Текст книги "Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные (сборник)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

VII

Поток разбивался о скалу, пенился и несся дальше – вниз, с двадцатиметровой высоты. Внизу, рядом с белым хвостом водопада, петляла дорога, а еще ниже, зажатая тесниной и зарослями кустарника, катилась река, волоча за собой кусты и стволы деревьев. Мягкий южный ветер увлажнял лица мельчайшей водяной пылью. Сеньор Кайо оперся о скалу и сказал громко, чтобы перекричать шум падающей воды:

– Этот водопад зовется у нас Грива. Испокон веков. Проходите. – Он поставил ногу на поросший мхом узкий каменный уступ и добавил: – Смотрите не поскользнитесь.

Он прижался спиной к выступу скалы, проворно повернулся и исчез за веером пены. Виктор повторил его движение, а за ним – Лали и Рафа. Узкий вход вел в пещеру, постепенно расширявшуюся, каменный пол и потолок сочились влагой. Снаружи доносился глухой шум водопада. В глубине угадывались искривленные тени сталактитов, на полу, во впадинах, виднелись остатки кострищ, а вокруг были разбросаны головешки, глиняные черепки, пустые консервные банки, ржавые треножники. Рафа оглядел пещеру, остановился взглядом на узкой щели входа, скрытого водяной завесой, сквозь которую проникал вечерний свет. И обернулся к сеньору Кайо:

– Потрясная берлога. Спрятаться тут – ни один черт не найдет.

В полутьме сеньор Кайо казался еще более грузным. Тихонько кивнув, он сказал:

– Во время войны, знаете, то те придут, то эти, вот народ тут и прятался. Я в этих делах не смыслю, но знающие люди говорят, нелегко было у нас в ущелье фронт держать. Вот и выходило: сегодня одни занимали селение, а назавтра другие. И так без конца.

– И, конечно, сводили счеты с вами, – заключил Виктор.

– Восемнадцатого июля, к примеру, у кладбища расстреляли Габино – он у нас тогда был алькальдом. Не прошло и недели, как явились другие и расстреляли Северо, который был у нас алькальдом до тридцать первого года. Чего же еще?

– Короче, вы не знали, кого вам держаться.

– Ну да! Вот раз дон Мауро и собрал нас всех в церкви, собрал и говорит: «Надо выставить сторожевых на утесах, и как завидим какого военного – все сразу в пещеру Грива». Сказано – сделано. Нанесли сюда всяких припасов и, бывало, только увидим на дороге солдата – живо все сюда, в пещеру.

– С детьми и со всем хозяйством? – спросил Виктор не столько ради точности, сколько желая разговорить старика.

– Со всем не со всем, но даже собаки и те уходили, правда, скот кой-какой оставался, – улыбнулся он. – Надо было и им что-то оставить, так ведь?

– А дети не плакали? Не шумели?

– Да хоть бы и шумели. Дети – они и есть дети, сами знаете. Только тут хоть из пушек пали – наверху ничего не слышно.

Лали, скрестив руки на груди, съежилась, как от холода. Рафа чиркнул спичкой, разглядывая сталактиты. Лали сказала:

– И подолгу вы тут сидели?

– Когда как, – ответил старик, помедлив. – Один раз подзадержались – две недели пробыли.

– Две недели?. Что же вы делали в пещере?

– Да как вам сказать – кто вино пьет, а кто за картами или домино время коротает. А вон там на камне, где сеньор стоит, Росарио сидел и играл на флейте.

– А как решали, когда выходить?

– Ждали, пока Модесто знак подаст. Это, знаете ли, наш пастух! Такой живчик был! Ночью, бывало, выйдет на разведку, вернется и расскажет, они, мол, в доме у того или в доме у этого – как когда. А то придет и скажет: «Выходите, они ушли», – и мы все по домам, понимаете? И живем дома, пока дон Мауро не свистнет: три коротких и один долгий – знак у нас такой был, – и мы снова в пещеру. Так вот и шло до самого сентября, если не ошибаюсь, да, сентябрь уже был в разгаре, и тут фронт укрепился наверху, в Аркосе, а у нас в церкви устроили походный госпиталь, и, помнится, был в этом госпитале один санитар, он и снасильничал Каси. Чтоб вам было понятно, Каси – дочка Паулино, и Паулино этого забыть не мог.

– А дон Мауро, о котором вы рассказываете, – это, наверное, священник?

– Вот именно, сеньор, приходский священник. Высокий такой и сухой как жердь, в толстенных очках, видели бы вы его. – Сеньор Кайо уперся тоскливым взглядом в Виктора. – По тем временам в каждом селении был священник, знаете, и коли не было алькальда, он за него, как водится.

Он поглядел на дрожавшую Лали:

– Ну, пойдемте наверх. Озябли, вижу.

Они вышли. Тучи – свинцовые, с белой кромкой – затянули все небо. Сеньор Кайо взглянул на них:

– Ну вот, гроза собирается.

Виктор снял с себя куртку и набросил ее на плечи Лали. Они поднимались по заросшей кустарником, заваленной камнями, грязной улочке; по обе стороны – выпотрошенные дома и сараи. В зиявших дверных проемах, провалившихся окнах виднелись заросшие пылью и паутиной большие ореховые лари, старые плуги, гвозди, крюки, скамьи, упряжь. Время от времени сеньор Кайо останавливался показать местную достопримечательность или рассказать какой-нибудь случай, придавая каждому особое значение:

– Видите вон тот дом, там жила сеньора Лауреанна Целительница. Она выгоняла у ребятишек глисты: брала червяка, делила напополам и заставляла съесть зараженным – половинку перед обедом, а вторую – перед ужином.

Рафа сморщился от отвращения:

– Ну дают! Неужели вы ели глистов?

– А как же! Знаете присловье: клин клином вышибают.

На углу сеньор Кайо остановился с довольным видом. Показал на старую надпись, сделанную по камню над входом.

– Видите! – сказал с гордостью.

Виктор с трудом разобрал:

«ВОЛЕЮ ИИСУСА МАРИИ СЕЙ ДОМ ВЕСЕЛИЯ ЛЮДЯМ НА РАДОСТЬ, АВЕ МАРИЯ, ГОД 1692».

Рафа возмутился.

– Не свисти, – сказал он. – Быть того не может: в этих местах – и дом терпимости.

Виктор возразил:

– Не пугайся, старик. Домом веселия в деревне в семнадцатом веке называли постоялый двор.

Сеньор Кайо с улыбкой, воскрешая в памяти былое, смотрел на длинный железный балкон.

– А в этот дом каждое лето приезжал доктор Санс Кахига, он был родом из Куреньи.

– Да, большая знаменитость, широко известен в собственной семье, – отозвался Рафа.

– А то! – обиделся сеньор Кайо. – Вы разве никогда не слыхали о докторе Кахиге? Раз его даже во дворец вызывали, когда король занемог.

– Знатный был доктор, черт побери! – сказал Рафа. Он дружески похлопал сеньора Кайо по плечу и добавил с состраданием: – Вы нам все рассказываете о каких-то допотопных временах, а это все для нас как из другой оперы.

Рафа попытался не попасть в грязь и, прыгая с камня на камень, раскинул руки точно крылья, но поскользнулся и свалился в крапиву. Его ребяческое личико сморщилось, он замахал пострадавшей рукой:

– Елки-моталки, обжегся!

Лали с Виктором рассмеялись. А сеньор Кайо спокойно сказал:

– Главное – не трогайте, щиплет, когда расчесываешь.

Рафа поглаживал вмиг покрасневшую руку:

– У, елки… не трогайте! Хорошо вам говорить!

Наверху на скалах вразнобой орали галки, а потом вдруг, должно быть чем-то занявшись, стихали, и тогда разливалась великая тишина, которую только подчеркивал стеклянный звон бегущего через селение ручья и далекий торжественный звук водопада, доносившийся снизу.

Лали с Виктором, шагавшие впереди, остановились у входа в узенький тупичок, в глубине которого стоял дом со свежевыкрашенными оконными рамами и крашеными зелеными дверьми; на деревянной галерее вдоль перил стояли большие консервные банки с геранями. Виктор показал на дом.

– Здесь кто-то живет, – сказал он.

Сеньор Кайо прошел мимо тупичка, не взглянув на дом. Потом сказал:

– Этот живет. Я вам про него рассказывал.

Виктор приладился к шагу сеньора Кайо.

– Вы что же, с ним не общаетесь?

Сеньор Кайо не ответил.

– Поссорились? – не отставал Виктор.

Сеньор Кайо остановился. Откашлялся, прочищая горло.

– Этот, – сказал он, – коли вам угодно знать, когда мочится, лапу задирает, как собака.

– Что вы хотите сказать?

– Что он скотина, – ответил сеньор Кайо.

– Он вам что-то сделал?

– Сделал? В прошлый четверг, недалеко ходить, повесил мне кошку на орехе около дома – вам этого мало?

– Ну, дела! – не удержался Рафа. – Вас всего-то двое, и вы не разговариваете – занятная публика!

Сеньор Кайо, не отвечая, пошел дальше. Улица вела на крошечную площадь с фонтанчиком и водопоем для скота посередине, с колоннадой, напротив которой поднималась глухая стена церкви недавней постройки; на часах, украшавших колокольню, была одна-единственная стрелка.

– Идут, – удивился Рафа.

– Еще бы! Я их завожу.

– Зачем?

Сеньор Кайо пожал плечами. Улыбнулся:

– А как же иначе?

Опираясь на два дубовых столба, потемневшая, сраженная временем балка еле удерживала тяжесть дома, готового рухнуть с минуты на минуту. На покосившейся вывеске с трудом можно было прочитать «БАР». Сеньор Кайо обошел кучу мусора и толкнул неплотно притворенную дверь. Внутри вдоль облупившихся стен громоздились ящики с битым стеклом, пустая тара, а на источенной жучком деревянной стойке – старинные весы с гирями, затянутые паутиной. Сеньор Кайо помрачнел. Сказал:

– А как славно тут собирались, бывало.

– По праздникам?

– Ну да! И по воскресеньям, и когда рекрутов провожали, да мало ли случаев собраться. – Он отвернулся от стойки и добавил: – Вот тут, бывало, сидел Паулино.

Виктор, стоя в дверях, глядел на башню, на часы под самым колоколом. И сказал:

– Вы ведь не об этой часовне говорили.

Сеньор Кайо подошел к двери:

– Ясное дело, не об этой, сеньор! Та, о которой я говорил, – наверху, у самого кладбища. Вот та – знатная.

Они вышли на улицу. Виктор продолжал:

– На сорок человек вам потребовалось две церкви?

Сеньор Кайо облизнул потрескавшиеся губы.

– Дон Сенен говорил, эту поставили позже. По нашим снегопадам зимою наверх к часовне не проберешься.

– Дон Сенен. Это что – тоже священник?

– Он самый, сеньор, последний наш священник. Это он придумал в ночь на Святую пятницу спускаться вниз, к Пресвятой деве, чтобы она не скучала. А на пасху мы ставили ее на носилки, несли наверх, в горы, и такое гулянье устраивали на Солнечном лугу! – Он покачал головой, и глаза его потеплели. – Вот видите, в нашем селении знали толк в веселье.

Помолчал. И добавил:

– Дон Сенен-то поначалу и не разрешил хоронить Паулино на освященной земле.

Виктор полюбопытствовал:

– А это что за история?

– Всякое бывает, – заговорил сеньор Кайо размеренно и ровно, словно наново заведенный механизм. – Паулино считали колдуном, понимаете? Что-то в нем, видно, было такое, коли мог он с одного взгляда на яйцо точно сказать, кто в нем – петух или курочка.

– Сексолог, – сказал Виктор. – Японцы это умеют, только они определяют пол у вылупившихся цыплят.

Сеньор Кайо снисходительно улыбнулся:

– А вот Паулино, сеньор, узнавал их еще в скорлупе – не успеет курица снести яйцо, а он уже знает.

– Как же он это делал?

– Не скажу – не знаю; бывало, только посмотрит яйцо на свет – и определит. Некоторые говорили, мол, по тени от зародыша узнавал. Не знаю. Паулино не объяснял как.

– И всегда угадывал?

– За семьдесят лет никто ни разу его на ошибке не словил.

Неторопливые рассуждения сеньора Кайо разжигали любопытство Виктора.

– И перед смертью не открыл секрета?

Сеньор Кайо наклонил голову и решительно помотал: мол, нет.

– Видите ли, он умер-то как – никто бы и не подумал.

– А как он умер?

– Так в том вся и штука! Он угадал день своей смерти, право слово предсказал.

Под взглядом трех пар выжидающих глаз сеньор Кайо словно вырастал.

– Погодите, – сказал он и поднял правую руку, словно призывая к спокойствию. – Паулино еще и на картах гадал, понимаете? И как-то вечером сидим мы в баре, то да се, а он и говорит: «Вот мы все собрались, и я скажу вам, в каком году и в какой день я умру», а Бернардо ему: «Этого быть не может, Паулино, такое ведомо только богу». – «И мне тоже будет ведомо», – отвечает ему Паулино. Было это, если мне память не изменяет, в пятьдесят седьмом году. При этом Паулино кладет одну карту на стол, и выпадает трефовая шестерка. «Глядите, вот он, день, – говорит, – шестое». Мы, видя такое дело, все повскакали с мест, собрались вокруг стола, а дон Сенен, помнится, и говорит: «Не шути такими вещами, Паулино, не испытывай господа бога». Но Паулино уже в раж вошел, вытаскивает еще карту – пятерка червей. Он сосчитал по пальцам и говорит: «Май», потом всех нас оглядел и опять говорит: «Шестого мая, а теперь посмотрим, в каком году», а дон Сенен снова: «Остановись, Паулино, не испытывай господа». Но Паулино уж если за что брался, то брался: страсть упорный был мужик. И опять вытаскивает карту: шестерка бубен, и – не успел дон Сенен слова сказать – еще одну: четверка червей. «Шестьдесят четвертый год! – говорит. – Умру шестого мая тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года!» А Бернардино – тот страшный поперечник был – говорит: «А вот спорим на синенькую, что нет». Паулино ему: «Идет». Я разбивал их и говорю Бернардо: «А как ты ему заплатишь, если он преставится?» Бернардо почесал затылок и говорит: «Тогда я заплачу за гроб, за выпивку и за погребение, годится?» – «Годится», – говорит Паулино. Дон Сенен тут не выдержал и ушел, а на прощанье сказал Паулино: «Дьявол надоумил тебя на это дело, не желаю быть свидетелем».

Лали, Виктор и Рафа глядели на сеньора Кайо не мигая. У Рафы в зубах тлела сигарета – он забыл про нее. Когда сеньор Кайо замолк, Рафа вынул сигарету изо рта и сказал:

– Только не говорите, сеньор Кайо, будто этот Паулино умер в тот самый день. Вы нам просто морочите голову.

Сеньор Кайо снова поднял руку.

– Погодите, – сказал он. – И вот наступает пятое мая шестьдесят четвертого года, другими словами канун, а Бернардо – в тот день все не по нем было, все не так, – как пришла пора расходиться по домам, говорит: «Завтра этому помирать, помните?», ну все, конечно: «Точно». А Паулино – в тот день был такой, что дай бог каждому, – оглядел нас одного за другим, а глаза у него, вы бы видели, какие глаза у него были, прямо так и светились, вот оглядел он нас и говорит: «Завтра, завтра я у вас преставлюсь. Не забудь, ты платишь за гроб, за выпивку и погребение». И так он это сказал, знаете, что все мы приуныли, испугались прямо-таки, но пришел следующий день, и Паулино опять ходит гоголем, так что мы решили, все это шутка, собрались как всегда, посидели, то да се, а когда стали расходиться, он говорит: «Счастливо оставаться». Только это и сказал, а наутро вышел дон Сенен звонить к службе и увидел: висит он на галерее своего дома в выходном, праздничном костюме и шапка на голове, что скажете?

– Невероятно! – воскликнул Рафа.

Сеньор Кайо кивнул, согласился:

– Упорный был мужик этот Паулино, такой упорный, вы-то его не знали.

– И Бернардо заплатил за гроб?

– А как же, сеньор, и за гроб, и за выпивку, и за погребение, как обещал.

Наверху, на утесах, галки, сбившись в кучу, подняли страшный гвалт. А над головой, меж буков, задевая крыльями старые кровли, с криком носились стрижи. На углу, у церкви, под навесом, распушив перья, купался в пыли воробей. Виктор вдруг сказал:

– Священник не позволил хоронить на освященной земле из-за того, что самоубийство?

Сеньор Кайо поморгал.

– Поначалу не позволил, сеньор. А потом дон Сенен посоветовался об этом деле в городе, и ему сказали, что нету такого закона, что так бывало в старину, а теперь люди поняли, что если кто сам лишил себя жизни, то, значит, он умом тронут. В общем, дали его похоронить на кладбище, все честь честью.

Наступило глубокое молчание. Немного спустя сеньор Кайо проговорил, словно бы отвечая на свои мысли:

– Дочку Паулино, Каси, во время войны снасильничал санитар из госпиталя. Обрюхатил и бросил. Видно, Паулино не сумел забыть этого.

Галки становились все беспокойнее и не умолкая галдели, примостившись на выступах скал. А над ними без устали кружил ястреб. Виктор сказал:

– Может, пойдем в часовню? А то стемнеет.

Сеньор Кайо словно вернулся из другого мира.

– Правда ваша, – сказал он. – Ян забыл совсем.

Он двинулся к тропинке под буками, уходившей за церковь, и в этот момент над их головами совсем по-домашнему, почти с человеческой интонацией, прокуковала кукушка. Сеньор Кайо обернулся к ним с недоброй улыбкой:

– Слышите, как кричит?

– Кто кричит?

– Кукушка, разве не слышали? – И добавил тише, доверительно: – Дурной повадки птица.

Кукушка снова выкрикнула «ку-ку», и Лали без успеха попробовала разглядеть ее в листве бука.

Лали спросила:

– А почему кукушка – дурной повадки птица?

Глаза сеньора Кайо ожили:

– Кукушка-то? Яйца кладет в чужое гнездо, к малым птахам, чтобы ее птенцов высиживали.

Виктор рассмеялся:

– Как некоторые люди.

– Ясное дело.

– Хозяева и начальники.

– Ясное дело.

Взгляд сеньора Кайо, нерешительно пошарив, уперся в темный и твердый подбородок Виктора.

– А вы сами-то из начальников будете?

– Я? Вовсе нет, сеньор Кайо.

– Но в начальники идете?

Виктор смутился:

– Ну… не совсем так.

Лали смотрела на него и забавлялась. Виктор добавил:

– По правде говоря, я выставляюсь в депутаты.

Сеньор Кайо поскреб затылок.

– А они не начальники разве?

Виктор заговорил тише, как будто стараясь, чтобы товарищи его не услышали:

– Видите ли, депутат в определенном смысле – человек, избранный народом для того, чтобы представлять народ.

– Ясное дело, – сказал сеньор Кайо.

Рафа язвительно рассмеялся.

– Что-то не очень ты убедителен, старик, – сказал он.

Виктор пожал плечами.

– А как бы ты объяснил?

– Я – пас, – ответил Рафа, не переставая смеяться.

Сеньор Кайо, ступив на тропинку, прервал их:

– Так вы хотите посмотреть часовню?

– Конечно, конечно, хотим, – сказал Виктор.

Они гуськом стали подниматься по тропке меж цветущего вереска. Сеньор Кайо взбирался легко, без напряжения – чуть согнулся, голову вобрал в плечи. Рафа шел с трудом, упираясь руками в ляжки, как будто боялся рухнуть. На уступе над самым обрывом лепилась ограда маленького кладбища, над которой высились четыре черных стройных кипариса, а подле на маленькой площадке стояла часовня. Виктор медленно подошел и остановился как зачарованный.

– Вот это да… – пробормотал он.

– Романского стиля, – сказала за спиной у него Лали.

– Или предроманского, – предположил Виктор.

Сеньор Кайо подошел к ним. Сказал с гордостью:

– Ну вот, видите, тыщу лет ей, этой часовне.

– А то и больше, – сказал Виктор.

Сеньор Кайо обернулся на запад, посмотрел на небо – густая черная туча сидела на далеких, покрытых снегом вершинах.

– Поспешим, – сказал он. – Смотрите, какая надвигается.

Лали и Виктор с восхищением разглядывали портал, причудливый греческий орнамент на архивольтах, опиравшихся на легкие, искусно выделанные капители. Виктор пальцем указал на пантократора[17]17
  Поясное изображение Христа, благословляющего правой рукой, а левой держащего Евангелие.


[Закрыть] над притолокой:

– Видала?

– Угу, – отозвалась Лали.

Он подошел к портику и стал рассматривать высеченный на архивольте барельеф на библейские темы.

– Смотри-ка, – сказал он. – Какое Усекновение главы.

У Лали глаза загорелись.

– Смерть мухам, – проговорила она с почтением.

– Ну и ну, какое чувство композиции!

Сеньор Кайо, стоя позади, не переставал наблюдать за горизонтом, откуда уже доносились пока еще еле слышные, глухие раскаты.

– Ползет, – сказал он.

– О чем вы? – спросил Рафа.

– Дождь будет, – ответил сеньор Кайо.

Рафа забеспокоился. Подошел к Лали с Виктором:

– Слышите? Сейчас дождь будет.

Но они его не слышали. Рафа схватил Лали за руку и потряс:

– Ты, мать, совсем очумела! Так на тебя камни эти подействовали?

– Всё вместе, – ответила Лали.

– Давай пошли, елки, вот-вот хлынет как из ведра.

Виктор безуспешно толкал дверь.

– Сеньор Кайо, у вас есть ключ?

– А как же. – Тот подошел к двери. – Я тут один привратник.

В часовне – свет едва проникал туда через два заросших грязью решетчатых окна по бокам – было холодно и сыро. Лали с Виктором не спеша пошли по проходу меж рядов почерневших, развалившихся скамей. То и дело они останавливались и как завороженные смотрели вверх, перед собою, по сторонам. Под апсидой Виктор задрал голову.

– Какой свод, – сказал он. – Я так и думал.

Лали кивнула, не отрывая глаз от ребер свода, и тут послышался нетерпеливый голос Рафы – стоя в дверях, он подгонял:

– Кончайте выпендриваться, депутаты, уже громыхает.

Они не торопясь двинулись обратно по проходу и, выйдя из дверей, опять задержались. Лали посмотрела вверх на архивольты.

– Взгляни, третий слева, – сказала она, – на самом стыке.

– Ну да, – отозвался Виктор, подбородком указав в сторону кладбища. – Эрос и смерть. Очень характерно для эпохи.

В воздухе вдруг сверкнула молния, и почти тотчас же над головами грохнули раскаты и первые капли – редкие, но крупные и тяжелые – глухо застучали по земле.

– Ну, пошли, – сказала Лали.

Сразу потемнело. На мгновение даже показалось, что наступила ночь. Они не успели дойти до тропинки, как дождь припустил вовсю. Рафа быстро шагал впереди; когда он подошел к ореху, в листве забилась черная птица. Рафа вздрогнул:

– Черт, напугала проклятая галка!

Сеньор Кайо, шедший позади, рассудительно заметил:

– Это не галка, это дрозд.

Дождь незаметно превратился в яростный ливень с градом. Они торопливо спускались по тропке, а небо над головами то и дело прочерчивали молнии, и гром оглушительно скакал по скалам. Сеньор Кайо нахлобучил берет, спрятал поглубже руки в карманы и прибавил шагу.

– Сдается мне, промокнем, – заметил он.