Текст книги "Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные (сборник)"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

ну, Сеферино, теперь ты

и растерянный Сеферино наклонился над столом и вывел подпись, а последней должна была писать Регула

теперь ты

сказал ей сеньорито Иван и повернулся к французу

мы тут не делаем различий, Ренэ, у нас равноправие мужчин и женщин, можешь убедиться

и Регула, неверной рукой – большой палец у нее был расплющен, – Регула неверной рукой вывела свое имя, но сеньорито Иван говорил с французом, и не видел, как ей трудно, и, когда она кончила писать, взял ее руку, и помахал ею, как знаменем, и сказал

вот, расскажи в Париже, Ренэ, что вы насчет нас ошибаетесь, потому что эта женщина, если хочешь знать, неделю назад вместо подписи прикладывала палец!

и он отделил палец, плоский и гладкий, как лопаточка, и Регула совсем смешалась, словно сеньорито Иван выставил ее перед гостями в чем мать родила, но Ренэ не слушал его, а растерянно смотрел, и, увидев, что он удивлен, сеньорито сказал

а, вон что! это к делу не относится, у них всегда так, Ренэ, профессиональная травма, она плетет из дрока, понимаешь, и пальцы калечатся

и он смеялся, и кашлял, и, чтобы покончить с неприятным делом, сказал всем троим

ладно, идите, вы молодцы

и, пока они шествовали к двери, Регула причитала

ах ты, и у сеньорито не все гладко сходит а за столом снисходительно смеялись, только Ренэ глядел угрюмо и молчал как камень, молчал мрачно, но, вообще-то, такого тут не бывало, жизнь в усадьбе шла мирно, без новостей и событий, разве что приедет сеньора, и Регула ждала-сторожила, чтобы сразу отворить ворота, а то задержишь машину хоть на минуту, этот Макс уже ворчит

куда ты подевалась? полчаса стоим сердится, так что, если она меняла штаны Малышке, приходилось бежать на зов клаксона и поскорей отодвигать засов, не ополоснув рук, и сеньора маркиза, ступив на землю, морщилась, ибо нюх у нее был почти как у Пако,

ах эти курятники

говорила она

Регула, надо мыть руки, очень неприятный запах

или что-нибудь такое, но всегда вежливо, и Регула смущенно прятала руки под фартук и говорила

как велите, сеньора, на то мы и здесь и сеньора медленно обходила сад, внимательно заглядывала в стойла, а потом шла в Главный дом, и созывала всех в зеркальную залу, одного за другим, от дона Педро до свинаря Сеферино, и спрашивала каждого, как он сам и как его семья, и, прощаясь, улыбалась бледной, далекой улыбкой, и протягивала десять дуро, и говорила

возьми, отпразднуй мой приезд

каждому, кроме дона Педро, он был как бы свой, и все уходили очень довольные

сеньора бедных жалеет

говорили они, разглядывая монету на ладони, а под вечер ставили лампы на скотном дворе, и жарили козленка, и пили вино, и распалялись, и ликовали, и кричали

да здравствует сеньора маркиза!

и

дай ей бог долгой жизни!

и, как обычно бывает, немного напивались, но были довольны, а сеньора в освещенном окне поднимала обе руки, и желала им доброй ночи, и ложилась, и так всегда, но в последний приезд, выйдя из машины с сеньоритой Мириам, она наткнулась на Асариаса, который сидел у колодца, и помрачнела, и вскинула голову, и спросила

тебя я не знаю, ты откуда?

а Регула встала между ними и сказала

он мой брат, сеньора

наверное, она испугалась, а сеньора сказала где ты взяла его? он босой

а Регула сказала

он в Харе жил, шестьдесят один год, и его прогнали

а сеньора сказала

работать он стар, не лучше ли ему в богадельню?

а Регула опустила голову, но сказала твердо

пока я жива, мой брат не умрет в приюте

и тут в беседу вступила сеньорита Мириам

кому он мешает, мама? в усадьбе всем хватит места

а сам Асариас рассмотрел ногти на руке, улыбнулся сеньорите Мириам или еще кому-то, пожевал беззубым ртом и сказал

я цветочки удобряю, сеньора, каждое утро

а сеньора отвечала

это хорошо

а он, понемногу оживляясь, сказал

вечером я в горы хожу, сову гоняю, чтобы она тут не мешалась

а сеньора нахмурила ясный высокий лоб, ничего не поняла и склонилась к Регуле

о чем он говорит?

спросила она

что такое «гонять сову»?

а Регула смутилась и сказала

да вы не слушайте его, сеньора, он хороший, тихий

но Асариас продолжал, радостно пуская слюни

теперь я ращу птичку

и сеньорита Мириам сказала

видишь, мама, как он много делает

а сеньора глядела на него, а он, от избытка чувств, взял за руку сеньориту Мириам, приветливо улыбнулся и забормотал

пойдемте птичку поглядим, сеньорита

и сеньорита Мириам, повинуясь его силе, неловко пошла за ним, только повернулась и сказала

мама, я птичку погляжу, ты меня не жди, я скоро

и Асариас привел ее к иве, и остановился, и улыбнулся, и поднял голову, и твердо, но ласково сказал

ку-ру-ку-ру-кур!

и перед удивленным взором сеньориты черная птица слетела с верхних веток и мягко опустилась на плечо хозяина, а тот опять взял гостью за руку, и сказал

подождите

и повел ее к скамье под окном, за цветами, и взял горстку корма из кадки, и дал птице, и птица ела, и ела, и не могла наесться, а он почесывал ей между глаз и ласково повторял

хорошая птичка, хорошая птичка

и птица отвечала

ку-ру-ку-ру-кур!

и просила еще, и сеньорита удивлялась

какая она голодная!

и Асариас совал ей в клюв комья, и заталкивал пальцами, и, когда совсем увлекся, услышал дикий рев Малышки, и сеньорита всполошилась

а это что?

и он беспокойно отвечал

Малышка

и поставил кадку на скамью, и снова взял, и поставил, и заметался, и забормотал

не могу я сразу все сделать

а птица сидела у него на плече, а через несколько секунд из дому опять послышался рев, и сеньорита испугалась

нет, правда, это ребенок?

и Асариас, все больше волнуясь, поглядел на нее, снова взял ее за руку и сказал

пойдем

а птица у него на плече тревожно оглянулась, и они вошли в дом, и сеньорита шла осторожно, словно предчувствовала дурное, и, увидев в полумраке тонкие ножки и большую голову на изголовье, едва не заплакала, прикрыла руками рот и воскликнула

господи милостивый!

а он, Асариас, смотрел на нее, улыбаясь беззубым ртом, а сеньорита Мириам все глядела на кроватку, словно обратившись в соляной столп, так неподвижно она стояла и такая была бледная

господи!

повторяла она, быстро качая головой, как будто пыталась отогнать дурную мысль, но Асариас взял Малышку на руки, и, что-то бормоча, сел на табурет, и примостил детскую головку к своему плечу, и левой рукой взял птицу, а правой – Малышкин палец, и поднес этот палец к птичьей переносице, и почесал им, и засмеялся, и прижал Малышку к себе, и умиленно сказал немного в нос

хорошая у нас птичка?

Книга пятая
БЕДА

Когда начинался перелет голубей, сеньорито Иван поселялся недели на две в усадьбе, а Пако к этой поре успевал заготовить подсадных птиц, и смазанный салом балансир, и все, что надо, и, только приедет сеньорито, они садились в «лендровер» и колесили по лесу, по дорогам, искали, куда садятся стаи, смотря по тому, где много желудей, но годы шли, и Пако становилось труднее взбираться на деревья, и сеньорито глядел, как он лезет на дуб, и смеялся, и говорил

старость не радость, Пако, зад тяжелеет, ничего не попишешь

но самолюбивый Пако не сдавался, и лазал на дубы, держась за веревку, хотя так быстрее обдерешь ладони, и прикреплял подсадную птицу, где повиднее, лучше всего на макушке, и гордо глядел на сеньорито, раздувая ноздри, словно ими он и глядит, и радостно кричал

гожусь я еще, а?

и, верхом на суку, усевшись покрепче, дергал за веревку, привязанную к балансиру, чтобы, потеряв опору, голубь забился посильнее, а сеньорито смотрел из засады в небо, как там стаи, и говорил

дюжины две, Пако, не ори

или так

целая стая, Пако, сиди потише

или еще

поосторожней, Пако, они засуетились

и Пако сидел потише, не кричал, следил за голубями, но сеньорито Ивану этого было мало, и он говорил

да поаккуратней, кретин, ты же всех распугаешь!

и Пако поаккуратней, поосторожней делал свое дело, пока полдюжины голубей не отрывались от стаи, и сеньорито не вскидывал ружье, и не говорил умиленно

тише, летят сюда

и Пенёк Пакито резко, часто, мерно дергал за веревку, чтобы подсадной голубь не раскрыл крыльев, а птицы приближались, и сеньорито вскидывал ружье, и прицеливался, и стрелял

две штуки, разом!

ликовал Пако в листве, а сеньорито говорил

заткнись

и пиф, и паф!

еще две!

голосил Пако, не в силах сдержаться, а сеньорито говорил

да заткнись, чтоб тебя

и пиф, и паф!

ах ты, одна улетела!

сокрушался Пако, а сеньорито говорил

да замолчишь ты, кретин собачий?

и, пока там что, у Пако затекали ноги, все же он сидел верхом на суку, и, спустившись, он растирал их, разминал, совсем не чувствовал, вернее сказать, по ним бежали пузырьки, как от газировки, и ходить он не мог, но сеньорито Иван с этим не считался и торопил его, чтобы он поскорее нашел новый дуб, сеньорито любил менять место четыре-пять раз на дню, так что к вечеру у Пако болела спина, и руки болели, и ноги, как будто сдвинулись суставы, но наутро он шел опять, сеньорито любил охоту с подсадной птицей, плохое это дело, а он любил – больше, чем бить куропаток, или рябчиков на болоте, или соек, тут уж нужны охотничий пес и бубенец, очень любил голубиную охоту, все ему было мало, и ни свет ни заря места себе не находил, спрашивал

устал, Пако?

и ехидно ухмылялся, и говорил

старость не радость, тебе ли не знать

и Пако обижался, и хотел себя показать, и лез на деревья еще шустрее, чем вчера, хотя мог разбиться, и укреплял на вершине подсадную птицу, а если голуби не шли, не доверяли, слезал, и находил другое место, и переходил от дуба к дубу, и выдыхался вконец, но перед сеньорито надо было держаться, как бы чего не заметил, и Пако снова лез половчее, и, когда долезал почти до макушки, сеньорито ему кричал

не здесь, так тебя так, дуб маловат, не видишь? поищи повыше, не ленись

и Пако спускался, и находил повыше, и лез наверх, на вершину, с подсадной птицей в руке, но однажды он сказал

влипли мы, сеньорито, я позабыл колпачки

а сеньорито Иван в этот день разборзился, очень уж много голубей пролетало над рощей, и он велел

что ж, выколи ему глаза, не будем терять времени

а Пако спросил

выколоть, сеньорито, или я завяжу платочком?

а сеньорито сказал

ты что, меня не слышал?

и, не дождавшись других слов, Пако уселся получше на суку, и открыл ножик, и – раз-два! – выколол голубю глаза, и ослепшая птица неловко забилась и двигалась как-то криво, но дело делала, голубей приманила больше, чем обычно, и сеньорито Иван едва успевал стрелять, а потом сказал

Пако, теперь всегда выкалывай, слышишь? через эти хваленые колпачки они что-то видят, толку мало

и так день ото дня, а потом, однажды, в конце недели, еще на полпути, Пако слезал с огромного дуба, и оступился, нога затекла, и упал как тюк метра за два от сеньорито, а сеньорито перепугался, и отскочил, и крикнул

ну и кретин, чуть меня не раздавил!

но Пако лежал и корчился, и сеньорито подошел и спросил

ты что, расшибся?

но Пако ответить не мог, он ударился грудью, и дух у него перехватило, он только показывал на правую ногу, и сеньорито сказал

а, ну это ничего!

и попытался ему помочь, поставить на ноги, но Пако, только смог говорить, сказал, опираясь о дерево

нога не держит, сеньорито, будто ее и нет

а сеньорито сказал

как так не держит? ты у меня смотри – не канючь, застудишь – хуже будет

и Пако попытался сделать шаг и сказал

не идет, сам слышал, кость хряснула

и сеньорито сказал

тьфу, мерзопакость! кто же мне птицу привяжет? вон их сколько летит

и Пако, лежа на земле, понял, что он наделал, и виновато сказал

может, мой Кирсе, он у меня шустрый,

сеньорито, говорит мало, а вам поможет и скривился, очень болела нога, а сеньорито в сомнении покачал головой, но все же пошел к опушке, и приложил ко рту руки, и кричал, все громче, все чаще, все нетерпеливей, чтобы пришли из усадьбы, но никто не отзывался, и он стал браниться, а потом вернулся к Пако и сказал ему

это точно, что ты ничего не можешь?

и Пако сказал, держась за ствол дуба

худо дело, сеньорито Иван

и тут, невесть откуда, взялся старший сынок Факундо, встал в воротах, и сеньорито вынул белый платок и взмахнул им, и сынок Факундо замахал в ответ руками, как мельница, и минут через пятнадцать, пыхтя, подбежал к ним, когда сеньорито зовет, надо спешить, все знают, тем паче если он с ружьем, и сеньорито Иван положил ему руки на плечи, и сжал их, чтобы он понял, какое важное дело, и сказал

пускай сюда придут двое, кто угодно, надо помочь Пако, он расшибся, а Кирсе останется со мной, ты понял?

пока он говорил, сынок Факундо, темнолицый и быстроглазый, кивал на каждое слово, и сеньорито махнул головой, вон Пако, и еще объяснил

этот кретин упал и ушибся, можно сказать – везет!

и скоро пришли двое из усадьбы и унесли Пако на носилках, а сеньорито Иван ушел в рощу с Кирсе, стараясь его расшевелить, но тот, мерзавец, ни в какую, мычит, молчит, угрюмый, словно бы немой, зато с веревкой и приманной птицей справился на диво, прямо дар какой-то, что ни скажи, туже, мягче, подтяни, отпусти, все мигом сделает и в точности как по нотам, голуби прямо так и шли, а сеньорито только поспевал, пиф-паф, все ему мало, но стрелял он сегодня плохо и кричал-бранился, а больше всего его брала досада, что нельзя ни на кого свалить, и еще он злился, что Кирсе видит его неудачи, и говорил

папаша твой меня расстроил, руки дрожат, в жизни так плохо не стрелял

а Кирсе отвечал из листвы

бывает, бывает

а сеньорито распалялся

бывает или не бывает, так тебя растак, а я говорю то, что есть, и ты это помни

и пиф, и паф, и пиф-паф-паф-паф! и орет

еще один кретин на мою шею!

а Кирсе наверху сидит, молчит, словно это не про него, а когда вернулись в усадьбу, сеньорито пошел к Пако и сказал

как живем? лучше тебе, Пако?

а Пако отвечал

ничего, сеньорито Иван

а нога лежала на табурете и очень распухла, как резиновая

плохо она сломалась, сеньорито

говорил Пако

вы не слышали, кость треснула?

а сеньорито гнул свое

знаешь, Пако, в жизни я столько не мазал, как сегодня, ну прямо как новичок, что твой сын подумает?

а Пако отвечал

ясное дело, разволновались!

но сеньорито продолжал

ладно-ладно, ты меня не оправдывай, столько охот на моем счету, разве это мыслимо, чтобы я промазал вон на таком расстоянии, как отсюда до цветов? а, Пако? видел ты, чтобы я промазал как отсюда и до цветов?

а Кирсе пришел вслед за ним скучный, как и нет его, в одной руке связка убитых птиц, в другой – чехол с ружьем, а тут, в проеме дверей, под виноградом, появился Асариас, босой, ноги грязные, штаны висят, сам улыбается, поскуливает, как кутенок, и Пако немного смутился, и показал на него, и сказал:

это мой шурин

и сеньорито Иван оглядел Асариаса и сказал да, семья у тебя подходящая…

а он, Асариас, пошел к голубям, словно его тянуло магнитом, и выкинул руку, и стал их щупать одного за другим, открывал клюв, рассматривал лапки, проверял, молодой или старый, самец или самка, а потом поднял тусклые глаза и посмотрел на сеньорито можно, я ощипаю?

жалобно сказал он, а сеньорито спросил

ты умеешь ощипывать птицу?

и тут вмешался Пако

как не уметь, только это всю жизнь и делал

и, без лишних объяснений, сеньорито взял у Кирсе связку, и дал Асариасу, и сказал

когда ощиплешь, отнеси донье Пурите, от меня, понял? а ты, Пако, собирайся, поедем в Кордовилью к доктору, не нравится мне твоя нога, а двадцать второго охота

и все они вместе, сеньорито, и Кирсе, и Регула, перенесли Пако в машину, а в Кордовилье дон Мануэль, доктор, пощупал ногу, и подергал, и сделал два снимка, а потом сдвинул брови и сказал

снимки и смотреть не буду, малая берцовая кость

а сеньорито сказал

как это?

а доктор ответил

перелом

но сеньорито никак не хотел в это поверить

брось, Маноло

говорил он

двадцать второго у нас охота, мне без него не обойтись

а дон Мануэль (глаза у него были черные, острые, как у инквизитора, а затылок ровный, как срезанный) пожал плечами

я тебе говорю, что есть, Иван, а ты делай, что хочешь, твоя скотинка, ты хозяин

а сеньорито скривился

Маноло, не в том суть

а доктор сказал

сейчас я могу только одно, поставлю шину, воспаление сильное, гипс класть нельзя, а через неделю привези его

а Пако молчал и хитровато смотрел то на одного, то на другого, а доктор сказал

перелом не очень тяжелый, но это надолго, мне очень жаль, Вансито, однако ищи себе другого помощника

сеньорито Иван растерялся и сказал

а, кретинство, и это еще повезло, ведь упал вот так,

и он показал на край ковра

чудом не разбился, кретин

и они поговорили еще, и сеньорито уехал в усадьбу и через неделю поехал в Кордовилью, и доктор еще не снял шины, когда он сказал

придумай что-нибудь, Маноло, он мне очень нужен двадцать второго числа

но доктор, дон Мануэль, замотал изо всех сил срезанным затылком

да это же не сегодня завтра, мой дорогой, а он сорок пять дней пролежит в гипсе, кстати, можешь купить две палки, через неделю начнет немного двигаться, но только у себя дома

и он положил гипс, и сеньорито повез Пако в усадьбу, и ехали молча, как чужие, словно связь между ними оборвалась, и Пако вздыхал иногда, ощущая свою вину, и пытался ее замазать

вы уж поверьте, сеньорито, очень мне жалко

но сеньорито глядел куда-то за ветровое стекло, и хмурился, и молчал, и Пако улыбался, и пробовал шевельнуть ногой, и говорил

тяжелая, шельма

но сеньорито молчал, и думал о чем-то, ловко обходя выбоины, и только после того, как Пако попытался в четвертый раз, отрывисто проговорил

слушай, Пако, эти медики знают свое, а ты не сдавайся, да, старайся, ходи, вот бабушка моя, царствие ей небесное, хромала до самой смерти, и ничего, с палкой, без палки, главное – двигаться, ходить, невзирая на боль, а сдашься – тебе конец, это я тебе говорю

и когда «лендровер» въехал в усадьбу, Асариас гулял во дворе со своей птицей, и, услышав мотор, он повернулся, и подошел к переднему окошку, и засмеялся беззубым ртом, и пустил слюну, и сказал

а она у нас не улетела, да, Кирсе?

и погладил птицу, сидевшую у него на плече, но Кирсе молчал и глядел на сеньорито темными, круглыми, птичьими глазами, а сеньорито вышел из машины, не отрывая взгляда от птицы, и спросил

ты и птиц приручаешь?

и протянул руку, чтобы взять ее, но она крикнула «ку-ру-кур» и в испуге взлетела на часовню, и Асариас засмеялся и сказал

боится

а сеньорито сказал

конечно, ведь она меня не знает

и посмотрел вверх, на нее, и спросил

что ж, она не спустится?

и Асариас ответил

как не спуститься, вы погодите

и он сказал «ку-ру-ру» как будто горлом, но нежно, мягко, елейно, и птица встревоженно закачалась, и оглядела двор, склонив голову набок, и бросилась в пустоту, раскинув крылья, и, словно планер, сделала два круга над машиной, и села Асариасу на плечо, и принялась клевать ему затылок, как будто искала вшей в седых волосах, и сеньорито удивленно сказал

ах и хитра! летает, не улетает!

а Пако подковылял к ним, тяжело опираясь на палки, и сказал сеньорито

как же, он ее вырастил, она ученая

а сеньорито спросил с любопытством

что она делает целый день?

и Пако ответил

да что и все, кору обдерет, поищет стеклышки, почистит клюв о камень, поспит на иве, коротает день божья тварь

а сеньорито оглядывал Асариаса, и, оглядев, взглянул на Пако, и тихо сказал через плечо, словно самому себе

слушай, если он такой молодец, не взять ли его в помощники?

но Пако замотал головой, и оперся всей тяжестью тела на левую ногу, и постучал по лбу правой рукой, и сказал

с голубем справится, а куропаточку не потянет

и с того дня сеньорито Иван каждое утро навещал его и подгонял

ну сколько можно, так тебя так, прямо паралитик какой-то, не забудь, что я просил

а Пако глядел на него печально, как хворый пес, и говорил

легко сказать, сеньорито

а сеньорито говорил

смотри, двадцать второе – не сегодня завтра

а Пако говорил

что поделаешь? очень мне жаль, сеньорито

а сеньорито говорил

очень жаль, очень жаль, ты бы лучше не крутил, человек – это воля, так-перетак, никак тебе не втолкуешь, где воли нет, нет и человека, да, надо перебороть болезнь, иначе не поправишься, до смерти будешь калекой, ясно?

и давил, и грозил, и улещал, и Пенёк Пакито сказал, всхлипнув

как ногу поставлю, пилой пилит, света не вижу, сеньорито Иван

а сеньорито сказал

ах, не преувеличивай! обопрешься на костыли

и Пако сказал

ну разве что если тихо и не в горку…

и наступило двадцать второе, и упорный сеньорито явился с утра к дому, в коричневом «лендровере», и сказал

поехали! ты не беспокойся, мы потихоньку, на малой скорости

и Пако нехотя пошел к машине, и услышал запах сапог, и тимьян, и лаванду, которыми у сеньорито пересыпали белье, и забыл про ногу, и сел в машину, а Регула рыдала

как бы совсем не расхворался, сеньорито Иван

а сеньорито говорил

успокойся, верну его в целости и сохранности

а в Главном доме их ждали гости из Мадрида, и граф, и министр, и сеньорита Мириам, она любила охоту, и все курили, и говорили, и пили кофе, а когда в столовую вошел Пако, они очень обрадовались, словно без него облава не в облаву, и закричали наперебой

ух ты, Пако явился! и как тебя угораздило? спасибо, нос уцелел!

и посол объяснил министру, как хорош он на охоте, а Пако здоровался со всеми, и показывал костыли, и говорил

вы уж извините, что шапку не снял

а господа отвечали

ничего, ничего

а сеньорита Мириам улыбалась светлой улыбкой и спрашивала его

скажи, хороший будет день?

и, ожидая пророчества, гости замолкли, и Пако изрек, обращаясь сразу ко всем

утро ясное, так что, если хуже не станет, дичи будет много

и сеньорито Иван вынул из флорентийской шкатулки кожаную коробочку, почерневшую от времени и прикосновений, в которой, как сигареты в портсигаре, лежали перламутровые фишки номером вниз, и кто-то сказал

ну, господа, время пришло

и, словно выполняя древний обет, каждый торжественно извлек фишку с номером, и сеньорито сказал

на каждом месте – по двое

и граф перевернул свою фишку, и радостно вскрикнул

девять!

и, ничего не объясняя, захлопал в ладоши, и хлопал так, что министр его спросил

чем же хороша девятка, дорогой граф?

и граф сказал

а тем, мой милый министр, что это лощинка в скалах, сиди и только поспевай, их там прорва, в прошлом году я на этом самом месте уложил сорок три штуки

а сеньорито записывал, кто где будет, а потом положил список в карман и сказал

пошли, время не ждет

и каждый сел в свой «лендровер», с помощником и с двустволками, а Креспо рассаживал в трактора, на прицепы, загонщиков и горнистов, и все двинулись в путь, и сеньорито Иван прямо трясся над Пако, и придерживал его, хотя выбоин не было, и, когда ехали через поле, осторожно переезжал обмелевшие ручьи, и говорил

подожди, Пако, не шевелись, я поставлю машину там, за дубами

и потом так же, и все шло хорошо, но, когда стали подбирать, толку не было, потому что Пако едва ковылял и останавливался, а другие, пользуясь этим, уносили у него из-под носа подстреленных птиц

сеньорито Иван

жалобно кричал Пако

Сеферино тащит две птицы, а они наши и сеньорито сердился и кричал

Сеферино, давай птицу, так-перетак, вот Пако поправится, вы у нас посмеетесь!

а потом куропатку унес Факундо, а потом свинарь Эсекиэль, и сеньорито не мог со всеми управиться, всюду не поспеешь, и мрачнел, и орал

Пако, ты не мог бы поживее? прямо трактор какой-то, ей-богу! поворачивайся, а то и штаны сопрут

и Пако старался, но жнивье мешало ходить, ногу прямо не поставишь, и он ступил, и – раз! – шлепнулся, словно жаба, и крикнул

ох, сеньорито, опять хрустнуло!

и сеньорито, впервые в жизни подстреливший в третьем заходе на пять куропаток меньше, чем граф, совершенно вышел из себя и разорался

это еще что, так-растак? а, кретин!

но Пако повторял, не поднимаясь

нога, сеньорито, опять косточка хрустнула и сеньорито бранился так, что его слышали в Кордовилье

ты что, шевельнуться не можешь?

спрашивал он

попробуй хоть встать

но Пако держал больную ногу обеими руками и не слушал, сеньорито, и тот сдался

ладно, сейчас Креспо оттащит тебя домой, ты полежи, а позже, когда мы кончим, съездим с тобой к дону Мануэлю

и через несколько часов дон Мануэль, доктор, на них рассердился

неужели нельзя было поберечься?

и Пако виновато начал

я…

но сеньорито Иван его перебил

побыстрей, Манолито, я министра там оставил, сидит один

и дон Мануэль рассердился еще больше

опять перелом, а чего же вы хотели? ну, положим свежий гипсик, и – полный покой

а сеньорито сказал

что мне делать, Маноло? я не дурю, это очень важно

а доктор сказал, снимая халат

делай что хочешь, Вансито, решил губить его – губи

и в коричневом «лендровере» сеньорито курил, молчал, то и дело чиркал спичкой, и не глядел на Пако, словно тот нарочно упал, и говорил сквозь зубы

а, мерзопакость! а, кретинство!

и Пако не говорил и ощущал холодок свежего гипса, и, когда проезжали Тапас, за машиной побежали собаки, и лаяли, и выли, и сеньорито очнулся, и помотал головой, словно отгоняя наваждение, и вдруг спросил

скажи-ка мне, Пако, какой из твоих сыновей посмышленей?

и Пако сказал

да оба хороши

и сеньорито сказал

который со мной ходил, его как зовут?

и Пако ответил

Кирсе, он вроде бы порасторопней

и сеньорито помолчал и сказал

тоже не очень разговорчив

и Пако сказал

нет, это он так, молодой еще

и сеньорито Иван сказал, закуривая сигарету

ты можешь мне объяснить, чего они теперь хотят, почему им все не по вкусу?

и назавтра, наутро, в засаде, сеньорито Иван просто смущался, такой нелюдимый был Кирсе, такой безразличный

тебе что, скучно?

спрашивал сеньорито, а Кирсе говорил ему

с чего мне скучать?

и молчал, словно и нет охоты, но двустволки заряжал споро и без единой ошибки угадывал, где упала птица, а вот собирал их плохо, другие успевали раньше, с ними глаз да глаз, и сеньорито разорался

Сеферино, кретин, отдай птицу! обрадовался, видите ли, что он еще непривычный

и за прикрытием, прямо как дома, говори – не хочу, сеньорито старался его и приручить, и подзажечь, но Кирсе ни в какую, все особился, и сеньорито набирался злости, как туча электричества, и после охоты, за обедом, отвел душу

нет, что за молодежь, сами не знают, чего им надо!

говорил он министру

а все этот хваленый мир! разбаловались, им бы наше время, поплясали бы, а что теперь? деньги есть, спеси много, вот угадайте, какую штуку отмочил этот тип сегодня, после охоты

а министр косился на него, пережевывая мясо, и тщательно вытер губы белой салфеткой, и сказал

ну что?

и сеньорито сказал

а вот что, кончили мы охоту, даю я ему бумажку, сто двадцать дуро, так? а он говорит, не надо, не беспокойтесь, а я говорю, ну что там, выпей стаканчик, а он говорит, спасибо, не надо, я же вам сказал, и все, как тебе нравится? помню, четыре дня назад собственный его отец, Пако, и то, и се, и благодарим, сеньорито Иван, он всегда так, а молодым иерархия мешает, да, не хотят ее принимать, я тебе говорю, если ошибаюсь – поправь, но, на мой взгляд, все – и мы, и они – должны почитать порядок, одни – наверху, другие – внизу, таков закон жизни! и все помолчали, а министр кивал, и жевал, и, проглотив кусок, отер губы салфеткой, и сказал

кризис авторитета коснулся всех уровней и гости с ним согласились, угодливо кивая, а Ньевес меняла тарелки, уберет грязную левой рукой, поставит чистую правой, глядит вниз, не улыбнется, и сеньорито Иван зорко следил за ней, а когда она подошла к нему, посмотрел прямо, и она зарделась, и он сказал

скажи-ка, милая моя, почему твой брат такой угрюмый?

и Ньевес, едва дыша, пожала плечами, и слабо улыбнулась, и поставила ему тарелку дрожащей правой рукой, и сама не понимала, как дотянула вечер, а позже, когда ложились спать, сеньорито ее позвал

милая моя, не стянешь ли ты с меня сапог? бьюсь-бьюсь, а он уперся

и она потянула сперва за носок, потом за каблук, носок-каблук, носок-каблук, и сапог поддался, а сеньорито протянул ей другую ногу

а теперь другой, сделай одолжение

и, когда она сняла оба сапога, он опустил ноги на ковер, чтобы отдохнули, и улыбнулся едва заметно, и сказал, глядя на нее

знаешь, ты похорошела, и фигурка, это самое…

и Ньевес смутилась и сказала едва слышно

если вам больше ничего не нужно, сеньорито…

но он засмеялся обычным своим, простодушным и звонким, смехом и сказал

да, ты не в отца, не в Пако, разве тебе неприятно, когда тебя хвалят?

и она сказала

я не про то, сеньорито

а сеньорито Иван вынул портсигар, и постучал об него сигаретой, и закурил, и сказал сколько же тебе лет?

и она отвечала

пятнадцатый, сеньорито

и он откинулся на спинку кресла и, медленно пуская кольца дыма, сказал

это немного… ну иди

а когда она подошла к дверям, он крикнул

да, скажи брату, чтобы он не был таким хмурым

и она вышла, и на кухне, когда она мыла посуду, все у нее из рук валилось, и она разбила блюдо, и кухарка Летисия, которую в дни охоты привозили из Кордовильи, спрашивала ее

что ж это с тобой сегодня, дочка? но она молчала, и смущалась, и, прибравшись, уже часов в двенадцать шла домой через сад, и увидела, что сеньорито Иван целуется в беседке с доньей Пурой.