Текст книги "Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

4

Дядюшка Крысолов стал на колени, приложился ухом к земле и долго вслушивался в звуки ее недр. Наконец поднялся, указал железным прутом на нору у самой речки и сказал:

– Она там.

Собака завиляла обрубком и принялась жадно обнюхивать устье норы. Но вот она припала к земле, повернув набок небольшую голову, и замерла, прислушиваясь.

– Эй, бью! – сказал Крысолов и с размаху воткнул железный прут в одном метре от воды.

Крыса стремительно проскочила у самой морды собаки и, громко зашуршав листвой, юркнула в заросли сухой осоки.

Нини крикнул:

– Возьми!

Фа стрелой бросилась за крысой. Мужчина и мальчик побежали по берегу, науськивая собаку. Началась погоня – оба бежали посреди засохшей осоки и вьюнков. Собака в азарте ломала хрупкие стебли шпажника, коробочки с семенами падали в воду, и течение тихо колыхало их.

Вдруг собака остановилась. Дядюшка Крысолов и Нини точно знали, где она находится, – в том месте заканчивался проложенный ею в зарослях проход, и стройные стебли шпажника стояли ровно.

– Давай ее сюда, Фа, – сказал Нини.

Стебли шпажника на секунду зашевелились, послышался глухой шум борьбы, потом короткое рычанье, и дядюшка Крысолов сказал:

– Взяла.

Собака воротилась, неся в зубах нутрию и радостно виляя обрубком хвоста. Дядюшка Крысолов вынул крысу у нее из пасти.

– Хорош самец, – сказал он.

Вздернув верхнюю губу, крыса скалила зубы в тщетной угрозе.

Со святого Захарии мужчина и мальчик каждое утро спускались к речке. Так было всегда, с тех пор как Нини начал что-то понимать. Надо было воспользоваться осенней порою и зимой. В эти месяцы заросли у речки теряли листья, от ивняка и кресса, мяты и вьюнка оставались сухие стебли, меж которыми собаке легко было идти по следу. Только осока со своими горделивыми султанами да шпажник с твердыми коробочками придавали прибрежной полосе черты прочности и постоянства. У камышей, негусто окаймлявших берега, желтели верхушки – чудилось в них что-то больное, обреченное на гибель. И все же год за годом с приходом весны берега вновь зеленели, опять тянулись вверх камыши, одевалась в ланцетовидные листы осока, и лопались коробочки шпажника, усеивая поля белыми пушинками летучих семян. Назойливый запах дикой мяты и густые соцветия кресса, покрывавшего все тропы, не давали собаке выслеживать и ловить крыс. Наступал запрет охоты, и дядюшка Крысолов, щадя крыс в пору течки, зарывался в своей землянке до следующей осени.

Дядюшке Крысолову ни к чему было истреблять крыс. Когда собака находила нору и он замечал у входа в нее несколько сухих травинок, он отзывал собаку.

– Она гнездо ладит, пошли.

Собака покорно уходила. Между нею, Нини и дядюшкой Крысоловом было молчаливое взаимопонимание. Все трое знали, что, если уничтожить выводки, останешься без хлеба. Крысы давали потомство каждые шесть недель, по пять-шесть детенышей зараз. В общем, один помет мог принести самое малое сорок реалов, а это не пустяк. Так же равнодушно вела себя Фа, если устье норы было под водой, – тут, знала она, ее участие не нужно. В таких случаях дядюшке Крысолову надо было управляться самому. Погрузив правую руку в ил, он прикрывал устье ладонью; затем левой рукой вбивал прут, и громкое хлюпанье извещало его, что крыса есть и что она убегает. Вскоре к его ладони прикасалось что-то склизкое, щекотное; тогда он вмиг сжимал могучие свои пальцы и, схватив крысу за мордочку, торжествующе поднимал над водой. Один раз дернуть за хвост – и хребет у крысы сломан.

На святого Савву дядюшку Крысолова укусила крыса. К тому времени прошло в деревне уже с месяц, как управились с севом. Сеньор Руфо, Столетний, любил говорить: «После Всех Святых пшеницу посей, соберешь репей», и крестьяне с суеверной опаской старались не нарушить срок. Вот и в этом году, будто все выполняли чей-то приказ, на каждом участке красовался прибитый к шесту, головой вниз, труп грача. Стаи грачей, сбитых с толку, дня два полетали вокруг да около, да и пустились в северную сторону. Вирхилин Моранте, муж сеньоры Кло, смеялся в кабачке:

– Вот уж спасибо нам скажут там, в Торресильориго.

Но грачи убрались, а дождя все нет как нет. И Росалино, Уполномоченный дона Антеро, Богача, говорил:

– Не будет дождя на святую Леокадию, придется пересевать.

И Пруден, чья смекалка от невзгод только обострялась, ответил, что это беда для бедняков, а тем, у кого есть трактор, как у дона Антеро, пересеять нетрудно. Сеньор Росалино, который, распрямившись, доставал головой до нижних веток прибрежных тополей, захохотал.

– Из лукошка теперь сеют только нищие да дураки, – сказал он.

Под вечер к землянке подошел Пруден, сильно расстроенный.

– Нини, дождя нет. Что нам делать, черт побери!

– Ждать, – серьезно сказал мальчик. И Пруден, смущенный ясным взглядом Нини, опустил глаза.

На святого Савву, когда дядюшку Крысолова укусила крыса, по бледному осеннему небу плыло красное, выпуклое, как шар, солнце. Из деревни тянуло тепловатым ветерком, приносившим стелющийся по земле дым соломы, которую жгли в очагах. Над колокольней парил ястреб, отчаянно хлопая крыльями, но не двигаясь с места.

Мальчик оглядел небо над грядой холмов и сказал:

– Завтра тоже не будет дождя.

– Не будет, – повторил Крысолов и грузно уселся на берегу.

Дядюшка Крысолов открыл торбу и вытащил полхлеба с куском сала внутри. Разломив хлеб, половину дал мальчику. Потом начал есть сало, отрезая по кусочку и поднося ко рту на кончике ножа.

– Болит? – спросил мальчик.

Крысолов посмотрел на свой мозолистый палец с тремя кровавыми следами укуса:

– Нет, уже не болит, – сказал он.

Позади загородки, на меже участка Хустито, Алькальда, зазвенели колокольчики стада, которое гнал Большой Раввин, Пастух. Его пес Моро выбежал вперед и остановился возле Нини и Крысолова, глядя, как они едят, и смиренно виляя хвостом. Немного погодя он подошел к их собаке, и Фа, оскалясь, зарычала на него.

На плечах у Большого Раввина было овчинное пончо; поглядев на солнце, он сказал:

– Неужто в небе и капли воды не осталось?

Не дожидаясь ответа, он свернул цигарку, зажег, два раза глубоко затянулся и как бы с досадой посмотрел на кремневую зажигалку.

– Если не будет дождя, даже на этот кремень не заработаешь, – сказал он.

Дядюшка Крысолов и не взглянул на него. Большой Раввин прибавил:

– Тогда выброшу ее в речку, вот и все.

Он курил стоя, опершись на посох, и, неподвижный, как статуя, смотрел в пространство. Вокруг бренчали колокольчики овец.

– Видал того? – вдруг спросил Крысолов.

И он указал большим пальцем в сторону Торресильориго.

– В этом году он еще не выходил, – сказал Пастух, не меняя позы.

– Дурьвино видел его, – сказал Крысолов.

– Может, да, а может, и нет.

– Дурьвино видел его, – повторил Крысолов.

Накануне Дурьвино в кабачке предупреждал: «Берегись его, Крысолов, он отбивает твой хлеб. Он еще не родился, а ты уже занимался своим ремеслом».

Большой Раввин, Пастух, швырнул окурок в речку. Потом долго думал.

– Слушай, – сказал он, – продай-ка мне пару крыс. По семь реалов штука. Идет?

– По восемь, – сказал Нини.

– Ладно. Только дай мне вон того самца.

Дядюшка Крысолов встал, лениво потянулся и поглядел вдоль ручья, наставив козырьком ладонь.

Пастух с сердцем сказал:

– Говорю тебе, Крысолов, он не выходил. Что, моего слова тебе недостаточно?

– Дурьвино видел его, – повторил сквозь зубы Крысолов.

Большой Раввин, прежде чем сунуть крыс в сумку, жадно пощупал их хребты. Уходя, сказал:

– Желаю удачи.

На закате мужчина и мальчик вернулись в деревню. Над домами сгущалась дымка, скрипела под ногами затвердевшая земля засеянных полос и паров. Устало брела за ними измученная собака. Голуби Хустито уже были в голубятне, на пустынных улицах резвилось всего несколько малышей.

Зато в кабачке было оживленно. Лампочка без абажура освещала столы желтоватым светом. В глубине кабачка Фрутос, Присяжный, играл нескончаемую партию домино с Вирхилином Моранте, мужем сеньоры Кло, который машинально напевал, отмечая конец куплета ударом костяшек по столу.

Только они показались, Пруден крикнул:

– Дурьвино, стаканчик для Крысолова.

Это было событие – Прудена все считали скуповатым. Но в этот вечер Пруден, казалось, был чем-то взволнован. Он возбужденно потрепал Нини по затылку и стал сбивчиво рассказывать о проекте оросительной системы, о котором писали в газете и который должен был захватить и их деревню. Усаживаясь на скамью в глубине кабачка, он возбужденно сказал мальчику:

– Представляешь, Нини, тогда нам на дождь наплевать. Захочет Пруден полить, надо только приподнять дверцу, и вода пойдет. Нет, ты представляешь? Кончится эта собачья жизнь, когда весь божий день глаз с неба не сводишь.

Наступило долгое молчание. Только слышался стук костяшек домино и все повторявшийся припев песенки, которую мурлыкал Вирхилин Моранте. Наконец, в противоположном углу раздался визгливый голос Столетнего:

– Кабы от проектов да росла пшеница, у нас бы амбары от зерна трещали.

Опять наступило молчание. Пруден пристально смотрел на Нини, но Нини не раскрывал рта. За соседним столом сутулый человек сказал с раздражением:

– Налей два стакана. Пока дождемся с неба воды, прикончим все вино.

На дворе уже стемнело, из-за Пестрого Холма показалась зеленоватая, словно больная, луна и медленно поползла вверх по высокому землистого цвета небу.

5

На святого Дамаса сеньора Кло, что у Пруда, послала за Нини и повела его в свинарник.

– Пощупай, сынок, он, по-моему, уже набрал сала.

Мальчик рукою обмерил борова.

– Да, сала будет на четверть, – сказал он.

Однако шли дожди, и ничего нельзя было делать. На святого Никасия дождь прекратился, но Нини, оглядев небо, сказал:

– Еще не время, сеньора Кло, сыро. Надо подождать, пока совсем прояснится.

С тех пор как Нини себя помнит, он постоянно слышал, что сеньора Кло, что у Пруда, – третья богачка в деревне. Впереди нее стояли дон Антеро, Богач, и донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь. Дону Антеро, Богачу, принадлежали три четверти земель их деревни; донья Ресу и сеньора Кло вместе владели тремя четвертями оставшейся четверти, а последняя четверть делилась пополам между Пруденом и остальными тридцатью жителями деревни. Это не мешало дону Антеро, Богачу, хвастливо заявлять в кругу своих городских друзей, что, если учесть, сколько он помогает своей деревне, земли ему там выделено очень мало. И может, из-за того, что дон Антеро, Богач, так думал, он не слишком-то церемонился, когда надо было постоять за себя, и в прошлом году подал в суд на Хустито, Алькальда, за то, что тот во время сева не закрыл наглухо голубятню. Правду сказать, не проходило года, чтобы дон Антеро, Богач, не устроил в деревне двух-трех склок, причем, как говорил сеньор Росалино, не от злости, а потому, что зима в городе длинная, нудная, и надо же хозяину чем-то развлечься. Во всяком случае, на Пресвятую Деву Виноградников, храмовый праздник, дон Антеро оплачивал негодную корову, чтобы парни за ней побегали и поколотили ее всласть, – так разряжались злоба и обиды, накопившиеся в сердцах за двенадцать минувших месяцев.

Три года назад Нини едва не испортил эту забаву. Да, влетело бы ему, не вмешайся сам дон Антеро, Богач, который надеялся вырастить из мальчика образцового работника. Дело было так. Нини стало жаль корову, которая до поздней ночи надрывно мычала, и он, пробравшись на зады двора дона Антеро, Богача, ее выпустил. Подвиг его, в общем-то, мало принес пользы – когда корову привели обратно, после того, как хорошенько погонялись за ней по полям, один рог у нее был обломан, холка окровавлена, и бока ну просто сплошь исполосованы. Могло дойти до еще большего скандала, потому что Матиас Селемин, Браконьер, коварно подсказал: «Это дело рук бездельника Нини». Хорошо, что дон Антеро уже слышал о способностях мальчика и его чудесном даре; вот он и спросил у сеньора Росалино, Уполномоченного: «Это не тот Нини, сын Крысолова, что в землянке живет? Мальчик, который все знает и все умеет?» «Тот самый, хозяин», – отвечал сеньор Росалино. «Так не трогай его, пусть порезвится, а когда стукнет ему четырнадцать, возьмешь его в дом».

Зимою стояли большие холода, и дон Антеро, Богач, в деревне мало показывался. А сеньора Кло и Одиннадцатая Заповедь, те на своих полях не показывались ни зимою, ни летом – в аренду сдавали. Но если донья Ресу – дождь не дождь, град или мороз – аккуратно получала свою ренту в банковских билетах, то сеньора Кло, что у Пруда, получала плату пшеницей, овсом или ячменем – когда дела шли хорошо – и добрыми словами, когда дела шли плохо или вовсе не шли. И если Одиннадцатой Заповеди слова нельзя было сказать без «доньи», то владелица Пруда была просто «сеньора Кло», и если Одиннадцатая Заповедь была тощая, сварливая и ехидная, то сеньора Кло, что у Пруда, была полная, приветливая и сердечная; и если донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь, избегала якшаться с народом и общественная ее деятельность ограничивалась лишь участием во всех благочестивых делах и злословием, то сеньора Кло, что у Пруда, любила поговорить, сама хозяйничала в своей лавке и на складе и готова была душу положить – прежде за пару коноплянок, а теперь за своего мужа, за Вирхилио, светловолосого, изящного паренька с образованием, которого она себе привезла из города и о котором Дурьвино, Кабатчик, говорил, что он, мол, пошел к ней на содержание.

Нини, малышу, довелось принять прямое участие в истории с коноплянками. Еще птенчиками прислала их сеньоре Кло ее племянница из Миерес, бывшая замужем за служащим телеграфа. Сеньора Кло посадила их в позолоченную клетку с голубыми кормушками и кормила их конопляным семенем да просом, а на ночь засовывала в клетку разогретый кирпич, завернутый в вату, чтобы птенчики не страдали без материнского тепла.

Когда они подросли, сеньора Кло вешала между прутьями клетки лист салата и кусочек пемзы – салат, чтобы очищались желудочки, а камушек – точить клювики. Сеньора Кло скрашивала свое одиночество, нежно беседуя с птичками, а если они дрались, любовно их журила. Коноплянки приучались считать ее своей настоящей матерью, и каждый раз, как она подходила к клетке, самец топорщил розоватые перышки на грудке, будто хотел ее поцеловать. А она медовым голоском говорила: «Ну-ка, кто первый меня поцелует?» И птички начинали суетиться, драться, каждая хотела первой ткнуться клювиком в мясистые губы хозяйки. А если они ссорились между собою, сеньора Кло грозила им: «Баловаться?! Я вас! Баловаться?!»

На святого Феликса из Канталисио будет четыре года, как Нини подарил сеньоре Кло порожнее гнездо чечетки и предупредил, что коноплянки размножаются и в неволе, – женщина так бурно обрадовалась, будто ей сообщили, что она станет бабушкой. И действительно, проснувшись однажды утром, сеньора Кло была поражена – самочка сидела в гнезде и, когда хозяйка подошла к клетке, не поспешила навстречу, чтобы поцеловаться.

Птичка не меняла положения, пока не высидела должный срок, и вот через сколько-то дней в гнезде появилось пятеро розовых птенчиков, и умиленная сеньора Кло выбежала на улицу, чтобы сообщить радостную новость всем встречным и поперечным. Но счастье оказалось недолгим – не прошло и нескольких часов, как двое птенчиков умерло, а остальные трое начали часто-часто раскрывать и закрывать клювики, словно им не хватало воздуха. Сеньора Кло послала за Нини, но, хотя мальчик почти сутки не отходил от птичек и пытался заставить их есть лесные ягоды и всяческие семена, на рассвете умерли и эти трое конопляночек, и безутешная сеньора Кло отправилась в город, где жила ее сестра, чтобы немного рассеяться. Через двенадцать дней она возвратилась, и Нини, стоявший возле Сабины, которой была поручена лавка, увидел, что глаза у сеньоры Кло блестят, как у школьницы. Со смущенной улыбкой она сказала Сабине: «На святого Аманда приглашаю тебя на свадьбу, Сабина; его зовут Вирхилио Моранте, он блондин, а глаза голубые, как незабудки».

И когда Вирхилио Моранте приехал в деревню, такой молоденький, робкий, тщедушный, здешние жители смотрели на него с презрением, а Дурьвино в кабачке говорил, что, мол, этот паренек – ловкач и пошел на содержание. Но стоило Вирхилио выпить пару стаканов и затянуть «Звонарей» и прошибить до слез дядюшку Руфо, Столетнего, как все пришли в восторг и прониклись к нему уважением. Теперь люди, встречая его, говорили:

– Ну-ка, Вирхилин, красавчик наш, спой что-нибудь.

И он соглашался, не ломаясь, а иногда извинялся:

– Простите, сегодня не могу. Не в голосе.

А когда кололи свиней у сеньоры Кло, люди собирались уже не для разговоров. Они приходили только ради удовольствия послушать пение Вирхилина Моранте. И Нини, малыш, который после смерти бабушки Илуминады исполнял обязанности мясника, даже чувствовал себя немного в тени.

На святого Альбина небо прояснилось, и Нини спустился в деревню – целый час гонял борова сеньоры Кло и прописал ему диету: вода, отруби. Два дня спустя пали сильные заморозки. К этому времени грачи и скворцы сменили оперенье – значит, наступила зима; кочки блестели от инея и стали твердые, как гранит, в речке плавали льдинки, и каждое утро, когда деревня пробуждалась, воздух был словно стеклянный, и самый ничтожный шум отдавался как удар бича.

Когда Крысолов и Нини пришли на заре к сеньоре Кло, в доме царила праздничная суматоха. Приехали из города племянники хозяйки, были здесь также Сабина, Пруден и их сынок Мамертито, и сеньора Либрада, и Хустито, Алькальд, и Хосе Луис, Альгвасил, и Росалино, Уполномоченный, и Дурьвино, и Мамес, Немой, и Антолиано, и сеньор Руфо, Столетний, со своей дочерью Симеоной, и, когда пришли Крысолов и Нини, Вирхилио с большим чувством завел песню, и все слушали, разинув рот, и, когда он закончил, аплодировали, и Вирхилио, чтобы скрыть смущение, стал обносить собравшихся ломтиками поджаренного хлеба и рюмочками с водкой. В глубине кухни трещал огонь в очаге, а на столе и в мисках сеньора Кло аккуратно разложила лук, хлебный мякиш, рис и сахар для кровяной колбасы. У очага на полу, где были уложены по размеру ножи, стояли большая лохань, три таза и блестящий медный котел, чтобы перетопить сало.

Во дворе мужчины сняли вельветовые куртки и засучили рукава, хотя кругом лежал иней и изо рта клубами шел пар. В центре группы тяжело шаркал ногами Столетний и потирал себе руки, приговаривая: «В марте сына не жени и кабана не коли». Сеньора Кло, услышав это, с досадой обернулась: «Нечего чепуху болтать. Не нравится – можешь убираться». Потом решительно направилась к своему муженьку, который, как все, засучил рукава, обнажив тонкие, белые, безволосые руки: «Нет, Вирхилио, без тебя. Ты можешь простудиться».

Антолиано открыл дверь свинарника и, только боров высунул голову, схватил его своей железной рукой за ухо и повалил на бок с помощью Дурьвино, Прудена и Хосе Луиса. Ребятишки, видя, что кабан лежит, – а визжал он, как прóклятый, и при каждом взвизге из пасти вылетало облачко пара, – расхрабрились и начали дергать его за хвост и пинать в брюхо. Затем шестеро мужчин уложили борова на скамью, Нини послушал его сердце, начертил кусочком мела на этом месте крест и, когда дядюшка Крысолов нанес удар ножом так же уверенно, как вбивал прут в нору, мальчик повернулся спиной и стал считать, сколько раз боров хрюкнет. Раз, два, три – тут Пруден крикнул:

– Готов!

Тогда Нини обернулся, подошел к борову и ловко засунул в кровоточащую дыру капустный лист, чтобы остановить кровь, а затем раскрыл пасть и положил в нее камень.

Мужчины стояли вокруг Нини и смотрели, а женщины, чуть подальше, шептались. Слышался приглушенный голос Сабины:

– Ну и чертенок! Когда он вот так стоит среди взрослых, – точнехонько Иисус среди книжников.

Нини старался не вспоминать о бабушке Илуминаде, чтобы не сделать ошибки. Он ловко обложил тушу ржаной соломой и поджег ее; потом взял горящий пучок и принялся тщательно смолить впадины между брюхом и ногами, копыта, уши. Неприятно запахло паленой шерстью, а когда он закончил, Мамертито, сынок Прудена, и племянники сеньоры Кло содрали шкуру с ножек и обгрызли бабки.

Наступила решающая минута, и не потому, что вспороть брюхо такое уж трудное дело, а потому, что при этом не избежать было упоминаний о бабушке Илуминаде. Рука Нини с ножом чуть дрогнула, когда за его спиной Дурьвино крикнул:

– Гляди, Нини, бабка твоя никогда промашки не давала!

Мальчик мысленно наметил линию, равно удаленную от сосков, и, не колеблясь, сделал разрез от шеи до заднего прохода. Когда он одним взмахом ножа осторожно рассек брюшину, вокруг раздался гул восхищения. От внутренностей шел резкий, тошнотворный запах; Нини вытащил кишки, разложил на несколько кучек и в заключение засунул в брюхо две палки-распорки. Затем Антолиано и Дурьвино помогли ему повесить тушу головой вниз. Из пасти текла тоненькая струйка крови, на заиндевевших камнях двора образовалась красноватая лужица.

Сеньора Кло подошла к Нини, который мыл руки в лохани, и ласково сказала:

– Ты, сынок, работаешь еще быстрей и аккуратней, чем твоя бабка.

Ннни обтер руки о штаны.

– Когда будете разделывать, мне приходить, сеньора Кло? – спросил он.

Она взяла по тазу в каждую руку и сказала:

– Нет, не надо, с этим я сама справлюсь.

И, идя в дом, куда уже вошли все, она с порога, повернув голову, окликнула:

– Зайди, Нини, поешь вместе с мужчинами!

Гости на кухне громко разговаривали и беспричинно смеялись, только дядюшка Крысолов тупо смотрел то на одного, то на другого, не понимая их речей. Носы и уши у всех уже были ярко-красного цвета, но мех с вином и поднос с едой все ходили по кругу. Внезапно Пруден, ни к селу ни к городу, а может, просто потому, что в декабре, на святого Дамаса, шел дождь, а теперь светило солнце, – расхохотался и, обернувшись к Нини, уставился на него, словно желая заразить своим весельем.

– Ты что, не умеешь смеяться, Нини? – спросил он.

– Почему же? Умею.

– Тогда почему не смеешься? Ну-ка, засмейся разок, черт побери!

Мальчик смотрел на него пристально и спокойно.

– В честь какого святого? – спросил он.

Пруден опять захохотал, теперь уж нарочито. Затем поглядел на одного, на другого, будто ища поддержки, но все избегали его взгляда, и он, опустив глаза, глухо проговорил:

– Почем я знаю, в честь какого святого! Посмеяться, думаю, каждый может и без повода.