какое дело, в конце концов? Так нет же, это то же самое, что история с поросенком Эрнандо де Мигеля или ссора с Фито, – это дух противоречия, дорогой мой, ты всегда так поступаешь; ведь если ты его терпеть не можешь – а на мой взгляд он вовсе этого не заслуживает, – ты мог бы высказать это вежливо, учтиво, – в споре с ними никогда не надо переходить границы; вот если бы ты сказал: «Мне это не нравится, но я подчиняюсь решению большинства», – все были бы довольны, так и знай, – ведь это же и есть демократия, если я правильно тебя поняла. «Я не могу согласиться с этим», – вот так, большими буквами, дружок, прямо как в твоих книгах, чтобы все знали, чтобы и секретарю было слышно, – ведь, если ты не выскажешься во весь голос, так ты лопнешь, как я говорю; а ты снова давай считать да подсчитывать, а если мы не подсчитаем, так и протокола не будет – хорошенькое дело! – да ведь это настоящий шантаж! – никогда у тебя не было ни капли здравого смысла, Марио, и первое удовольствие для тебя – поднимать шум и бросать вызов всему городу: я, мол, на том стою, и хотя бы вы все сказали: «Белое», – я скажу: «Черное», – просто потому, что мне так заблагорассудилось, – я тебя насквозь вижу. А ведь так нельзя, Марио, горе ты мое, – чтобы жить в этом мире, надо быть более гибким и немножко более терпимым, а то вы проповедуете терпимость, а сами делаете все, что вам взбредет в голову; и уж если бы ты был всю жизнь республиканцем, республиканцем до мозга костей – ну что ж, это было бы мне понятно, но ведь ты же всю жизнь твердил, что республика и монархия – это лишь слова, а важно то, что за ними стоит, так с какой же стати ты устроил скандал и отказался подписать протокол? Зачем ты так некрасиво поступил с Хосечу Прадосом, который всегда прекрасно к нам относился? Все это совершенно бессмысленно, пойми, и просто нелепо; Висенте Рохо говорит, что бедняга Хосечу пришел в Клуб на себя не похожий, белый как стена, заикался, когда начинал говорить, и все такое, ведь ему могло стать плохо – вот ужас-то! – ты вспомни-ка своего отца: его разбил паралич, и пол жизни он провел в кресле на колесиках, несчастный человек, и все из-за того, что ему нагрубила прислуга. Надо вести себя осторожнее, Марио, дурак ты набитый, скандалисты никому не нужны, пойми ты это, ведь жить нам приходится с людьми; Хосечу, конечно, прекрасный человек, но у него тоже есть самолюбие – все мы люди, он и затаил на тебя обиду, вспомни историю с квартирой; если с ним по-хорошему, так добрее его на всем свете не сыщешь, ну а если тебе случится погладить его против шерстки, так, само собой, пеняй потом на себя. Знаешь, что мне сказал Ихинио Ойарсун? – и теперь это стало известно всем. Так вот, он сказал, что Хосечу сказал – понимаешь? – что ты чистоплюй и что в тот день он не набил тебе морду – я в точности передаю его слова – только ради дружбы его и моих родителей, так ты и запомни, бессовестный! – я уж не знаю, как это у тебя получилось, но тебе удалось взбудоражить весь город, дорогой мой, – вот какое наследство ты мне оставил, подумай только! – ведь теперь, если бы не папа, мне пришлось бы жить на вдовью пенсию, а этого, знаешь ли, и на квартиру не хватит, и это же чудовищно, я сама это понимаю. Мне просто смешно, когда ты говоришь, что правдивому человеку все пути открыты – да это анекдот какой-то! – с тобой говорить бесполезно, ну можешь ты мне объяснить, какой путь ты-то избрал, дорогой мой? – все ездят в автомобилях, а твоя жена ходит ножками, вот как, ей и голову негде приклонить, господи боже мой! – самое большее, что мы могли себе позволить, это мельхиоровые приборы, мне и говорить-то об этом стыдно. И это, по-твоему, жизнь? Скажи мне положа руку на сердце, Марио, – по-твоему, многие женщины могли бы вынести такую Голгофу? Я тебе говорю чистую правду, но хуже всего, что ты с этим не согласен, что за двадцать три года совместной жизни у тебя не нашлось ни слова благодарности, а ведь были же у меня поклонники, Марио, – ты это прекрасно знаешь, – выбор был большой, да и сейчас, откровенно говоря, поклонников у меня довольно; уже после того, как я вышла замуж, у меня было много возможностей – если бы ты только знал! – я, конечно, шучу, но, если вам попадается хорошая хозяйка – такая, какой должна быть женщина, – вы можете спать спокойно, и вы, мужчины, этим пользуетесь; вы получаете благословение, гарантию верности, как я говорю, вы покупаете себе судомойку; женщину, с которой не пропадешь, – так чего вам еще надо? Это ведь так удобно, у вас сплошные розы, и вы делаете все, что вам вздумается. И ты еще утверждал, что вступил в брак таким же девственным, как я, – скажите, пожалуйста, какой ангелочек! – ты эти сказки рассказывай кому хочешь, только не мне, а ты еще: «Не благодари меня, в этом повинна моя застенчивость», – уж какая там застенчивость! – мужчины все одинаковы, это всем известно, не знаем мы вас, что ли? – а ты все говорил, что лучшее доказательство – это то, что ты ничего не знал – прямо заслушаться можно! – а дело-то все в том, что между падшей женщиной и женщиной порядочной – огромная разница, и в конце концов что-то хорошее ведь и в вас остается, вот оно и проявляется, когда вы женитесь – ни больше ни меньше, ни меньше ни больше. Ты – девственник! За дурочку ты, что ли, меня принимаешь, Марио, дорогой мой? Я не хочу сказать, что ты был порочен, вовсе нет, но – как бы это выразиться? – иногда малость развязен… А что потом было в Мадриде! Это свадебное путешествие! – ты подверг меня неслыханному унижению, ты совершенно мной пренебрег, прямо тебе скажу: я даже испугалась, я ведь знала, что должно произойти что-то необычное – ну, чтобы были дети, знаешь, – но я думала, что это бывает всего один раз, честное слово, и я покорилась, клянусь тебе, – будь что будет! – только ты лег и – «Спокойной ночи!» – как будто лег с полицейским, подумать надо! – такое равнодушие, такое равнодушие, я даже Вален об этом не сказала, а ведь ты знаешь, Вален для меня не то что Эстер: хоть мы с Эстер и дружим всю жизнь, но она совсем другое дело, она далеко не такая чуткая, куда ей до Вален! – есть такие темы – немного пикантные, – на которые с ней говорить нельзя; она хвалится тем, что она очень современная и начитанная, а она как раз отсталая, и, знаешь, я часто думаю, что, пожалуй, вы были бы прекрасной парой, вы рождены друг для друга, милый, как будто из одного теста сделаны. Она, например, считает тебя очень умным, сидит над этими странными книгами, над этими талмудами, которых ни один человек не осилит, и я помню, когда вышло твое «Наследство», Вален прямо помирала со смеху, а эта всезнайка Эстер говорила, что это символическая книга – подумай только! – ну что она там понимает? – а когда у тебя началась депрессия или что-то в этом роде, как там это называется? – и ты был невыносим, все говорил про разложение нравов и про насилие, так Вален сказала: «Милочка, как можно видеть вещи в таком мрачном свете!» – ну а Эстер, дружок, пустилась толковать о том, что она тебя прекрасно понимает, – ну еще бы! – что в журналах пишут все одно и то же: о принцессах, о каникулах или об убийствах в Конго. Хорошо у нее язык подвешен, и пусть говорит она мало, зато уж как скажет, так прямо и припечатает, – матушки мои, что за тщеславие! – ни дать ни взять проповедник. «Марио может сказать многое, но вы отбиваете у него всякую охоту», – сказала, как отрезала, как будто я в этом виновата, я ведь, знаешь ли, так спешила рассказать тебе историю с Максимино Конде, и все без толку, а вот если бы я умела писать, Марио, у меня получился бы отличный роман. Ну а что касается Эстер, то все дело в том, что она не видела тебя в шлепанцах, – надо видеть вас, мужчин, когда вы надеваете шлепанцы и снимаете маску, как я говорю. Всякий раз, как об этом заходит речь, я вспоминаю маму, царство ей небесное, она говорила, Марио, что, прежде чем выйти замуж, женщине нужно было бы несколько месяцев смотреть на своего жениха в шлепанцах, тогда у нее не было бы стольких разочарований. Пойми меня правильно, это ведь не моя фантазия, Марио, мама разбиралась во всем, это и есть жизненный опыт, но девочка в семнадцать лет думает, что она все знает и понимает, думает, что это старческий маразм, а потом происходит то, что происходит, и все мы спотыкаемся об один и тот же камешек, и я, конечно, не жалуюсь – давай внесем в это полную ясность, – но, когда в первый раз ты сказал мне: «Спокойной ночи» – и повернулся на другой бок, я прямо похолодела: никогда в жизни никто так меня не оскорблял, и пусть я не Софи Лорен – я сама это понимаю, – но ведь не заслуживаю же я такого пренебрежения. Пакито Альварес – сейчас я уж скажу тебе это – никогда бы так со мной не поступил, а про Элисео Сан-Хуана и говорить нечего, и даже Эваристо, чтобы далеко не ходить – пусть он абсолютный дегенерат и все, что тебе угодно; говорят даже, у него стоял чемодан с куриными перьями, и зеркала, и всякие странные вещи, но именно потому-то я о нем и вспоминаю. И не то чтобы это было для меня как гром среди ясного неба – вовсе нет, я от многих слышала, что эта ночь – все равно что соревнование, что это не так-то легко и просто, но никогда ни один человек не говорил мне, чтобы кто-нибудь повернулся на другой бок и сказал: «Спокойной ночи», – так и знай. И не говори, что ты так поступил из уважения ко мне, что бывают случаи, когда надо побороть в себе зверя, потому что – нравится это вам или нет, – но мы – животные, Марио, и, что еще хуже – обычаи у нас тоже животные, так что женщина, какие бы твердые устои у нее ни были, в подобной ситуации предпочтет грубость пренебрежению, ты ведь меня знаешь. Нашу брачную ночь, Марио, – что бы там ты ни говорил – я не забуду никогда, проживи я еще хоть тысячу лет, – так поступить со мной! – а падре Фандо еще говорит, что это деликатность – ну, только он меня и видел, хороши эти молодые попы! – ни до чего им нет дела, только у них и заботы – много или мало зарабатывают рабочие; и я голову даю на отсечение, что для них страшнее, когда хозяин отказывается выдать двойную плату, чем когда кто-нибудь обнимает чужую жену, – вот до чего мы дошли, Марио, хоть и грустно это признать; мы утратили всякую нравственность – вот до чего мы докатились! – и все это распрекрасный Собор, без него мы жила бы припеваючи. Сейчас поговаривают, что тут, на углу, протестанты откроют свою часовню. Голову, что ли, мы потеряли? Ведь у нас пятеро детей! Как же можно спокойно выпустить их на улицу? Я и думать не хочу об этом, Марио, – все это происходит оттого, что мы не такие, какими должны быть, люди не думают о загробной жизни, устоев у них никаких нет, и вообще они не такие, как подобает быть людям. А ты припомни, что у нас происходило, – я тебе сказала: «Расскажи мне о твоих похождениях, когда ты был холостым, пусть это и будет мне больно. Я прощаю тебе заранее», – у меня были самые лучшие побуждения, и я приготовилась испить эту чашу до дна, клянусь тебе; и, может быть, я дура, но уж такая я на свет родилась, ничего не могу с собой поделать: вдруг, в один прекрасный день, мне хочется простить всех, – и я готова была так поступить, даю тебе слово, я бы тебя выслушала, поцеловала и: «Что было, то прошло», – только ты – молчок, ты скрытничал даже со своей женушкой, а уж это хуже всего; когда же я начала настаивать, ты – большими буквами, прямо как в твоих книгах, дружок: «Я БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ДЕВСТВЕННЫМ, КАК ТЫ, НО НЕ БЛАГОДАРИ МЕНЯ, В ЭТОМ ПОВИННА МОЯ ЗАСТЕНЧИВОСТЬ». Ну как тебе это нравится? Если что и может вывести меня из себя, так это твое недоверие, пойми раз навсегда, – ведь, если бы той ночью ты сказал мне правду, я все равно простила бы тебя, чего бы это мне ни стоило, клянусь тебе всем, чем хочешь. Это вроде как с Энкарной в Мадриде: у меня достаточно причин думать о ней плохо, я не говорю – сейчас, но двадцать пять лет назад – сколько угодно, а ты толкуешь про пиво и креветки, ну уж нет, Марио, перемени пластинку, дура я, что ли, или, по-твоему, я не знаю Энкарну? Тебе было мало твоего успеха и прочего, и куда она тебя повела, туда ты и пошел, вот как; точно я этого не знаю, но, что бы ты там ни говорил, она вела себя неприлично, – со своими деверями ей надо было держаться иначе хотя бы из уважения к священной памяти Эльвиро; вот вдова Хосе Марии, если бы он был женат, – это совсем другое дело; кажется, что это одно и то же, а это не одно и то же, он ведь был неверующий. Как ни держи язык за зубами, но рано или поздно все становится известно, Марио, – слухом земля полнится, как говорила бедная мама, и с Энкарной – пусть это дело пятнадцатилетней давности – происходили темные истории, дорогой, хоть ты и объясняешь все с точки зрения милосердия – поди разберись тут, – и я не хочу сказать, что она как сыр в масле катается, или что она должна работать, – избави боже, но я знаю, что ты давал ей деньги, а она их брала, я даже могу назвать место и число, если уж ты хочешь полной ясности, – ведь женщина потихоньку узнает все.