Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

XI

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные [30]30
  Книга Песни Песней Соломона, I, 14.


[Закрыть],– и, прости мою настойчивость, Марио, – пожалуй, я становлюсь чересчур назойливой, – но это ведь не пустяк: для меня объяснение в любви – очень важно, это самое главное, так и знай, сколько бы ты ни говорил, что это чепуха. Но это совсем не так, вовсе это не чепуха, если над этим задуматься, и помолвка – очень серьезный шаг в жизни мужчины и женщины, это не пустые разговоры, а, вполне естественно, этот шаг должен быть торжественным и даже, если хочешь, должен сопровождаться ритуальными фразами; вспомни, что говорила об этом бедная мама, царство ей небесное. Поэтому, как бы Армандо ни хвастался и сколько бы ни кричал, мне это не правится: провести четыре вечера вместе, держа друг друга за руки, а потом считать, что вы уже дали обещание. Какое-то молчаливое обещание, если хочешь; а вот если бы меня спросили, уверяю тебя, я не стала бы молчать, я стояла бы на своем: Эстер и Армандо стали мужем и женой, не побыв женихом и невестой, вдруг, в один прекрасный день, и, если хорошенько подумать, поступили безнравственно. Это как если бы мужчина захотел стать мужем женщины только потому, что ее обнял, то же самое; конечно, брак – это таинство и все, что тебе угодно, но ведь помолвка, дорогой, – путь к этому таинству, и это совсем не пустяк, а потому необходима определенная форма; их существует великое множество, прямо уйма, ты мне не возражай, например, «Я люблю тебя» или «Я хочу, чтобы ты стала матерью моих детей», – как говорится в простонародье, – и пусть это пошловато, но такова форма, да будет тебе известно, и именно этим она мне дорога. Именно поэтому я так настаивала на ней, Марио, дорогой мой, пойми меня, – я люблю все делать как надо, а ты, с тех пор как я тебя знаю, всегда был каким-то неловким, и даже теперь ты такой, если только не выпьешь двух рюмок, – тогда ты выходишь за рамки приличия и портишь праздник: сидишь себе в одиночестве, смотришь искоса, слова из тебя не вытянешь, прямо мертвец. Помнишь тот вечер у Вален? – ты был просто невыносим, я говорю тебе то, что думаю, Марио, зачем я буду говорить неправду? – все время ты бросал в фонари пробки от шампанского – интересно знать, что сказал бы об этом дворник? – ведь вести себя неприлично – это простительно простонародью, Марио, но, к счастью, пока еще существуют сословия, сумасброд, а для тебя вопросы воспитания никогда ничего не значили, и напрасно! Например, ты не здоровался на улице, – я прямо заболевала, а ты идешь себе и думаешь о своем, ведь всему свое время, Марио, дорогой мой; как говорила бедная мама, «на всякий час – своя забота», – люди ведь не обязаны ломать себе голову: рассеянный ты, неприветливый или плохо воспитан. Подумать, сколько врагов ты нажил из-за этого, и все из-за твоей глупости! Кстати сказать, ты со своими книгами и страстью плыть против течения надоел всему городу, дорогой мой, а так нельзя, пойми ты это: ведь мы живем в цивилизованном обществе, а в цивилизованном обществе надо и вести себя как следует, как подобает цивилизованному человеку, и если ты не говоришь «до свидания» знакомому, то хотела бы я знать, чего ради ты говоришь это незнакомому; я помню, как стыдно мне было за тебя, когда мы проходили мимо аптеки Арронде и тот назойливый оборванец сказал: «Простите, вы не помните, когда мы с вами познакомились?» – а ты растерялся, конечно, ты ведь спутал его с кем-то, принял за другого и пустился в объяснения с этим нахалом: «Не беспокойтесь, мы знакомы с сегодняшнего дня», – да на всю улицу, так что я не знала, куда деваться! – и еще похлопал его по плечу! – ну как тебе это понравится? – ведь он дворник или что-то в этом роде, ну что могли сказать люди, которые это видели? Так поступать нельзя, Марио, ведь надо же уважать себя, но тебе и этого было мало: «Мы – друзья, и я всегда к вашим услугам», – это какому-то голодранцу! – ты просто хотел привлечь к себе внимание, вот и все, а ведь ты не мог не знать, что мне будет неприятно, и это не тщеславие, просто – всяк сверчок знай свой шесток, горе ты мое, только ты ведь ничего не понимаешь в правилах приличия. Поэтому я все больше и больше радуюсь, что поставила на своем, а как же иначе! ведь ты вот какой: «Я хочу пойти с тобой, но только вдвоем», – ну полюбуйтесь на него! – я притворялась дурочкой: «А зачем?» – «Но ведь мы жених и невеста». – «Вовсе нет, неужели ты этого не понимаешь?» – а ты выкручивался и помалкивал. В таких делах, Марио, нужна торжественность, и это не я выдумала: мир ведь очень мудр, и если так уж в нем повелось, значит, так и должно быть, пойми, а иначе все это напоминало бы собачью свадьбу, извини за выражение, и если бы в один прекрасный день, к примеру, ты преспокойно удрал, в чем я могла бы тебя упрекнуть? – ни в чем, понимаешь? – и все же твой поступок – я не скажу с точки зрения закона, но с точки зрения общества – остался бы низким. И так день за днем, терпеливо, и хотя ты и упрекнул меня, а все-таки тебе пришлось на это пойти, хитрюга ты этакий, – а как же иначе! – ведь, между нами говоря, выбор у меня был большой, взять хоть Пакито… каждый четверг и каждое воскресенье; да, претендентов на мою руку было хоть отбавляй, только я – ни в какую, а сумасшедшая Транси: «Не говори мне, что тебе нравится этот недоносок», – это, конечно, слишком, но как мужчина, дорогой мой, ты был отнюдь не привлекателен, говоря откровенно; ну а я – всего-навсего романтичная дура: «Этому мальчику я нужна», – вот видишь, в этом возрасте меня подкупало то, что я чувствовала себя необходимой, – глупости, конечно; а мама – у нее ведь глаза были как рентгеновские лучи, я в жизни не видывала ничего подобного, – говорила: «Детка, не путай ты любовь с состраданием», – подумать только, как она была дальновидна! Но я была слепа, я признаю это – таков возраст, что ж поделаешь! – скажу больше: если б этот дикарь Армандо не делал рога и не мычал – какой стыд! – я бы не обратила на тебя внимания; иногда будущее зависит от сущей ерунды, представь себе, от какой-нибудь мелочи, такова жизнь. Вот, например, мне было ужасно жаль тебя, я даже выразить этого не могу: твой коричневый костюм, признаюсь, приводил меня в ужас, каблуки на ботинках стоптанные, и сам такой грустный, неизвестно почему, и вдруг, в один прекрасный день, я поняла, что ты начинаешь мне нравиться – по глупости, конечно, – и вот тут посмотрел бы ты на Транси: «Прогони ты его, ну скажи на милость, что у тебя в голове?» – прямо крестные муки, дорогой, ты себе и представить не можешь, – я шла одна против всех, даже против мамы, – после истории с Галли она невольно боялась за меня, сам понимаешь. Мама – хоть хвастаться и нехорошо – была самая уравновешенная из всех женщин, каких я знала: всегда улыбалась, всегда была опрятно одета, никогда голоса не повысит, она принадлежала к тем людям, которые действуют успокаивающе. Видел бы ты, Марио, как она умирала! – все с тем же достоинством, не спорь со мной, и я часто думаю, что мама предпочла бы умереть с голоду, чем дойти до такого состояния, как твой отец, который все делал под себя – я голову даю на отсечение, – она была так добра, опрятнее ее никого на свете не было, я совершенно уверена, что так бы она и поступила, и когда говорят «от колыбели до могилы», то это святая истина, – люди умирают так, как они живут, деликатный человек деликатно и умирает, а неряха – неряшливо; вот хоть твоя мать, чтобы далеко не ходить: «Ты заботься о нем. Марио ведь сущий клад, деточка», – всегда, неизменно она была довольна своими детьми, ну скажи сам: может, какие-нибудь достоинства у нее и были, не отрицаю, но уж дети – а ведь даже Хосе Мария, и тот, видишь ли, был у нее сокровище, и Чаро – совершенство, ну прямо святые, – что тут говорить! – и мебель у нее не ореховая, а красного дерева, хотя, между нами говоря, она ломаного гроша не стоила. Чудная женщина была твоя мать, Марио, таких хвастливых я и не встречала, это счастье, если ты можешь быть всегда и всем доволен; помню, однажды она показала мне место, где выставляла на холод продукты – у самого окошечка ванной комнаты, – мне стало дурно, клянусь тебе, чуть не вырвало. «В лучшем холодильнике молоко так хорошо не сохраняется, как здесь, деточка. Даже в августе не скисает», – и представь себе, потом, когда я была в положении, всякий раз, как я бывала в твоем доме, мне кусок не лез в горло, такое отвращение я испытывала, просто невозможно, и мне кажется – я очень часто об этом думаю, – что если у тебя никогда не было честолюбия, – честолюбия в хорошем смысле этого слова, пойми меня правильно, – так это оттого, что ты рос в бедности. Даже в любви как следует объясниться не мог, дорогой ты мой! Как мне было с тобой трудно! – но я этого ожидала: «Хочешь стать моей невестой?» – ничего себе формулировочка! – «А зачем?» – «Затем», – ну и ну! – «Значит, люди становятся женихом и невестой «затем?» – ты вел себя как невоспитанный мальчишка, посмотрел бы ты на себя: «Мне приятно быть с тобой», – и я едва удержалась от смеха, даю тебе слово: «Но если тебе приятно быть со мной, то для этого должна быть какая-то причина, не так ли?» – и дело кончилось тем, что ты все-таки пошел на это, бунтовщик! – или ты уже забыл? – «Это потому, что я тебя люблю», – а я тебе сказала, я прекрасно помню, я так и вижу, как мы с тобой сидим в Фуэнте дель Анхель, на второй скамейке – это будет направо, если идти по Пахарера, – «Ну, это дело другое». С тех пор, дружок, мы стали гулять по каким-то странным, безлюдным улицам, и поначалу это казалось мне немного подозрительным – наперед ведь никто ничего не знает, – а ты еще так мало говорил, я просто не понимаю, как вы можете столько времени молчать! – ну и я как воды в рот набрала, но однажды Армандо сказал мне: «Марио не любит толпы», – и тут я вздохнула свободно, только вот не знаю, правда ли, что ты враг толпы, – с какой же стати ты так много говорил о рабочих? – что-де надо видеть, какие они, их миллионы и миллионы, и о крестьянах тоже; Вален помирает со смеху над твоей любовью к крестьянам и говорит: «Вовсе они не голодают, они закалывают таких свиней, от которых и я бы не отказалась». Одно из двух, Марио: или ты враг, или друг, – этого, правда, у тебя ни один человек не поймет, но если ты друг, то дружи с равными тебе, сумасброд, с теми, кто тебе подходит, и оставь в покое рабочих и крестьян, они без тебя обойдутся; послушал бы ты Пако, – все они отлично живут, даже прислуга, и еще требуют, чтобы им достали луну с неба. Мы с Вален обсуждали это много раз, – вы, дорогой мой, без конца, кстати и некстати, говорите о боге, о ближних, а ведь если бедные будут учиться и перестанут быть бедными, то, хотела бы я знать, к кому мы будем проявлять милосердие? Разумеется, у вас и тут выход найдется! Но дело в том, что вы просто ничего не понимаете, и если бы ты только думал, это еще было бы полбеды, но нет – обо всем этом надо писать, и писать большими буквами, вот так, прямо огромными, чтобы всякий мог видеть, – вот что тебе по вкусу. Если бы «Эль Коррео» сгорела в один прекрасный день, это было бы великим счастьем, Марио, поверь мне, ведь, сотрудничая в этой газетенке, – вы служили дьяволу, смущали несчастных людей и забивали им голову всякой чепухой, пойми ты это, безумец, упрямая голова, ты ведь никогда ни с чем не согласен, и гордыня губит тебя, дорогой, всегда у тебя на первом месте твое «я», не спорь со мной; ведь из-за своей гордыни ты и сцепился с Солорсапо – вот когда ты себя показал! – человек протягивает тебе руку, а ты: «Нет, сеньор, не стану я склонять голову!» – самолюбие, обыкновенное самолюбие; посмотри на Ихинио Ойарсуна: у него, я думаю, дела идут неплохо; ведь после скандала с Хосечу из-за протокола Фито Солорсано выставил твою кандидатуру в советники, – это же значило выкинуть белый флаг, не так ли? – что прошло, то прошло, поставим на этом крест и начнем сначала, папа совершенно ясно писал об этом в письме, но ты – ни за что, ты ведь считаешь это шиком: «Они хотят впутать меня в свои дела», «Они покупают мое молчание», – глупец, ведь тебе хотели предоставить трибуну, тупица ты этакая, дать ответственную должность! – ты же слышал, что сказал Антонио: «Войти в аюнтамиенто по культурной части – это большая честь», – и это ведь не я так говорю, это сказал Антонио, пойми ты раз навсегда, упрямец ты этакий. Только тебе все как об стену горох: «Мое имя должно остаться незапятнанным, оно не для кандидата в аюнтамиенто», – вот ты всегда так, дружок, более странного человека, чем ты, на всем свете не сыщешь – у всех у вас какие-то комплексы, полно комплексов, – и вечно ты говоришь загадками: «Должно остаться незапятнанным, оно не для кандидата в аюнтамиенто», – вас никто понять не может, ты тяжелый человек, невероятно тяжелый, а хуже всего, что у твоего сына такие же скверные наклонности, ты ведь слышал вчера: «Мама, это глупые условности», – подумать только! – Да так злобно – какой ужас! – я полчаса плакала в ванной и не могла выйти, честное слово. А ты еще будешь говорить! – да я тысячу раз предпочитаю Мешу всем этим мальчишкам, как бы она там ни бездельничала; и я уже не знаю, университет ли делает их такими, но все они наполовину краевые, никого они не уважают, а вот Менчу – учится она, нет ли – по крайней мере послушная и, худо ли, хорошо ли, закончит курс, будь спокоен, ну и на том спасибо, девочке слишком много знать не нужно, Марио, прежде всего надо, чтобы она была женщиной, а это, в конце концов, и есть ее прямое назначение. Что там ни говори, но средняя школа сейчас – это больше, чем курсы для получения степени бакалавра в мое время, Марио, это уж точно, и, как только кончится траур, девочка себя покажет, а так как она хорошенькая и очень нравится, то вокруг нее будет целый рой поклонников, а если нет – дай только время, – пригодится ведь на что-нибудь мой опыт, и я уж постараюсь, чтобы она не промахнулась, она ведь послушная девочка, в жизни не купила даже булавки, не посоветовавшись со мной; я знаю, ты скажешь, что я гублю ее личность, ты изображаешь меня злодейкой, дурак ты из дураков, но если проявление личности заключается в отрицании траура по отцу или в неуважении к матери, так не желаю я, чтобы у моих детей была личность, так и знай, довольно я натерпелась от твоей личности; я ведь тоже что-нибудь да смыслю, и либо я ничего не стою, либо мои дети будут мыслить так же, как я, и надеюсь, что мне удастся обуздать даже грубияна Марио – слушай меня хорошенько, – а если он хочет думать по-своему, что ж, на здоровье, только пусть думает по-своему где-нибудь в другом месте, но пока он живет в моем доме, а те, кто зависит от меня, должны думать так, как я считаю нужным. Не смейся, Марио, но сильная власть – это гарантия порядка, вспомни, что творилось при Республике, и ведь это не я выдумала, так было везде и всюду, порядок надо поддерживать любыми средствами. Либо он есть, либо его нет, как сказала бы бедная мама.

XII

…тот горд, ничего не знает, но заражен страстью к состязаниям и словопрениям, от которых происходят зависть, распри, злоречия, лукавые подозрения, пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истине, которые думают, будто благочестие служит для прибытка [31]31
  Первое послание к Тимофею св. апостола Павла, VI, 4–5.


[Закрыть],– нет, Марио, вы меня не проведете: вы злитесь на Ихинио Ойарсуна за то, что у него «дос кабальос» – будем откровенны, – и еще потому, что за те пятнадцать лет, что он прожил в нашем городе, он вошел в общество, а этого ни ты, ни твоя компания не достигли и не достигнете по той простой причине, что вы нелюдимы, – зачем нам друг друга обманывать? – ни вести вы себя не умеете, ни галстук как следует завязать. Ну да, я знаю, ты скажешь, что тебе это не интересно, как лиса: «Зелен виноград!» – стара песня; но ты-то хорош! – что ты натворил в тот вечер у Вален, – ведь семья Рохо самая лучшая в городе, пойми это, раз Висенте – профессор института, то им приходится и нашим и вашим. А если бы Висенте не был профессором, то как могли бы мы бывать у них в доме, скажи, пожалуйста? – ведь Вален посещают писатели и тому подобная публика, а над вами она смеется, уверяю тебя, – у Вален, хоть по виду этого и не скажешь, злой язычок, она даже над собой смеется, можешь быть уверен. И какой ужин она подала! – во сне не увидишь, всего было вдоволь, даже лангусты и икра – и какие лангусты, Марио! и какая замечательная сервировка! – такого и в Ханаане [32]32
  Ханаан (Палестина) – земля, славящаяся своим изобилием.


[Закрыть]не было, как я говорю, – и если бы ты не вышел за рамки приличия, это был бы один из самых счастливых вечеров в моей жизни, так и знай, – поистине роскошный ужин, а она еще говорит этак попросту: «Приходите в субботу, выпьем по рюмочке», – и в голову не придет, чтó она устроит на самом деле. А ты еще едва не затеял скандала, дорогой мой, – хорош, нечего сказать! – и уверяю тебя, я это предчувствовала, я готова поклясться, если ты мне не веришь – больше я ничего сделать не могу, – как только мы вошли и я увидела Ихинио и Солорсано, я подумала: «Марио либо забьется в угол, либо устроит представление», – ведь я тебя знаю, а в Ойарсуне – не могу даже объяснить почему – я с первого взгляда распознала воспитанного парня, и я это не зря говорю, сам понимаешь, я очень приятно провела с ним время; и я не хочу сказать, что он интересный мужчина, вовсе нет, это не так, и, если тебе хочется это услышать, он – не Адонис, но среди того, что есть, и он сойдет, а с этим запахом трубочного табака, с этими прелестными галстуками он в конце концов начинает казаться привлекательным – так-то! Ихинио принадлежит к тем людям, в которых легко ошибиться, потому что поначалу он не производит никакого впечатления, согласна, – но по мере общения с ним начинаешь понимать, что в нем что-то есть, и если ты спросишь меня, что именно, я не сумею ответить и сразу скажу тебе, что сама не знаю: то ли он хорошо одевается, то ли умеет носить костюм – это ведь разные вещи, – только для тебя это все равно что китайская грамота. Но чтобы ты меня понял, дорогой, – и я говорю это без всякой задней мысли – есть люди, которые разрядятся на праздник, как деревенщина на свадьбу – прямо ужас какой-то! ты понимаешь, что я хочу сказать, – ну а есть люди совсем другого рода, и Ихинио именно из таких, – непринужденность, какое-то особенное изящество; хоть он и мал ростом, а и в сюртуке будет чувствовать себя отлично, голову даю на отсечение. За версту видно, что это человек из общества, в нем нет ничего от выскочки, и если кто-нибудь тебе скажет, что он сплетник, то это чушь, как раз наоборот – у него для каждого найдется доброе слово, и, хотя ему есть чем похвастаться, он совсем не хвастун, наоборот – очень простой, уж поверь мне: увидел нас на улице: «Привет, привет», – а потом стал расспрашивать про твои книги – что ты пишешь, что у тебя выйдет в этом году, – и он искренне этим интересуется. Ну а как ты с ним обращаешься, об этом лучше не вспоминать, ты говоришь, что он – сплетник и доносчик, ну уж нет, ведь после истории с «Эль Коррео» и с Фито Солорсано мало было бы порвать с тобой отношения, а он – уж я тебе говорю – относился к тебе так, будто ты – лучший писатель Испании, и я не говорю, что ты пишешь плохо – пойми меня правильно, – только вот сюжеты никуда не годятся, а он все тебя хвалит, и единственно, за что он тебя упрекал, так это за то, что у тебя немного длинный язык – немного! – добрая он душа, одно слово, и уж в чем другом, а в проницательности мало кто меня превосходит. И так же он вел себя, когда папа надел черный галстук – ты себе не представляешь: – «Он может хоть завтра снять его, милая, – Испания, по сути, осталась монархической страной», – а я прямо как с луны свалилась, это я тебе откровенно говорю, только ему это не показалось странным: «Это совершенно точно, так было испокон веков, но вы, юные барышни, тогда еще и не родились», – подумай, как любезно! – а ведь я – заметно это или нет – уже в годах, хоть Пако и сказал мне в тот день, что я все такая же, как тогда, когда мы гуляли по Асера, – ну чего же еще! Не знаю, говорила ли я тебе, Марио, что Пако два раза возил меня на своем автомобиле, – в тот раз и еще через неделю, встретились мы в то же время и у той же автобусной остановки, тоже, конечно, совершенно случайно. Ты представить себе не можешь, как мне было стыдно, стою я в этой проклятой очереди и вдруг вижу, подъезжает красный «тибурон» – раз! – резко затормозил – ну прямо как в кино! – «Ты в центр?» – а я просто опомниться не могу, ты подумай только, ведь я не видела Пако целый век, а тут еще Кресенте подсматривает со своего мотокара, так что на меня прямо столбняк напал, – еще бы! – «Ну да», – говорю, а что еще я могла ему сказать? – ведь он не дал мне времени подумать, открыл дверцу, и я уже там. Что за перемена произошла с Пако! – ты и представить себе не сможешь, сколько бы я тебе ни рассказывала! Другой человек, одно слово – другой человек. Глаза у него все такие же прелестные – на мой вкус, лучше и не бывает; можешь вообразить себе – зеленоватые, как у кошки, и голубые, как вода в бассейне, и с годами, не знаю, как тебе это объяснить, у него появился апломб, в детстве-то, помню, он был балбес балбесом, а теперь – видный мужчина, представительный и говорит правильно, а раньше – прямо смех один. Зато сейчас – посмотри-ка на него – красный «тибурон», загребает миллионы, он сказал мне, где работает, да только я хорошенько не поняла, но, конечно, это связано с местами, где будет развиваться промышленность – не придирайся, если я что путаю, – и я прямо глаза вытаращила, когда он рассказал мне о домах. А вот с Ихинио наоборот, я ему и слова сказать не посмела – дура я была, я и сама это понимаю, – ведь в конце концов он был членом Патроната, но, признаюсь, тогда что-то на меня нашло, ну а теперь не стоит говорить с ним об этом: время миновало, и сейчас уже неуместно, я полагаю; но они совершенно правы – когда-нибудь ты в этом убедишься, горе ты мое, – что в нашей жизни друзья стóят дороже титулов. Но если ты злобно на них смотришь, постоянно их критикуешь, не желаешь быть членом совета, отказываешься подписывать их протоколы, так за что же они дадут тебе квартиру, скажи на милость? Да они просто были бы сумасшедшими, Марио, так и знай, но я первая готова признать, что ты не виноват: если бы этот дон Николас, черт бы его побрал, получил в свое время по заслугам, все у нас пошло бы по-иному, потому что и дон Николас, и Аростеги, и Мойано, который лучше бы сбрил свою гнусную бороду, как я говорю, и вся ваша компания, включая падре Фандо, – раньше-то я думала, что он из другого теста, – причинили тебе немало вреда, и это сущая правда. Ведь я хорошо знаю теорию дона Николаса: «В наше время писатель – либо критик, либо нуль», – все это одни слова, и больше ничего, он только и делает, что обманывает молодежь, хочет, чтобы она стала пушечным мясом, – вот его цель, а уж не знаю, с чего это все мальчишки теперь ходят такие взбудораженные. Не перевариваю я этого дона Николаса, так и знай – в нашей семье он играл отвратительную роль, – и пусть он умный-разумный и все, что тебе угодно, но такого злого человека, как он, на всем свете не сыщешь, за версту видно, чтó это за птица. Не считая тех, кто в его шайке, он доброго слова ни о ком не скажет, – ну и язык у него! – матушки мои! – взять хоть стихи, которые он состряпал о бедном Канидо. Конечно, дело тут не в Канидо, меня он мало беспокоит, и все же мне не стыдно признаться, что я ужасно люблю стихи Канидо – чтó бы вы там ни говорили, – и пусть они очень устарели, если тебе так угодно, но звучат они божественно, и все великолепно их понимают, не то что нынешние стихи – сплошные загадки, да еще надо видеть этих поэтов, дружок, я их просто не выношу; а дон Николас болтал везде и всюду, что «стихи Канидо – это не стихи, а стишонки, а статьи Солорсано – не статьи, а статейки», – а Мойано – я отлично это слышала – сказал, что «Фито – жеребец не из последних», – видал, как красиво! – он и сам не знал, что он хочет этим сказать. И я не стану теперь утверждать, что Солорсано говорит хорошо – это было бы глупо, – но нельзя сказать, что он говорит плохо, – говорит, как все люди, обыкновенно говорит, и в конце концов, если он хотел издать свои выступления в «Каса де ла Культура», если и была у него такая прихоть, – что из того? – у других людей – другие прихоти, и, по-моему, никому никакого зла он не причинил: он ведь оплачивал издание, ну сделали бы сноску, но что с вами было! – стоило посмотреть! – вас как будто собирались расстрелять! – мало того, что вы отказали ему и объявили, что скорее закроете издательство – этого только не хватало! – но вы еще кричали повсюду, что довольно и одной статьи, а другие нуждаются в «незначительной» правке: слово «водоснабжение» надо заменить словом «телефон», или «исток», или «кладбище», – в жизни не видывала такой злобы, так и знай. И что бы вы там ни говорили, на самом деле вам просто хотелось насолить ему, дорогой мой, – вы переходите всякие границы, целый день только и слышишь от вас колкости и гадости, ну а потом, конечно, людям тошно смотреть на вас, ясное дело, и из тех, кто у нас вчера был, человек шесть заслуживали уважения, а прочие – какие-то юнцы и оборванцы, вот до чего мы докатились. Сказать по правде, я не понимаю, как это тебя до сих пор не прищучили: ведь после истории с Хосе Марией тебе надо было держаться поосторожнее, уж поверь мне, и тем более после того, что произошло с твоим отцом – со мной почему-то никогда такого не происходит, – только ведь он тоже был красный, не знаю, был он за Леруса или за Алькалá Самору; но, уж, конечно, красный; твоя семейка – это осиное гнездо, дружок, другой такой днем с огнем не сыщешь. История с Эльвиро произошла в Мадриде, да еще во время войны, и, так или иначе, в конце концов он был ее участником, но история с Хосе Марией – это уж из рук вон, не спорь со мной; он был на виду, и из-за него вся семья могла оказаться в изоляции, так и знай; твой отец насмешил меня – тяжелый он был человек, – ведь он не пустил Хосе Марию на работу, и это бы еще полбеды, пойми, но, когда провозгласили Республику, он вышел на улицу с флагом и был на митинге, где выступал Асанья, тому есть свидетели, это не выдумки. Ты прикрываешься именем Эльвиро, Марио, но этого мало; пусть он погиб и все, что тебе угодно, но все это не то, и я не понимаю, как ты смеешь говорить о терпимости и чуткости и что мы не можем до окончания веков быть как Каин и Авель, да только они – Хосе Мария и ему подобные – и есть Каины, хуже, чем Каины, и ты ставишь себя в дурацкое положение всякий раз, когда говоришь во всеуслышание, что оба твои брата мыслили одинаково – вы только послушайте его! – ведь Хосе Мария переходил всякие границы, а Эльвиро нет, вечно ты со своими ребусами, горе ты мое, нет чтобы говорить понятно, прямо с ума с тобой сойдешь. И то же самое, когда ты говоришь о героях обеих сторон, или о том, что без всеобщего искупления было бы очень трудно вырвать какие-то корни, или что мальчики с чистыми глазами хотели видеть другую Испанию – и те и другие, – но что политика и деньги все это погубили. Ну как можно сравнивать такие вещи – что ты, спятил, что ли? – они даже в церковь не ходили, а ты все сваливаешь на деньги, а деньги – либо они есть, либо их нет, но думать они не могут, они ведь не люди, а вы ради красного словца не пожалеете и отца. Так же вот Чаро говорит о Хосе Марии – он-де сказал перед смертью, что не впервые честный человек погибает за других, – лишь бы только что-то сказать; ну кто же знает, сказал ли так Хосе Мария, и сказал ли он вообще хоть что-нибудь, может быть, он умирал от страха и молился богу, как все люди в его положении, – это ведь вполне естественно. Эти передовые люди очень любят произносить громкие слова и полировать их до блеска, чтобы никто их не раскусил, и есть такие, которые этим кормятся, как я говорю, – такая гадость! Слова просто житья тебе не дают, дорогой; Вален говорит, что ты так заморочил себе голову, что уж не знаешь, куда ступить, а еще туда же – хотите исправить мир, а сами ничего не смыслите, и думаете при этом, что знаете все на свете, – просто анекдот какой-то! Послушай, Марио, пусть это будет между нами: всякий раз, когда Борха засыпал, убаюканный Пятой симфонией, а ты говорил: «Это интеллигент в нашей семье», – я прямо голову теряла, говорю тебе откровенно, ни за что на свете не хотела бы я иметь сына-интеллигента, это просто несчастье, пусть бы лучше его бог прибрал, так и знай. Пойми раз и навсегда, Марио: именно интеллигенты с их странными мыслями все на свете запутывают, ведь все они полоумные, они полагают, что многое умеют, а умеют они только надоедать – только это, так ты и знай, – да еще внушать беднякам всякие опасные мысли, и потом они становятся красными, или протестантами, или еще чем похуже. Я полжизни отдала бы за то, чтобы вбить это тебе в голову, милый, и уж не знаю, как тебе это сказать, но некоторые люди останавливают меня на улице – и не один человек, и не два – и говорят одно и то же: что ты стал красным, – представь себе мое положение, ну с каким лицом я могу с ними разговаривать? – и потом всякий раз, как я видела, что ты идешь к причастию, меня прямо в дрожь бросало, ты себе этого и представить не можешь; в глубине души я бы очень хотела простить тебя, но все же есть вещи, которые нельзя совместить, дорогой мой, например бог и «Эль Коррео»; я тебе прямо говорю, без церемоний, что это переходит все границы. Господу двоедушие не угодно, дорогой, и да простит он меня, но, по-моему, Иоанн XXIII, царство ему небесное, завел церковь в тупик [33]33
  Папа Иоанн XXIII был твердым сторонником мира и мирного сосуществования, сторонником «церкви для бедных», сотрудничества людей различных вероисповеданий и неверующих в деле защиты мира, свободы, социального прогресса; смелая позиция Иоанна XXIII вызвала серьезное недовольство реакционных кругов.


[Закрыть], и я не хочу сказать, что он был плохой человек – боже избави, – но я считаю, что быть Папой ему не пристало, или, лучше сказать его сделали Папой, когда он был уже слишком стар, вот откуда все последствия. Я не ханжа и не из числа непримиримых, Марио, ты меня знаешь, но этот добрый сеньор говорил и делал такое, что всякий бы испугался, не спорь со мной: ведь если у человека в его сане получается, что протестанты хорошие, то кончится дело тем, что мы заблудимся в трех соснах.