Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Мигель Делибес
ПЯТЬ ЧАСОВ С МАРИО

ХОСЕ ХИМЕНЕСУ ЛОСАНО

МОЛИТЕСЬ ЗА УПОКОЙ ДУШИ

ДОНА МАРИО ДИЕС КОЛЬЯДО,

в бозе почившего 24 марта 1966 года,

49 лет от роду,

получившего посмертное отпущение грехов.

– R. I. Р. – [1]1
  R.I.P. – Regmcscat in расе – да почиет в мире (лат.).


[Закрыть]

Его неутешная супруга – донья Мария дель Кармен Сотильо, его дети – Марио, Мария дель Кармен, Альваро, Борха и Мария Арáнсасу, его тесть – его высокопревосходительство дон Рамон Сотильо, его сестра – Мария дель Росарио, его свояченица – донья Хулия Сотильо, его невестка – донья Энкарнасьон Гомес Гомес, дядья и тетки, двоюродные братья и сестры и вся осиротевшая семья скорбят о невосполнимой утрате и молятся о спасении души усопшего.

Заупокойная литургия состоится завтра в 8 часов, в приходе Св. Диего.

Вынос тела состоится в 10.

Грегорианские мессы будут объявлены особо.

Похоронное бюро: Альфарерос, 16, нижний этаж, направо.

Типография Пио Тельо.

Затворив дверь за последним посетителем, Кармен прислоняется затылком к стене, чувствует ее холод и часто моргает, точно ослепленная. Правая рука у нее болит, губы опухли от бесконечных поцелуев. Она не знает, что сказать, и повторяет то, что твердила с самого утра: «Подумай, Вален, мне до сих пор не верится, я не могу привыкнуть к этой мысли». Вален осторожно берет ее за руку и, не встречая сопротивления, ведет за собой по коридору в ее комнату.

– Тебе надо немножко поспать, Менчу. Меня восхищает твое мужество, но не обманывай себя, милочка, это совершенно искусственно. Это всегда спадает. Нервы тебя замучают. Завтра увидишь.

Кармен сидит на краю широкой кровати и покорно разувается, сбрасывая левой ногой туфлю с правой, а правой – туфлю с левой ноги. Валентина помогает ей лечь, а затем складывает одеяло треугольником так, чтобы оно прикрыло половину тела – от пояса до ног. Но, прежде чем закрыть глаза, Кармен обиженно говорит:

– Спать! Нет, Вален, я не хочу спать. Я должна быть с ним. Это последняя ночь, ты же знаешь.

Валентина проявляет уступчивость. Голос ее – тон и звучание ее голоса, так же как и ее движения, заключают в себе невероятную энергию:

– Не хочешь – не спи, но отдохни непременно. Ты должна отдохнуть. Во всяком случае, должна попытаться. – Она смотрит на часы. – Висенте скоро приедет.

Кармен вытягивается под белым одеялом, закрывает глаза и, точно ей этого мало, защищает их от света обнаженной правой рукой, такой белой-белой по сравнению с черным рукавом свитера, прикрывающим ее до локтя.

– Кажется, целый век прошел с тех пор, как я позвонила тебе утром, – говорит она. – Боже мой, что же это такое! Ты только подумай: мне все еще не верится, я не могу привыкнуть к этой мысли.

Кармен лежит с закрытыми и защищенными рукой глазами, и перед ней мелькают безжизненные, точно деревянные, лица с выражением тупой скорби: «Да, такие дела» – «Надо смириться» – «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам» – «В котором часу завтра вынос?» Она говорила: «Спасибо, милый» или: «Спасибо, дорогая», – а почетным посетителям: «Как рад был бы видеть вас бедный Марио!» Одни посетители сменялись другими, но количество их не уменьшалось. Это было похоже на многоводную реку. Вначале все было просто и прилично. Вытянувшиеся лица и напряженное молчание. Чтобы разрядить натянутость, Армандо пошутил над монашками. Он думал, что она не слышит, но Кармен услышала, и, хотя ничего не сказала, Мойано, с молочно-бледным лицом, с черной, шелковистой бородой раввина, на которой невольно останавливается внимание, бросил на Армандо укоризненный, суровый взгляд. Борода Мойано и его мертвенная бледность соответствовали настроению, возникающему у гроба. А вот белобрысый завиток Вален, напротив, вносил диссонанс. «Когда мне сказали, я не могла поверить. Ведь я видела его только вчера!» Кармен наклонялась и целовала ее в обе щеки. Впрочем, никто по-настоящему не целовался, все заученно прижимались друг к другу щеками, сперва левой, потом правой, и целовали воздух или, может быть, чью-то непокорную прядь: оба слышали звук поцелуя, но не ощущали его. «Да и я тоже. Вечером он поужинал как ни в чем не бывало, потом еще почитал. А утром – вот что. Кто бы мог подумать!» Борода Мойано очень шла к обстановке, так же как и лицо – до синевы бледное, осунувшееся лицо кабинетного ученого. Только за это Кармен и могла быть ему благодарна. «Тебя не очень огорчит, если я не посмотрю на него?» – «Нисколько, дорогая». – «Да, такие дела, Кармен». Обе женщины прижались друг к другу щеками – сначала левой, потом правой – и поцеловали воздух, пустоту, может быть, чью-нибудь выбившуюся прядь, так что обе почувствовали дуновение поцелуев, но не их тепло. «Честное слово, я никогда не видала, чтобы покойник так выглядел. Он даже не побледнел». И Кармен испытывала безграничную гордость за покойника, как будто это было ее заслугой. С Марио никто не мог сравниться; это был ее покойник; она сама обрядила его. Но Вален стояла на своем: «Я предпочитаю вспоминать о нем как о живом, так и знай». – «Уверяю тебя, он нисколько не изменился». – «А хоть бы и так». То же происходило и с Менчу, но Менчу – ее дочь, и у Менчу не было другого выхода. Когда она вернулась из коллежа, Кармен с помощью Доро вынудила ее войти и заставила открыть глаза, которые та упорно закрывала. «Милая, оставь ее, она же еще ребенок». – «Это его дочь, и она сию секунду сделает то, что я ей приказываю». Истеричка! Менчу вела себя как истеричка.

– Мерзкая девчонка!

– Перестань, Менчу; успокойся, будет тебе, возьми себя в руки. Не думай сейчас ни о чем.

Почти все фигуры были темными, расплывчатыми, глаза расширены. Их объединяло смутное чувство ответственности, всегда выручающая сентиментальность и страстное желание впиться в нее – в нее, Кармен, пальцами или губами. Приходили со смущенным видом и мечтали как можно скорее уйти. «Когда мне сказали, я не могла поверить, ведь я видела его только вчера». – «Бедный Марио, такой молодой!» Белобрысый завиток Валентины нестерпимо резал глаза. Так же резали глаза книги за гробом, их блестящие корешки, красные, зеленые и желтые. Когда пришли парни из «Харона», Кармен терпеливо переворачивала один за другим яркие переплеты, отвлекавшие внимание от черной ткани. Покончив с этим, она почувствовала какое-то странное удовлетворение; руки у нее были все в пыли.

«Да, такие дела»; «Царство ему небесное». И в конце концов, она прекрасно сделала, что послала Бертрана на кухню. Педель никогда не должен быть при учителе. К тому же разыгралась сцена. Антонио попал в неловкое положение по вине Бертрана. Кому тут нужны глухие? Антонио сказал только: «Умирают хорошие люди, а мы, грешные, живем», – да на самом деле он это и не сказал, а пробормотал, но Бертран сказал: «Что он говорит?» – и Антонио повторил это шепотом, сперва подозрительно оглядевшись по сторонам, а Бертран втянул голову в плечи и, возвысив голос, сказал: «Я ведь ничего не слышу» – и взял в свидетели собравшихся, а Антонио смотрел на усопшего, затем на присутствующих и повторял это снова и снова, все громче и громче, тогда как все продолжали хранить молчание, так что, когда он заорал: «Мы, грешные, живем, а хорошие люди умирают», – а Бертран ответил: «Ах, простите, я не слышал!» – все поняли, в чем дело.

Одни приходили, другие уходили, объединенные смутным чувством ответственности и деланным, вымученным, неискренним выражением лиц. Жена Антонио, Бене, воспользовавшись напряженным молчанием, сказала, испустив столь продолжительный вздох, что казалось, она вот-вот лопнет: «Сердце – коварная штука, известное дело». Тут все вздохнули с облегчением. Глаза утратили страдальческое выражение, лица мало-помалу округлились. Виновник был найден. Но Кармен сказала Бертрану: «Бертран, пройдите на кухню, а то здесь повернуться негде».

– Ты не можешь себе представить, что творилось на кухне, Вален. Прямо столпотворение. Ведь Марио был так популярен среди простонародья!

– Да, дорогая, но ты помолчи. Не думай ни о чем. Постарайся успокоиться, умоляю тебя.

– Кажется, целый век прошел с тех пор, как я позвонила тебе утром, Вален.

Она позвонила ей, как только поняла, что случилось. И Вален прибежала сейчас же. Она была первой. Кармен изливала ей душу в течение полутора часов. Обычно он вставал раньше, но, когда я открыла ставни, я подумала, что он, наверное, спит. Меня, откровенно говоря, поразила его поза – ведь Марио привык спать на боку, поджав ноги, так что и половины кровати было для него слишком много – конечно, в длину, а не в ширину, – и, представь себе, мне от этого было как-то неловко, но он сворачивался клубком и говорил, что это у него с детства, с тех пор, как он себя помнит, – понимаешь? – но сегодня утром он лежал на спине, спокойно, даже не изменившись в лице, – Луис говорит, что во время приступа люди чувствуют, что задыхаются, и инстинктивно обмякают, чтобы легче было дышать, а по-моему, они похожи на рыб, которых вытащили из воды, – они ловят воздух ртом или что-то вроде этого – понимаешь? – но цвет лица и прочее – все было абсолютно нормально, как будто ничего не случилось, он даже не окоченел, он точно спал…Но когда она тронула его за плечо и сказала: «Вставай, Марио, уж поздно», – она отдернула руку так, словно обожглась. «Сердце – коварная штука, известное дело». – «В котором часу завтра вынос?» – «Да и я тоже. Вечером он поужинал как ни в чем не бывало, а потом еще почитал. А сегодня утром – вот что. Кто бы мог подумать!» Она спросила у Вален (Вален она доверяла): «Ты не знаешь, Вален, Марио – его высокопревосходительство или нет? Дело тут не в глупом тщеславии, пойми меня, подумай об этой минуте, а в извещении – понимаешь? Ведь такое извещение, без титула, без всего, выглядит как неуважение». Валентина не отвечала. «Ты меня слышишь?» Ей показалось, что Вален плачет. «Да я не знаю, пойми, – вдруг сказала Вален. – Ты меня совсем сбила с толку. Подожди секунду, я спрошу у Висенте». Кармен услышала стук телефонной трубки и сначала мерные шажки Вален в коридоре, а потом – все более сбивчивые и поспешные. И наконец: «Висенте говорит, что нет, что его высокопревосходительство – это только для директоров. Мне очень жаль, душечка».

Это были призраки, упрямые, липкие, они впивались в ее руку, как пиявки, или заставляли ее наклоняться сперва налево, потом направо. «Ты не представляешь себе, какое все это произвело на меня впечатление: я не могла есть. Анхель сказал мне: ешь, ешь, ты ведь ничему не поможешь, если будешь сидеть голодная». Но дети не приносят ничего, кроме горя, с момента своего появления на свет, когда они заставляют мать испытывать родовые муки; мы пригреваем змей у себя на груди. Сам видишь, Марио: ни одной слезинки. Даже траура по отцу не желают носить – что ж ты еще хочешь? – «Оставь меня, пожалуйста, мама, для меня это не утешение. Это все глупые условности, я в этом участия принимать не буду». Полчаса она плакала в уборной. Это уродливый свитер, Вален, не спорь со мной, это от траура по бедной маме, царство ей небесное. Но я похожа в нем на чучело, он стал мне узок, и самое ужасное, что другого у меня сейчас нет.Черный свитер Кармен растянулся и поредел на грудях. Сказать по правде, грудь Кармен даже в черном свитере была чересчур воинственна для траура. Кармен смутно чувствовала, что все резкое, цветное или вызывающее не подходит к обстоятельствам. Я бы непременно подышала ему в рот, я бы все на свете сделала – только бы он остался жив; многие говорят, что это очень противно, а мне вот нет, представь себе, но, по правде говоря, я только один раз видела, как это делается, в кинохронике, и не решилась – ты ведь понимаешь, на такие вещи никогда не обращаешь внимания, вроде как на пожарников, – тебе это безразлично, и все это проходит мимо тебя, и вспоминаешь об этом, когда уже поздно.«Сердце – коварная штука, известное дело». – «Хотите – верьте, хотите – нет, но он никогда не болел». – «Поведение Марио-младшего меня нисколько не удивляет, Менчу; они ведь были большими друзьями». Валентина захохотала: «Ты не пробовала надеть черную комбинацию и бюстгальтер?» Это было совсем другое дело. Свитер по-прежнему был мал, а грудь большая, но шерсть не просвечивала. Грудь – это мой большой недостаток. По-моему, она всегда была великовата.Валентина и Эстер не отходили от нее ни на шаг. Эстер не разжимала губ, но подстерегала минуты ее слабости. Валентина время от времени целовала ее в левую щеку: «Менчу, душенька, ты не представляешь себе, как я рада, что ты так мужественна». В довершение всего Борха вернулся из школы с криком: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, – тогда не надо будет ходить в школу!» Она безжалостно била его, пока не заболела рука. «Оставьте, сеньорита, ребенок ведь не понимает, надо его пожалеть». Но она била беспощадно, по чему ни попало. Потом призраки с круглыми, удивленными глазами сжимали ей опухшую и болевшую руку или прижимались лицами к ее лицу, сперва слева, затем справа, и говорили: «Для меня это было прямо как гром среди ясного неба»; «Когда я об этом узнала, я не могла поверить»; «Анхель сказал мне: ешь, ешь, не сиди голодная – этим горю не поможешь». Марио не целовали и не пожимали ему руку. Его друзья утыкались лицами ему в плечо и правой рукой неистово хлопали его по спине, как будто намереваясь выбить пыль из его голубого свитера. «Меня это не удивляет; они ведь были большими друзьями. Бедный Марио!» – «Отец или сын?» Она уже не соображала, что говорит. «Оба, разумеется, оба». Это был ее покойник, она сама обрядила его. Она побрила его электробритвой и причесала раньше, чем парни из «Харона» завернули его в саван. «Он нисколько не побледнел. Он не похож на покойника. В жизни не видывал ничего подобного, а ты что скажешь? А ведь мы, заметьте, народ привычный». Она наклоняла голову сперва налево, потом направо и всасывала воздух, пустоту, так, чтобы женщина услышала звук поцелуя, но не почувствовала его. «Не говорите мне, что оденете нашего хозяина так, как он всегда одевался, когда выходил на улицу». – «Почему, Доро?» Доро перекрестилась: «Еще и цветные ботинки! Так последние бедняки не делают». Кармен отправила ее на кухню. Она не считала нужным давать объяснения прислуге. Бертрану она сказала: «Пройдите на кухню, Бертран, а то здесь повернуться негде». У Бертрана были близорукие, слезящиеся, бесцветные глаза; он сказал ей, когда пришел: «Он не был добр; он был человек безукоризненный, а это разные вещи. Дон Марио был человек безукоризненный, а людей безукоризненных днем с огнем не найдешь. Вы меня понимаете, сеньора?» Он хотел поцеловать ее или еще что-то в этом роде, но она резко оттолкнула его. Кармен побрила Марио электробритвой, обмыла его, причесала и одела в темно-серый костюм – в тот самый, в котором он читал лекцию в День Милосердия; костюм она подпорола на боках, так как, хотя труп был податлив, все же он был чересчур тяжел для нее одной. Затем она повязала ему пестрый галстук, темно-коричневый в красную полоску, но осталась недовольна, потому что узел был слишком слабо затянут. В конце концов парни из «Харона» уложили его в гроб и отнесли в кабинет, который был уже не кабинетом Марио, а его склепом. И Марио сказал: «Почему сейчас?» Но когда он прибежал из университета, он уже все мог себе представить. Может быть, ему сказал Бертран. Брови нависали ему на глаза и придавали вид задумчивый и мрачный, точно тяжесть мозга была невыносимой и расплющила дуги бровей, распрямила их. Но он уже что-то почувствовал, ты знаешь, мы ведь никогда в жизни ни за чем его не вызывали, и я только сказала ему: «Папа», – но он был так спокоен, так молчалив; этот Марио порой пугает меня, Вален, мальчик слишком сдержан для своего возраста; это не значит, что я не восхищаюсь сильным характером, вовсе нет, но надо дать выход и чувству – ведь потом чувство все равно выйдет наружу, и это будет только хуже, а он ведет себя так, как будто ничего не случилось, стоит, как статуя, а я ему говорю: «Это произошло внезапно. Он не проснулся. Луис говорит, что это инфаркт», – и я не смогла удержаться, заплакала и обняла его, но ты, Вален, и представить себе не можешь, как мне было больно – ведь я как будто обнимала дерево, или камень, или что-то в этом роде; он только спросил – подумай, что это за вопрос такой – «Почему сейчас?» – и хоть бы слезинку обронил, ведь это было бы так естественно, ты только подумай – ведь это его родной отец, а ему хоть бы что, можешь мне поверить.

– Мы пригреваем змей у себя на груди.

– Помолчи, отдохни теперь.

Пио Тельо был взволнован. Марио, конечно, был очень популярен среди простонародья. Беда прямо с этим «высокопревосходительством». Казалось бы, пустяк, но это слово придало бы извещению соответствующий вид, ты ведь знаешь, что такое эти извещения, Вален, так что не спорь со мной.«Да, такие дела». – «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». – «Когда мне сказали, я не могла поверить, честное слово». – «Да ведь и я тоже…» Но Энкарна отодвинула ее на второй план. Вторжение Энкарны было бессмысленно и нелепо. «Да, такие дела». – «Спасибо, душечка». Кармен наклонилась, и обе прижались друг к дружке щеками, сперва левой, потом правой, и та и другая ощутили еле слышный звук так называемого поцелуя, но не ощутили его тепла. Она бессознательно ненавидела извещения о смерти, я и не думала вывешивать извещение в подъезде, пойми меня, меня это в ужас приводит, я считаю это дурным тоном, но ведь ты знаешь, в котором часу он умер, приходится считаться с обстоятельствами, самое главное – чтобы люди знали об этом; я знаю, ты мне скажешь – хорош он был, он всего этого не стоит, но надо соблюдать приличия, Вален; «Эль Коррео» выходит утром, и там будет сказано, что вынос в десять, но это ведь ровно ничего не даст – утром все бегом бегут на работу и никто ни о чем не узнает, это уж наверняка, так что я заказала полдюжины – одно для дома, другое для Института, третье для «Эль Коррео», потом еще одно и чтобы объявили по радио после устного дневника.

Кармен отлично знала, что от нее зависят последние часы Марио на земле. Книга лежала здесь, на ночном столике, и под ее переплетом, точно законсервированные, находились последние мысли Марио. Когда Кармен удастся освободиться от липких призраков, она соединится с ним. Главным препятствием была Энкарна, но Чаро увела ее. Чаро не появилась здесь до тех пор, пока малыши не вернулись из школы. Она пошла за ними. Борха вошел с криком: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, – тогда не надо будет ходить в школу!» У нее заболела рука. Кармен не знала – от того ли, что она его била, или от упорных рукопожатий безжалостных призраков. Губы у нее распухли от бесконечных поцелуев. «Да, такие дела». – «Кто бы мог подумать?» – «В котором часу вынос?» А вот Энкарна – это другой разговор. Энкарна была верна себе. Она влетела как вихрь, расталкивая присутствующих. И кричала: «Боже мой, и этот покинул меня! И этот тоже!» И темные группы сплющивались, и смотрели на нее, и шушукались, а Энкарна призывала всех в свидетели своего одиночества. Она точно с ума сошла. «У нее безумный взгляд», – сказал Антонио. А затем, опустившись на колени, она восклицала: «Господи, что я сделала, за что мне такое наказание?» И группы раздвигались и смыкались, сворачивались и разворачивались. Шушукались: «Кто это?» И выручающая сентиментальность в их глазах сменялась жгучим любопытством, люди становились на цыпочки, чтобы лучше было видно; их развлекало это зрелище. Но уговоры не помогали. «Для дона Марио я все сделаю, тут и толковать нечего». Кармен настаивала: «Как же я могу не заплатить за извещение?» – «Не упрямьтесь, сеньора, дон Марио защищал бедных, ничего от этого не получая, а это, как хотите, чего-нибудь да стоит». Она сдалась, хотя знала, что у Пио Тельо дела идут неважно, что сидит он в сыром подвале со старым сплетником из «Эль Коррео» и пишет от руки извещения и пасквили. «Такого доброго человека, как наш хозяин, на свете не было, и вот смотрите!» Кармен сухо прервала ее: «Я не люблю сцен, Доро, приберегите свои слезы для другого случая». Получалось неприлично: плакали слуги и наборщики, а дети не плакали. «Я не люблю сцен, Доро! Вы меня слышите?» И Доро ушла на кухню, оглушительно сморкаясь и вытирая глаза. Шум нарастал, как нарастает шум бушующего моря. Голоса скрещивались и растворялись в дыме сигар, в спертом воздухе. «Жарко». – «Может быть, приоткрыть окно?» – «Здесь очень душно». – «Такого человека, как он, на всем свете не сыщешь», – «Откройте». – «Только чтобы не было сквозняка», – «Сквозняки очень вредны». – «Сердце – коварная штука, известное дело». – «Я боюсь сквозняков». – «А отец сквозняков не боялся; хотите – верьте, хотите – нет, но он никогда не болел». – «Да, такие дела». – «Царство ему небесное, донья Кармен». Кармен наклонялась сперва налево, потом направо, морщила губы, и поцелуй летел, так что женщина ощущала короткий звук, но не прикосновение. Думаю, что я заставила ее страдать, но я не жалею об этом, Вален; скажи, мне положа руку на сердце – может дочь так обойтись с отцом, даже не попрощаться с ним? Ведь как вошла, так и заладила, как истеричка: «Оставьте меня, пожалуйста, мне страшно!» – но мы с Доро общими силами заставили ее открыть глаза, и с ее стороны было бы хорошо, если бы когда-нибудь она поблагодарила меня за это.

Кармен не знала, молилась Менчу или нет. Она все время неподвижно стояла у изножия гроба и смотрела на отца с выражением мольбы и жалости. Арóстеги сказал: «Он был добрый человек», – и тогда дон Николас внезапно повернулся к нему: «Добрый для кого?» A Мойано пробурчал в свои грязные бакенбарды: «Он не умер, его замучили». Дон Николас стал заглаживать промах: «Простите, Кармен, вы были здесь?» Но она ничего не сказала – эти люди всегда говорили загадками, и она их не понимала, да и Марио при жизни не утруждал себя тем, чтобы объяснять ей свои слова. «Может быть, снова прикрыть окно?» – «Вот так, спасибо». – «Уже чувствуется ночная сырость». – «Вчера было холодно». – «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». – «Здесь очень душно». – «Когда мне сказали, я не могла поверить, ведь я видела его вчера», – «Да и я тоже…» Пио Тельо она сказала: «Вы готовы? Записывайте: «Молитесь за упокой души…» На мгновение Кармен почувствовала слабость от сознания, что стала главным действующим лицом, и подумала: «…доньи Кармен Сотильо», – но вовремя опомнилась: «Можно продолжать?» Пио спросил: «У дона Марио не было титула?» – «Нет, видите ли. Это только для директоров». Голос в трубке звучал сердито: «Другие и с меньшими заслугами получали титул». – «Вот видите, как все вышло, что ж я могу поделать?» Пио Тельо писал медленно. Закончив диктовку, Кармен подчеркнула: «Рамку совсем черную, Пио, будьте добры». – «Не беспокойтесь». Только нереальное чувство скорби и книга на ночном столике связывали ее теперь с Марио. Да! И его тело. «Он не побледнел. Если бы вы мне не сказали, я бы не поверил, что это покойник, клянусь вам здоровьем матери». – «Не прикрыть ли еще немного окно, как вы думаете?» – «Очень дует». – «Вот так, спасибо».

– Книга тут, Вален?

– Тсс! Здесь. Не волнуйся, милочка. А теперь отдохни, заклинаю всем для тебя святым. Никто у тебя ее не отнимет.

Валентина встает, кладет руку ей на затылок и помогает снова вытянуться; затем бережно накрывает ее белым одеялом. Валентина стоит и смотрит вокруг, смотрит на выгоревшие эстампы с цветами, на распятие над кроватью, на покрывающий прямоугольник паркета потертый ковер, изъеденный временем. Она движется медленно, молча, рассматривает себя в полумраке комнаты в зеркале шкафа, сперва в фас, потом в профиль, раза три оглаживает чуть округлившийся живот. Она недовольно морщит губы, поворачивается, и на глаза ей снова попадается книга, тюбик с таблетками, флакончик с жидкостью, маленькая связка ключей, кошелек и старый будильник. Она незаметно вздыхает. Кармен опять прикрыла глаза своей белой-белой рукой. Она снова садится:

– Ты здесь, Вален?

– Да, душечка, не беспокойся, я от тебя ни на шаг не отойду, даю тебе слово, только отдохни сейчас. Ну, заставь себя.

Доро, у которой покраснели глаза и нос, все твердит: «Ни косметики, ничего вы не сделаете сеньору Марио? Ах, господи, так он похож бог знает на кого, у нас в деревне так и самых бедных не хоронят, верно вам говорю. Знаете, нашего хозяина, дона Порфирио, одели, как францисканца». Кармен разозлилась на нее. Она не привыкла выслушивать поучения от прислуги. «Мне все еще не верится, подумай только, я не могу привыкнуть к этой мысли». – «Я рада, Менчу, что ты так мужественна». Но Марио перешел все границы. Как сочетать тридцатимиллиметровую черную рамку Пио Тельо с голубым свитером Марио? Друзья утыкались ему в плечо и изо всех сил хлопали его по спине, как будто хотели выбить пыль из его голубого свитера. «Закройте поплотнее. Лучше закрыть поплотнее». – «Холодно». – «Хуже всего, когда дует». – «Вот так, спасибо». – «Сердце – коварная штука, известное дело». – «Да, такие дела». – «Рамку совсем черную, Пио, будьте добры». Она не любит извещений, но делать нечего. И он стоял передо мною прямой, неподвижный, как будто сердился на меня, он меня просто напугал, клянусь тебе: «Кто перевернул книги?» – «Да я», – говорю, а он сказал: «Книги – это он», – ну что это за выходки? Ведь эти кричащие переплеты совсем не для траура, не для такого случая, ты ведь знаешь, Вален, как делают теперь книги – они похожи на какую-то вещь, на коробку конфет, например, или на что-нибудь еще в этом роде, так что их хочется не столько прочитать, сколько съесть; это правда, что мы живем в эпоху упаковок, милая, не спорь со мной, все вещи ценятся по виду; это, конечно, стыд и срам; ты только подумай, ну что ты на это скажешь – в доме покойник, а всюду все яркое, прямо как нарочно, ну а я – ты ведь меня знаешь, просто ангельское терпение нужно, чтобы переворачивать книгу за книгой; нужно, чтобы везде было черное, а если нет – ты сама слышала: все утро какая-то прислужка не давала мне житья; не увидит – не поверит. Ты бы посмотрела, какие у меня были руки, что за грязь тут развелась, ведь, как я говорю, от книг только одна грязь; и я жалею о том, что сразу этого не сообразила, ну, положим, мне помогают парни из похоронного бюро, но ты сама подумай – чего можно ждать от этих людей, – они в один миг сделают свое дело и – до свидания, ничего они не понимают, ни о чем не спросят, больше и знать ничего не хотят, понятное дело.«В жизни своей не видывал ничего подобного, даю слово. Ведь покойник даже не побледнел!» – «Ты не хочешь посмотреть на него, Вален? Он нисколько не изменился, уверяю тебя». – «По правде сказать, не хочу, милочка. Я предпочитаю вспоминать Марио живым».

Призраки появлялись и уходили. Сток был постоянным, обновление – гигиенично. «Так невозможно – дым столбом стоит». – «Могли бы проявить немного больше уважения». – «Да, такие дела». Кармен наклонялась сперва налево, потом направо и механически целовала кого-то несколько раз подряд, ровно ничего при этом не испытывая. «Спасибо, милая, большое спасибо». У призраков были вытаращенные, безумные глаза. Но когда один из призраков, сидя, громко вздыхал и шептал: «Сердце – коварная штука, известное дело», – вновь прибывшие призраки и выражение их глаз становилась спокойными и уже не отличались от призраков, окружавших умершего, и от выражения их глаз. Но, несмотря на хороший цвет лица – это был самый здоровый из всех покойников, которых обряжали человеческие руки, – Марио не был Марио. Кармен поняла это после того, как его обрядила. Он не был похож на себя. Она заколебалась. Мертвый был мертвым – приличным, послушным, даже полным, но это был не Марио. Внезапно, как если бы кто-то, сжалившись, шепнул ей на ухо, у нее возникла мысль: «Очки!» Кармен сходила за ними и надела их на Марио. Тогда стала резать глаз бледность ушей. Довольная своей блестящей мыслью, она отошла на четыре шага, чтобы поглядеть издали. Но нет! Доро ходила за ней по пятам и завывала, как собака: «Или откройте нашему хозяину глаза, или снимите с него очки. Скажите на милость, зачем они ему, когда у него глаза закрыты?» Призраки становились на цыпочки и вытягивали шеи: «Посмотри на меня, Марио! Я одна! Опять одна! Всю жизнь одна! Понимаешь? Господи, что я сделала, за что мне такое наказание?» И группы шевелились и шушукались: «Кто это?»; «Красивая женщина!»; «Наверное, его любовница»; «Кажется, это его невестка»; «Не знаю, не знаю». Энкарна стояла на коленях и с каждой фразой выталкивала воздух из легких. «Закройте плотно, так, пожалуй, будет лучше», – «Господи, что это за крики!» Кармен не знала, что делать. «Вот так, спасибо». Она колебалась. «Как надымили!» Сняла с Марио очки. «Может быть, ты и права, голубушка. Так он на себя не похож». Марио уже не было здесь. Она думала о книге и о черном свитере, который натягивала ее воинственная грудь, не спорь со мной, Вален, моя грудь – это просто ужас какой-то, она не идет вдове, правда ведь?и о черной рамке извещения Пио Тельо, и, может быть, о церкви, – он даже не смог исповедаться – подумай, какой ужас!Антонио, директор, отделился от одной из групп и взял Энкарну под мышки. Она отбивалась. Оба напряглись. «Помогите мне. Надо вывести ее отсюда. Она слишком впечатлительна». Ты только представь себе этот ужас! Можно подумать, что это она – вдова Марио. После смерти Эльвиро Энкарна бегала за ним, и никто меня в этом не переубедит.В конце концов ее увели. С ней пошел Луис, и Эстер помогла ему сделать ей укол. Затем по телефону вызвали такси и отправились к Чаро. Висенте поехал с ними. Мало-помалу Кармен снова стала ощущать вдовой себя. «Да, такие дела». – «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». – «Приоткройте хоть щелочку, здесь дышать нечем». Призраки появлялись и уходили. Кармен пожимала то пухлые, то нервные руки. Наклонялась сперва налево, потом направо и целовала воздух, пустоту, что попало. «Спасибо, дорогая, ты не представляешь себе, как я тебе благодарна».

– Не звонили?

Валентина кладет руку на холодные, скрещенные на животе руки Кармен, которые нервно дрожат.

– Не волнуйся, милочка. Я тебе скажу тогда. А теперь успокойся. Отдохни. Непременно отдохни. Висенте еще не вернулся.

Луис провел с ним взаперти около четверти часа. Он словно исповедовал его, но, по-моему, он дышал ему в рот, и знаешь, это было так долго, что у меня даже появилась слабая надежда, и я говорила себе: «Он, конечно, жив», – подумайтолько, какая я дура.«Он не похож на покойника. Он точно спит. Он даже не побледнел». Но в конце концов Луис вышел и сказал: «Инфаркт. Должно быть, это случилось после пяти утра. Это редко бывает с астениками вроде Марио», – кажется, он сказал: «астеник», да? ты не обращай на меня внимания, я ведь в этом ничего не смыслю, но знаешь, милочка, у Луиса были красные глаза, как будто он плакал, и меня это тронуло, это заслуживает благодарности, врачи ведь обычно совершенно равнодушны и бесчувственны, в таких случаях всегда, говорят, что они привыкли к этому.«Не прикрыть ли окно, как, по-вашему?» – «Царство ему небесное, донья Кармен». – «Становится сыро». – «Вот так, спасибо», – «Да, такие дела». – «Сеньора, телеграмма». Кармен заметила капли на носу Доро. Она нервно надорвала пальцем телеграмму и, прочитав, зарыдала. Валентина поцеловала ее в щеку, прямо в щеку, от души, так что Кармен не только слышала звук поцелуя, но и ощутила его тепло: «Будь мужественна. Не свались сейчас». Кармен протянула ей голубую бумажку: «Это от папы. Бедный, что только пришлось ему пережить! Подумать страшно». Призраки с уже спокойными глазами все уходили, но некоторые так и приклеились к гробу, точно мухи липучие. «Да, такие дела». – «Когда вынос тела?» – «Царство ему небесное». – «Не приоткрыть ли окно, как вы думаете? Здесь просто дышать нечем». Дым и шепот. «Опять одна! Всю жизнь одна! Что я сделала, за что мне такое наказание?» – «Это условности, мама, оставь меня в покое». – «Записывайте: «Молитесь за упокой души…» Кармен Сотильо? Мне все еще не верится, Вален, подумай только, я не могу привыкнуть к этой мысли.«Да, такие дела». Кармен наклонялась сперва налево, потом направо. У нее болели губы и щеки от бесконечных поцелуев. Так же болела у нее и правая кисть. Она едва сдерживала дрожь всякий раз, как ее пожимали. Хотя пухлые руки всегда ее раздражали, сейчас она их гладила, отдавалась им с унизительной радостью, точно изменяла мужу. «Не закрыть ли окно?» По-моему, он дышал ему в рот, ты знаешь?«Вот так, спасибо. Ну и кашель же я подхватил!» – «Хорошие люди умирают, а мы, грешные, живем». – «Добрый для кого?» – «Он не умер, его замучили».  У него были красные глаза, как будто он плакал, и меня это тронуло, знаешь, ведь это заслуживает благодарности.«Знаете, дона Порфирио, нашего хозяина, одели как францисканца», – они чувствуют, что задыхаются, и инстинктивно обмякают…«Да, такие дела». – «Менчу, душечка, как я рада, что ты так мужественна». – «Уверяю тебя, что он нисколько не изменился», – даже траура по отцу не желают носить, – что ж ты еще хочешь?«Царство ему небесное». Книги, в конце концов, только на то и годны, чтобы в них скапливалась пыль…«Здесь очень душно». – «Не открыть ли?..» Врачи ведь обычно совершенно равнодушны и бесчувственны, в таких случаях всегда говорят…«Да, такие дела»… по-моему, они похожи на рыб, которых вытащили из воды…«Царство ему небесное…»