Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

XV

Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня… [36]36
  Книга Песни Песней Соломона, V, 7.


[Закрыть]Но прежде всего я хочу сказать тебе одну вещь, дорогой, даже если ты рассердишься, я ведь знаю, что это придется тебе не по вкусу, но – пусть это будет между нами – скажу тебе, что никогда не поверю, будто полицейский тебя ударил; все дело в том, как ты себя вел, – тогда я даже не посмела сказать тебе это, но я вполне была согласна с Рамоном Фильгейрой: почему это полицейский станет тебя бить, если ты едешь через парк на велосипеде? Ты не волнуйся, пожалуйста, подумай сам: неужели ты не понимаешь, что это абсурд? Скажи правду: ты упал, – так сказал полицейский, а полицейский ни с того ни с сего врать не станет, и если рассуждать здраво, то полицейский в три часа ночи – это то же самое, что министр внутренних дел; он крикнул тебе: «Стой!» – а ты испугался и, конечно, упал – вот откуда у тебя на лице синяк. Дело в том, что ты всегда питал страсть к велосипеду; мне было ужасно стыдно за тебя; а ведь до того, как ты упал, ты хвастался перед детьми, будто ты – Толедский Орел [37]37
  Речь идет о знаменитом испанском велосипедисте, родом из Толедо.


[Закрыть]и порол всякую чушь, а потом: выдумал всю эту историю с ударом и скандал с пистолетом, когда ты поднял шум, все это басни; послушать тебя, так ты ехал усталый после проверки тетрадей, – это и впрямь должно быть очень утомительно, я понимаю – все мы люди и все такое прочнее, – но зачем же вымещать свою усталость на несчастном полицейском, который, в конце концов, был виноват только в том, что исполнил свой долг? Ему, верно, тоже не очень-то приятно стоять столбом в три часа ночи на углу – будем откровенны, – и так всю ночь, Марио, ведь это легко сказать! – да еще на холоде. А кроме того, милый, ты уже не в том возрасте, чтобы разъезжать на велосипеде, ты уж не мальчик, и хотя ты упорствуешь и не хочешь забыть об этом, но годы не проходят даром, знаешь ли, и это закон жизни, бороться с которым дикому не под силу, вспомни маму, царство ей небесное: «От всего есть лекарство, только не от смерти»; я еще могла бы понять женщину… Если хочешь знать правду, меня всегда удивляло это твое идиотское стремление быть в форме, ездить по пятидесяти километров на велосипеде куда глаза глядят без определенной цели – глупость какая! – за иные пристрастия бить надо, уж не спорь со мной; если тратить силы на что-то важное, как я говорю, так и не растолстеешь! Другое дело, кабы ты был спортсменом, а так – что тебе было терять, дорогой? – ведь силенок у тебя ни на грош – долговязый и, я помню, на пляже всегда белый-белый; есть вещи, которых я никогда не пойму, сколько бы о них ни думала: ведь если ты – кожа да кости, так зачем тебе сохранять фигуру? – можешь ты мне это объяснить? Уж не знаю, хорошо ты писал или плохо, в это я не вмешиваюсь. Но в спорте ты нуль без палочки, это всякому ясно, и внешность у тебя неподходящая, совсем не для спортсмена, так и знай, каждому свое. И если Рамон Фильгейра принял тебя в своем кабинете как родной отец – ты же признаешь, – то зачем тебе понадобилось устраивать скандал и нещадно ругать полицейского, ты ведь сроду не был обманщиком! Мне грустно, что из-за глупого тщеславия ты не хотел признаться, что упал с велосипеда, и так хладнокровно врал – вот ты каков! – и меня, знаешь ли, возмущает, что из ложно понятого самолюбия ты доставляешь неприятности бедному малому, хотя это на тебя и непохоже. Только ведь ты без скандалов прямо жить не можешь, дружок! – а вот если бы ты сразу пошел к Фильгейре и откровенно сказал ему: «Вы правы, погорячился я», – все было бы иначе, я уверена, и ни он, ни Хосечу Прадос, ни Ойарсун не отказали бы нам в квартире, голову даю на отсечение; все это случилось из-за того, что ты всегда любил идти напролом, ты смешиваешь такие вещи, как воспитание и сервилизм. А ведь этот проклятый сервилизм не наступил тебе на ногу и вообще ничего плохого тебе не сделал! Сервилизм и система – вот два слова, которые не сходили у тебя с языка с тех пор, как я тебя знаю, но как ты там ни крути, а это такая же причуда, как и любая другая; ведь, по-твоему, почтительное отношение к властям – это лицемерие или что-то в этом роде, не правда ли? – послушать тебя, так можно подумать, что я чудачка, и это мне всего обидней, – просто у меня голова на плечах, и поэтому я у вас всегда плохая, вот ужас-то, матушки мои! Но послушай, я скажу тебе больше: пусть даже и правда, что полицейский стукнул тебя по голове – в чем я сильно сомневаюсь, – но неужели этот удар не стоит шестикомнатной квартиры с лифтом, горячей водой и ренты в семьсот песет? Оставим в покое романтизм и раскинем умом, дорогой мой, – у тебя привычка плыть против течения, а мы живем в практический век, и дураком надо быть, чтобы с этим спорить; я не говорю, что надо со всем соглашаться, просто надо проявлять терпимость, не обязательно превращаться в раба; вот, например, история с алькальдом или с Ойарсуном и Хосечу Прадосом – черт тебя дернул заговорить о подсчете голосов, – неужели ты думаешь, что в противном случае они отказали бы нам в квартире? Пойми ты, Марио, что посеешь, то и пожнешь, и, как говорила бедная мама, царство ей небесное, – «В нашей жизни добрые друзья стоят дороже карьеры», – я ведь ссылаюсь на примеры, дружок, послушай только, и никогда не устану повторять тебе, что ты всегда хотел быть хорошим, а достиг лишь того, что стал дураком, можешь мне поверить. «Честному человеку все пути открыты», – как тебе это нравится? – уж хлебнули мы с твоими теориями! – ведь как там ни крути, а в жизни нельзя быть добрым ко всем: и если ты хорош с одними, другие на тебя злятся, тут и толковать не о чем, все происходит именно так, потому что так было от века, – так почему же не стать на сторону тех, кто тебе подходит? Так вот нет же, вечно ты якшался со всякими оборванцами и деревенщиной, как будто оборванцы и деревенщина поблагодарят тебя за это, – уж больно ты умен, дорогой! – и всякий раз, как я подумаю, что из-за скандала с полицейским, из-за протокола и тому подобных историй мы прозябаем в этой лачуге, я просто с ума схожу, ведь для этого жить на свете не стоит. И к тому же – ну что ты пристал к этим несчастным полицейским? – у всех у вас на них зуб, как я говорю, и надо было видеть лицо Солорсано, когда вы подписывали эту бумагу, ну вот когда полицейский огрел дубинкой того типа, который мчался на футбол, а тому, видишь ли, это пришлось не по вкусу, – это-тоя понимаю; я просто поверить не могла, когда мне звонили из Комиссариата, мне уж и говорить-то осточертело: «Мой муж на футбол не ходит», – ну а потом ты появился, и надо было видеть как ты на меня набросился, а ведь, помимо всего прочего, дело того и не стоило, мне кажется, спроси у кого хочешь, а ты: «Кто тебе велел это говорить, скажи, пожалуйста?» – ну ладно, дружок, не сердись! – меня спрашивают, я отвечало, только и всего; и, если хочешь знать, я тут же догадалась, что всему делу заводчики – все тот же дон Николас и его шайка, вот что, не на дуру напали, а у этого типа есть и другие грешки, он этого даже и не скрывает; и уж я тебе говорю, что, если бы его в свое время отправили на тот свет вместо того, чтобы нянчиться с ним, от скольких бед мы были бы избавлены! Других, в конце концов, убивали за меньшие преступления, и неговори ты мне про Хосе Марию, потому что с твоим братом поступили по справедливости, и мне это совершенно безразлично: то, что он не пошел на работу, было еще не самое страшное, хоть твой отец и стал невыносимым человеком, сам знаешь, но ведь есть свидетели, что он был на Пласа де Торос на митинге Асаньи, а в день провозглашения Республики ходил по Асера с трехцветным знаменем и орал как полоумный; это не то что Эльвиро, – Хосе Мария рассчитывал на свое обаяние, и на женщин оно и впрямь действовало, ну а с мужчинами оно ничего не стоит. А кроме того, причем тут вся эта история с полицейским? Ваша ненависть к ним нелепа, милый, и даже сама Вален всякий ваз как видит пару полицейских [38]38
  В Испании полицейские ходят попарно.


[Закрыть], сжимает мне руку и смеется, честное слово: «Вот если бы тут появился Марио!» – вот что она говорит, слышишь? – ну а я скажу, что, по сути дела, вам не нравится власть, вы ведь считаете, что, раз вы кончили школу, вы имеете право на все, – ан нет, Марио, плохо тогда было бы наше дело, в жизни приходится повиноваться и подчиняться дисциплине с самого рождения, сперва – родителям, потом – властям, в конце концов, это одно и то же. Больше того: если время от времени нам случается получить по морде, то мы, вместо того чтобы приходить в бешенство, должны принимать это со смирением, потому что тот, кто нас лупит, делает это – будь уверен – не для собственного удовольствия, а для нашего же блага, для того, чтобы мы не сбились с пути истинного. Ты говорил, что хотел быть чистым и что стоит жить на свете ради того, чтобы исправить хотя бы один дурной поступок; да это же самое настоящее тщеславие! – не будем обманывать друг друга, ну скажи на милость, можешь ты объяснить мне, что такое ты исправил и для чего ты жил, если не смог купить своей жене какой-то несчастный «шестьсот шесть»? Любовь и понимание? – не смеши меня, я ведь очень проницательна, ты это знаешь, а вот ты всего-навсего склочник, и всегда ты был таким, поднимал шум из-за ерунды, а потом пропускал машины, переходя улицу, или покупал «Карлитос» у всех мадридских бродяг, или уступал очередь в магазине, и если что-нибудь и может действовать мне на нервы, то именно это, так и знай, потому что, кто хочет что-то купить, пусть встает в очередь, очереди для того и существуют, а как же иначе? Нет человека на свете, который мог бы понять тебя, Марио, это сущая правда, и, если разобраться, ты сам себя не понимаешь, – вот тебе история с поросенком Эрнандо де Мигеля: ты бросил его в лестничный пролет и чуть не убил Эрнандо, а потом просидел весь вечер сложа руки: «Конфликт между смирением и коррупцией никто разрешить не в силах», – ну и проблема! больше я и слышать не хочу! – ты становишься невозможным, дружок мой милый: во-первых, ты пишешь свои талмуды, которые никто не может читать, а во-вторых, ты мне с ними покою не даешь, так что я прямо голову потеряла, даю тебе слово, а когда я пыталась поговорить с тобой о деньгах, или о «шестьсот шести», или еще о каких-либо важных делах, ты – «Молчи», – как будто это тебя не касается! – меня возмущает, что ты говоришь только о том, что тебе по душе, и прикусываешь язычок, когда тебе это выгодно. Твоя норма поведения, Марио, такова: быть твердым с теми, кто приказывает, и уступать оборванцам – смотри, как здорово! – а я говорю: уступай или всем, или никому; или всегда проявляй характер, или никогда; но ты всегда упорно стоишь на своем, то вступаешь в пререкания, то – с катушек долой, кошмар какой-то, так и знай. Вален над тобой смеется, да и все смеются, им ведь не приходится терпеть твои штучки, а мне бы вот хотелось посмотреть, каково бы им было на моем месте, милый, – они бы и двух недель не выдержали! – слушай меня хорошенько: Вален говорит, что ты не перевариваешь ни галстуков, ни стариков, и тут она совершенно права, будем называть вещи своими именами, потому что если это не так, то чего ради ты помешался на людях моложе сорока лет? – им, видите ли, не дают говорить, а иначе, мол, они понимали бы друг друга. Можешь ты мне объяснить, голубчик мой, кто это не дает им говорить, если они кричат больше всех? – ведь теперь нельзя на улицу выйти из-за криков и мотоциклов, нет у людей ни уважения, ни почтения – ничего! А в тебе сидит дух противоречия – вот оно что, все у тебя шиворот-навыворот, из-за своих родителей ты, как говорится, и слезинки не обронил, а потом из-за какого-то каприза целый божий день обливался слезами – матушки мои! – можно было подумать, что ты просто плакса. Нервы? – смешно слушать, ты ведь расстраивался из-за того, что тебе было страшно, что ты не идешь честным путем, и из-за того, что ты завидовал мне, да, мне – пойми ты это, ты должен был сам мне это сказать, – и тем, кто, как я, во всем уверен. А ты что думал, дружок, скажи, пожалуйста? Когда у женщины совесть чиста, ей плевать на тех, кто бесится, и так же должен был поступать и ты, скандалист, – ты должен был смотреть на вещи моими глазами, раз уж ты мне завидуешь, и оставить в покое Аростеги, Мойано и всю эту гнусную компанию; ведь иногда я думаю, что только тогда ты и вел себя хорошо, когда болел, вот как, тебе это покажется шуткой, ты ведь всегда считал, что молчать и повиноваться – унизительно, совсем как те мальчишки, которых ты столь горячо защищаешь, а ведь если разобраться, так это просто подонки, да, да, отбросы общества, хотя ты и порол чушь, что это «безвинные жертвы», – повторяю, Марио: это одни слова, потому что если так рассуждать, то можешь ты объяснить мне, чем виновата я, что у меня нет автомобиля, а у моих подруг – есть? А мама? Чем виновата была мама, царство ей небесное? – и, однако, она пережила войну, а война стоила ей больше, чем другим, хоть она и не распространялась об этом, потому что история с Хулией – это хуже смерти, Марио, пойми раз навсегда, а ты вечно ставишь в пример своих родителей и братьев с сестрой; ты чудовищный эгоист, чудовищный эгоист – и больше ничего, о моих родителях ты ведь сроду не думал. Как там ни крути, дорогой, а молчать и повиноваться – для тебя нож острый; и в конце концов, все вы одного помету, посмотри-ка на Чаро, как ты думаешь, почему она ушла из монастыря? – да все потому же, малый, по той же самой причине: она не умеет молчать и повиноваться, больно уж вы заносчивы, ни она, ни ты не согласитесь подчиняться порядку; и дошло до того, что теперь она сбилась с пути истинного, и ни туда ни сюда, она становится все более странной, и уверяю тебя, что если я по-прежнему отправляю к ней по воскресеньям детей, то из чистого милосердия; будь он неладен, ваш милый домик! – там все время говорят о мертвых, а вот послушай Альваро: «Я лучше вовсе не буду есть, чем есть у тети Чаро», – ну, конечно, я его прекрасно понимаю, ведь она, твоя сестрица, прямо сомнамбула какая-то, подумай только! – вечно она ставит всем в пример дедушку и бабушку и обоих дядей – подумай только: говорить детям о мертвых! – уж если я и делаю это, так только со смыслом. И Чаро – не исключение в вашей семье, вовсе не исключение! – это твой живой портрет, никогда и нигде ей хорошо не будет, точь-в-точь как Хосе Марии, все вы на один покрой; ты без конца говоришь о том, что твоя сестра – работящая, но ты говоришь это мне назло, – я ведь тебя знаю, просто у нее нет прислуги; а я ее прямо-таки не выношу, могу тебе поклясться, она такая тупая, и кажется, будто вот-вот упадет в обморок, и потом она совсем не красится; в семнадцать лет – это бы еще сошло, ладно, но в ее возрасте это никуда не годится, Марио, хоть бы она это делала ради других! – кому же приятно смотреть на такую землистую, сухую кожу? И если ты это говоришь, чтобы позлить меня, Марио, – ты ведь на это способен, – то можешь говорить все, что тебе вздумается, ты меня этим не унизишь, предупреждаю тебя, но, если хочешь знать, я-то не барышня-белоручка, я не из тех, кто пасует перед трудностями, в голодный год, когда это было нужно, я ездила с дядей Эдуардо по самым отвратительным деревушкам за горохом и чечевицей, чтобы накормить моих родителей. И не думай, что автомобили тогда были такие, как теперь, – это была старая развалюха, дружок, а ты что думал? – но для меня это не имело значения, и, если бы понадобилось, я снова засучила бы рукава: уж что-что, а терпеливее меня нет никого на свете, сам знаешь, и я могу сказать об этом во всеуслышание.

XVI

Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем… [39]39
  Книга Екклезиаста, IX, 7–9.


[Закрыть]Но когда я подумаю о том, как мы развлекались… да, славно мы развлекались! – веселым я тебя никогда не видела, Марио, даже во время свадебного путешествия, а этим все сказано. Вален говорит, что брачная ночь – это далеко не сахар, и я, конечно, с ней соглашаюсь, не могу же я сказать ей, что ты повернулся на другой бок; да и день тоже – все проводят его роскошно, кроме нас с тобой; я помню, в Мадриде: «Зайдем в кафе?» – «Как хочешь», – «Пойдем в театр?»– «Как хочешь», – неужели ты не мог отвечать иначе, дурак ты набитый? Женщина – существо беззащитное, Марио, она нуждается в руководстве, горе ты мое, и поэтому я была бы в ужасе, если бы вышла замуж за коротышку, ведь и рост должен вызывать уважение, так и знай, хоть тебе и покажется это глупостью. Только тебе все было трын-трава: на витрины ты и смотреть не желал, на уличную толпу – ноль внимания, кино – и говорить нечего, бои быков тебе не нравились. Скажи честно, Марио, по-твоему, это свадебное путешествие? Мало того: вид у тебя всегда был как на похоронах, ты словно думал о чем-то другом, как и тогда, когда ты вернулся с войны, дружок, – этого я не забуду, пока жива; все в ту пору были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный, и ведь ты еще победил, а что было бы, если бы вас разбили?.. Нет на свете человека, который мог бы понять тебя, Марио, дорогой мой, и я страдаю оттого, что никто не понимает, что ты ненормальный, и я не говорю, что в жизни нет неприятностей, – они есть, но надо взять себя в руки; я считаю, что надо пользоваться жизнью, послушал бы ты маму, она всегда повторяла: «Детка, мы живем один раз», – сказано просто и будто бы не так уж умно, но если вдуматься, то в этой фразе заключена глубокая философия, в ней большой смысл, Марио, больший, чем это кажется поначалу, а ты только и думаешь что о недостатках. И я не хочу сказать, что в жизни не бывает несправедливостей, бедствий и всего того, о чем ты говоришь, но ведь так было всегда – разве нет? – всегда были бедные и богатые, Марио, это закон жизни, пойми ты это. С тобой можно лопнуть со смеху, милый: «Наш долг – вскрывать недостатки», – вот так! – сказал – припечатал, да только нельзя ли узнать, кто тебе это поручил? Тебе поручили преподавать, Марио, вот ты и стал преподавателем, а для того, чтобы разоблачать несправедливость, существуют судьи, для того, чтобы облегчать горе, – благотворительность, а вы становитесь просто невыносимы со своей амбицией, взять хоть этого чертова дона Николаса; я просто не понимаю, как это люди могут читать «Эль Коррео», – ведь она из рук валится, дружок, там все только про бедствия, про нищету, про то, что у детей нет школ, что в тюрьмах холодно, что чернорабочие умирают с голоду, что крестьяне живут в нечеловеческих условиях, но нельзя ли узнать, чего вы добиваетесь? Хоть бы раз высказались ясно! Ведь если крестьянам дать лифт и отопление, то они уже не будут крестьянами, не так ли? – мне кажется – может быть, я ничего в этом не понимаю, – это то же самое, что с бедняками: ведь они всегда будут, такова жизнь, вот что я скажу, а если такова жизнь, то и незачем строить серьезные лица – вот еще выдумал! – тебя только тогда и раскусишь, когда ты выпьешь две рюмки, ты не представляешь, как мне было стыдно за тебя, когда ты бросал в фонари пробки от шампанского на вечере у Валентины! И уверяю тебя, я это предчувствовала, клянусь! – как только мы вошли и я увидела Фито Солорсано и Ойарсуна, я сказала себе: «Марио либо забьется в угол, либо устроит представление». Ведь я знаю тебя, милый, недаром я прожила с тобой больше двадцати лет. И то же самое было в Мадриде с Энкарной, когда ты прошел по конкурсу, – ты, конечно, выпил, еще бы! – и я держу пари на что хочешь, что празднование не кончилось пивом и креветками. А куда вы отправились потом? Дорого бы я дала, чтобы узнать это, Марио, ты и представить себе не можешь, – я уверена, что тогда ты смеялся больше, чем теперь, это уж точно, и особенно меня бесит, что с посторонними ты ведешь себя совершенно иначе, чем со своей женой. Скажи мне – да тут и спорить не о чем! – добра тебе от дона Николаса не было, сам знаешь, одно зло, и сколько бы он там ни изворачивался, а все-таки издалека видно, чтó он за птица, и на том спасибо. Он поднимает на смех все на свете, и видно издалека, чтó он за птица, да и как тут не увидеть! – и уж мне-то, даю тебе слово, его сплетни вовсе не смешны и его рассказы тоже, – вспомни хоть тот, как его посадили во время войны. Можешь ты поверить хоть одному слову из того, что он рассказывал, будто бы кто-то выстроил их и сказал капралу: «Я отвечаю за триста шестьдесят семь человек; если их окажется триста шестьдесят шесть, пойди на улицу и хватай первого попавшегося, а если их окажется триста шестьдесят восемь, возьми последнего из шеренги и расстреляй»? Басни! Конечно, последним в шеренге был он сам, иначе история уже не была бы смешной, но можно ли поверить хоть одному слову из этого рассказа? В крайнем случае я могу допустить, что сказано это было смеха ради, для забавы, чтобы время скоротать, – не очень-то весело сидеть сложа руки взаперти, с тремястами красных, ни поговорить ни с кем нельзя, вообще ничего. Не выношу я его, можешь мне поверить, и ничего не могу с собой сделать: пусть у него хорошо подвешен язык и пусть он замечательно пишет – это уж как тебе будет угодно, я не спорю, – но он интриган и злой человек, он уж и не знает, что еще придумать, чтобы тиснуть в газету и начать склоку. Теперь я вот что скажу тебе, Марио, в жизни у меня не было большей радости, чем в тот день, когда он поместил ту заметку в «Эль Коррео», где говорил, что уходит, – это когда заместителем директора назначили его брата Бенхамина, помнишь? – и сказали: «Если ваш брат Николас распояшется, вы будете уволены», – и, по-моему, это просто замечательно, да, замечательно, это законная защита, своим местом дон Николас, конечно, не очень-то дорожил – он ведь достаточно богат, – ну а ради брата ему пришлось вести себя поосторожнее. А в конечном счете – много шуму из ничего, этот хитрюга по-прежнему гнет свою линию, исподтишка все делает по-старому, сперва было притаился, а потом – снова-здорово, опять за свое. И уж до чего высокомерен этот милейший дон Николас! – а ведь папа его помнит, ты не поверишь, это человек самого низкого происхождения, его мать прачка или еще того хуже, и меня очень удивляет, что порядочные люди оказывают ему такое внимание; ведь как бы он там ни был умен, а все же – чего можно ждать от сына прачки? – я имею в виду, в интеллектуальном смысле, Марио, – ну можешь ты мне это объяснить? Папа всю жизнь повторял – каждый раз, как видел кого-нибудь из этих типов, что выскакивают как мыльные пузыри: «Светлые головы появляются только в четвертом поколении» – вот как он говорил. И не спорь ты со мной, Марио, – папа может тебе нравиться или не нравиться, но он не кто-нибудь, ты это сам знаешь, – он сотрудничает в ABC испокон веку, не с сегодняшнего дня. Вспомни, какой великолепный реферат по педагогике написал он для тебя, когда ты проходил по конкурсу, а потом ты и не вспоминал о нем, и ему, бедному, это, конечно, было больно, хотя он, по деликатности своей, ни разу об этом не заговорил. Бедный! Ты представить себе не можешь, сколько времени он потратил на этот реферат, дружок! – он даже два раза говорил с деканом, доном Лукасом Сармиенто, когда тот был у нас; у меня не было ни минуты покоя – помню, как будто это было вчера, – я крутилась, как волчок: «Вы не могли бы устроить это дело?» – представь, в тебе была вся наша жизнь. А ведь если разобраться, так папа вовсе не обязан был это делать, в конце концов, ты всегда шел по ложному пути, можно подумать, что ты жил на Луне. Нет, ты только полюбуйся на себя: папа потратил столько времени, а ты пошел представляться без реферата, – а ведь это было необходимое условие! Это ни у кого в голове не укладывается, вот как, а ты еще твердил, что считаешь это исследовательской работой, и пол-года бегал по архивам, – пустая трата времени, ну посуди сам! – ты просто бесподобен, дружок; я с наслаждением закатила бы тебе оплеуху за то, что ты поставил меня в неловкое положение, как и тогда, когда ты сказал «до свидания» тому оборванцу у аптеки Арронде. А бедный папа так помог тебе, но едва все кончилось, только тебя и видели, написал ему благодарственное письмо – и дело с концом. Бедный папа! По-моему, он не спал с неделю, честное слово, я помню, как он говорил: «Я не историк, но попробую, попробую», – он головы не поднимал, клянусь тебе! – целую неделю не поднимал головы. Ясно, что стоящий человек есть стоящий человек, и ведь не я это выдумала, – он проделал за тебя работу над книгой, Марио, и ты должен был оказать ему хотя бы минимум внимания; и не говори, что я не сказала тебе об этом – надо было издать ее в «Каса де ла Культура», я говорю так не потому, что я его дочь, – и он был бы просто счастлив, бедняжка, так и знай, ему ведь немного надо. Но чуткостью ты никогда не отличался, Марио, это сущая правда, благодарственное письмо – и конец делу. Я не стану говорить теперь, что папин реферат был трудной и сложной работой, – это не так, я согласна, но он был великолепно написан, не спорь со мной; я, правда, ничего в этом не смыслю, но, поскольку дело касалось тебя, я прочитала его три раза – подумай только! – и я была в восторге, ты и представить себе не можешь, – весь этот ретроспективный метод, или как он там называется, – ну вот когда историю изучают не с начала, а с конца и пятятся назад, как раки, потому что войны и тому подобные вещи происходят не просто так, а из-за чего-то и, как говорил папа, – у него было такое легкое перо! представь, у меня в комоде до сих пор лежит экземпляр, – «таким образом мы восходим от следствий к причине». Я не сомневаюсь, что тебя приняли только ради папы, – никогда ничего нельзя сказать с уверенностью, но в данном случае тебе повезло: хоть ты был и добросовестен и прочее, но такой прекрасной работы, как папа, тебе сроду не написать; папа замечательный человек, Марио, и если даже я до утра буду говорить о том, какой он хороший, я и сотой доли не скажу, и будь уверен, что он непременно приехал бы вчера, если бы не был таким стареньким, ведь он, бедный, совсем плох, это сущая правда, Хулия говорит, что он и из дому-то не выходит, да оно и понятно: ведь в Мадриде такое движение! – но телеграмму он прислал изумительную, Марио, она полна глубочайшего смысла и к тому же так прекрасно составлена, что хоть я и старалась быть мужественной, но не могла удержаться и расплакалась, – подумай только, как, наверно, он был расстроен, бедняжка! Ну а что касается Константино, то, по зрелом размышлении, ему лучше оставаться дома, он ведь и знаком с тобой не был. Мне и без того не нравится компания Марио, и пускай это, по-твоему, предрассудок, но я не считаю этого мальчика своим племянником, ничего не могу с собой поделать: мне кажется, у него на лице написано, что он рожден от греховного сожительства, так и знай. В каком виде я застала их, Марио! – посмотрел бы ты на этот срам! Это было в тот день, когда наши взяли Сантандер, – в жизни этого не забуду, – они валялись на ковре и обнимались – какой ужас! – я и вспоминать об этом не хочу. А он, бесстыжий, еще сказал: «Мы играли, bambina», – наглец этакий, я прямо чуть в обморок не упала. А между прочим, я готова поклясться, что Галли нравилась я, но Хулия сама с ним заигрывала, ну а он ведь не дурак, он знал, с кем что можно, – не стал же он подъезжать ко мне; меня все это ужасно злило, но я и не пикнула – мне было стыдно, понимаешь? – так что мама ни о чем не догадывалась, пока Хулия не стала полнеть, и тогда она повезла ее в Бургос, а потом – в Мадрид. Можешь себе представить, каким ударом это было для мамы, царство ей небесное, – ведь она была такая корректная, из такого хорошего общества, а про Хулию весь город болтал; это ты витаешь в облаках, дружок, – я никогда не могла этого понять, – но о Хулии каждая собака знала, ведь, как ни старайся, а таких вещей не скроешь. Бедняжка мама, что ей пришлось пережить! Достаточно сказать, что она даже в Рим писала – этим все сказано, – она хотела расторгнуть первый брак Галли, понимаешь? – но у него, кажется, было двое детей, и это очень плохо; говорят, что дети в таких случаях просто беда, через них не перепрыгнешь. А папа, несмотря ни на что, держал себя очень мило: «И этот тип еще заставлял меня здороваться на итальянский манер!» – представь себе, при всем своем монархизме он был в бешенстве, да нет, в бешенстве – это слабо сказано: если бы он тогда поймал Галли, он бы его задушил, да оно и понятно. А я, признаюсь, хотела выйти за тебя замуж, чтобы все тебе рассказать, – помнишь, когда мы были женихом и невестой, ты спрашивал меня о Хулии, а я говорила тебе, что все хорошо, что она в Мадриде в Академии художеств? А на самом деле, когда кончилась война, она жила там с ребенком и уже не вернулась, а когда мама умерла, папа переехал к ней и простил ее – подумай только! – а ведь он не разговаривал с ней по крайней мере лет семь. А маме, пожалуй, пришлось еще хуже, – ведь она была такая лакомка, а после этого перестала есть сладкое, можешь себе представить? – и притом навсегда, а ведь это страшная жертва. Ну а я, перед тем как мы поженились, все думала, какое будет у тебя лицо, когда я расскажу тебе про это, я просто дождаться не могла этой минуты, и в поезде все тебе сказала, – помнишь? – и ты не поверишь, как ты меня рассердил! – ты был так снисходителен, у тебя в жилах лимонад, а не кровь: «Господь милостив; во время войн все рушится», – ну что общего имеют войны с целомудрием? – я готова была убить тебя, ведь если я чем-то и могла утешиться после истории с Хулией – то есть не утешиться, а… ну, словом, ты меня понимаешь, – так это, рассказав тебе о ней, и говорила себе: «Он прямо похолодеет», – а тебе хоть бы что, совсем как тогда, когда я со всех ног прибежала рассказать тебе историю с Максимино Конде, чтобы ты написал роман, а ты и не посмотрел в мою сторону: «Он и так несчастлив», – ну что это за выходки? И вот что меня возмущает, Марио: если такие вещи для тебя и не имеют значения, все равно ты должен был поблагодарить меня за то, что я не из того теста, потому что, если хочешь знать, я могла бы проделать то же самое с Эваристо, или с Пако, или с моим подопечным легионером, или с кем-нибудь другим, с тем же Галли – стоило мне захотеть, имей в виду, – а я вот не сделала из уважения к известным устоям, но сегодня эти устои, кажется, вызывают лишь смех, и я уж не знаю, до чего мы дойдем, и если найдется теперь порядочная и честная женщина, то это чистая случайность. Скажи мне вот что, Марио: захотел ли бы ты жениться на мне, если бы я переспала с Галли Константино? Ведь не захотел бы, правда? Тогда почему же, сумасброд ты этакий, ты так снисходителен к моей сестре? Надо быть справедливым, дорогой, Хулия, скажем прямо, была бесстыдница, а ты еще болтаешь что-то про войну! – ведь, когда вы заведете речь о войне, вы готовы белое назвать черным, ни больше ни меньше; то, что произошло с Галли, ты оправдываешь, а сам – ведь у нас все было по-другому, мы уже получили благословение и все такое – повернулся на другой бок и – «Спокойной ночи», – а это ведь не пустяк, так ты и знай, и я не смогу забыть такое унижение, проживи я еще хоть тысячу лет, уж ты меня извини, и даже Вален не решилась рассказать об этом, а ведь Вален я доверяю всецело.