Текст книги "Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

XXII

Скажи мудрости: «Ты сестра моя!», и разум назови родным твоим, чтобы они охраняли тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает слова свои. Да не уклоняется сердце твое на пути ее, не блуждай по стезям ее [81],– но как бы там ни было, а, зная мужчин, как знаю их я, я совершенно уверена, что ты обманывал меня, Марио, и притом не раз и не два, бьюсь об заклад. Достаточно было посмотреть, как вчера появилась Энкарна, славная была сценка! – я просто не знала, куда мне деться, а Вален сказала: «Можно подумать, милочка, что вдова она», – и это верно, дружок, она поставила меня в глупое положение, а уж как она вопила! Это было как в Мадриде, вечно она лезет, куда ее не просят, как я говорю, ну можешь ты объяснить мне, чтó она смыслит в голосовании? А потом вы еще праздновали – то-то веселье было! – и ты еще будешь меня уверять, что вы всего-навсего заказали в Фуйме пива и креветок! – не на дуру напал. С течением лет, Марио, – имей это в виду – я все больше убеждаюсь в том, что мужчина вовсе не моногамное животное, да, моногамия уже для вас устарела. Вы считаете нас полными идиотками и злоупотребляете нашей покорностью, вы получаете благословение, гарантию в верности и можете спать спокойно, только вас-то это ни от чего не удерживает, этот закон для нас писан, а не для вас, и, когда на вас находит, вы пускаетесь во все тяжкие, как будто у вас нет семьи. И я не хочу сказать, что ты был Дон Жуаном, дорогой, вовсе нет, но, откровенно говоря, руку на отсечение я бы за тебя не дала, и сколько бы ты ни твердил, что вступил в брак таким же девственным, как я, я на эту удочку не попадусь, так и знай, – дура я, что ли? – мне поневоле приходится быть себе на уме, вот как. «Не благодари меня, в этом повинна моя застенчивость», – меня прямо смех разбирает, какая там, к черту, застенчивость! – все вы, мужчины, хороши, только и ждете удобного случая, а жена и дети – это для вас ничего не значит. А впрочем, вам и случая особенно ждать не приходится, взять хоть Мадрид, дружок! – стыд и срам: после восьми вечера по улицам ходит куда больше девиц легкого поведения, чем порядочных женщин, и, по-моему, у нас напрасно закрыли дома терпимости, – я бы нарочно раскрасила их самыми яркими красками, чтобы никто не мог ошибиться, а проституток заперла бы там, нет, замуровала бы, вот как, пусть они и солнечного света не видят, ничего другого они не заслуживают, а ты еще разглагольствуешь, что ни одна из них не занимается этим ради собственного удовольствия; когда вы, мужчины, начинаете их оправдывать, вы становитесь просто невыносимы. А вот я, например, не могла поступить с тобой благороднее: «Расскажи мне о твоих похождениях, когда ты был холостым; я прощаю тебя заранее», – да, да, честное слово, Марио, я приготовилась испить эту чашу до дна, клянусь тебе, и, как только ты все рассказал бы мне, я бы тебя поцеловала, как бы в знак отпущения грехов, понимаешь? – и сказала бы: «Что прошло, то прошло». Только тебе хоть кол на голове теши, и всегда ты был таким, ты упрям, как ламанчский осел, дружок, и – большими буквами, прямо как в твоих книгах, – вы вот хвастаетесь, что все знаете, а на самом деле большие буквы там были совсем ни к чему, раз это не имена собственные, и не слово после точки, и ничего такого, это ведь всякий дурак знает. «Я БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ДЕВСТВЕННЫМ, КАК ТЫ, НО НЕ БЛАГОДАРИ МЕНЯ, В ЭТОМ ПОВИННА МОЯ ЗАСТЕНЧИВОСТЬ». Ну как тебе это нравится? Меня бесит, Марио, ужасно бесит твое недоверие ко мне; если бы ты сказал правду, я все равно простила бы тебя, клянусь, это так же точно, как то, что меня зовут Кармен, хотя мне и пришлось бы вынести крестные муки, так и знай. А уж когда ты женился, еще того хуже: ты изменял мне в мыслях, а это то же прелюбодеяние, вот как, вспомни чудное лето, которое мы провели на море, – подумать только, что мне там пришлось пережить! – больше ты меня туда и на аркане не затащишь. Не подумай, что я злюсь за себя, болван, ведь ты меня знаешь, у меня много недостатков, но я не ревнива, но дети! – подумай о детях – какое оскорбление ты им нанес! – ведь Марио и даже Менчу уже умеют целоваться, мой милый, время идет, они уже взрослые люди, Марио, хотя ты со своим велосипедом и всякими прочими глупостями отчаянно цепляешься за молодость. Таков закон жизни, дорогой мой, и бороться с ним никому не под силу; бедная мама, царство ей небесное, говорила: «На свете от всего есть лекарство, только не от смерти», – вдумайся, это может показаться банальностью, но на самом деле в этой фразе заключается глубокий смысл. Я часто думаю, Марио, – хотя это довольно глупо с моей стороны, – что, если бы ты был сыном не твоей матери, у которой было очень много недостатков, а сыном моей, ты был бы совсем другим человеком. Тогда все было бы гораздо лучше, я в этом совершенно уверена, и я ведь не жалуюсь, пойми меня правильно, я знаю, что глупо думать о подобных вещах: ведь, если бы ты был сыном моей мамы, мы были бы в лучшем случае сводными братом и сестрой, вот как, и не смогли бы пожениться, – все эти штуки с кровосмешением и резус-фактором меня всегда в ужас приводили, имей это в виду, это у меня началось не сегодня, и ты представить себе не можешь, чтó я пережила из-за Альваро! – теперь-то я могу тебе сказать: когда я забеременела, мне все казалось, что у нас что-то не в порядке, кровь не совмещается или что-нибудь в этом роде, я почти превратилась в истеричку, дала обет целый месяц не есть мороженого – подумай только! – ведь я же страшно люблю мороженое. Ну, а ты, ясное дело, ничего и не знал, а потом стал бить во все колокола из-за того же Альваро: он, видите ли, странный мальчик, один ходит в поле разжигать костер и называет солдат валетами, надо показать его врачу – ерунда какая! – дети все таковы, Марио, дело в том, что у Альваро призвание бойската или как там это называется, и, если разобраться, он по-настоящему ничем не болел, кроме кори, только и всего, да еще в легкой форме, так что, если помнишь, мы даже сомневались, корь ли эхо. Меня больше беспокоят другие вещи, Марио, серьезные проблемы, а не вся эта чушь, полюбуйся на Борху: ведь он сказал это вчера не так просто, у него это вырвалось из глубины души: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, – тогда не надо будет ходить в школу», – ну как тебе это нравится? Я избила его до полусмерти, ты это сам видел, и пусть ему только шесть лет, я это прекрасно знаю, но я в свои шесть лет – помню все так, будто это происходило вчера, – просто обожала папу, но-настоящему обожала, стоило кому-нибудь сказать, что с ним что-то случилось, и я прямо умирала, так и знай. Это вроде того, что выкинул с трауром наш бездельник – ни в какую: это, видите ли, глупые условности – «условности», – уж не мог подобрать слова попроще, этот парень будет таким же путаником, как ты, Марио, он твой живой портрет, и это серьезно меня беспокоит, он даже не просит у меня карманных денег по воскресеньям, а в его возрасте это очень странно: нравится это ему, нет ли, а ему пора уже начать встречаться с девушками и поостыть к книгам – свихнут они ему мозги! – понять не могу зачем вам такая уйма книг, от них одна грязь, как я говорю. И уж, конечно, на книги у тебя всегда хватало денег, не то что на «шестьсот шесть», машина, видите ли, ни к чему, это роскошь; тебе-то было вполне достаточно твоей кафедры, бумаг и друзей-приятелей, ну, а на других плевать ты хотел. Посмотрел бы ты лучше на Аран, ведь я столько времени твержу тебе о ней – целую вечность, а ты все свое: она, дескать, еще вырастет, ей только три года, я и без тебя знаю, что ей три года, но ведь и в три года бывают девочки высокие и маленькие, а Аран очень маленькая, и если бы в нашей семье не было подобных случаев, тогда другое дело, но ты полюбуйся на свою сестру, Марио, уж не будем говорить о том, что она полнейшее ничтожество, но и физически Чаро отнюдь не совершенство, прямо бочонок какой-то, а ты еще удивляешься – в кого Аран, вспомни про Эсклаву, – родилась восьми месяцев, и теперь сам видишь: все ей не по вкусу, и не случайно вы брат и сестра, дорогой мой, у обоих у вас свербит в заднице, какие-то вы неприспособленные, но теперь это почему-то в моде. Предупреждаю тебя заранее: не желаю я, чтобы у меня была такая дочь, и, хочешь – плачь, хочешь – смейся, а я покажу ее Луису, пусть он хорошенько ее осмотрит и пропишет какие-нибудь витамины, чтобы она росла и стала поживей. Я сделаю все, что в моих силах, не проморгаю, дорогой мой, и не говори мне, что я гублю ее личность: перед твоими глазами печальный пример – парень целый день болтает с лифтером, вот тебе и личность! – и если личность проявляет себя, отрицая траур по отцу, так уж лучше быть безликим. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь да смыслю, и либо я ничего не стою, либо мои дети будут думать так же, как я, милый, а если Марио хочет думать по-своему – ну что ж, на здоровье! – только в таком случае пусть идет туда, где другая хозяйка, но пока что он живет под моей крышей, а те, кто зависит от меня, должны думать, как я велю. Что хорошо, то хорошо, и либо то, либо другое, как сказала бы бедная мама; скажи на милость: какую пользу может извлечь мой сын из болтовни с сеньором Абундио, да еще, для пущего срама, в его каморке? – узнаю в нем тебя, Марио, это твой живой портрет, дружок; вспомни этого старого дурака Бертрана: всякий раз, как он приносил тебе жалованье, ты завязывал с ним разговор, спрашивал, много он зарабатывает или мало, – это с каким-то педелем, подумать надо! – потом вы переходили на другую тему, я ведь все слышала, не думай, я тебе это прямо говорю, он, видите ли, еще мужчина в соку, да к тому же взял себе новую бабу, ты только посмотри на эту мумию, он же еще и глухой вдобавок, но для вас ведь главное похвастать, будто вы – мужчины хоть куда. Мне уж надоело говорить тебе, Марио, – слишком ты был запанибрата с этими людьми, и они доходили черт знает до чего, их посади за стол, так они и ноги на стол, и если тебе это нравилось, то так тебе и надо: раз ты плохо себя поставил и обращался с ним как с равным, он имел полное право сказать тебе: «Я забыл мелочь дома», – и про себя я, конечно, смеялась, но думала: «Так ему, дураку, и надо, так ему и надо. Это ему будет наука», – ты не знал, например, где у тебя запачкано, а он: «Повыше, пониже, вот здесь», – а ты ему: «Спасибо, Бертран», – да так добродушно! Ну так вот, скажу тебе прямо: вчера он появился здесь одним из первых – притворщик этакий! – и прямиком в столовую, и что ты думаешь? – я немного подождала, а потом сказала: «Бертран, пройдите на кухню, будьте добры, а то здесь повернуться негде», – только его еще тут и не хватало! – ну где это видано, чтобы педель толкался среди преподавателей? Я не говорю о похоронах, – там он должен быть, но в дом ему лезть нечего, да еще его глухота, бедный Антонио в конце концов прямо завопил, а он: «Я не слышу, что он говорит», – комедия! – уж я тебе говорю, дон Николас смеялся – подумай только! – не нашел более подходящего времени! – и если я не спустила его с лестницы, то это просто чудо: пусть он умный, я не отрицаю, но нельзя сказать, чтобы он отличался тактом, вспомни хоть историю с наградой, – ну какая муха его укусила? – «Не делайте этого, я знаю Марио, он способен бросить ее в пруд», – ему-то какое дело? – и ты туда же: «Из меня хотят сделать могилу, увенчанную Большим Крестом», – на тебя ни кнут, ни пряник не действуют, дружок, ну что за характер! И если тебе не сказать: «Довольно!» – то еще неизвестно, что будет, ты закусишь удила, в раздражении наговоришь грубостей и уже не сможешь отвечать за свои поступки, – вспомни, как ты себя вел, когда тебе сообщили по телефону, что не напечатают твоих статеек; а как, по-твоему, тебе нужно было сказать об этом? – по телефону, конечно, быстрее, а ты: «В письменной форме, в письменной форме!» – да неужели к тебе уже нельзя непосредственно обратиться? С тобой никогда не знаешь, чего ждать, милый, ты точно малый ребенок; вспомни, что было в поезде, да с этим Мойано иного и не могло случиться, лучше бы он сбрил свою бороду – на кого только он похож? – а ты еще говорил, что «строгий режим» – это относилось к его желудку – да, да, как же! – меня не проведешь, вы могли здорово влипнуть, ведь этот тип был очень влиятельное лицо в политике – хотела бы я иметь такого мужа, Марио, – он прекрасно сделал, что позвал полицию, никогда ведь наперед не знаешь, а все из-за вашей болтовни; и я всю ночь глаз не смыкала, особенно после того, что сказал Антонио – я ведь, представь себе, обзвонила всех на свете, – но он стоял на своем: «Точно сказать не могу, но, по-моему, двадцать четыре часа превентивного заключения приравниваются к уголовному наказанию», – ничего себе, а для тебя это все шуточка, пустяки! Бедные мои дети! Тебе бы только распускать язык, когда тебя не просят, зато на праздниках, если не выпьешь двух рюмок, прямо как в трауре! – матушки мои! – ну и физиономия! Ну почему ты молчал, скажи на милость? Да потому, что ничего другого тебе не оставалось, ясное дело, ведь если хорошенько разобраться, то петь ты не умеешь, рассказывать пикантные анекдоты не умеешь, играть на гитаре и танцевать современные танцы – тоже, только другим мешаешь. А ведь я предупреждала тебя, Марио, предупреждала, как только мы поженились, не отрицай, я даже готова признать, что иногда была назойливой: «Научись ты себя вести. А иначе пропадешь», – только тебе, как всегда, в одно ухо входит, в другое выходит: даю тебе слово, я не знаю женщины, которая значила бы меньше для своего мужа, чем я для тебя, так ты и знай, а это говорит о том, что ты меня не любил, любимый ты мой, как ты там ни крути. Ты ведь считал меня злой, а? – ты сидел в углу скучный, скручивал свои вонючие цигарки, ты меня измучил, клянусь тебе, и я уж не знаю, что лучше, но у тебя всегда крайности: то молчишь, как мертвый, то орешь, как полоумный – помнишь тот вечер у Вален? – я ведь предчувствовала это, честное слово, предчувствовала, как только мы вошли и я увидела Солорсано и Ихинио; а ты давай швырять пробки от шампанского в фонари, и если Вален это нравилось и если это ее развлекало, так только потому, что она человек компанейский, прямо прелесть эта Вален, но был момент, когда я просто не знала, куда деваться, клянусь; сказать, что меня охватил ужас, – значит выразиться слишком слабо.

XXIII

Блажен человек, который снискал мудрость… Потому что приобретение ее лучше серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота [82],– но признайся, Марио, что, если бы ты, вместо того чтобы тратить столько времени на эти идиотские книжонки, занялся бы каким-нибудь действительно полезным делом – ну, например, работал бы в банке или еще где-нибудь, – мы зажили бы совсем по-другому. Легко сказать, дружок: целые дни ты проводил в этом самом кабинете, занимался своими делами, в уборную сходить – и то тебе было некогда, ну, а для чего все это? Да очень просто: для того, чтобы мы убедились, что деревенские живут без лифта, что для полоумных надо выстроить новый сумасшедший дом, что все должны начинать с малого – ты один только и знаешь, чтó ты хотел этим сказать – и что надо взять у богатых и отдать бедным. Очень хорошо, прекрасно, и на это ты убил столько времени, как я говорю? Круглым надо быть дураком после этого, дружок мой милый, уж не спорь со мной, я от этого прямо на стену лезу, из себя выхожу, я целый день работаю не покладая рук, а ты либо сидишь себе в своем кабинете, либо куришь и болтаешь с друзьями – было на что посмотреть! – ведь у вас там дым столбом стоял – господи помилуй! – после вас приходилось два часа проветривать комнату. И я тебе говорю, что, когда ты заболел, нервы или что там еще, я просто отдохнула; благодарение богу, ты сидел дома, все было спокойно, и я была прямо счастлива! И как же ты вел себя за обедом, дорогой: слова «спасибо» от тебя не дождешься, тебе все равно, что ни подай, только скажи на милость, зачем мне было нужно ради такого мужа целое утро торчать на кухне? Ты глотал все, как индюк, даже не глядя, что ешь, горе ты мое, я уж не знаю, обжорство это или еще что, но незаметно было, чтобы еда шла тебе впрок, честное слово; я ведь помню тебя на пляже, – ты все глаза проглядел на женщин, дружок, а сам такой белый, да еще очки нацепил, смотреть на тебя противно было, ты кого угодно мог в краску вогнать, так что я, кроме шуток, запретила бы интеллигентам и близко подходить к морю – безобразное зрелище было, прямо скажем, тошнотворное! Ведь если бы ты хоть раз сказал мне: «Как вкусно!» – мне и этого было бы довольно, я была бы счастлива даже от такого пустяка, так вот нет же, но уж если тебе попадался волос или муха – скажите, пожалуйста, какой ужас! – ты сейчас же отодвигал тарелку, и конец, даже не притрагивался, подумаешь, драма! – дура я была, что столько возилась, и даже Энкарна, которая питает к тебе слабость, говорила, ты сам слышал: «Марио что картошка, что утка с яблоками – все едино», – и это сущая правда, ты хоть кого из себя выведешь, кошмар какой-то, дружок! Эти распроклятые книжки высушили все твои мозги, ни о чем другом ты и не думал, ну прямо одержимый! За обедом ли, в гостях ли – мысли твои витали невесть где, на улице ты даже не здоровался, и все тебя считают человеком несимпатичным, никто тебя и видеть-то не хочет, и это не мои выдумки. А как ты называл свои книги: – Иисусе, Мария! – что за безвкусица! – просто чушь какая-то: «Замок на песке» или еще какая-то бессмыслица в том же духе, я уж не знаю, красиво это звучит или нет, но при чем тут замки, дорогой? – ведь если вспомнить, в книге про них ни слова не сказано, а между прочим, всякому дураку ясно, что название должно соответствовать содержанию – это же анекдот! – любой может дать книге первое попавшееся название. И потом еще – большими буквами: «В ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ ВСЕ-ТАКИ МОЖНО ЛЮБИТЬ, ХОТЯ ЭТО И ТРУДНО», – уж кому бы это говорить, только не тебе! – советы давать ты горазд, а сам после того, как мы с тобой целых три года ждали, – «Спокойной ночи, до завтра», – а падре Фандо еще толкует о деликатности! – да это просто смешно, это пренебрежение, вот что это такое, чудовищное пренебрежение, я женщина, и хорошо знаю, что говорю: для женщины в тысячу раз приятнее грубость, чем подобное унижение, это уж последнее дело, Марио. Я действительно побаивалась, не отрицаю – зачем я буду говорить неправду? – я знала, что мне предстоит пережить что-то неприятное, и Транси, и все говорили мне об этом, но я ждала чего угодно, только не этого. Деликатность! Слушать смешно, ты жуткий эгоист, вот ты кто, а сам еще распространяешься о людях, неспособных любить, потому что машины иссушили их сердца, вспомни лучше о своем велосипеде, склочник ты этакий; полюбуйтесь на этих типов, на острове или где-то там еще, понять невозможно, где они живут, и это бы еще полбеды, но похоже, что ни о чем другом они и говорить не могут, и уж веселья от них не жди, до того они скучные, мы с Вален помирали со смеху: «Все, абсолютно все персонажи Марио – это какие-то унылые личности», – а Эстер – что я буду тебе рассказывать! – всегда она витает в облаках, а на нас налетела, как фурия: «Это символы!» – ну почем она знает, что такое символы, скажите, пожалуйста! – а уж какой у нее апломб, дружок! – и слышать ничего не хочет. Любить в двадцатом веке! – кто бы другой говорил, но только не человек, который в брачную ночь поворачивается спиной и – «Спокойной ночи», – да ты должен был бы со стыда сгореть, вот что! – так некрасиво поступить со мной! – а потом еще толковал, что тебя тошнит от разврата и насилия, которые заполнили весь мир, ну, про тебя-то этого не скажешь, у тебя ведь нервы! – вам, мужчинам, так хочется придать себе весу, что вы просто не знаете, что и придумать. Ну-ка спроси у Галли Константино, знал ли он, что такое любить в двадцатом веке! Он начал этим заниматься даже раньше положенного времени, вас, мужчин, ведь никто не разберет: одни впадают в одну крайность, другие – в другую; и почем знать, чем занималась Хулия в Мадриде, это одному богу известно, – она семь лет жила там одна, да еще в доме были американские студенты, ну, конечно, не воздухом же ей питаться, но, откровенно говоря, это все-таки опасно; Вален говорит, что стоит только однажды войти во вкус, оно и понятно, ведь и у мужчин, и у женщин есть такой инстинкт, надо только не отдаваться на волю случая. Ну, а ты все свое: люди не любят друг друга, мы утратили способность любить, засело это у тебя в голове, как я говорю, а потом еще чище – статейка в американском журнале: «Отсутствие чувств в современной литературе», ведь это сто долларов, Марио, – легко сказать! – или шесть тысяч песет, не каждый день бывает такая редкостная удача, прямо золотая жила, да только кому же это под силу переварить такой талмуд? А кроме того, должна тебе сказать, что если в современной литературе чувства отсутствуют, так не болтай попусту: ведь вы же сами и творите современную литературу, она в твоих руках, подпусти туда чувства, вот и весь разговор – просто слушать смешно! – а если, как ты говоришь, роман должен быть отражением жизни, так вот тебе Максимино Конде – уж такое сильное чувство к падчерице! – ну скажи, это ведь сама жизнь, только ты – ноль внимания, ты меня даже не слушал, вот как, а я-то бежала! Вы просто сами не знаете, чего хотите, Марио, согласись, и если ты считаешь, что проявлял чувство в истории с полицейскими и заключенными, или когда ты покупал «Карлитос» у всех мадридских бродяг, или когда заботился о сумасшедших, тогда я молчу, но это называется говорить не по существу; «любовь, любовь», как ты там ни крути, а любовью называется то, что происходит между мужчиной и женщиной, дубина, и так повелось от сотворения мира. А дело все в том, лентяй ты этакий, что твое самолюбие было задето, ты ведь у нас злопамятный, ты из тех, кто затаивает обиду, и ты до сих пор не забыл историю с полицейским – вот где собака-то зарыта! – но, хоть бы ты поклялся мне на кресте, я все равно не поверю, что он тебя ударил, так и знай, да и не я одна, – ты же слышал, что сказал тебе Рамон Фильгейра, а кроме того, вполне понятно, что в таком месте и в такое время никто с тобой нежничать не будет, плохо было бы дело, если бы в полицейском участке и в комиссариате стали бы разводить церемонии с каждым мошенником, который туда попадает. Ну а ты: «Пока я молчу, но настанет время, и я заговорю», – ты так полагал, да только ни в полицейском участке, ни в предварительном заключении тебе этого, ясное дело, не позволили: они – представители закона, а ты знай помалкивай, – нравится тебе это или нет, но там ты обыкновенный преступник; и я помню, что еще в детстве не выносила, когда в парке катались на велосипедах, это ведь не они выдумали, чтобы доставить тебе неприятность. Ты разозлился, что упал с велосипеда, вот что, и на месте комиссара я поступила бы точно так же: «Мы не примем вашего заявления, пока не получим медицинского свидетельства»; всякий другой на этом бы и успокоился, а ты – ни в какую, ты ведь упрям, как пень, побежал в «Скорую помощь», поднял всех на ноги в четыре часа утра – нашел время! – да еще, по твоим словам, наткнулся на порядочного человека, и этот врачишка вбил тебе в голову, что «гематома произошла от удара кулаком», – чушь какая! – ведь Фильгейра ясно сказал: «Это от удара педалью», – поди разберись! – тут до истины не докопаешься, ну, а ты полез со своим заявлением о злоупотреблении властью – помешался ты на этом! – «Вот медицинское свидетельство!» – а если бы ты пошел к Фильгейре и прямо сказал ему: «Вы правы, Фильгейра, я погорячился», – все у нас было бы куда лучше, и ни Хосечу Прадос, ни Ойарсун не отказали бы нам в квартире, но уж таким тебя бог создал, а если бы ты собрал все необходимые бумаги и прочее, вопрос был бы решен. А кроме того, все, что говорил Фильгейра, было совершенно справедливо: «Я должен доверять моим полицейским; полицейский в это время все равно что министр внутренних дел», – дорогой ты мой Марио! – в такой ситуации полицейский – это высшая власть, и скажи, пожалуйста, что у нас творилось бы без них? – сплошной хаос. Но даже если принять на веру, что тебя ударили и что все эти россказни о пистолете – сущая правда, все равно ты должен был молчать, Марио, потому что если даже полицейский вспылил и дал тебе по морде, то не думай, что он поступил так для собственного удовольствия, вовсе нет, это для твоего же блага, ведь точно так же мы поступаем с детьми. И это совершенно очевидно, Марио, нравится нам или нет, но мы должны согласиться: страна – все равно что семья, это одно и то же, нет власти и – бац! – катастрофа. Я вечно буду благодарить бога за то, что твоему родственнику Луисито Боладо пришла в голову мысль уговорить тебя забрать заявление, и надо было видеть, как он вел себя при этом: дело ведь вполне могло обернуться против тебя, – это была неоценимая услуга с его стороны, а ты вместо благодарности понес свое: это, видите ли, тайный сговор – более подходящего слова ты не нашел, – и все против тебя – старая песня! – ты всюду видишь только врагов, безумие это, дружок; кто боится, боится не зря, как говорила бедная мама. Что за упрямство! Ты как маленький ребенок, Марио, вот кто ты; в сущности, ведь, кроме врача, все согласны были молчать об этом случае, но, сколько ни пытались тебя убедить, все без толку: раз уж ты что-то вбил себе в голову и закусил удила, никто тебя не остановит, осел ты этакий, а там – будь что будет. И кроме всего прочего, такие вещи случаются с тобой оттого, что ты неряха, а вот если бы ты был одет, как полагается, если бы ты был в отглаженных брюках и в вычищенных ботинках, а велосипед оставил бы дома, где ему и положено стоять, так, по-твоему, полицейский поднял бы на тебя руку? Нет, Марио, это не мои причуды, каждый должен одеваться соответственно своему положению в обществе: сеньор – всегда сеньор, к нему особое уважение и ему особый почет, уж как ты там ни крути, не говоря уж о том, что это вполне естественно, ну а если ты идешь по улице одетый кое-как, с поднятым воротником и в берете, то скажи на милость, чем ты отличаешься от чернорабочего, да еще если дело происходит ночью? И я не хочу сказать: так тебе и надо, – вовсе нет, ты мог упасть и в хорошем костюме, но если полицейский, да хоть полдюжины полицейских видят, что ты в шляпе, что ты прилично одет, что ты выглядишь как следует, то будь спокоен, им и в голову не придет задержать тебя, я совершенно в этом уверена, ведь они за версту увидели бы, что ты влиятельное лицо и порядочный человек. Но если ты идешь в таком виде – ведь уж хуже некуда, – что же удивительного, что тебя принимают за мелюзгу и даже дают тебе зуботычину? Нет, Марио, этого я не смогу тебе простить, проживи я хоть тысячу лет, ты ведь еще бравируешь своей неряшливостью, да к тому же куришь табак, который неизвестно откуда берешь, дружок, – он такой вонючий! – а вот, предположим, тебя задерживают, и от тебя пахнет дорогим табаком – ты, конечно, скажешь, что это глупость, – по-твоему, полицейский не извинится перед тобой? «Простите, я не понял, с кем имею дело», – я в этом уверена, тут и спорить нечего, людей встречают по одежке, это уж точно, я не раз это наблюдала, и даже в хорошем обществе, дурак ты набитый: если ты приходишь в платье от Катули, значит, ты что-то собой представляешь, и лучшие люди спрашивают: «Кто это?» – вот так! – тобой начинают интересоваться: «Эта девушка нездешняя», – а если ты выходишь из «мерседеса», так производишь еще большее впечатление; и пусть все мы из одного теста сделаны, не спорю, но, в конце-то концов, кто же из нас без греха?