Текст книги "Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные (сборник)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

IV

На просторной стоянке под сенью горделивого здания с башней отдыхало полдюжины грузовиков, четыре легковых автомобиля и синий пикап, в котором сидели уже четверо мужчин, собираясь отъезжать. Метрах в пятидесяти от стоянки открывалась прямоугольная площадь, которую шоссе огибало: двухэтажные каменные дома с арками и колоннами; длинные открытые галереи, оживленные цветущими геранями и петуниями. В центре площади, залитой асфальтом, возвышался каменный крест, а вокруг с четырех сторон – четыре металлические скамьи, выкрашенные в разные цвета: красный, желтый, зеленый и синий. Надписи на спинках гласили: «Муниципальная сберегательная касса». Постоялый двор с застекленным балконом, нависавшим над улицей, выходил фасадом на дорогу; у дверей разговаривали трое мужчин; один из них, очень высокий, сутулый, по виду из образованных, улыбаясь, направился к приехавшим, как только они вышли из машины. Рафа предостерег:

– Осторожно, это алькальд. Рот на замок, если не хотите, чтобы конкуренты нас обштопали.

Они сошлись в центре площади.

– Здравствуйте, – сказал алькальд. – Снова к нам?

– Мы проездом, – сказал Виктор.

Волосы у алькальда были напомажены и точно посередине разделены пробором, а движения церемонные, как у иезуита.

– Недавно приезжали даже из фаланги[15]15
  Партия испанского фашизма, со временем распавшаяся на отдельные группировки.


[Закрыть], – сказал он.

– Из самой настоящей фаланги? – допытывалась Лали.

Глаза алькальда невинно округлились.

– Откуда мне знать, – сказал он. – Главный у них – Куэста. Я полагаю, для них она самая что ни на есть настоящая, так ведь?

Никто не ответил. Рафа отделился от группы и медленно направился к постоялому двору, остальные последовали за ним. Алькальд посмотрел на небо.

– Привезли нам плохую погоду.

– Будет дождь?

Мужчина растянул губы в улыбке:

– Не сейчас. К вечеру, похоже, соберется гроза.

У дверей бара Рафа повернулся к алькальду:

– Может, пообедаете с нами?

– Спасибо, я уже пообедал…

Помещение было длинное и низкое, с некрашеными дубовыми потолочными балками; в центре – старая железная печь, выкрашенная в пурпур; дымовая труба у центральной балки поворачивала и дальше шла рядом с нею, исчезая за перегородкой. На экране телевизора, стоявшего справа на сосновой консоли, подпертой двумя деревянными брусками, появился диктор и начал читать последние известия – было три часа; мужчины, игравшие не то в карты, не то в домино, не обращали на него ни малейшего внимания.

– Беру!

– Мимо!

Открывая или выкладывая костяшки домино, они что было мочи лупили по мраморной поверхности стола и шумели так, будто хотели перекричать телевизор. Несколько мужчин в беретах подняли голову, когда вошедшие поравнялись с ними, и машинально, не меняя бесстрастного выражения лица, проводили взглядами бедра Лали. От самой стойки шла лестница, вывеска над нею гласила: «Столовая». Поднявшись на площадку первого этажа, Рафа толкнул стеклянную дверь, и на лестницу хлынули клубы дыма и людской гул. Все восемь столиков были заняты, и две очень молоденькие девушки бегали между столиками, обслуживая гостей. Одна из девушек с грязной салфеткой в руке подошла к Рафе.

– Если не хотите ждать, – сказала она, – идите на балкон – там свободно.

Рафа посмотрел на Виктора.

– Пошли? – отозвался тот.

На просторном балконе стояли два стола, девушка торопливо салфеткой смахнула с них прямо на пол хлебные крошки и остатки еды. За стеклами виднелась темно-серая лента дороги с желтой разметкой и закусочная под навесом; деревянные столики закусочной были разъедены дождями и ветром. А дальше – река, стремительный хрустальный поток; противоположный берег реки, поросший дубами со свежей листвой, круто шел вверх к обрывистым утесам, над которыми парили ястребы. Девушка отбарабанила, словно заученный урок:

– Осталась зеленая фасоль и овощной суп, паэлья кончилась. На второе – форель, голубятина, яичница.

Рафа потирал руки.

– Форель, форель, – воодушевился он.

– А на первое?

Лали улыбнулась девушке:

– Фасоль хорошая?

– Нет, сеньора, овощи нынче запаздывают.

Виктор вопросительно оглядел товарищей.

– Может, по супу? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, сказал: – Давайте три супа.

Он откинулся на спинку стула и устремил взгляд на расстилавшуюся перед глазами картину.

– Невероятно, – сказал он. – Каких-нибудь восемьдесят километров, а пейзаж совсем другой. Даже не похоже на Кастилию.

Рафа обиделся:

– Черт подери! А как ты представляешь себе Кастилию? Старые мастера ввели вас в заблуждение, старик. – Он напыжился и заговорил выспренне: – «Сеньора, в Кастилии все дороги прямые, крутых поворотов нет». Как бы не так! Гад буду!

Девушка, накрывавшая на стол, спросила:

– Какое вино принести?

– Кувшин местного.

Шоферы грузовиков выходили по двое. Они вставали из-за столиков и расплачивались, зажав в зубах сигарету, и, пока им отсчитывали сдачу, любезничали с девушками, сопровождая слова двусмысленными жестами, а девушки в ответ смеялись. Виктор пристально посмотрел на Лали и спросил:

– Конкурсные экзамены у тебя в декабре?

– Теоретически, – сказала она. – На сорок мест там больше пятидесяти человек.

– Будете судиться друг с другом?

– Никакой суд не поможет, в том-то и дело.

Рафа заговорил с набитым ртом.

– Восхитительно! – сказал он. – Такая девушка, как ты, – и в точные науки. Такая секс-бомба, у всех просто челюсть отвалится.

Лали рывком повернулась к нему:

– Чего ты хочешь? Чтобы я пошла на конкурс мисс Вселенной?

– Это тоже слишком, но разве нет других мест, елки?

Лали добавила язвительно:

– Или пойти по твоим стопам: в двадцать три года – всего-навсего на втором курсе юридического факультета. Чем мой выбор хуже любого другого?

– Вот те раз! – сказал Рафа. – Почему бы тебе не пойти в театр? Будешь играть в какой-нибудь мелодраме. Представляешь, твоя матушка – вдова, четверо малых братишек и сестричек на руках.

Виктор вытер губы бумажной салфеткой. Глотнув вина, тронул Рафу за обнаженную белую, покрытую легким пушком руку.

– Боюсь, эта роль – для тебя.

– Хо! Для меня превыше всего – партия, разве не так?

– Ну-ка, положа руку на сердце, скажи, за последние полгода заглянул ты хоть в одну книгу?

Рафа воздел руку над головой и крепко сцепил пальцы в жесте солидарности.

– Я свято верю в демократию, – сказал он. – Не забывай, это будут демократические экзамены, впервые за сорок лет.

– И ты веришь, что их примут у всех без разбору?

– Ну не так, конечно, старик.

– А как же?

– Не по мне экзамены, и все тут, дурацкие испытания, проверка памяти – не более, чистый пережиток.

– Чем же мы их заменим?

– А это уже другое дело. Я знаю одно: если партия хочет заполучить молодежь, она должна покончить с экзаменами раз и навсегда. Другими словами, под это знамя пойдут все, не глядя, – учти, старик.

Лали, изящно действуя ножом и вилкой, расправлялась с форелью. Она подняла голову.

– Брось трепаться, – сказала она. – Первым делом партии надо покончить с барчуками и паразитами.

Виктор не сдержался, захохотал:

– Ну и ну, подруга!

– Это она про меня? – забеспокоился Рафа.

– Почему обязательно про тебя? Про барчуков и паразитов, – сказала Лали.

– Ну ты штучка, старуха, – сказал Рафа, склоняясь над тарелкой. Потом, помолчав: – Форель обалденная, правда?

Лали сжалилась, посмотрела на него.

– Ты соединяешь в себе все пороки мелкого буржуа: лень, чревоугодие и сластолюбие.

На детском лице Рафы отразилось неподдельное изумление.

– А что тут такого, черт подери! Не скрываю: я жизнелюб. Первое дело для меня – вкусно поесть и ухватить что послаще. Что в этом плохого? Они сами ко мне липнут, что мне прикажете делать? Клянусь, отбоя нет.

Виктор серьезно заметил:

– Учти, мы – за воздержанность.

– Воздержанность, ну и ну! Где ж ты видел воздержанность в руководящем аппарате? Может, в Евробилдинге, где они услаждают себя черепашьим супом и уткой с апельсинами? Не свисти! На такое воздержание я согласен.

– Чего же ты хочешь от жизни?

Рафа вышел из себя:

– Черт побери! Жить. Разве этого мало? Я, старик, не доходяга какой-нибудь, я ввязался в эту кашу потому, что каждому охота жить сладко.

– Смотри не пересласти.

– Вот так раз! Я же не хапаю так, что другие из-за меня мрут с голоду, – на то есть монополии. Но я и не какой-нибудь чокнутый. Мне нравится такая жизнь: нынче здесь, завтра там. Поесть обалденной форели с двумя обалденными депутатами, а потом закусить ломтем сыра и запить стаканом вина в обществе неотесанного крестьянина. Хоть режь, старик, но нет у меня классового чувства. И те мне подходят, и другие меня устраивают.

Лали, орудуя вилкой и ножом, чистила принесенный официанткой апельсин. Неожиданно она уставилась на Рафу.

– Послушай, оболтус, – сказала она. – Если не хочешь испоганить нам праздник, не смей больше проезжаться насчет депутатов.

Рафа растерялся, потом, от души рассмеявшись, наклонился и чмокнул Лали в щеку.

– Ты обалденная, – сказал он. – Зачем же выставляешься, если не хочешь быть депутатом? Там человек двадцать было на это место.

– Я подчинилась, – сказала Лали. – Не думала, что это реально.

Виктор окинул ее критическим взглядом:

– А теперь все всерьез принимаешь?

– Все.

– И свое депутатство?

– Ну и что? Меня выставляют, и я ничего уже не могу поделать.

– С каких это пор?

– С каких надо, – отрезала Лали.

Подошла девушка. В столовой оставались занятыми всего два столика. Виктор сказал:

– Три черных кофе, пожалуйста. – А когда девушка повернулась, чтобы уйти, добавил: – И счет.

Рафа сказал:

– Лали, по-моему, прирожденная хозяйка дома.

– Слушай, кончай эти штучки.

– Я серьезно. Ты создана для семейной жизни. А я эту семейную жизнь в гробу видел. Меня на это не поймаешь.

Виктор изобразил изумление:

– Вот так раз! Значит, ты не пойдешь за меня замуж?

– Катись, ты мне вообще не подходишь. Ты старый перечник, представитель другого поколения.

– А что думает о жизни ваше поколение?

– Ну, во-первых, что дети – это занудство. Мы, молодежь, – новые люди, мы за противозачаточные средства, за аборт, за свободную любовь. Вот так.

Виктор глядел вдаль, на склон, поросший старыми дубами, взгляд у него стал отсутствующий, мечтательный.

– У меня нет семьи, но я в семью верю. – И добавил тише: – Может, потому, что у моих родителей жизнь удалась.

Рафа не унимался:

– Ты защищаешь семью, а ведь она в кризисе.

Виктор пятерней расчесал свою густую бороду.

– Ну и что? – сказал он серьезно. – Кино тоже в кризисе, однако я верю и в кино.

Рафа посмотрел на Лали, словно приглашая ее поспорить:

– Видишь, дорогая, к чему он клонит.

Лали тряхнула головой.

– Я уж лучше помолчу, – ответила она резко. – То, что я нарвалась на подонка, означает лишь одно: такие серьезные вопросы нельзя решать, как я, в девятнадцать лет.

Рафа взял ее за руку:

– А раз так – не будь недотрогой, поживи со мною месяц-другой.

Лали изобразила улыбку:

– Сто лет мечтала.

Подошла официантка, неся на тарелочке счет. Виктор взял счет, глянул в него и протянул девушке смятую бумажку в тысячу песет.

– Смотри, как дешево, – сказал он, когда девушка отошла. – Ели, ели, а наели всего на триста песет.

Он поднялся, смял в шарик бумажную салфетку и добавил:

– Не будем мешкать, до Куреньи недалеко, но кто знает, какая туда дорога.

В столовой еще сидели два усталых шофера, они курили и разговаривали вполголоса. Внизу, в баре, продолжали играть в карты и в домино, а по телевизору как раз закончилась передача на политические темы.

– Сегодня не Кантареро выступает? – спросила Лали.

– Он самый, – сказал Виктор. – А мы пропустили.

– Неужели вы бы стали слушать Кантареро? – удивился Рафа.

Виктор заметил:

– Думаю, было что послушать.

– Ну дает, чего там слушать! Он же фашист до мозга костей.

Небо по-прежнему было обложено, однако дождь не пролился.

Садясь в машину, Рафа предупредил:

– Нам еще надо заправиться.

Заправившись на краю селения, у старой бензоколонки, он проехал через мост, свернул влево на узкую неасфальтированную дорогу красновато-лилового цвета, всю в лужах.

– Вот она, чтоб ей было пусто!

– Ладно, успокойся.

Двигатель не тянул, и Рафа переключился на вторую скорость. Дорога была очень неровной и все время петляла. Машина подпрыгивала на ухабах.

– Повезет, и до снега доберемся, – сказал Рафа.

Они поднимались, и река внизу превращалась в зеленую блестящую ленту, темную на глубоких местах и белесую там, где, разбиваясь о камни, она вскипала пеной; на противоположном берегу из плотной зелени деревьев выныривали крыши Рефико, а иногда видно было, как старушка, маленькая и черная, точно жучок, перебиралась через грязную улицу. Рафа пригнулся к рулю и сосредоточился на дороге, безуспешно пытаясь не попадать в выбоины.

– Если и дальше такая, – сказал он, – средняя скорость будет километров двадцать, не больше.

– Поспеем, – сказал Виктор. – Собрание в Куренье назначено на пять.

Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.

– Поставь эту, подходит к пейзажу, – сказал он.

Рафа глянул на кассету:

– Слушай, старик, только не это!

– А Куко Санчес тебе нравится?

– Обожаю! – отшутился Рафа.

Виктор сказал профессорским тоном:

– Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть – все ломать.

Рафа снисходительно улыбнулся:

– Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка – допотопная. Такое нравится моей матери.

– Твоя мама не такая уж старая, – парировал Виктор.

– Сорок пять! По-твоему, молодая?

Куко Санчес пел: «Гитары плачут, гитары». Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.

– Смерть мухам, – сказал он наконец. – Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.

– Конечно, – сказал Виктор. – А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.

– Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.

– А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?

Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:

– Скорее ты просто сентиментален.

Виктор пожал плечами:

– Может быть.

Лали добавила:

– Слава богу, у тебя варит. – Она постучала пальцем по лбу. – Твое счастье.

Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.

– Похоже, тучи рассеиваются, – сказал он.

Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше – широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.

– Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! – воскликнул Рафа.

Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.

– Уму непостижимо, – сказал он.

Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.

– Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.

Рафа засмеялся:

– А за ним – святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.

За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.

– Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.

– Слушаюсь, депутат.

Рафа остановил машину.

– Может, поставить подальше, на обочину?

– Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.

Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:

– Уму непостижимо.

Рафа легкомысленно отозвался:

– Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.

Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.

– А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.

Рафа скорчил уморительную рожу.

– Ну-ну, – сказал он, – только где ты найдешь такую женщину?

Вмешалась Лали:

– Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?

Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.

– Помните спор, – сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, – в фильме Занусси «Структура кристалла»?

– Потрясный фильм, – сказал Рафа.

Лали с интересом взглянула на него:

– А ты за кого?

– Что значит – за кого?

– На чьей ты стороне – того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?

Рафа поспешил ответить:

– Что за вопрос – конечно, я за того, который лезет наверх. Другой – просто лопух.

Виктор вмешался:

– Ну, ты уж слишком.

– Потрясно! – завопил Рафа. – В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения – бесполезная.

Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:

– Почему же бесполезная?

– Потому что он эгоист.

– Эгоист! Какой же он эгоист, – сказала Лали. – Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.

– Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?

Виктор покусывал травинку. Потом распрямился и примиряюще сказал:

– Ты слишком упрощаешь. Метеоролог тоже сидит в деревне, не в носу ковыряет, просто он не честолюбив и довольствуется скромным местом, однако и он служит. Если человек в свободное от работы время развлечется книгой, или пропустит рюмочку, или сходит на реку с удочкой – это не дезертирство.

Рафа наклонился, поднял с дороги камешек и изо всех сил метнул его, стараясь добросить до реки, но тщетно. Виктор улыбнулся и тоже бросил. Его камешек с коротким всхлипом нырнул в воду.

– Вот она, нынешняя молодежь, даже камешки бросать не умеете, – сказал Виктор со снисходительным презрением.

Лицо у Рафы вдруг стало другим. Он не мог оторвать глаз от пропасти, от тонкого снопа солнечных лучей, надвое рассекавших узкую долину. С несвойственной ему серьезностью он сказал:

– Свет и тень. Вот они, живьем, елки. Не в этом ли заключалось изобретение братьев Люмьер?

Взгляд у Виктора снова стал сонным и далеким.

– Свет и тень, – повторил он словно сам себе. – Игра со светом. И к чему привело? Голое экспериментирование для прикрытия посредственности.

К Рафе вернулась привычная беззаботность.

– Ну, старик, ты чересчур.

А Лали согласилась:

– Я – целиком «за». Кино и литература, которые не исследуют человеческого сердца, для меня не существуют. Чрезмерное экспериментирование в искусстве – это бегство от действительности.

Виктор глянул в глубь ее глаз.

– Критический реализм? – уточнил он.

Лали решительно возразила:

– Нет, не он. Я имела в виду итальянский неореализм: «Четыре шага в облаках», «Чудо в Милане», в общем, сам знаешь.

– Старье-мурье, – сказал Рафа. – Антониони давно похоронил все это.

Лали вскинула руку, в ужасе показывая часы.

– Времени-то сколько, знаете?

– Вот это да – пять, черт побери, – сказал Рафа. – Ну мы даем, ребята. Вся деревня полчаса простоит на площади в ожидании знаменитостей.

V

Справа от дороги, на уступе скалы, утопая в зелени буков, зарослях ежевики, мяты и крапивы, лепилось селение. Селение упиралось в отвесную стену, гребнем уходившую в пасмурное небо; наверху с гомоном кружились галки. С уступа, на котором ютилось селение, срывался поток и, рассыпаясь в брызги, падал с двадцатиметровой высоты и уходил под мостик, чтобы где-то там, на самом дне ущелья, встретиться с рекой. По этому мосту они только что проехали.

Виктор двумя пальцами постучал по плечу Рафы.

– Ну-ка, сверни сюда.

– Сюда? Не проедем.

Однако Рафа вывернул руль, и машина въехала в узенькую и крутую улочку: дома из туфа, двустворчатые двери, галереи с потускневшими деревянными балясинами. Обветшалые крыши, выбитые стекла, соскочившие с петель оконные створки, дверные проемы, заросшие сорняками, создавали впечатление разрухи и запустения. Лали высунулась в окошко. Посмотрела в одну, в другую сторону. Сказала:

– Заброшено – никого нет.

– Давай немного дальше, – сказал Виктор.

Улица петляла, и по сторонам то и дело зияли темные дыры подвесных сеновалов, подпертых крепкими дубовыми косыгами, грязные, уходящие круто вверх тупички, закупоренные овином или кузней. Перед домом из тесаного камня с каменной аркой Рафа остановил машину. Не считая жужжания мотора да унылых галочьих криков над скалою, вокруг было тихо.

– А это? – Рафа указал на арку. – Что сие означает?

Виктор окинул дом взглядом знатока.

– Я видел такие в Рефико, – сказал он. – А на двух домах были даже гербы. В семнадцатом веке эти земли кое-что значили.

Рафа с сомнением покачал головой и тронулся дальше. Улица совсем сузилась.

– Елки, прямо-таки страшно становится, старик, – сказал Рафа.

Он свернул за пустой, выпотрошенный сарай на каменном фундаменте, и в глубине улицы мелькнул просвет. Машина выехала на довольно широкую площадь, через которую по белому каменистому руслу несся хрустально-прозрачный ручей, вырываясь откуда-то из грота, размытого в основании скалы. Меж буков, росших вдоль ручья, ходили, поклевывая, рыжие куры, и на другом берегу, у орехового дерева, к которому был привязан пепельно-серый ослик, возвышался дом с навесом над дверью и галереей, на которой красовались цветочные горшки и развешанное на проволоке постельное белье.

Лали вздохнула и вышла из машины.

– Вроде кто-то есть, – сказала она с облегчением.

С двух плакатов, приклеенных Анхелем на глухую стену сарая, смотрел лидер, а под ним – объявление приглашало жителей собраться в пять часов на митинг.

– Самое место для митингов, старики! – сказал Рафа. – Мудрец этот Дани.

– Откуда Дани мог знать?

– Но полюбопытствовать-то заранее можно было, старик.

Виктор хранил молчание. Окинул взглядом двойной ряд построек вдоль ручья, задрал голову и оглядел углубления в скалах, где бешено орали галки. Глубоко вдохнул полной грудью и улыбнулся:

– Знаете, что я вам скажу? Стоило проделать путь только ради того, чтоб увидеть все это.

– Черт побери, если ради этого – молчу.

С другого берега до них долетело негромкое, учтивое и сердечное:

– Доброго здоровья…

Все трое вздрогнули. Грузный старый мужчина в нахлобученном черном берете, залатанных брюках из серого вельвета стоял под навесом и глядел на них. Виктор, переступая с камня на камень, решительно направился к нему через ручей.

– Добрый день, – сказал Виктор, перебравшись. – Скажите, пожалуйста, где нам найти сеньора алькальда?

Мужчина смотрел на него голубыми выцветшими глазами, в которых то загоралась, то гасла искорка замешательства.

– Я алькальд, – сказал он не без хвастовства.

В правой руке старик держал корзину, а в левой – лестницу. Виктор смутился.

– Ой, простите, – сказал он. – Мы по поводу выборов…

– Ясное дело, – сказал старик.

– Вы ведь знаете, что пятнадцатого выборы, так?

– Так, сеньор, слыхал разговоры в Рефико.

Виктор смотрел на видавший виды берет и слушал размеренную, осторожную речь мужчины. Решился не сразу. Но в конце концов резко обернулся, указал на Лали и Рафу:

– Это мои товарищи.

Бесстрастное лицо мужчины тронула непонятно что значившая гримаса. Словно в оправдание он вытянул вперед обе руки – с корзиной и лестницей.

– Очень приятно, – сказал он. – Простите, что руки не могу подать.

В дверях дома показалась дворняга – правое ухо торчит, левое повисло, хвост поджат – и бочком, бочком стала подбираться к Виктору.

– Цыц, Кита! – сказал мужчина, энергично тряхнув головой.

Пес повернул назад и занял позицию позади мужчины.

Старик опустил лестницу на землю, повесил на нее корзину. Виктор спросил:

– Скажите, пожалуйста, а найдется помещение, где собрать народ?.

– Какой народ? – спросил мужчина.

– Из селения.

– У-у-у!.. – Старик улыбнулся не без лукавства. – За народом вам пришлось бы отправиться в Бильбао.

– Вы что – тут одни остались?

– Как один, – сказал старик, лестницей указывая в сторону улицы, – еще этот остался, только учтите: либо вы с ним имеете дело, либо со мной. Стало быть, выбирайте.

За спиной Виктора Рафа вполголоса сказал Лали: «На сей раз точно вляпались». Вынув из кармана пачку сигарет, он протянул старику.

– Спасибо, не перевожу добра.

Виктор продолжал свое:

– Значит, вас всего двое осталось?

– Как видите, и притом из нас двоих один лишний. Чем меньше нас, тем хуже.

Виктор поставил правую ногу на порог дома и уперся в нее руками. Испытывая неловкость, сказал принужденно:

– Мы-то, собственно, хотели немного поговорить, просто проинформировать.

В глазах старика снова мелькнуло удивление.

– Ясное дело! Пожалуйста, информируйте меня.

Виктор мотнул головой.

– Вообще-то, – сказал он наконец, – вот так, под открытым небом, носом к носу, как-то неудобно, поймите меня… Но, с другой стороны, главное, что мы хотели сообщить: эти выборы пятнадцатого числа имеют для страны первостепенное значение.

– Ясное дело, – лаконично сказал старик.

– Другими словами, это возможность, я бы даже сказал, единственная возможность, и если мы ее не используем, то пойдем ко дну раз и навсегда.

Старик помрачнел. Поморгал. Выждал немного и спросил:

– Как это – пойдем ко дну, простите за вопрос?

Виктор потер подбородок.

– Ну, это… – ответил он, – долго объяснять. Времени много отнимет.

Он сделал шаг назад и, обескураженный, выпрямился, руки повисли как плети. Лали подошла к ручью, опустила руку в воду. И отдернула, будто обожглась.

– Холодная, – сказала она.

Мужчина поднял глаза на грот.

– А как же – родниковая.

Лали подошла к нему.

– Водопад, что внизу, у въезда в селение, – из этого ручья?

– Грива-то?

– Я не знаю, как он называется, может, и Грива.

– Да, эта вода падает, – рассудил мужчина.

В черном дверном проеме, окаймленном поверху виноградной лозой, показалась старая женщина, сгорбленная, в трауре, черном платке, завязанном под подбородком, и с консервной банкой в дрожащих руках. Мужчина кивнул в ее сторону и сказал, как бы знакомя:

– А вот и моя – она у меня немая.

Лали и Виктор улыбнулись женщине:

– Добрый день.

Старуха коротко поклонилась в ответ, подошла к верстаку под ореховым деревом и принялась издавать резкие, гортанные звуки, разбрасывая горстями зерно из жестянки. Рыжие куры, клевавшие выжимки, поспешили на зов и застучали клювами вокруг старухи. Рафа посмотрел вверх, на галок, сидевших по уступам.

– А эти стервятники кур не трогают?

Рот старика сложился в презрительную гримасу.

– Галки-то? – насмешливо спросил он. – Галка, она ведь не хищная.

Разбросав все зерно, женщина перевернула жестянку и забарабанила костлявыми пальцами по дну – из грота выскочили и заспешили к ней две запоздавшие курицы. Виктор потряс кистями рук. Сказал старику:

– Мы, видно, не вовремя.

– Да нет, ничего, – сказал старик. И добавил словно в оправдание: – Я шел снимать рой, если хотите, пойдемте вместе…

Лицо Виктора осветилось.

– А не помешаем, если пойдем с вами?

– Почему вы должны помешать?

– Кстати, – продолжал Виктор, делая еще одну попытку подойти ближе, – мы ведь еще не представились. Меня зовут Виктор, это – мои друзья, Лали и Рафа. А как ваше имя?

– Кайо, Кайо Фернандес, к вашим услугам.

– Ну что ж, сеньор Кайо, позвольте, я помогу вам, – Виктор взялся за перекладину лестницы.

Сеньор Кайо улыбнулся. Острый взгляд облагораживал слабую беззубую улыбку, не то снисходительную, не то ироническую. Старик отдал ему лестницу:

– Пожалуйте, коли охота.

Виктор взял лестницу. Удивленно воскликнул:

– Легкая, как пробковая, из какого же она дерева?

– Из черного тополя. Тополь легкий и прочный.

С сеньором Кайо во главе они свернули за дом. И ступили на тропинку среди травы, забрызганной розетками маргариток. Слышно было, как по левую руку, в зарослях, бежит вода. Лали подошла к кустам и сорвала цветок – множество мелких белых звездочек, собранных в соцветие, похожее на раскрытый зонтик.

– Что за цветок? – спросила она, вращая стебелек пальцами.

Сеньор Кайо взглянул на него:

– Бузина, цветок бузины. Отвар из цветка бузины всякую глазную боль снимает.

Лали показала цветок Виктору:

– Представляешь?

Сеньор Кайо, покачивая на ходу корзиной-роевней, поднялся по тропке меж кустов кизила и остановился на небольшой площадке у входа в каменную ограду, над которой высились старые дубы. За оградой в углу виднелся сарай для инвентаря, а вместо задней стенки стояло в ряд с дюжину колод-ульев. Повсюду, куда ни глянь, сновали пчелы. Сеньор Кайо подошел к первому дубу и поднял руку, указывая на крону.

– Глядите, – сказал он и улыбнулся довольно. – Лет пятнадцать, а то и поболе такого роя не снимал.

Лали, Виктор и Рафа смотрели на крону дуба. Вверху с ветки свисал большой темный мешок, и вокруг него суетились, сновали туда-сюда пчелы. Рафа догадался первый:

– Черт побери, да это же все – пчелы!

– Что значит – все? – спросила Лали.

– Все, черт побери! На ветке не мешок, а пчелы. Не видишь разве?

Виктор радостно закричал:

– И вправду, надо же! Друг на дружке. Видишь, шевелятся?

Старик наблюдал за ними, довольный как ребенок. Пчелы ползали друг по другу – одни выбирались наверх, другие оказывались под ними, но с копошащегося клубка не слетали. Сеньор Кайо приподнялся на носках, отломил ветку от нижнего сука и сунул ее в корзину-роевню, продев концы меж прутьев. Пошел к навесу, взял дымарь и набил его соломой. Осторожно чиркнул спичку и поджег солому. Солома курилась, словно жаровня с дубовыми углями. Старик поставил дымарь на землю, взял на кончик пальца меду и смазал выбившиеся наружу листья ветки. Захватив роевню и дымарь, вернулся к дереву. Лали, Виктор и Рафа как завороженные следили за пчелами.

– Каково, а?

Виктор спросил, не отводя взгляда от пчел:

– Скажите, пожалуйста, а почему они держатся вместе?