Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

XXI

Ты будешь есть от трудов рук твоих; блажен ты и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей [46]46
  Псалом CXXVII, 2–3.


[Закрыть].А все же иногда я поступаю безрассудно, Марио, просто ужас: например, вдруг поздно вечером бегу на исповедь, вот какие вещи со мной случаются; если бы мама видела, что я целый божий день стираю белье, что у меня одна прислуга на пятерых детей, она бы так рассердилась, что я даже считаю, что хорошо, что она умерла, – подумай только! – ведь мама, царство ей небесное – и это для тебя не новость, – была для меня больше, чем матерью, сам знаешь, она была моей советчицей, наперсницей, подругой и всем на свете. С прислугой теперь стало очень трудно, Марио, а вот вам, мужчинам, так удобно закрыть на это глаза, да еще будоражить бедных, как будто все это вас не касается; дураки вы, хуже дураков, набитые дураки, вы только и знаете, что разглагольствовать об их зарплате, о том, что они уезжают в Германию, и, по-моему, все это плохо кончится, я уж не говорю о том, что прислуга нынче обходится в тысячу песет плюс питание, это бы еще полбеды; хуже всего, что и на таких условиях найти прислугу невозможно, Марио, заруби ты это себе на носу – ну откуда ее взять? – меня смех разбирает, когда вдруг на тебя находит, и – «Давайте все засучим рукава» – речь идет вовсе не об этом; в доме надо постоянно поддерживать чистоту, а это нешуточное дело, дорогой, если хочешь знать, домашнюю работу никогда не переделаешь, и можешь ты объяснить мне, много ли я выигрываю от того, что дети на каникулах сами стелют постели, а ты хватаешь щетку и подметаешь комнату? Да разве для меня это решение проблемы, скажи на милость? Уж не думаешь ли ты, что это мужское дело? Дом есть дом, Марио, и мне приходится ходить за вами, поправлять покрывала и убирать после тебя в углах; вместо того, чтобы облегчить мне работу, вы только прибавляете мне хлопот. А ты еще говоришь, что нет большего удовлетворения, когда все делаешь сам, меня смех разбирает от вашей помощи и от вашего удовлетворения, ты ведь у нас не от мира сего. Это все равно что заставлять Менчу мыть посуду, скажи, пожалуйста, почему это девушка из порядочной семьи должна превратиться в судомойку? То, что это делаю я, конечно, плохо, но, в конце концов, я мать, и раз уж я не сумела выбрать себе мужа получше, то расплачиваюсь по справедливости. Но можешь ты объяснить мне, чем виновата девочка? Нет, нет, Марио, надо терпеть сколько можно, терпеть до конца, вспомни маму, раз мы должны умереть, мы должны умереть достойно; и если бы ты знал, как мне было стыдно, когда на тебя наткнулась Вален – ты шел с сеткой за покупками, я готова была провалиться сквозь землю, так ты и знай. То, что ты приводишь в изумление моих подруг, это бы еще ладно, но будь уверен, что с Висенте – а он таков, каким должен быть настоящий мужчина, – подобных происшествий не случается, ему такое и в голову не придет, вот так, держу пари на что хочешь. С тобой вот что происходит, Марио, ты меня не проведешь: в глубине души ты чувствуешь угрызение совести, ведь зарабатывать деньги – это твой долг, твоя обязанность. И ты не сегодня стал таким, дорогой, – вечно у тебя свербело в заднице, как говорит Доро; ты не можешь и минуты посидеть спокойно, и я помню, на пляже ты вытаскивал какие-то записи, читая какие-то бумаги под тентом, а не то мастерил детям лодочку – словом, делал все что угодно, вместо того чтобы поваляться на солнышке и загореть, ты был такой белый, да еще закрывался, да еще нацепил очки, тошно было смотреть на тебя, Марио, и, сказать по правде, я иногда делала вид, что ты не имеешь ко мне отношения, что я тебя и не знаю, – не должна бы я говорить тебе это, но мне же стыдно было за тебя. Кроме того, Вален более чем права, когда говорит, что интеллигентам надо бы запретить появляться на пляже: они такие тощие, бледные, как сырое тесто, просто смотреть противно, а это еще безнравственнее, чем бикини, которые ничего не прикрывают. Но, признаться, больше всего меня возмущает, что если на пляже ты не смотрел на женщин, изображая из себя интеллигента, то дома хватался за щетку и подметал; только ведь одно из двух: либо ты интеллигентный человек, либо нет, но уж если ты интеллигент, то со всеми вытекающими отсюда последствиями, дружок, а такое лицемерие приводит меня в ужас. Да ведь я знаю, что никакой ты не интеллигент, знаю слишком хорошо, отлично знаю, можешь быть уверен! – ведь интеллигенты сами думают и помогают думать другим, ну а если ты не можешь думать, потому что у тебя в голове ералаш, то как же ты можешь помочь думать другим? Увертки, фразы, как я говорю, потому что если ты не интеллигент, то зачем ты целый божий день сидишь над книгами и бумагами? Почему это ты и после поездки на море остался таким белым – даже солнце ничего не могло с тобой поделать? А потом, для пущего срама, ты занялся спортом – это ведь тоже анекдот, ты и ботинки-то носить не умеешь, а туда же, каждое воскресенье ездил на велосипеде по пятидесяти километров, а все для того, чтобы моложе выглядеть, ты уж не спорь со мной, я просто понять не могу, зачем это тебе, вот если бы ты был женщиной… Всякий бы на моем месте расстроился, Марио, так и знай, и я часто думаю, что пролетарские вкусы у тебя оттого, что ты вырос в такой скудости, и когда мы стали женихом и невестой и ты сказал мне, что нам придется жить на один дуро в неделю, я, право, похолодела, даю тебе слово. Ну можешь ты мне объяснить, что можно сделать вдвоем на один дуро? – а ведь жизнь вздорожала в двадцать раз, я сама это знаю. Ведь я же говорю тебе, что у меня до сих пор болят пятки из-за того, что я пешком топала по улицам, я не преувеличиваю, – а холод-то какой, господи! – домой я возвращалась закоченевшая и с головой закутывалась в плед с кушетки, чтобы отойти, а мама говорила: «Нельзя ли узнать, где это ты бродила?» – и что я могла ей ответить? – у нее, бедняжки, и без того горя было довольно. А если иной раз тебе случалось расщедриться, то в кафе ты вел себя – уж не спорь – как деревенщина, а официант, ну тот, белобрысый, всякий раз, как ты заказывал стакан вина, спрашивал, да так ехидно: «Один стакан на двоих?» – ведь это же чудовищно! – ты заставлял меня испытывать муки ада. Какой ужас, дорогой мой! Я и думать не хочу об этом, потому что выхожу из себя и ничего не могу с собой поделать; это выше моих сил, ведь я понимаю, как мало я для тебя значила, – если ты располагаешь всего одним дуро, то зачем компрометировать девушку? Какое ты имел на это право? Влюбленный в таком случае крадет, убивает, все что угодно, Марио, но только не ставит порядочную девушку в такое положение, и даже сейчас я злюсь, так и знай, я была полная идиотка, у меня слезы льются, как подумаю о своем унижении, и у меня ведь было время понять, на какую ногу ты хромаешь, а я вот не додумалась. Каково? «Один стакан на двоих?» Ведь этот белобрысый тип говорил так в насмешку, Марио, не спорь, он издевался надо мной – я была так хорошо одета, в такой нарядной шляпке, такая элегантная – дальше ехать некуда, – вот что мне особенно обидно, и уж не знаю, чем ты меня так прельстил, что я не послала тебя ко всем чертям. Настоящий мужчина украдет или убьет, но не позволит себе целых три года так поступать с женщиной, а ты еще разводил церемонии: «Это для сеньориты, я ничего не хочу», – как же, не хотел! по-твоему, он круглый дурак и ничего не понимал! – и к тому же, чего ради пускаться в объяснения с официантом, с каким-то ничтожеством? – на мой взгляд, самое отвратительное в тебе – это то, что ты унижаешься до разговоров с простонародьем, когда надо всего-навсего прикрикнуть, а с порядочными людьми, наоборот, даже с властями ты распускаешь язык и говоришь всякие глупости. Ну чего можно ждать от такого человека, можешь ты мне сказать? И это еще не все: у тебя не было гроша за душой, а ты рассказывал сказки, что ты хорошо устроен, что у тебя кусок хлеба и крыша над головой, – было что послушать! – да тебе негде было голову приклонить! – но это бы еще куда ни шло, только теперь скажи сам: ведь если бы не папа, Марио, то одному богу известно, какой ценой мне удалось бы соблюдать хотя бы видимость достатка; вы вот хвастаетесь, что знаете все на свете, а сами попадаетесь на удочку и верите этим сказкам, будто больше половины человечества голодает, – подумать надо! – ведь если в наше время человек голодает, то лишь потому, что ему так заблагорассудилось, Марио, было бы тебе известно, а я говорю: если они голодают, то почему не работают? Почему девушки не идут в прислуги, как бог велел, скажи на милость – ну почему? – да потому что все испорчены до мозга костей, Марио, все хотят быть барышнями, и если какая-нибудь из них не курит, так красит ногти или носит брюки, а этого не должно быть, – ведь эти бабы разрушают семейную жизнь, уж я тебе говорю; а я помню, у нас дома были две прислуги и гувернантка на такую маленькую семью, зарабатывали они, правда, маловато, не отрицаю, но зачем же им больше? – служанки тогда были как члены семьи, и папа прекрасно к ним относился: «Хулия, будет с тебя, оставь немного, пусть поедят на кухне». Все тогда были заодно, времени хватало на все, каждый жил соответственно своему положению в обществе, и все были довольны, не то что сейчас, когда всякий лезет в генералы; я, дружок мой, никогда еще не видела ни такой наглости, ни такого нетерпения. Так нет же, вам еще надо исправлять какие-то ошибки, вот несчастье-то, Марио, вы просто саранча, и все: это несправедливо, это все надо переделать, взять у богатых и отдать бедным; известное дело, вы ради красного словца не пожалеете и родного отца, а все этот проклятый дон Николас – я столько из-за него натерпелась, что мне простятся все грехи, так ты и знай; а ведь я помню, что раньше читать «Эль Коррео» было одно удовольствие, это когда там был директор, которого прислали из Мадрида, он был вполне лоялен, и это не только мое мнение, так все говорят, а как он ушел, так и начались всякие безобразия. И вот что я скажу тебе, Марио: если бы от этого была хоть какая-нибудь польза, я бы ничего не сказала, но ничего ты от этого не получаешь, и я понять не могу, зачем ты столько работаешь: ты уж лучше не говори мне, что при нынешней дороговизне двадцать дуро – тоже деньги, это анекдот, просто наказание, вот это что такое; чем работать за такую плату, лучше уж работать даром. Зато в Мадриде тебя очень скоро выставили за дверь, а все из-за твоей глупости – тебе, видите ли, заменили гражданскую войну Крестовым походом, чушь какая-то, – и надо было слышать, как ты орал по телефону, интересно знать, что должен был подумать несчастный Хосе Мари Рекондо – хорошо ты отблагодарил его! – и все из-за двух слов, стоит посмотреть, как вы ломаете себе голову из-за какого-нибудь слова, боже мой! – ну скажи, пожалуйста, не все ли равно: Крестовый поход или гражданская война? – я этого просто в толк не возьму, честное слово, и я не строю из себя дурочку, клянусь тебе, – ведь если ты скажешь: «Крестовый поход», – все поймут, что речь идет о гражданской войне, а если скажешь: «Гражданская война», – никто не усомнится, что ты имеешь в виду Крестовый поход, – ну разве не так? – какой же смысл было затевать все это? Ну, а теперь скажи мне, дубина, – ведь надо быть набитым дураком, чтобы поднять такой шум, – чего ради ты устроил эту склоку и выбросил на помойку шестьсот песет, а дважды в месяц это уже тысяча двести, а если разобраться, так и тысячи двухсот песет маловато для семьи. Так вот нет же, сеньор, к черту, пусть с меня хоть рубашку снимут, как говорит Вален, она смеется, ну а мне вовсе не смешно, клянусь тебе, для тебя какое-то слово дороже карьеры, это уж точно, Марио, и будь они прокляты, эти слова. А знаешь ли ты, что это такое? Это комплексы, да будет тебе известно, у всех у вас полно комплексов, дорогой, а мне вот нравятся обыкновенные, нормальные люди – уж не знаю, как тебе это объяснить, – люди, которые не придают значения всяким пустякам; посмотри на Пако: он в детстве о словах не заботился, ему было все едино – что одно слово, что другое, он говорил «эскалатор» вместо «экскаватор», все путал – прямо смех один, – а теперь вот полюбуйся: разъезжает туда-сюда на своем «тибуроне», загребает миллионы, и горя ему мало. И для этого не надо учиться, вовсе не надо – это была моя ошибка, – достаточно иметь связи и положить кое-кому на лапу. Послушай Менчу: «Нам ученые парни даром не нужны; скука с ними смертная», – новое поколение поумнело, Марио, так ты и знай, эти девочки не такие индюшки, как мы, они смотрят на жизнь с практической точки зрения, без дураков, и знают, что с каким-нибудь лиценциатом они будут не только голодать, но еще и помирать с тоски. Представь себе, как бы я жила с Пако, чтобы далеко не ходить за примером! Как в кино: поездки в Мадрид, за границу, конечно, лучшие отели; и в тот день он говорил мне, что, хотя у «тибурона» большая скорость, иногда и ее бывает недостаточно, и довольно часто он летает самолетом в Париж, в Лондон или в Барселону; оно и понятно, у него всюду дела. А потом, когда он остановился на Эль Пинар, то обнял меня за плечи, без грязных намерений, разумеется, ни о чем таком он и не думал, я голову дала бы на отсечение, и все время смотрел на меня. «Ты, – говорит, – все такая же», – а я: «Вот глупости, ты подумай, сколько лет прошло!», – а он: «Время для всех проходит по-разному, малышка», – ты скажешь, просто любезность, а я была ему благодарна и слегка растерялась, клянусь тебе, а когда он сдавил мне плечи, сердце: тук-тук-тук! – как сумасшедшее, я совершенно уверена, что он загипнотизировал меня, Марио, даю тебе слово, я ни пошевельнуться не могла – ничего, только голос его звучал все ближе и ближе, я даже не слышала шума сосен – подумай только! – там ведь растут сосны, – а когда он меня поцеловал, у меня просто в голове помутилось, я была словно без сознания, клянусь тебе, я даже звука поцелуя не слышала, я только чувствовала его запах, а пахнет от него так, как и должно пахнуть от мужчины: дорогим табаком и хорошим одеколоном, а от этого запаха прямо голова кружится, спроси хоть у Вален; я этого не хотела, я могла бы тебе поклясться, я тут ни сном ни духом, он меня просто загипнотизировал, честное слово.

XXII

Скажи мудрости: «Ты сестра моя!», и разум назови родным твоим, чтобы они охраняли тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает слова свои. Да не уклоняется сердце твое на пути ее, не блуждай по стезям ее [47]47
  Книга Притчей Соломоновых, VII, 4–5, 25.


[Закрыть],– но как бы там ни было, а, зная мужчин, как знаю их я, я совершенно уверена, что ты обманывал меня, Марио, и притом не раз и не два, бьюсь об заклад. Достаточно было посмотреть, как вчера появилась Энкарна, славная была сценка! – я просто не знала, куда мне деться, а Вален сказала: «Можно подумать, милочка, что вдова она», – и это верно, дружок, она поставила меня в глупое положение, а уж как она вопила! Это было как в Мадриде, вечно она лезет, куда ее не просят, как я говорю, ну можешь ты объяснить мне, чтó она смыслит в голосовании? А потом вы еще праздновали – то-то веселье было! – и ты еще будешь меня уверять, что вы всего-навсего заказали в Фуйме пива и креветок! – не на дуру напал. С течением лет, Марио, – имей это в виду – я все больше убеждаюсь в том, что мужчина вовсе не моногамное животное, да, моногамия уже для вас устарела. Вы считаете нас полными идиотками и злоупотребляете нашей покорностью, вы получаете благословение, гарантию в верности и можете спать спокойно, только вас-то это ни от чего не удерживает, этот закон для нас писан, а не для вас, и, когда на вас находит, вы пускаетесь во все тяжкие, как будто у вас нет семьи. И я не хочу сказать, что ты был Дон Жуаном, дорогой, вовсе нет, но, откровенно говоря, руку на отсечение я бы за тебя не дала, и сколько бы ты ни твердил, что вступил в брак таким же девственным, как я, я на эту удочку не попадусь, так и знай, – дура я, что ли? – мне поневоле приходится быть себе на уме, вот как. «Не благодари меня, в этом повинна моя застенчивость», – меня прямо смех разбирает, какая там, к черту, застенчивость! – все вы, мужчины, хороши, только и ждете удобного случая, а жена и дети – это для вас ничего не значит. А впрочем, вам и случая особенно ждать не приходится, взять хоть Мадрид, дружок! – стыд и срам: после восьми вечера по улицам ходит куда больше девиц легкого поведения, чем порядочных женщин, и, по-моему, у нас напрасно закрыли дома терпимости, – я бы нарочно раскрасила их самыми яркими красками, чтобы никто не мог ошибиться, а проституток заперла бы там, нет, замуровала бы, вот как, пусть они и солнечного света не видят, ничего другого они не заслуживают, а ты еще разглагольствуешь, что ни одна из них не занимается этим ради собственного удовольствия; когда вы, мужчины, начинаете их оправдывать, вы становитесь просто невыносимы. А вот я, например, не могла поступить с тобой благороднее: «Расскажи мне о твоих похождениях, когда ты был холостым; я прощаю тебя заранее», – да, да, честное слово, Марио, я приготовилась испить эту чашу до дна, клянусь тебе, и, как только ты все рассказал бы мне, я бы тебя поцеловала, как бы в знак отпущения грехов, понимаешь? – и сказала бы: «Что прошло, то прошло». Только тебе хоть кол на голове теши, и всегда ты был таким, ты упрям, как ламанчский осел, дружок, и – большими буквами, прямо как в твоих книгах, – вы вот хвастаетесь, что все знаете, а на самом деле большие буквы там были совсем ни к чему, раз это не имена собственные, и не слово после точки, и ничего такого, это ведь всякий дурак знает. «Я БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ДЕВСТВЕННЫМ, КАК ТЫ, НО НЕ БЛАГОДАРИ МЕНЯ, В ЭТОМ ПОВИННА МОЯ ЗАСТЕНЧИВОСТЬ». Ну как тебе это нравится? Меня бесит, Марио, ужасно бесит твое недоверие ко мне; если бы ты сказал правду, я все равно простила бы тебя, клянусь, это так же точно, как то, что меня зовут Кармен, хотя мне и пришлось бы вынести крестные муки, так и знай. А уж когда ты женился, еще того хуже: ты изменял мне в мыслях, а это то же прелюбодеяние, вот как, вспомни чудное лето, которое мы провели на море, – подумать только, что мне там пришлось пережить! – больше ты меня туда и на аркане не затащишь. Не подумай, что я злюсь за себя, болван, ведь ты меня знаешь, у меня много недостатков, но я не ревнива, но дети! – подумай о детях – какое оскорбление ты им нанес! – ведь Марио и даже Менчу уже умеют целоваться, мой милый, время идет, они уже взрослые люди, Марио, хотя ты со своим велосипедом и всякими прочими глупостями отчаянно цепляешься за молодость. Таков закон жизни, дорогой мой, и бороться с ним никому не под силу; бедная мама, царство ей небесное, говорила: «На свете от всего есть лекарство, только не от смерти», – вдумайся, это может показаться банальностью, но на самом деле в этой фразе заключается глубокий смысл. Я часто думаю, Марио, – хотя это довольно глупо с моей стороны, – что, если бы ты был сыном не твоей матери, у которой было очень много недостатков, а сыном моей, ты был бы совсем другим человеком. Тогда все было бы гораздо лучше, я в этом совершенно уверена, и я ведь не жалуюсь, пойми меня правильно, я знаю, что глупо думать о подобных вещах: ведь, если бы ты был сыном моей мамы, мы были бы в лучшем случае сводными братом и сестрой, вот как, и не смогли бы пожениться, – все эти штуки с кровосмешением и резус-фактором меня всегда в ужас приводили, имей это в виду, это у меня началось не сегодня, и ты представить себе не можешь, чтó я пережила из-за Альваро! – теперь-то я могу тебе сказать: когда я забеременела, мне все казалось, что у нас что-то не в порядке, кровь не совмещается или что-нибудь в этом роде, я почти превратилась в истеричку, дала обет целый месяц не есть мороженого – подумай только! – ведь я же страшно люблю мороженое. Ну, а ты, ясное дело, ничего и не знал, а потом стал бить во все колокола из-за того же Альваро: он, видите ли, странный мальчик, один ходит в поле разжигать костер и называет солдат валетами, надо показать его врачу – ерунда какая! – дети все таковы, Марио, дело в том, что у Альваро призвание бойската или как там это называется, и, если разобраться, он по-настоящему ничем не болел, кроме кори, только и всего, да еще в легкой форме, так что, если помнишь, мы даже сомневались, корь ли эхо. Меня больше беспокоят другие вещи, Марио, серьезные проблемы, а не вся эта чушь, полюбуйся на Борху: ведь он сказал это вчера не так просто, у него это вырвалось из глубины души: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, – тогда не надо будет ходить в школу», – ну как тебе это нравится? Я избила его до полусмерти, ты это сам видел, и пусть ему только шесть лет, я это прекрасно знаю, но я в свои шесть лет – помню все так, будто это происходило вчера, – просто обожала папу, но-настоящему обожала, стоило кому-нибудь сказать, что с ним что-то случилось, и я прямо умирала, так и знай. Это вроде того, что выкинул с трауром наш бездельник – ни в какую: это, видите ли, глупые условности – «условности», – уж не мог подобрать слова попроще, этот парень будет таким же путаником, как ты, Марио, он твой живой портрет, и это серьезно меня беспокоит, он даже не просит у меня карманных денег по воскресеньям, а в его возрасте это очень странно: нравится это ему, нет ли, а ему пора уже начать встречаться с девушками и поостыть к книгам – свихнут они ему мозги! – понять не могу зачем вам такая уйма книг, от них одна грязь, как я говорю. И уж, конечно, на книги у тебя всегда хватало денег, не то что на «шестьсот шесть», машина, видите ли, ни к чему, это роскошь; тебе-то было вполне достаточно твоей кафедры, бумаг и друзей-приятелей, ну, а на других плевать ты хотел. Посмотрел бы ты лучше на Аран, ведь я столько времени твержу тебе о ней – целую вечность, а ты все свое: она, дескать, еще вырастет, ей только три года, я и без тебя знаю, что ей три года, но ведь и в три года бывают девочки высокие и маленькие, а Аран очень маленькая, и если бы в нашей семье не было подобных случаев, тогда другое дело, но ты полюбуйся на свою сестру, Марио, уж не будем говорить о том, что она полнейшее ничтожество, но и физически Чаро отнюдь не совершенство, прямо бочонок какой-то, а ты еще удивляешься – в кого Аран, вспомни про Эсклаву, – родилась восьми месяцев, и теперь сам видишь: все ей не по вкусу, и не случайно вы брат и сестра, дорогой мой, у обоих у вас свербит в заднице, какие-то вы неприспособленные, но теперь это почему-то в моде. Предупреждаю тебя заранее: не желаю я, чтобы у меня была такая дочь, и, хочешь – плачь, хочешь – смейся, а я покажу ее Луису, пусть он хорошенько ее осмотрит и пропишет какие-нибудь витамины, чтобы она росла и стала поживей. Я сделаю все, что в моих силах, не проморгаю, дорогой мой, и не говори мне, что я гублю ее личность: перед твоими глазами печальный пример – парень целый день болтает с лифтером, вот тебе и личность! – и если личность проявляет себя, отрицая траур по отцу, так уж лучше быть безликим. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь да смыслю, и либо я ничего не стою, либо мои дети будут думать так же, как я, милый, а если Марио хочет думать по-своему – ну что ж, на здоровье! – только в таком случае пусть идет туда, где другая хозяйка, но пока что он живет под моей крышей, а те, кто зависит от меня, должны думать, как я велю. Что хорошо, то хорошо, и либо то, либо другое, как сказала бы бедная мама; скажи на милость: какую пользу может извлечь мой сын из болтовни с сеньором Абундио, да еще, для пущего срама, в его каморке? – узнаю в нем тебя, Марио, это твой живой портрет, дружок; вспомни этого старого дурака Бертрана: всякий раз, как он приносил тебе жалованье, ты завязывал с ним разговор, спрашивал, много он зарабатывает или мало, – это с каким-то педелем, подумать надо! – потом вы переходили на другую тему, я ведь все слышала, не думай, я тебе это прямо говорю, он, видите ли, еще мужчина в соку, да к тому же взял себе новую бабу, ты только посмотри на эту мумию, он же еще и глухой вдобавок, но для вас ведь главное похвастать, будто вы – мужчины хоть куда. Мне уж надоело говорить тебе, Марио, – слишком ты был запанибрата с этими людьми, и они доходили черт знает до чего, их посади за стол, так они и ноги на стол, и если тебе это нравилось, то так тебе и надо: раз ты плохо себя поставил и обращался с ним как с равным, он имел полное право сказать тебе: «Я забыл мелочь дома», – и про себя я, конечно, смеялась, но думала: «Так ему, дураку, и надо, так ему и надо. Это ему будет наука», – ты не знал, например, где у тебя запачкано, а он: «Повыше, пониже, вот здесь», – а ты ему: «Спасибо, Бертран», – да так добродушно! Ну так вот, скажу тебе прямо: вчера он появился здесь одним из первых – притворщик этакий! – и прямиком в столовую, и что ты думаешь? – я немного подождала, а потом сказала: «Бертран, пройдите на кухню, будьте добры, а то здесь повернуться негде», – только его еще тут и не хватало! – ну где это видано, чтобы педель толкался среди преподавателей? Я не говорю о похоронах, – там он должен быть, но в дом ему лезть нечего, да еще его глухота, бедный Антонио в конце концов прямо завопил, а он: «Я не слышу, что он говорит», – комедия! – уж я тебе говорю, дон Николас смеялся – подумай только! – не нашел более подходящего времени! – и если я не спустила его с лестницы, то это просто чудо: пусть он умный, я не отрицаю, но нельзя сказать, чтобы он отличался тактом, вспомни хоть историю с наградой, – ну какая муха его укусила? – «Не делайте этого, я знаю Марио, он способен бросить ее в пруд», – ему-то какое дело? – и ты туда же: «Из меня хотят сделать могилу, увенчанную Большим Крестом», – на тебя ни кнут, ни пряник не действуют, дружок, ну что за характер! И если тебе не сказать: «Довольно!» – то еще неизвестно, что будет, ты закусишь удила, в раздражении наговоришь грубостей и уже не сможешь отвечать за свои поступки, – вспомни, как ты себя вел, когда тебе сообщили по телефону, что не напечатают твоих статеек; а как, по-твоему, тебе нужно было сказать об этом? – по телефону, конечно, быстрее, а ты: «В письменной форме, в письменной форме!» – да неужели к тебе уже нельзя непосредственно обратиться? С тобой никогда не знаешь, чего ждать, милый, ты точно малый ребенок; вспомни, что было в поезде, да с этим Мойано иного и не могло случиться, лучше бы он сбрил свою бороду – на кого только он похож? – а ты еще говорил, что «строгий режим» – это относилось к его желудку – да, да, как же! – меня не проведешь, вы могли здорово влипнуть, ведь этот тип был очень влиятельное лицо в политике – хотела бы я иметь такого мужа, Марио, – он прекрасно сделал, что позвал полицию, никогда ведь наперед не знаешь, а все из-за вашей болтовни; и я всю ночь глаз не смыкала, особенно после того, что сказал Антонио – я ведь, представь себе, обзвонила всех на свете, – но он стоял на своем: «Точно сказать не могу, но, по-моему, двадцать четыре часа превентивного заключения приравниваются к уголовному наказанию», – ничего себе, а для тебя это все шуточка, пустяки! Бедные мои дети! Тебе бы только распускать язык, когда тебя не просят, зато на праздниках, если не выпьешь двух рюмок, прямо как в трауре! – матушки мои! – ну и физиономия! Ну почему ты молчал, скажи на милость? Да потому, что ничего другого тебе не оставалось, ясное дело, ведь если хорошенько разобраться, то петь ты не умеешь, рассказывать пикантные анекдоты не умеешь, играть на гитаре и танцевать современные танцы – тоже, только другим мешаешь. А ведь я предупреждала тебя, Марио, предупреждала, как только мы поженились, не отрицай, я даже готова признать, что иногда была назойливой: «Научись ты себя вести. А иначе пропадешь», – только тебе, как всегда, в одно ухо входит, в другое выходит: даю тебе слово, я не знаю женщины, которая значила бы меньше для своего мужа, чем я для тебя, так ты и знай, а это говорит о том, что ты меня не любил, любимый ты мой, как ты там ни крути. Ты ведь считал меня злой, а? – ты сидел в углу скучный, скручивал свои вонючие цигарки, ты меня измучил, клянусь тебе, и я уж не знаю, что лучше, но у тебя всегда крайности: то молчишь, как мертвый, то орешь, как полоумный – помнишь тот вечер у Вален? – я ведь предчувствовала это, честное слово, предчувствовала, как только мы вошли и я увидела Солорсано и Ихинио; а ты давай швырять пробки от шампанского в фонари, и если Вален это нравилось и если это ее развлекало, так только потому, что она человек компанейский, прямо прелесть эта Вален, но был момент, когда я просто не знала, куда деваться, клянусь; сказать, что меня охватил ужас, – значит выразиться слишком слабо.