Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

XXV

Я укреплю тебя и помогу тебе [50]50
  Книга пророка Исайи, XI, 10.


[Закрыть],– да уж, дождешься от тебя помощи, кому это и знать, как не мне? – только если девочке неохота учиться, то я, со своей стороны, не могу упрекать ее, потому что надо уважать личность, Марио, каждый человек имеет право на собственное мнение, и если разобраться, то в наше время учиться в лицее – это куда трудней, чем раньше получить степень бакалавра, и так во всем, например в деньгах, – прежняя песета это все равно что пять нынешних песет; может, я и не очень в этом разбираюсь, но похоже, что все-таки разбираюсь: нынче жизнь вздорожала в двадцать раз. Сейчас требования возросли, Марио, так ты и знай, и приданое должно быть богатейшим; вот тебе семья Гарсия Касеро – ведь они самого низкого происхождения, но все порядочные люди поступают так же: держат фермы и задают балы, да еще самого лучшего тона, уж не спорь со мной; и вот послушай – даже девочки, и те туда же, взять хоть компанию Менчу: «Ученые парни нам даром не нужны, с ними скучища смертная», – и им не откажешь в здравом смысле, дорогой, ну скажи сам: какую радость, какое удовольствие может доставить им студент? – ровным счетом никакого, это уж точно: ни черта они не умеют, не умеют даже рюмку в руках держать, ясное дело – либо то, либо другое; и брось ты толковать о благородном труде, упрямец, – а ведь ты страшный упрямец, – девочка постарается – и у нее, слава богу, будет большой выбор – найти себе подходящего жениха, достаточно горя хлебнула ее мать. Посмотри-ка на Хулию: у нее было благородное занятие музыкой – и уж как она в нем преуспела! – а теперь сам знаешь: у нее не дом, а постоялый двор, и можешь говорить мне об американцах что тебе угодно, да, они студенты и все такое прочее, вид приличный у них, я согласна, все это так, но всему есть границы: полюбуйся на негров; и я уж не знаю, с чего это ты так обозлился на папу, ты был не прав, Марио, ведь в телевизионной анкете папа совершенно ясно ответил на этот вопрос, ты сам слышал, он говорил просто замечательно, так и знай, и даже представитель Министерства торговли поздравил его: «Все мы созданы богом, и расовая проблема – это проблема духовная, а не физическая», – пойми ты это, по-моему, нельзя выразить большего в столь кратких словах; Вален была в восторге, и я, конечно, тоже, но это еще не значит, что мы поселим негров в своем доме… Тебе не на что было так сердиться, Марио, решительно не на что, имей в виду, уж не будем говорить о вполне естественном отвращении, но ведь надо подумать и о том, сколько, должно быть, с негром хлопот, – ты только представь себе, чего стоит одна стирка белья; и, скажу тебе прямо, я прекрасно понимаю папу: «Или триста долларов прибавки, или я отказываюсь», – и так, конечно, сказал бы всякий, но это не меняет папиных чувств, Марио, ведь он совершенно ясно сказал по телевизору: «Все мы созданы богом», – яснее некуда, дружок ты мой милый, и даже на улице все говорили, что это блестящее выступление, вот как, и если бы эти паршивые иностранцы мыслили так же христиански, как папа, в мире не было бы расовых проблем или как там это называется. И я совершенно согласна с папой, Марио: все мы равны перед богом, он не делает различия между черными и белыми, он беспристрастно судит и тех, и других; ну так вот, черные пусть живут с черными, а белые с белыми, каждый у себя, и все в порядке, и если этот университет или как его там? – никак не запомню это название – захочет поместить у меня негра, пусть он платит мне двойную цену, так-то, ведь собаки тоже божьи твари, но кому же придет в голову держать их в доме? Надо быть рассудительным, милый, и смотреть на вещи несколько более объективно, ведь папа сказал совершенно ясно: «Все мы созданы богом», – но он имел в виду душу, речь шла о вечном спасении, понимаешь? – и нет такого божеского закона, по которому ты был бы обязан взять к себе постояльца с кожей другого цвета, этого еще не хватало! И брось ты свои намеки насчет того, что от рта до ложки длинная дорожка, все-то ты путаешь, и не было у тебя большего удовольствия, как всюду совать свой нос, а я тебе скажу: если в Мадриде нет негров, так и не надо, ведь, если разобраться, никто их туда и не звал, пусть себе учатся в своих деревушках, и не вздумай теперь сказать мне, что в Америке нет университетов, – университеты там замечательные, ты ведь слышал, что говорил Висенте. Ты не сердись, Марио, но, по-моему, дону Николасу негры посылают кокосовые орехи или что-нибудь еще, а иначе непонятно, чего ради он так их защищает, а может быть, у него дед был негром или еще кто-нибудь из родственников, но, как там ни говори, а все же негры – сам подумай над этим – сделаны из другого теста и для другой работы, ну, например, для работы на плантациях сахарного тростника и тому подобное, в лучшем случае они могут быть боксерами – словом, делать самую черную работу, и притом все до одного, уж не спорь со мной. Потому-то ты и возмутил меня, Марио, – зачем я буду скрывать? – когда написал папе письмо, что, мол, слово расходится с делом и что от рта до ложки длинная дорожка, он этого не заслужил, ты просто неблагодарный, и я знаю, что с тех пор прошло двадцать четыре года, но ведь бедный папа написал для тебя такой замечательный реферат, а иначе ты не прошел бы по конкурсу, да только для тебя все это ничего не значит, тебе все подавай на блюде, а вот неграм, видите ли, повышают плату за постой, вот ужас-то! – ну что значат для этих людей лишних триста долларов? – и хотела бы я знать, кто дал тебе право вмешиваться в эти дела? – а суть-то вся в том, что ты не можешь простить папе, что ему не нравились твои книги, он был с тобой откровенен, а ты на него обиделся, когда он сказал, что социальные темы и все такое – спасение для тех, кто не умеет писать, и, будем откровенны, это святая истина. Я только однажды видела тебя таким – это было, когда Рекондо заменил тебе гражданскую войну Крестовым походом, а ведь это что в лоб, что по лбу, как я говорю, и еще, когда вышла история с полицейским и история с квартирой, интересно знать, что было у тебя в голове, ведь другого такого простака не сыщешь, и ты еще пустился толковать о том, что если квартиры предназначены для служащих, то в первую очередь надо их давать женатым или многосемейным, и что по закону никто не имеет права поступить иначе – да это просто смешно! – вы чтите закон тогда, когда он вам подходит, но, в конце-то концов, если у Канидо нет детей – какие дети могут быть у вдовца шестидесяти с лишним лет! – и если Агустин Вега холостяк и у других тоже нет семьи, так по крайней мере это люди, верные режиму, ты не можешь это отрицать; а вот чего нельзя делать, склочник ты этакий, заруби себе на носу, – это требовать чего-то в грубой форме, будь ты какой угодно служащий и какой угодно многосемейный, на этом я стою; для таких дел существует Совет или как там он называется; тому он даст, тому не даст, и отбор он производит, учитывая главным образом прошлое, вот как, хотя в законе об этом и не сказано, все равно никуда не денешься, это само собой разумеется, а вся эта история с ходатайством – сплошная чушь; ну скажите, пожалуйста, ввязываться в тяжбу с властями! – вот ты и остался без квартиры, да еще пришлось продать все до последней рубашки. Глупости все это, Марио, ты ведь у нас простак и краснобай: «Все должно быть решено по справедливости, и я пойду до конца», – да мне просто страшно с тобой, так и знай, я тебя боюсь больше, чем молнии небесной; орет во все горло: «Все должно быть решено по справедливости!» – да на всех перекрестках! – хорошо еще, что тебя отговорил Луисито Боладо, а ведь после истории с полицейским я при виде его всякий раз думала: «Уж пошлет он его к черту, дорогого моего Марио», – честное слово, я до сих пор не могу понять, как это он осмелился, я просто была в ужасе, но именно он сказал, что тебе предоставили трехкомнатную лачугу; и закон, между прочим, не был нарушен, ты ведь сам отказался, только скажи на милость, как мы жили бы в трех комнатах? – ну, растолкуй мне это, – но перед заседанием Совета, когда перекрыли воду, я еще могла кое-что сделать, Марио, только ты уперся – этакое упрямство! – ведь родители Хосечу были знакомы с моими всю жизнь, и я могла бы добиться, чтобы препятствие – ну, вот это дело с протоколом – было устранено, и так же точно я могла бы поговорить с Ойарсуном и Солорсано; в рекомендациях у нас недостатка не было бы, и я не могу понять, почему ты проявил такое упорство: «Если ты сделаешь хоть один шаг, я заберу прошение», – я готова была убить тебя, я плакала целый месяц, у меня даже это дело прекратилось, клянусь тебе, ведь когда вмешался депутат, то, стоило Хосечу, Ойарсуну, Солорсано или самому Фильгейре поддержать его, квартира была бы наша, будь уверен; ты только представь себе: шесть комнат, отопление, горячая вода – как бы изменилась моя жизнь! Ну да так тебе и надо, Марио, в конце концов, что ты посеял, то и пожал, точно тебе говорю, ведь если бы ты не осточертел всем с подсчетом голосов, не спорил бы с Солорсано, который всего-навсего ответил тебе тем же, если бы ты не устроил скандала с полицейским, а, как это обычно делается, пришел к Фильгейре и сказал: «Вы правы, Фильгейра, я погорячился, ослеп», – так никто на свете не смог бы отнять у нас квартиру, можешь мне поверить. И зачем нам обманывать друг друга, Марио? Если бы ты развязал мне руки! – ведь у женщины, знаешь ли, в запасе много средств, дружок, ей не надо унижаться, ей стоит только вызвать сочувствие, ведь попытка не пытка, и я уж не знаю, что это у вас за звание «университетский» – скажите на милость! – «университетский» у вас просто с языка не сходит, а в конечном счете, что собой представляет этот «университетский»? – помирает с голоду, вот и все, а ты посмотри на Пако: ему не понадобились ваши звания, чтобы стать важной персоной; вы ведь думаете, что добьетесь чего-то с помощью ваших книг, а книги только затем и нужны, чтобы морочить вам головы, и сколько таких людей отказалось от бога! – вот хоть бы ты, чтобы далеко не ходить, – беда, видите ли, в том, что Французская революция не получила поддержки церкви – какое кощунство! – и когда на другой день я увидела, что ты идешь к причастию, меня просто мороз подрал по коже, клянусь, и, да будет тебе известно, сама Бене спросила: «Он что же, исповедался?» – а я: «Думаю, что да, дорогая», – а что, интересно, я могла ей ответить? – ты компрометируешь меня на каждом шагу, взять хотя бы твою лекцию – ну что плохого в благотворительных базарах? – сколько они собирают денег, и с самыми лучшими целями. И если ты смешишь меня, Марио, – честное слово, смешишь, – так это потому, что порой я боюсь заплакать, ты меня понимаешь, тебе ведь только и дела, что скандалить – вспомни случай с поросенком Эрнандо де Мигеля, – ты же сам не знаешь, хорошо ты поступил или плохо, а потом на тебя находят сомнения – еще бы! – ты шагу не сделаешь без того, чтобы кого-то не оскорбить, не наделать глупостей, а ты бери пример с меня: оскорбляю я кого-нибудь? – нет ведь, правда? – конечно, нет, а ведь я очень много разговариваю, прямо остановиться не могу – болтушка, ты скажешь, – и часто, если мне не с кем поговорить, я разговариваю сама с собой – вот смех-то! – подумай только, увидел бы меня кто-нибудь, ну да мне плевать, меня сплетни не волнуют, совесть у меня чиста. Комплексы – вот что у вас такое, у вас полно комплексов, Марио, это вроде как с салфетками; право, делать нам больше нечего, лучше учил бы детей чему-нибудь другому, слава богу, на у кого из нас заразных болезней нет. Так нет же – каждому ребенку нужна отдельная салфетка, и всегда все должно быть по-твоему – что это за причуды такие! – и если бы еще у нас была маленькая семья и такая прислуга, как бог велел, – ладно, но при нашем положении чего мы этим достигнем, позволь тебя спросить? Посеем подозрительность, только и всего: ведь даже Доро, которая прямо-таки обожает тебя, и то сказала, послушал бы ты ее: «И что это придумал наш господин? Вот кабы у кого была чахотка, так дело другое», – и я говорю то же самое: слава богу, все мы здоровы, так кому нужны эти церемонии? Ты ни о чем не заботишься, но больше всего я злюсь, когда в один прекрасный день на тебя находит: «Надо как следует поработать», – да спустись ты с облаков, дурак, – что невозможно, то невозможно; когда так много детей, когда куча всяких дел, дом сам собой не устроится, и если бы ты еще видел, что я сижу сложа руки, это был бы другой разговор, но скажи сам: я не знаю покоя ни днем, ни ночью, у меня минутки свободной нет, головой надо думать, Марио, а уж теснота такая, что даже платье держать негде, сам видишь, как нам живется, посмотрел бы, что было вчера – повернуться негде, – а ты еще: «Если ты сделаешь хоть один шаг, я заберу прошение», – до чего же здорово! – а ведь все было в наших руках, хорошая квартира изменила бы мою жизнь, так ты я знай, и, кроме всего прочего, ничего не случилось бы, если бы я напомнила Хосечу, что его родители постоянно бывали у нас в доме, а это куда важнее, чем то, что ты служащий и многосемейный, хотя, конечно, и эти условия необходимы, но так уж повелось, Марио, и повелось не с сегодняшнего дня: когда нужно, любые требования можно обойти, и я помню, как говорила бедная мама, царство ей небесное: «Кто не плачет, тот не сосет», – пойми ты это, и, по правде говоря, было отчего взбеситься, Марио; послушать тебя, так мир перевернулся бы, если бы мы попросили рекомендацию, а в жизни на рекомендациях все и держится, сегодня ты, завтра тебе, так всегда было, на том и свет стоит, и я без конца слышала от мамы: «Без крестных и крестин не бывает», – только ведь для тебя никаких правил не существует, одни требования, известное дело: «Я служащий и многосемейный, не имеют права мне отказать», – на тебя можно положиться, дружок, что и говорить; ведь вы цепляетесь за законы тогда, когда они вас устраивают, а того не хотите взять в толк, что законы применяются людьми, сам-то закон не сочувствует, не сострадает, а вот людей-то надо ублажать и плясать под их дудку, это ведь никого не порочит, дубина ты этакая, а ты прожил жизнь, критикуя все на свете, и думаешь, что перед законом все должны упасть на колени, а если тебе отказывают в квартире, ты затеваешь тяжбу – вот здорово! – ведь ты же идешь против властей, только этого нам не хватало, и я уж не знаю, на каком ты свете живешь, дружок мой милый; можно подумать, что ты с луны свалился.

XXVI

И всякое пророчество для вас то же, что слова в запечатанной книге, которую подают умеющему читать книгу и говорят: «Прочитай ее»; и тот отвечает: «Не могу, потому что она запечатана» [51]51
  Книга пророка Исайи, XXIX, 11.


[Закрыть].Это прямо о тебе, Марио, честное слово; я так смеялась, когда вспомнила, с какой серьезностью ты говорил тогда на вечере, что в Испании теперь не читают: ты ведь полагаешь, что если не читают тебя, то, стало быть, не читают и других, и я уже устала повторять тебе, что писать-то ты умеешь, пишешь бойко и все такое, но зато, дружок мой, пишешь ты о таких скучных вещах и о таких унылых типах, что книги твои просто из рук валятся, это сущая правда. И это не только мое мнение, вспомни папу, а ведь папа, по-моему, в этом разбирается, вот как, ты же слышал, что он говорил, и все было ясно, как день: «Если человек пишет все это для собственного удовольствия – на здоровье, но если он ищет славы или денег, он должен идти другим путем», – уж яснее не скажешь, а ведь папа в этих делах авторитет, сам знаешь, в «АВС» его прямо не знают, куда посадить; а какой великолепный реферат он для тебя написал! – его необходимо издать, папа имеет на это полное право, он в этих делах собаку съел; я в жизни не читала ничего подобного, и, хоть я не очень-то в этом разбираюсь, я прямо проглотила его, а потом еще три раза читала, ты не поверишь, и, помню, пришла в восторг от того, что там говорилось о ретроспективном методе, – ну вот когда он пишет, что историю надо изучать не с начала, а с конца и пятиться назад, как раки, потому что все на свете имеет свои причины и, как говорится, происходит не случайно. Уже не говоря о том, что это написал мой отец, вы должны были издать реферат в «Каса де ла Культура»; голову даю на отсечение, что он имел бы грандиозный успех, так и знай; правда, он короткий и все такое, но его можно было набрать шрифтом покрупнее: ведь в нем заключен глубокий смысл, и можешь быть уверен, что сейчас людям нужны либо книги о любви, либо книги содержательные, одно из двух, но уж никто не купит книгу для того, чтобы скучать над ней, или для того, чтобы терять время, будь спокоен, и хотела бы я, чтобы ты мне ответил, осел ты этакий: кто будет читать твои произведения, если, прости за откровенность, герои у тебя коли не бедняки, так дураки? Возьмем хоть «Замок на песке», чтобы не ходить далеко за примером – я говорю об этой твоей книге то же, что могла бы сказать и о других, – у какого-то деревенщины постепенно отобрали все его земли, так что он остался в одной рубашке, да еще у этого грязного скота какая-то гнусная баба, которая только и делает, что его оскорбляет. А это – как его? – твое «Наследство» – еще хуже, дружок: ну подумай сам, кого в наше время может заинтересовать история какого-то солдафона, который идет воевать в несуществующую страну и не хочет ни убивать, ни сам быть убитым, да к тому же у него еще и ноги болят? Говорю тебе, Марио, дорогой мой, что такого нарочно не придумаешь, что днем с огнем не сыщешь таких странных героев, а уж особенно теперь, когда в солдаты идут одни деревенские, – ты же знаешь, что даже парни среднего сословия изучают военное дело и получают чин офицера; и должна тебе признаться, что, когда ты начал «Правую руку» и сказал мне, что главный герой там не бедняк, я очень обрадовалась, клянусь тебе, и даже было подумала, дура этакая, что ты будешь писать о Максимино Конде, чтобы сделать мне сюрприз, как хочешь, а ведь это сюжет для фильма – ну да, как же! Этот твой Сиро Пеpec – более вульгарного вмени ты опять-таки не мог выбрать, дружок, – умственно отсталый тип, и даже те немногие мысли, которые приходят ему в голову, нелепы, этот недотепа не знает, ни чего ему надо, ни куда он идет, и до того все это запутано, дорогой, что я ни бельмеса там не поняла, но у меня хватило силы воли запомнить наизусть целые куски, и притом большие – что ты на это скажешь? – и заучивала я их механически, как попугай, чтобы потом обсудить с моими подругами, ведь этот тип похож на того крестьянина из Вильяломы, который писал письма Вален, ну того самого, с кем она познакомилась на охоте, уже будучи замужем и все такое; одно уморительное письмо мы все запомнили наизусть, а начиналось оно так: «Если Вы считаете, что интересоваться нехорошо, и не захотите мне ответить, то я умоляю Вас, Валентина, выслушать меня хотя бы из милости», – помнишь? – прелестно! Ну и вот, я поступила точно так же: затвердила один абзац, где говорилось… говорилось… Слушай: «Делая добро, Сиро получал удовольствие, невыразимое удовольствие, и при этом всякая мысль о заслуге с его стороны автоматически исключалась, и открывалась возможность дальнейшего совершенствования. Отсюда его мучения…» Ну как тебе это нравится? Разве не напоминает ужасных писем того типа из Вильяломы? Ну скажи сам, Марио, что это за рассуждения? Ведь такого нарочно не придумаешь, Вален прямо помирала со смеху, но Эстер, дружок, ни с того ни с сего разъярилась – ну к чему эти выходки? – ей-то какое дело? – и давай нам объяснять, да в каком еще резком тоне, скажите пожалуйста! – да еще обзывала нас по-всякому – чтó хотел этим сказать Сиро Перес; а мне стоит только послушать этого Сиро Переса, и я готова лопнуть со смеху, а об Вален так и говорить нечего, а Эстер расходилась все больше и больше, говорила, что мы безграмотные, вот как! Если послушать Эстер, то Сиро Перес хотел сказать, что всякий раз, как он уступал дорогу или место в автобусе – между нами говоря, это просто несносно, – он чувствовал удовлетворение и думал: «Я хороший», – не без некоторой гордости; ты понимаешь, что хотела сказать Эстер? – но дело в том, что с той минуты, как он начинает собой гордиться, уступив дорогу, это уже не заслуга с его стороны, а, может быть, даже и грех – видишь, какая путаница! – тебе такое и в голову бы не пришло, наверняка бы не пришло, и тут Вален крикнула: «Милочка, да он просто дурак!» – а на меня смех напал, настоящий приступ смеха, Марио, можешь мне поверить, а Эстер – что уж тут долго рассказывать? – злилась все больше и больше, а потом вдруг вся покраснела и стала орать на меня: «Не смейся, Кармен, не смейся, может быть, этот человек – твой муж!» – ау что за глупость? – это она меня уколоть хотела, вот что, ну а я: «Давай, давай, душечка, сделай одолжение», – я чуть не лопнула со смеху, я не могла удержаться, Марио, это было выше моих сил – прямо анекдот какой-то! – а она сказала, что бесполезно и пытаться объяснить нам эти коллизии, кажется, она сказала «коллизии», она вечно толкует о том, что уже сто раз было сказано, и это невыносимо: этот тип мог не уступать места, зато отказаться подписать протокол или покупать в Мадриде «Карлитос» – все это я рассказывала о тебе; тут Вален так и подскочила: «Марио может так поступать, но при этом он не ставит идиотских проблем», – а Эстер сказала, что никто из нас не знает о душевных драмах других людей – хорошенькие драмы, нечего сказать! – ну тут я ей и говорю: «Эстер, душечка, не дури, я знаю моего мужа лучше, чем ты», – а Вален продолжала хохотать, и тогда Эстер вылетела из комнаты, хлопнув дверью и вопя, что у нас нет ни капли чувства, – подумай только, как она меня уязвила! – матушки мои! – ну что она в этом понимает? – уж в чем другом, но в бесчувственности меня никто не упрекнет, клянусь богом! Ты же знаешь, дорогой, что если я не в настроении, то я и майонеза не могу приготовить, все у меня из рук валится, жизнь для меня становится мукой; и пусть Эстер моя добрая подруга и все, что хочешь, но из-за того, что она училась, она слишком многое себе позволяет, ее фокусов ни один человек не выдержит, и у меня в голове не укладывается, как они могут жить с Армандо, более несходных натур не найти: он такой жизнелюб, только о еде и думает, а вот поди же ты – по ней он с ума сходит, его женушку и тронуть не смей, и надо было видеть, какой скандал закатил он тогда в «Эль Атрио», и все из-за пустяка, из-за того, что кто-то на нее посмотрел или не посмотрел. Не знаю, не знаю, иногда мне кажется, что вы с Эстер были бы хорошей парой, а иногда я думаю, что, когда люди слишком похожи друг на друга, у них тоже ничего не выходит, я не умею это объяснить, но не будем обманывать друг друга, Марио: ты не тот тип мужчины, который нравится женщинам, как мужчина ты немногого стоил, будем откровенны, но, должно быть, что-то такое в тебе было, какое-то скрытое обаяние; тех, кому ты нравился, ты просто с ума сводил, так ведь? – будем называть вещи своими именами – взять хотя бы Эстер и твою невестку Энкарну, признайся, что я не ревнива, а не то… Хотела бы я, чтобы ты послушал Эстер за чаем по четвергам; твои книги, видите ли, широко обсуждаются, Евангелие, символы, диссертация – все, что тебе угодно; она отличный адвокат, дружок, ни дать, ни взять проповедник, и я уж не знаю, как это ты не оглох, ведь каждый четверг она, бывало, всем уши прожужжит; она вмешивалась и в то, что ее не касалось, господи помилуй! – ну скажи пожалуйста, например, она говорила, чтобы я не заставляла тебя работать по совместительству; это значило бы, видите ли, мешать тебе заниматься твоим основным делом – можешь себе представить? – и, по правде говоря, я не знаю, где это она у тебя откопала столько талантов, я это сказала ей однажды, а она пришла в ярость – еще бы! – ведь у Армандо-то фабрика и, стало быть, у нее денег куры не клюют, так я ей и сказала: «Если со своим талантом человек не может заработать денег, так это уж не талант, дорогуша», – и это сущая правда, Марио, не спорь со мной, а уж она так тебе кадила, уж так кадила, просто сил никаких нет. Эта идиотка Эстер полагает, что знает тебя лучше, чем кто-либо другой, да только ни черта она не знает, хотела бы я видеть ее на моем месте, да она и двух недель бы не выдержала, уверяю тебя, книги – это одно дело, а человек – совсем другое, ведь в упрямстве с тобой никто не сравнится, и это не только мое мнение, то же самое совершенно ясно сказала и Гардения – помнишь ее? – графолог, она работала в «Эль Коррео» перед тем, как туда пришел дон Николас, и тогда эту газету можно было читать; так вот, я послала ей твою страничку так, чтобы ты не знал, и она уж описала тебя, дружок! – я в жизни ничего подобного не видывала и подумала: «Ну, эта-то раскусила его, тут сомневаться не приходится», – всего несколько слов, а как много сказано! – сама Вален признала: «Милочка, ведь это же его живой портрет!» – она прямо помирала со смеху, когда читала: «…упорство, идеализм и непрактичность; питает несбыточные иллюзии», – ну как тебе это нравится? – поставь «упрямство» вместо «упорство», «фантазер» вместо «идеалист» и «бездельник» вместо «непрактичный» – и ты получишь свою полную характеристику; кто бы мог сказать, дорогой, что по почерку можно столько узнать о человеке? А эта идиотка Эстер еще толкует, что у меня не хватает чувства, чтобы оценить тебя, придумала бы что-нибудь другое; я помню, мама, царство ей небесное, говорила: «Доченька, ты прямо барометр», – наперед можно было сказать, что в плохом состоянии я и майонеза приготовить не сумею, и уж не спорь, Марио, ты ведь был со мной, когда у меня зуб упал в бассейн, я дрожала и все такое – ведь верно? – ты сам видел, я дрожала, как зимой, ведь верно? – и потом целую неделю лежала в постели, меня рвало, я страшно волновалась, это ужасно неприятно, а проклятого Чучо Прадо я готова была убить: «Твои зубы выпадут раньше, чем тот, что я тебе вставил», – верь ему больше! И если уж это не чувствительность, так пусть Эстер скажет, чтó такое чувствительность, ведь эта дуреха думает, что чувствительный – тот, кто читает книги до одурения, и чем толще эти кирпичи, тем лучше, и я не говорю, что я такая уж образованная, Марио, у меня на чтение времени нет, сам знаешь, – но ведь не безграмотная же я, сам посуди: я этот реферат – ну тот, что написал папа, – прочитала три раза, а это ведь не развлекательное чтение, и книги Канидо тоже, что бы вы там ни говорили, а я от них в восторге, да и твои тоже, Марио, не отрицай, все прочитала, одну за другой, и заучивала их механически от корки до корки, а перед тем, как выйти замуж, я прочитала «Пимпинелу Эскарлату» и раз десять по крайней мере «Приедет морем» и была в восторге; никогда еще книга не доставляла мне такого удовольствия, честное слово, в ней было какое-то особое очарование, а эта идиотка Эстер задирает нос, как будто она только одна и читает. А еще я помню, Марио, что от доски до доски прочитала книгу стихов этого твоего друга… Барсéса или Борнéса – помнишь? – ну того самого, которого мы встретили в Мадриде во время свадебного путешествия, он из Гранады, кажется, и все время говорил о Гарсиа Лорке; он был такой рыжеватый, а она полненькая, очень смуглая, ты ее знал, по-моему, со времен войны, хотя, может, я и путаю; на вид он был очень застенчивый, ну да ладно, неважно – так вот, я прочитала его книгу залпом; это были очень странные стихи: одни короткие-короткие, а другие длинные-длинные, их и клеем не склеишь, все шиворот-навыворот, и, когда я дочитала, у меня началась страшная мигрень – помнишь? – и не такая, как обычно, а точно в центре головы. Как его звали, этого твоего друга, голубчик? – его фамилия вертится у меня на языке, он говорил очень тихо, точно на исповеди, и с легким акцентом, по вечерам вы гуляли, читая друг другу стихи – да-да, голубчик, – и мы еще зашли в кафе на Гран Виа – в то что на углу, – а там так голова кружится! – там полным-полно зеркал, входишь и оказываешься словно в лабиринте. Ну и вечерок, господи боже, прямо на редкость! – я надеялась, что ты прочитаешь стихи о моих глазах; помню, каждый раз, когда ты начинал читать стихотворение, я думала: «Сейчас он прочитает о моих глазах», – ну да, как же, а я-то мечтала! – уж не знаю, что бы я дала за это! Если бы Эльвиро не сказал, я ничего и не знала бы, подумай только! – «Марио читает тебе свои стихи?» – а я в полном изумлении: «Марио пишет стихи? В первый раз слышу», – а он: «С малых лет». Потом он сказал, что одно стихотворение ты посвятил моим глазам, и я умирала от любопытства, ты только подумай: ведь каждая женщина мечтает об этом, но, когда я попросила тебя прочитать, ты: «Они слабые, вялые, сентиментальные», – и стоял на своем, а я от этого просто заболеваю, Марио, потому что писать стихи ни для кого – это бессмыслица, это то же самое, что выйти на улицу и орать на всех перекрестках, так только одни сумасшедшие поступают. Боррéс! – нет, нет, не Боррéс, но что-то в этом роде, я твердо помню, что его фамилия начиналась на «Б», ты ведь знаешь, кого я имею в виду, Марио? Он был очень неряшлив, совсем простецкого вида, ну, одного с тобой поля ягода, а она андалузка, смуглая, волосы у нее были подобраны, и нас она все время называла на «вы»: «Вы говорите…», «Раз вы это говорите…» – еще так интересно рассказывала о ярмарке в Севилье, о лошадках и обо всем таком; я видела, что ты смеешься от души, – не помнишь? – ну, голубчик, какая досада! – мы сидели у входа, там, с правой стороны, на красном диване, за занавесками, вы с ним сидели друг против друга, и он все время подтягивал брюки, а потом, когда мы вышли, мы говорили, что он волосатый и без изюминки!.. Барнéс! Вот-вот, Барнéс, Хоакин Барнéс; но-моему, его звали Хоакин, Марио, да-да, верно, ах, я очень рада – прямо гора с плеч свалилась!