Текст книги "Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные (сборник)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Это в горах? – спросил Виктор.

– Совершенно верно, дорогой, это горные селения, бедные селения с допотопными нравами, жители прозябают на крохотных участках – выращивают зерно, фрукты, собирают мед. Может, туда и ездить не стоило бы, но выхода нет.

Он опустил указку к самым ботинкам и длинно выдохнул табачный дым. Поднял правую бровь и спросил:

– У тебя завтра утром нет дел?

Виктор достал из внутреннего кармана куртки записную книжку.

– Нет, утром не могу, – сказал он.

– А в полдень?

– Никак не могу, – отказался Виктор. – В десять у меня интервью на радио, ты знаешь. В половине двенадцатого – ответы на анкету «Гасеты»[10]10
  «Гасета илюстрада» – популярный иллюстрированный журнал.


[Закрыть]: «Если вы станете депутатом, что собираетесь сделать для провинции?» Чушь, конечно, согласен, но попробуй сказать «нет». – Он подмигнул. – С этими средствами массовой информации надо держать ухо востро.

Дани опустил голову и призадумался. Когда он молчал, черты его лица словно успокаивались. Наконец он сказал, глядя в пустоту:

– Ладно, даже если выедете в час, то пообедать сможете в Рефико. А после обеда не спеша проедетесь по селениям, темнеет сейчас поздно. Не знаю, какое там шоссе, но всего дороги километров пятьдесят, правда наверняка крутые повороты и плохое покрытие. Накинь часа два. Да по часу на каждое селение, не больше.

Виктор согласился.

– Ладно, – сказал он.

Дани вдруг задрал голову к потолку и в такой позе продолжал:

– Пако и Анхель Абад могут выехать в одиннадцать в Дос-Кабальос и назначить собрания. На часов пять – в Куренье, на половину седьмого – в Кинтанабаде, на восемь – в Мартосе. Еще успеете поужинать здесь, вернетесь засветло.

– Ладно, – повторил Виктор.

Дани вернул голову в нормальное положение.

– Остается решить, с кем ехать, – сказал он. – Во-первых, я думаю, Рафа. Симпатяга, балагур, немного, может, легкомысленный, но молодчина. Ты его знаешь, на один день сойдет, к тому же хорошо водит машину. Во-вторых, Лали, в такой поездке нужна женщина. Лали хороша собой, ты ее тоже знаешь, лучшего украшения у нас нет; кроме того, она умница; единственно, что от нее требуется, – раз и навсегда забыть свои феминистские теории. Рассуждать об эмансипации в горах – курам на смех, ты ее убеди, что не все сразу.

Виктор еще раз согласился.

– Хорошо, – сказал он.

Дани обернулся к Кармело:

– Не сходишь за ними?

Кармело молча вышел. Дани пожал плечами и снова задрал голову.

– Что с тобой? – спросил Виктор.

– А ничего, болит. Когда устаю, вступает в шейный позвонок, как будто током бьет.

Когда Кармело вернулся вместе с Лали и Рафой, Дани уже опять принял нормальное положение. Жестикулируя, он живо изложил программу. Рафа подошел к карте и провел пальцем от Рефико до Паласиос-де-Силос.

– Тут? – сказал он. – Вот те раз, да это же Урдес[11]11
  Горный район на севере Эстремадуры, отличающийся суровыми природными условиями и низким жизненным уровнем.


[Закрыть]!

– Ты что, бывал там?

– Да нет, и я не бывал, и ты не бывал, никто там не бывал. С Урдесом как с «Капиталом»: чуть что – все его поминают, а никто не знает, что это такое.

– Надо бы почитать, – сказал Дани.

– Я тебе головой ручаюсь, там никого не осталось. От силы пятьдесят мужиков на все три селения наберется.

– Если они женаты, глядишь, сто голосов и получится.

– А голосов получится и того меньше, старик.

На столе зазвонил телефон.

– Может, возьмешь трубку, – попросил Дани.

Кармело снял трубку:

– Да… Да, был здесь… С плакатами, само собой… Несколько групп… Не могу вам сказать… Нет… нет… нет… Да ничего не случилось… Нечего беспокоиться…

Рафа продолжал сосредоточенно изучать карту. Виктор объяснил: Кинтанабад и Мартос. К ужину сможем вернуться.

Рафа схватился руками за голову:

– Смерть мухам! Вы обратили внимание, тут проселочная дорога? Ну и ну, старики! – Он улыбнулся. – Зато в Рефико такая форель!

Виктор подсел к Дани, Лали и Рафе.

– В час дня внизу в кафе, идет?

– Идет, депутат.

Дани вмешался.

– Еще одно, – сказал он. – Вы знаете Мигеля, он маньяк, «сеат сто тридцать первый» у него не выпросить. Ничего, если поедете на сто двадцать четвертом?

– Даже лучше, – сказала Лали. – Сто тридцать первый там выглядел бы слишком буржуйским.

– Потрясно, – поспешил добавить Рафа. – В сто двадцать четвертом есть магнитофон. – Он поглядел на Лали, обнял ее за плечи и притянул к себе. – К тому же он теснее, и нам придется прижаться друг к другу.

III

Молодые люди толпились у стойки бара, курили и болтали, наполняя кафе неясным, будоражащим людским гомоном. Пол был усеян скорлупой креветок, косточками от маслин, окурками, бумажками от сахара и скомканными салфетками. Виктор протиснулся к стойке у самой кассы. Одна из четырех работавших за стойкой девушек – наиболее яркая блондинка с розовыми руками в веснушках – заметила Виктора и, улыбнувшись, обратилась к нему:

– Стаканчик вина?

– Стаканчик вина, – сказал Виктор.

Она поставила на стойку стакан, взяла с полки бутылку и налила Виктору вина:

– Опять едете?

– Что делать!

– Из одной поездки в другую. Как идут дела?

– Идут – уже неплохо.

Через открытую стеклянную дверь проникал влажный пар: только что прекратился ливень. Сотни разноцветных листовок осели на влажную мостовую, прилипли к ней. Проехала машина с мегафоном, что-то пронзительное выкрикивавшим, но проехала так быстро, что едва можно было расслышать начало обращения, остальное же поглотил шум других машин, проносившихся по широкой улице.

– Ну и зануды, – сказал рядом с ним безбородый юнец.

Появилась Лали в голубом с вырезом джемпере, обтягивавшем маленькие груди, и в джинсах.

– Привет! – сказала она. – Как спалось?

– Мало и плохо, – сознался Виктор.

Улыбка у Лали была сочная и мягкая, а не одеревенелая, какая бывает после сна.

– Что будешь пить?

– Ничего не хочется, – сказала Лали.

Виктор расчесал густую бороду пальцами правой руки. Лали спросила:

– Ну, как интервью?

– Чушь собачья.

– Почему?

– Сама знаешь. – Виктор настроил голос на комическую торжественность: – «Что вы будете делать в кортесах, если вас выберут депутатом?» Действительно, черт побери, что я буду делать в кортесах? Сидеть на заседаниях, слушать и выступать, если покажется нужным.

– Ты, надеюсь, не сказал так, уж больно приземленно.

Они стояли лицом к двери, но, когда Рафа вошел и обнял их за плечи, Лали все-таки вздрогнула.

– О чем говорят депутаты? – сказал Рафа. Наклонился к Лали:

– Один поцелуй, любовь моя.

Лали механически чмокнула его в щеку.

– Если бы ты вложила немного больше чувства, ничего дурного не случилось бы, милочка. – И тут же обратился к белокурой официантке: – Стакан красного, живо!

– Где ты поставил машину? – спросил Виктор.

– На углу. Плохое место.

Он залпом выпил стакан и положил на стойку несколько монет. Через дверь виден был летевший над городом маленький самолет. Он летел по голубому небу, и белая лента от хвоста вилась за ним серпантином.

– Пора отваливать, старики, хватит слюни пускать на самолетик.

Лали поддержала:

– А то Суарес из кожи лезет, а мы…

Виктор посмотрел в одну сторону, потом в другую:

– Где же твоя машина?

– Иди, иди, старик, за углом.

Это был светло-желтый «сеат-124», и на правом его боку красовалась улыбающаяся физиономия лидера, а на левом – огромная эмблема партии. Рафа открыл заднюю дверцу, приглашая Виктора.

– Ты – назад. – И, видя, что тот не двигается с места, добавил: – Шевелись живее, старик, ты же все-таки кандидат в руководители как-никак, а?

Виктор повиновался. Лали сказала:

– Хочешь, я поведу?

Рафа крутил на пальце ключи.

– Что? – Он сел за руль. – Ты уж давай следи за дорогой, да не забудь: пристегни свой прелестный бюст ремнем безопасности.

Машина тронулась. Улица кипела. Автомобили неслись в обоих направлениях, а пешеходы – их было множество – высыпали на мостовую, стоило движению застопориться хоть на миг. Рафа беспечно и лихо объезжал машины и пешеходов, стараясь первым подойти к светофору.

– Слушай, нельзя ли поспокойнее? Так ты до собрания все нервы нам вымотаешь, – сказал Виктор.

Улица, словно ковром, была выстлана призывами и листовками, машины, проезжая, оставляли на них отпечатки шин. С фасадов, с заборов, огораживающих строительные работы, с мрамора банковских зданий пестрые плакаты приглашали голосовать за ту или иную партию. Время от времени попадались неистребимые надписи, сделанные краской.

– Погляди-ка, – показала Лали, смеясь.

На зеркальных стеклах большого магазина тканей чья-то рука вывела: «Хочешь голосуй, хочешь нет. Как твоей левой пятке угодно».

Рафа хохотнул.

– Ничего, – сказал он. – А этот, посмотри!

Чуть поодаль та же рука написала теми же буквами: «Автономию Куриэлю!» Виктор спросил:

– Куриэль – это селение, что славится своими сосисками? Там еще церковь в мосарабском стиле?

– Оно самое, – сказала Лали.

Они домчались до моста, там машин было меньше, и Виктор чуть согнулся, достал из кармана кассету и через плечо протянул ее Лали:

– Поставь, если не трудно. Подсластим наше путешествие.

Лали прочитала надписи с одной и с другой стороны и обернулась к Виктору с жалостливой улыбкой.

– Но, Виктор… – сказала она.

– Черт подери, что там? – спросил Рафа, косясь на пленку краем глаза.

– «Букет роз», – сказала Лали.

– Ну, депутат, нам только слюней не хватало.

Лали вставила кассету в магнитофон. Теперь улыбка ее стала доброй и снисходительной, какая появляется на лице у взрослого, имеющего дело с ребенком. Последние дома города остались позади, и они мчались средь чистого поля. Зазвучали первые такты.

– Это слишком, старик, – сказал Рафа.

Лали добавила, не переставая улыбаться:

– Виктор у нас не от мира сего: он все еще душою с сарсуэлой[12]12
  Своеобразная испанская оперетта, популярная в начале XX века; при Франко искусственно культивировалась как «истинно национальный» жанр.


[Закрыть], а нам сарсуэла как рыбке зонтик.

Виктор перегнулся. Схватил Лали за волосы и тихонько дернул.

– Ты что, на самом деле думаешь – какие политические взгляды, такая и музыка?

– Нет, конечно, – сказала Лали, – но объясни, пожалуйста, как ты сочетаешь любовь к легкому жанру с прогрессивным мировоззрением?

Шедшая впереди зеленая машина вдруг резко сбросила скорость, и Рафа, тормознув, обошел ее слева.

– Эй, поосторожней!

– Поосторожней, ах ты черт! Ну и старик, даже сигнала не включил.

Лали обернулась посмотреть.

– Старуха, – сказала она.

Динамик слащаво пел: «Промчалось и пропало, как будто не бывало, как будто не бывало любимой той поры!..»

– Послушайте, – сказал Виктор, покачивая в такт головой. – Разве плохо? Мне, наверное, нравится потому, что напоминает мои шестнадцать лет, когда я поступил в университет и в первый раз влюбился.

– Смерть мухам, депутат! Ты когда-нибудь влюблялся? – спросил Рафа.

– И не раз, – ответил Виктор, – за кого ты меня принимаешь?

– Тебе уже тридцать семь стукнуло, а ты все один как перст.

Вмешалась Лали, которую все это немного задело:

– Сразу видно, ты не в курсе, из последних пятнадцати лет Виктор семь прожил за решеткой. Не рекорд, но все-таки.

Рафа на секунду выпустил руль, чтобы размять пальцы.

– Пусть так, – сказал он. – Однако, кроме средних веков, на которых он застрял, чем-то еще он занимался восемь лет, что был на свободе?

Мотор жужжал весело и ровно. По обе стороны дороги неслись стройные ряды тополей. За окошком расстилалось чистое поле, покрытое нежной зеленью разных оттенков; к горизонту оно уходило мягкими холмами, меченными поверху клочками кустарника. То и дело среди всходов виднелись голые участки пористой, глубоко вспаханной, красноватой земли, а слева, на лугу, заросшем амариллисами и маками, промелькнуло сбившееся в кучу стадо овец. Рафа пальцем показал на большую проплешину:

– А это, старики, почему не засеяно? Разве в Испании избыток хлеба?

– Что? – спросил Виктор, наклоняясь вперед. – Лали, сделай одолжение, прикрой этот фонтан.

Лали убрала звук и повернулась к Виктору, чтобы он слышал.

– Проплешины, – сказала она. – Рафе не дают покоя проплешины, не понимает, зачем они. До сих пор ему не ясно, что земля, как и все, кто работает, нуждается в отдыхе.

Виктор заинтересовался:

– Наверное, это имеет свое название.

– Земля под паром, – сказала Лали.

– Ну дает! – вступил Рафа. – Сколько ты знаешь о деревне! Больше, наверное, чем тот, кто ее придумал.

– Под паром, – повторил Виктор. – Красиво, правда?

Рафа наклонил голову.

– С вас, селяночка, поцелуй сверх программы. От этой чертовой музыки в сон клонит.

Лали вытянула губы трубочкой и поцеловала его в щеку.

Рафа снял правую руку с руля и обнял девушку за спину.

– Побольше жару, подруга, нельзя быть таким сухарем. – Он привлек ее к себе.

Лали повела плечами, высвобождаясь из объятия:

– Держись за руль и кончай свои штучки, сукин кот.

Виктор, задумавшись, смотрел в окошко.

Вид зеленого, недавно обработанного поля со вздымающимися на нем красными маками захватил его.

– Сколько маков!

– Маки – это плохо, разве не так, старики?

– Говорят, так, – сказала Лали.

Магнитофон резко щелкнул: пленка кончилась, Лали нажала кнопку.

– Поставить оборотную сторону?

– Ну ее к богу в рай! – крикнул Рафа.

Лали застыла с пленкой в руке.

– А что же?

– Там есть «Помню тебя, Аманда» и «Темная сторона луны» – всё «Пинк флойд». Любую из них.

Шоссе начало петлять, прямые участки попадались все реже. Теперь по сторонам дороги бежали каштаны, пошла пересеченная местность. Рафа переключился на третью скорость, резко прибавил газу и между двумя поворотами обогнал грузовик.

– Слушай, поосторожнее! Обгон был неправильный.

– Спокойно, старик, сплошной линии не было.

– Ну и что? Есть сплошная или нет, а пойдет встречный – и долбанемся за здорово живешь!

– Черт побери! Обогнали с полным правом! – парировал Рафа. – Я готов и долбануться, если с полным правом.

Машину наводнило, разливаясь, словно запах духов, домашнее тиканье часов, звонок будильника – несвязные звуки новой пленки. Виктор недовольно поморщился:

– Неужели тебе это нравится?

– «Пинк флойд»? Обожаю!

Виктор покорно откинулся на спинку. Лали повернула голову и уткнулась подбородком в спинку сиденья:

– Кстати, как мы будем действовать сегодня?

– Как всегда, более или менее.

– Послушай, старик, что значит – как всегда? – спросил Рафа.

Виктор словно бы задумался.

– Ты, к примеру, – сказал он после короткой паузы, – расскажешь о пенсиях и социальном обеспечении. Дани говорит, с этих земель уехало много народу, в селах остались одни старики да дети.

– Лады, – сказал Рафа. – Будь спок.

Виктор продолжал монотонно, как будто сам себе:

– Я возьмусь за свое привычное: вековая заброшенность, средневековые структуры и анализ продукции сельскохозяйственного производства.

Из магнитофона неслись резкие, сухие, не слишком мелодичные звуки ансамбля «Пинк флойд».

– А я? – спросила Лали.

Виктор откашлялся:

– Надо придумать и тебе подходящую тему.

– Может, о женском равноправии?

Виктор не ответил.

– Не нравится тема? – продолжала Лали.

– Не в этом дело, Лали, видишь ли, эти люди живут в горах и ничего не знают о движении за равноправие, просто понятия о нем не имеют.

Лали оторвала голову от спинки и сердито сказала:

– Значит, пора им в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году узнать об этом.

Виктор сдвинулся на самый край сиденья. Его губы почти касались левого уха Лали.

– Не ершись, – сказал он. – Я с тобой полностью согласен, ты знаешь, но нельзя спешить, всему свое время.

– Оставим эту проблему для кортесов? – иронически сказала Лали. – Ты тоже наивно веришь, будто этот вопрос – для кортесов?

– Так я не считаю, – сказал Виктор не слишком убежденно.

Лали все больше раздражалась, ее лицо напряглось и раскраснелось, и она стала еще милее.

– Не обольщайся, – продолжала она. – И ты тоже подходишь к этой проблеме как типичный испанский мужчина, как мачист[13]13
  Приверженец мачизма (от исп. macho – букв.: «самец»), гипертрофированного стремления культивировать в себе мужское начало.


[Закрыть]. Битва в этом направлении уже началась, нет сомнений. Другими словами, главное – изменить образ мышления патриархального общества, а самый оплот этого ветхого патриархата именно здесь, Виктор, в горных селениях. А как ты доберешься до них из кортесов, скажи? Будь уверен, основных прав все равно не узаконят.

– Держи карман шире! – насмешливо поддакнул Рафа.

Виктор обеспокоенно заерзал на сиденье.

– Ты становишься очень хорошенькой, когда говоришь на эти темы, – сказал он с улыбкой, желая помириться.

– Пошел ты, – сказала Лали. – Избитый трюк испанского мачо. Ты, как и большинство мужчин, да и девяносто девять процентов женщин, в глубине души мачист, вот и все.

Рафа глянул на нее искоса:

– Ты уж чересчур, старуха. Я не такой.

Голос Виктора зазвучал умоляюще:

– Не злись, Лали. Ты прекрасно знаешь, что партия вас поддерживает.

Лали взорвалась.

– Ради бога, не надо! – закричала она. – Партия говорит, да, партия говорит, что она «за», что требования женщин справедливы – одним словом, вечная песенка. А как доходит до дела – что? Пожимают плечами, изображают снисходительные улыбочки – вот что мы видим от нашей партии. Не обманывайся, Виктор, нашу борьбу воспринимают как социальную сублимацию половой активности на поприще общественной деятельности; всерьез к ней относятся каких-нибудь полсотни женщин, не более.

Виктор робко положил руку на голову Лали и тихонько привлек ее к себе, так что их головы соприкоснулись.

– Пожалуйста, не сердись, – сказал он, – что я назвал тебя красивой. Ты вправду кажешься мне красивой, особенно когда злишься.

– Ну и что из этого? – сказала Лали твердо.

– Ничего, наверное, но это не перестает быть важным. Скажи, пожалуйста, во что превратится мир, когда вы добьетесь своих прав, но зато женщины перестанут быть привлекательными?

Голос Лали выдал едва приметную слабость.

– Одно другому не мешает, – сказала она.

Рафа протяжно свистнул:

– Ну, скажешь!

Он выписал еще один поворот и перешел на третью скорость, чтобы дать отдых мотору. Лали наклонила голову, закурила сигарету и сказала обиженно:

– Другими словами, сегодня мне придется помолчать.

– Почему молчать? Тем сколько угодно – культура, например, право на образование; ты ведь как-то выступала на эту тему.

– Ладно, пусть культура. Дисциплина превыше всего.

Рафа чуть наклонил голову:

– Не дашь мне огонька?

Лали вложила ему в зубы сигарету и поднесла огонь.

Рафа глубоко затянулся.

– Старики! – заговорил он с пафосом, выдыхая дым. – По-моему, это перебор. Достаточно сказать мужику, что вы поднимете пенсии и вдвое повысите цены на хлеб, – и он у вас в кармане.

Из магнитофона понеслись прерывистые гудки.

– Переверни на другую сторону, – сказал Рафа.

Лали вынула кассету, перевернула и вставила в магнитофон. Настроение у нее было испорчено.

– Мигель говорит, они очень недоверчивы, и не без оснований, – высказался Виктор.

– С каких это пор? – спросил Рафа.

– А как ты думаешь?

– Вообще-то, – сказал Рафа, – заполучить голос деревенского жителя легко. Трудно переделать его сознание.

Машина одолела крутой подъем, резко свернув влево, описала крутую дугу и выбралась на ровную местность. Вдали вырисовывались чистые синеватые зубцы гор с убеленными вершинами.

– Черт побери, да это же снег! – воскликнул Рафа.

Посевов уже не было; кроме каштанов по сторонам дороги, здесь росли только чахлые можжевельники, да еще не зацветшие кустики вереска и лаванды стелились по земле. Неожиданно Рафа пригнулся к рулю.

– Привет! – воскликнул он. – Смотрите, кто тут.

По обе стороны дороги, сбившись в кучу, стояли молодые люди в кричащих свитерах, а еще несколько топтались на обочине под деревьями вокруг трех автомобилей. Двое парней привязывали к стволу дерева огромный лозунг, но, завидев подъезжавшую машину, прервали свое занятие и вместе с остальными выстроились вдоль дороги. Рафа быстро опустил стекло и прибавил газу. Крайний слева парень швырнул камень, и тот громыхнул по капоту; другой, с бородкой и волосами как у негра, адресовал им неприличный жест. Остальные трясли кулаками и выкрикивали:

– Фашисты, педики!

Рафа газанул на сто двадцать, высунул в окошко левую руку и, вскинув указательный палец в непристойном жесте, крикнул:

– Катитесь вы, самцы испанские!

Он поднял стекло, хохотнул, глянул в зеркало заднего обзора.

– Только его нам не хватало, – сказал он. – Сукин сын Агустин.

– Какой Агустин?

– Ну, смерть мухам! Как это – какой Агустин? Который поливает нас на каждом углу, который так торопился разбросать в «Канзасе» свои листовки, что не заметил стеклянной двери и вклеился в нее как почтовая марка.

Виктор улыбнулся:

– Я слышал эту историю.

Рафа продолжал:

– Если бы Старик не загнулся, сидеть бы этому Агустину еще и сидеть[14]14
  Имеется в виду амнистия, проведенная после смерти Франко, в ноябре 1975 г.


[Закрыть]. Как-никак три года дали.

– А тут они что делали? – спросила Лали.

– Лозунги развешивали, к вашему сведению. Наверное, украшают шоссе к празднику. Ты не знаешь, какой он, этот Агустин.

Прямая дорога кончилась, и пошел петлять спуск. За одним из поворотов внизу открылась узенькая долина, в свежей зелени фруктовых деревьев проглядывало полдюжины почерневших кровель.

– Берруэко, – сказал Рафа. – Предлагаю опрокинуть по стаканчику, плачу я.

– Который час? – спросил Виктор.

– Десять минут. Время в запасе есть.

Виктор наклонился вперед:

– Сколько до Рефико?

– Одиннадцать километров. Считай, приехали, старик.

Они катили меж двух рядов домиков из желтого камня, с цветочными горшками на окнах и белыми, нависавшими над улицей галереями. Улицы были пустынны, а на немощеной площади с одиноким вязом посередине сверкали лужи. Рафа, миновав лужи, поставил машину у дерева, напротив кабачка. Все вышли из машины. С апсиды церкви им улыбался лидер; четыре плаката рядом были сорваны. Рафа подошел к плакату с лидером, пощупал.

– Еще сырой, – сказал он. – Анхель только что проехал.

– Какой Анхель? – спросила Лали.

– Хромой, какой же еще!

– А, Анхель Абад! Так бы и говорил – Хромой, никто его Анхелем не называет.

В полумраке кабачка, единственное зарешеченное окошечко которого смотрело на юг, у стойки перед двумя стаканами красного вина стояли и неторопливо курили два старика в надвинутых на самые брови беретах. Старший, лет восьмидесяти, совершенно беззубый, пискливым голосом говорил:

– Позднее лето, хуже, чем в шестьдесят пятом.

– Конечно, – сказал хозяин кабачка, – коли земля не прогрелась, коли весны вовсе не было. – И, не меняя выражения лица, спросил вошедших: – Что угодно?

– Три стакана вина, – сказал Рафа.

Хозяин медленно, сосредоточив все внимание на стаканах, в полном молчании налил им. За его спиной на полках громоздились банки консервов, пачки жевательной резинки, табака, галет и бутылки с пивом и кока-колой. С балки свисали кувшины, кастрюли, мотки веревки и связки чеснока. Лали спросила:

– Не видели – не проезжал здесь хромой парень в полосатом шарфе?

Мужчина уставился на нее и не отвечал, как будто она спросила такое, что трудно понять.

– С ним был еще один? – наконец сказал он.

– Да, – ответил Виктор. – Пако.

Мужчина снова помолчал, потом спросил:

– Они приезжали насчет выборов?

– Да, – сказала Лали.

Хозяин кабачка снова впал в задумчивость.

– Проезжали они, сеньора. Недавно, – сказал он наконец.

– Во сколько?

Взгляд мужчины выражал полное недоумение:

– Что – во сколько?

– Во сколько проезжали, – сказала Лали немного раздраженно. – Сколько было времени, когда они проезжали здесь?

Она говорила громко, четко произнося слова, как с глухим. В углу двое стариков продолжали курить и поглядывали на нее с насмешливым любопытством. Хозяин кабачка долго скреб затылок:

– Точного времени сказать не могу. Почта уже проехала. – Он обратился к двум своим землякам словно за поддержкой: – Или еще нет?

– Почта проехала два часа назад, – сказал старик с пискливым голосом.

Другой медленно покачал головой:

– Никак нет. Часа два назад я отводил козу, а почта еще не проезжала.

– Хорошо, – сказал Виктор. – Сколько с нас?

– Двенадцать песет.

Виктор протянул ему бумажку в сто песет. Хозяин помотал головой:

– Нету сдачи.

Рафа положил на стойку три монеты по пять песет.

– Вот, – сказал он. – Пока.

В машине Лали взорвалась:

– Черт знает что, ну и типы. Не знаю, пойдут они с нами или нет – такие отсталые!

Виктор улыбался. Рафа дал задний ход и вывернул руль до отказа.

Остановился. Черный, будто негр, цыган, ведя за руку ребенка, пересек им дорогу и встал под деревом. Рафа тронул машину, выехал на шоссе и расхохотался.

– Знаете про цыган?

– Что? – спросил Виктор.

– Анекдот про цыган? – пояснила Лали.

Рафа переключил скорость, вырулил на прямую дорогу и откинулся на спинку. Заговорил:

– В цыганское поселение в Альмедине явились агитаторы из левых партий и сказали, что хотят видеть цыганского вожака. Где вожак, где вожак? Все начинают искать вожака. Наконец вожак появляется, и агитатор заводит, как положено, речь, что, мол, партия принесет им избавление, что это – партия угнетенных и т. д. и т. п. А цыганский вожак не сводит глаз с серпа и молота на знамени. Агитатор разъясняет, что сами они, мол, тоже продукт несправедливости капиталистического общества и что выход один – всем вступать в их партию. Он кончил, и цыганский вожак говорит: ладно, очень хорошо, но, поскольку теперь демократия, он не может принять решение единолично, не посоветовавшись с табором, и, если, мол, им нетрудно, пусть приезжают на следующий день за ответом. Ничего не поделаешь, агитаторы уезжают, а на другой день возвращаются и хотят видеть цыганского вожака. Где вожак, где вожак? Все с ног сбились – ищут. Наконец вожак является и опять стоит – глаз не сводит с серпа и молота. «Ну, – говорит агитатор, – я полагаю, вы приняли решение, товарищи». – «Приняли, сеньор, – отвечает цыганский вожак. – Мы единодушно решили вступить в твою партию». У агитатора даже глаза заблестели. «Скажи своему народу, товарищ, что мы благодарим его за доверие и…» Тут цыганский вожак поднимает руку: «Минуточку. Мы все согласны вступить в твою партию, но с одним условием». Агитатор улыбается и спрашивает радостно: «С каким условием?» А цыганский вожак выступает вперед, тычет пальцем в серп и молот и говорит совершенно серьезно: «Что ты снимешь со своего знамени орудия труда».

Виктор от души расхохотался. Лали тряхнула головой и улыбнулась.

– Глупость какая-то! – сказала она.

– Да нет, ничего.

Перед знаком «стоп» при выезде на магистраль Рафа остановился, поглядел в одну, в другую сторону и тронул машину. За первым же поворотом на склоне горы показался домик.

– Рефико, приехали, а вот и постоялый двор, – сказал Рафа.

И на третьей скорости доехал до первых домиков селения.