Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

III

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста, пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей [8]8
  Книга Песни Песней Соломона, IV, 9.


[Закрыть], – ну что ж, все это прекрасно, Марио, я не спорю, но скажи мне, сделай милость, вот что: почему ты никогда не читал мне своих стихов и даже не говорил, что их пишешь? Если бы не Эльвиро, я бы и знать ничего не знала, подумай только, мне ведь это и в голову не приходило, а потом вдруг оказывается, что ты пишешь стихи, и Эльвиро сказал мне, что одни ты посвятил моим глазам – вот это да! Знаешь, однажды Эльвиро спросил меня, случайно спросил: «Марио читает тебе свои стихи?» – а я – как с луны свалилась: «Какие стихи?» – тут он мне и сказал, клянусь тебе: «Зная тебя, я не удивляюсь, что он посвятил стихи твоим глазам», – а я покраснела и ничего не ответила, только вечером попросила тебя их прочесть, а ты – ни в какую: «Они слабые, вялые, сентиментальные», – уж не знаю, с чего это вас теперь так раздражает сентиментальность, дружок, и для меня твое недоверие было – нож острый, так и знай, и сколько я ни настаивала, ты говорил, что эти стихи не для чужих ушей – вы только послушайте! – как будто можно писать ни для кого. Ты страшно упрям, дорогой, уж ты мне поверь, ведь никому не сказанные слова ничего и не значат, сумасброд ты этакий, это все равно что далекий шум или никому не понятные закорючки, ты и сам это прекрасно знаешь. Чтоб их черт побрал, эти слова, ведь столько у тебя было из-за них неприятностей, и началось это не сегодня, а с тех пор, как я тебя знаю! Ты мне не поверишь, Марио, – ты ведь редко со мной разговаривал, – но когда я иной раз входила к тебе, в то время как собиралась твоя компания, так тебя страшно было слушать, дружок, вы ведь меня не обманете, вы можете говорить, что вам угодно, но никто меня не переубедит, что вы говорили о женщинах, и всякий раз, как я появлялась, вы меняли тему разговора, – все мужчины таковы, все одинаковы. И уж не знаю – была ли то случайность или условный знак – поди узнай, – но стоило мне показаться, как всякий раз – так уж повелось – вы начинали речь о деньгах – «деньги – корень зла, деньги – корень эгоизма», а уж если вы не говорили о деньгах, так говорили о словах: ясное дело, одно другого стоит; странно это, конечно, бог не создал мужчин плохими, но слова их сбивают с толку, – я только чудом сдерживалась, чтобы не вмешаться; ведь вот тебе сын сеньоры Фелипы, глухонемой от рождения, и туда же: «Что? Что?» – и видал? – с топором на брата – тебе этого мало? А ты: «Не вмешивайся в эти дела»; и всегда мне было больно, что ты в грош меня не ставил, Марио, будто я невежда какая-нибудь. Но я все прощаю тебе, кроме того, что ты не читал мне своих стихов, – между нами говоря, я иногда думаю, что ты писал их Энкарне, и просто голову теряю, потому что слово, которое никому нельзя сказать, – это чудовищно, это все равно, что выйти на улицу и орать на всех перекрестках как сумасшедший, – а ведь тогда ты чувствовал себя великолепно, это с тобой случилось гораздо позднее, и я не говорю, что это были пустяки, вовсе нет, совсем не пустяки, но это были капризы ребенка, – скажи сам: если у тебя ничего не болело и если у тебя не было температуры, так что же это за болезнь такая? Скажу тебе от чистого сердца: если я в чем и раскаиваюсь, так это в том, что двадцать три года я была прикована к тебе, как мученица, а вот если бы я проявила характер, была бы другая песня. Уж и Транси мне говорила: «И что ты нашла в этом недоноске?» – а знаешь, Марио, что я нашла, хочешь знать? Ты ведь был парень очень тощий, как будто изголодавшийся по ласке, понимаешь? У тебя были грустные глаза и стоптанные каблуки – вечно ты рвешь обувь, дружок, для тебя ведь прочных ботинок не существует, – и потом, ты все время бросал вокруг душераздирающие взгляды – так ведь? И совсем уж был кошмар, когда мы шли с Пако Альваресом или с кем-нибудь еще, а этот дикарь Армандо показывал рога и мычал. И Транси: «Не спорь со мной, милочка, он похож на пугало», – у тебя были несчастные глаза – у тебя ведь обманчивый взгляд, Марио, даю тебе слово, – а ведь мне, сам знаешь, было семнадцать лет, я была на два года моложе Менчу, я была еще совсем девочкой, – ведь в этом возрасте женщина больше всего гордится тем, что она кому-то необходима, известное дело, и помню, как я говорила: «Я нужна этому мальчику, он может покончить с собой, если я ему откажу», – все это глупости, конечно, романтика. А потом, признаться, я немного поспешила, как дура, – тебе, ясное дело, вполне достаточно твоей кафедры и твоих друзей, но скажи, пожалуйста, зачем я была тебе нужна? Для того, чем мы занимались каждую неделю? Нет, конечно, ведь для этого ты мог найти любую другую, еще и получше меня; к тому же – ты это и сам отлично знаешь – в хорошие дни тебе хоть бы что, а в опасные, между нами говоря, – прямо как зверь; надо видеть, какими вы иногда становитесь – давай да давай – и что вы только говорите, а ты ведь еще думал о другой, Марио, эта мысль мне просто покоя не дает. Ведь вы там в своей компании говорили о женщинах, Марио, не спорь со мной, я отлично слышала, как сказал этот Аростеги – а еще, кажется, воспитанный парень: «Наша свобода – это шлюха на содержании у денежного мешка», – ничего себе словечки! – и даже не извинился, увидев меня, – ну конечно, чего и ждать от него, ясное дело; а все это штучки дона Николаса: они думают, что если они молоды, так им все можно, и еще считают себя порабощенными, а ты говоришь: «Молодой бунтарь», – бунтарь против чего? На что они могут жаловаться, скажи, пожалуйста? – они получили все готовенькое, живут тихо и мирно, все лучше и лучше, – это все говорят, а ты либо молчишь, либо по своему обыкновению говоришь загадками: «Им надоело молчать», или: «Им надоела безответственность», или: «Они хотят испытать себя, узнать, сумеют ли они ужиться», – все это одни слова, и можешь ты объяснить мне, дорогой, что ты этим хочешь сказать? Они сами не знают, чего хотят, и должна сказать тебе, что им надо было бы держаться повежливей и быть малость поумнее: ведь даже Марио – посмотри-ка на него, – я прекрасно знаю, что он еще молод, но, если он раз собьется с пути, кто его потом наставит на ум, скажи, пожалуйста? Дурные примеры, дорогой, – вся беда в них, я не устану тебе это повторять, и я вовсе не хочу сказать, что Марио – заблудшая овца, он по-своему любящий мальчик, но уж как заговорит – лучше не напоминай мне об этом, – глаза вылезают из орбит: «ложный патриотизм», «фарисейство», – и однажды, услышав, как он защищает светское государство, я чуть в обморок не упала, Марио, даю тебе слово, – вот ведь до чего мы дошли! Университет, конечно, толком не проверяет этих мальчишек, будь уверен, им там вбивают в головы всякие странные мысли, что бы вы там ни говорили; а вот мама, царство ей небесное, как в воду глядела: «Учат – в школе; воспитывают – дома», – а ведь она – это не только мое мнение – была редкая умница. Но ты позволял детям слишком много, Марио, а с детьми надо быть твердыми, пусть сейчас ты их этим огорчишь, зато потом они же будут тебе благодарны. Посмотри на Марио – ведь ему двадцать два года, а он целый божий день либо читает, либо думает, а читать и думать – это очень плохо, дорогой, ну скажи сам; и друзья его тоже меня пугают, честное слово. Не будем обманываться, Марио, – почти все ребята сейчас наполовину красные, и я не знаю, что там с ними происходит, но у всех у них мозги набекрень, головы забиты бредовыми мыслями о свободе, о диалоге [9]9
  Молодое поколение испанской интеллигенции стремится найти общий язык на страницах печати путем «свободного диалога».


[Закрыть]и всем тем, о чем они говорят. Боже мой, ведь годы прошли, подумай сам! А теперь никому из них и не заикнись о войне, Марио, – я знаю, что война ужасна, дорогой, но, что там ни говори, это ремесло храбрецов, и о нас, испанцах, можно сказать, что мы – народ-воин, и мне кажется, что это вовсе не так уж плохо, ведь все остальные страны нам в подметки не годятся, – послушай папу: «На экспорт мы должны посылать не машины, а духовные ценности и целомудрие». Ну а что до религиозных ценностей, так о них можно сказать почти то же самое, Марио, мы ведь самые убежденные и самые истинные католики в мире, даже Папа так сказал; ты только посмотри на других: разводы, прелюбодеяния, – ни стыда, ни совести у людей. А вот у нас, слава богу, не считая нескольких потаскушек, – ничего подобного, ты это и сам знаешь, взять хоть меня – да мне такое и в голову не придет, так ведь? И мне нечего убеждать тебя, что возможностей у меня было сколько хочешь, – взять хотя бы Элисео Сан-Хуана – ведь он мне прямо проходу не давал: «Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь», – это, конечно, плохо, во ведь он это так просто говорил, он и сам прекрасно знал, что даром тратит время, не на ту напал! А Элисео ведь совсем не плох, послушай, что Вален говорит: «Как мужик он вполне годится», – он мужчина настоящий, видишь, как обстоит дело, только я – ноль внимания, как будто это меня не касается, – ни с Элисео, ни со святым Элисео, клянусь тебе. Устои есть устои, и Вален, что бы ты там ни говорил, – самая порядочная женщина в мире, это она так просто, для красного словца, а ведь однажды вечером, в день ее именин, ты ей проходу не давал, и поди знай, чем вы занимались, когда вышли из гостиной. Тебе не надо было столько пить, дорогой, ты выпил слишком много, а ведь я тебя предупреждала: «Прекрати ты это, прекрати», – но ты был невозможен, а Валентина: «Хи-хи-хи, да ха-ха-ха», – прямо прелесть эта Вален, как спокойно она ко всему относится! – и она же еще уговаривала меня, чтобы я оставила тебя в покое, – ты, дескать, очень развеселился, – ну ладно, но, когда ты начал бросать с балкона в фонари пробки от шампанского, я готова была убить тебя, так и знай, это ведь не модель; что другое – это еще полбеды, но вести себя надо прилично, это вопрос воспитания, дома мне это на носу зарубили, ты же знаешь. Сам Антонио был недоволен – он не знал, что я все слышу, – и сказал Висенте: «По-моему, Марио переходит всякие границы», – вот этими самыми словами; я знаю, что Антонио – это не тот святой, которому ты поклоняешься, и все из-за того дела, уж не спорь со мной, но скажи, пожалуйста, что он мог тут сделать? Он ведь умный мужик и, что бы ты там про него не говорил, стоял за правду, мама всегда это говорила, а у мамы – это всем известно – были очень оригинальные и очень современные взгляды на жизнь, уж не знаю, как это тебе объяснить; ну вот, например, я ей говорю: «Этому мальчику я нужна», – это я про тебя, разумеется, – а она: «Детка, не путай ты любовь с состраданием»; представь себе, каково ей было, бедняжке, после той истории Хулии с Галли, – ведь об этом все разузнали, и я сгораю со стыда, чуть вспомню, сам знаешь. Ну а ты, ясное дело, заладил свое – дескать, каждого надо понять, – не знаю только, почему ты так хорошо понимаешь одних и так плохо других; взять хоть Антонио с Ойарсуном; ну, Антонио еще ладно, но Ихинио – скажи сам – ведь это парень, который во время войны вел себя потрясающе, он такой открытый, симпатичный, другого такого на свете нет, а по-твоему, он «лизоблюд и сплетник», – и чем вы только там занимались в своей компании? – лучшего-то дела не нашли, как я говорю, – вам, мужчинам, не по вкусу, как появляется новый человек и вам приходится посторониться, ведь человек пришел ни с чем, а за короткий срок приобрел «дос кабальос» [10]10
  «Дос кабальос» – марка малолитражного автомобиля.


[Закрыть],– вот этого-то вы и не можете ему простить, будем откровенны, а если посмотреть, так Ойарсун работает, как вол, у него не то пять, не то шесть должностей, и из них три ответственных. И какое значение имеет, что он приехал сюда без гроша в кармане? Ихинио – человек стоящий, и вот он сразу попал в милость к Фито, прилип к нему, как муха к меду, а ведь у тебя все это было в руках, дурак ты набитый; ты же все испортил только из упрямства, не забывай, ведь он же всячески старался привлечь тебя к себе, а ты – как спятил, ноль внимания, да и только, а потом тебе и этого показалось мало – ты с ним поругался, ну и всему конец, а ведь если бы ты тогда вел себя поумнее и дал бы ему на лапу – только и всего, – так бог знает, чего бы ты не достиг. И зачем тебе было становиться на дыбы? Ведь в конце концов, Фито тебе добра желал! Так вот нет же – «Со мной шутки плохи», «Я не держу пари, которого не могу выиграть», – все одни слова, ведь в упрямстве тебя никто не перещеголяет, милый, ты никогда не умел обзаводиться друзьями, признайся, вот ты и остался в одиночестве, чего же ты хотел? – четверо неблагонадежных из твоей компании и обчелся. А друзья, как говорила бедная мама, царство ей небесное, стоят дороже, чем карьера, и она совершенно права, Марио, я ведь не зря это говорю, сам знаешь.

IV

Если же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, в одном из жилищ твоих, на земле твоей, которую Господь, Бог твой, дает тебе, то не ожесточи сердца твоего и не сожми руки твоей перед нищим братом твоим, но открой ему руку твою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается [11]11
  Пятая книга Моисеева. Второзаконие, XV, 7–8.


[Закрыть].Представь себе, Марио: перед тем, как мы стали женихом и невестой, Транси говорила мне – прямо уши прожужжала, – что твой отец отдавал деньги в рост; ну, я-то, конечно, в этих делах ничего не смыслю, но ведь так же дают деньги и банки, и это вполне законно. И когда я познакомилась с твоим отцом, он произвел на меня неплохое впечатление, клянусь тебе, – по правде говоря, я ожидала худшего, – и потом он был несчастным человеком, не вполне нормальным, может быть, это из-за Эльвиро и Хосе Марии – как знать? Помнишь: «Это я не пустил его на работу. Выходить вчера на улицу было безумием», – и так все время, а твоя мать так спокойно: «Молчи! Слышишь, Эльвиро? Молчи!», – ну, а он все свое, заладил, как сорока, прямо невыносимо. Вскоре пришел ты, а следом за тобой – Гауденсио Мораль; на него смотреть было страшно, весь оборванный и все такое – он только что пришел через горы от красных – помнишь? И это он рассказал про Эльвиро; уж и вечерок был, ничего не скажешь! – беда за бедой, а я подумала: «Что сделает Марио, когда увидит меня?» – Я ведь еще строила какие-то иллюзии, дуреха этакая, и все попусту: ты вошел и даже не взглянул на меня, только сказал матери: «Так было угодно богу; это как стихийное бедствие; у нас случилось несчастье, и ты должна найти в себе мужество», – хорошенький способ утешать! – а я, видя все это, забилась в уголок, холодно мне стало, вот как. Жду, жду, наконец ты повернулся ко мне, и я подумала: «Вот сейчас…» – да, да, как бы не так! – «Привет», – вот и все, и всегда ты так, – ведь такого сухого и черствого человека, как ты, дорогой, просто поискать. Я, конечно, вовсе не хотела, чтобы ты поцеловал меня – этого я не позволяла бы ни тебе, ни кому другому, – так что это бы еще ничего, но ты мог бы проявить побольше чувства, да, да, и я даже думала – зачем скрывать правду? – «Вот сейчас он возьмет меня за руки и сожмет их, Ведь случилось ужасное несчастье», – ну да, да, как же: «Привет», – и все тут. То же самое было, когда кончилась война, – сперва ты подолгу смотрел на меня в кино, так что я даже удивлялась: «Что у меня – рисунки на лице?» – но в один прекрасный день ты надел очки; если бы я увидела это раньше, у нас с тобой ничего бы и не было. И в парке по утрам та же песня; уж не спорь со мной, вечно одно и то же: «любовь моя» и «дорогая», – прямо как испорченная пластинка, пошлятина такая, ничего более оригинального тебе в голову не пришло, дружок ты мой милый! – стихов-то ты писал много, а для невесты ничего новенького не нашел, так что временами я говорила себе – даю тебе слово – «Я ему не нравлюсь, ни капельки не нравлюсь», – и, конечно, страшно волновалась. Очень мы отличались от «стариков», скажу я тебе! Габриэль и Эваристо были, правда, не так уж и стары – это я просто для сравнения говорю, – но нахалы они были изрядные; в тот вечер, когда они привели нас в мастерскую – туда, на чердак, – я прямо в себя прийти не могла, сердце – тук-тук-тук, а Транси – такая спокойная, ты себе и представить не можешь, кто бы мог подумать – выпила две рюмки пиперминта и как ни в чем не бывало, а потом, когда они стали показывать нам картины с голыми женщинами, она давай комментировать: «Прекрасная композиция», «Великолепное освещение» – вот бесстыдница! – ну а я, по правде говоря, и рта раскрыть не могла – до того неприлично все это мне казалось. А когда они поставили на пол все эти картины с голыми женщинами – самое большее, если на ком из них было ожерелье или гвоздика в волосах, – так я прямо не знала, куда глаза девать, представь себе; а Габриэль вдруг положил свою волосатую ручищу мне на колено: «Ну, а ты что скажешь, детка?» – я прямо так я застыла на месте, честное слово, дух не могла перевести; как говорится – ни охнуть, ни вздохнуть, даже пальцем шевельнуть не могла, а Габриэль: «Еще рюмочку?» – вот оно как, а Эваристо тем временем обнял Транси за плечи и спрашивает, не хочет ли, дескать, она ему позировать для портрета, а Транси хоть бы что: «Как эта девушка с гвоздикой в волосах?» – а Эваристо – уж дальше и ехать некуда – «Вот-вот», – говорит, а Транси прямо помирает со смеху: «Но чуть-чуть прикрыться-то можно?» – а Эваристо тоже давай смеяться: «А зачем, детка? Это ведь искусство, неужели ты не понимаешь?» А Габриэль не убирает руку, и все тут, а я злилась, потому что чувствовала, что краснею – представляешь себе? – а когда он сказал, глядя на мою грудь самым наглым образом: «Ее надо лепить», – гнусный бесстыдник, я думала, что лопну, так я и сказала Транси на лестнице: «Ни за что не буду больше встречаться с этими стариками, клянусь тебе; они никого не пропустят». Но Транси была в восторге, в восхищении, прямо как пьяная: «У Эваристо талант, и к тому же он очень симпатичный», – вот идиотка! – ведь Эваристо нравилась я, это за версту было видно, и каждый раз, как они останавливали нас на улице и говорили: «Вот теперь вы настоящие невесты, а прошлым летом были совсем девчушки», – он смотрел на меня, а вовсе не на Транси, да так нагло, что ты и представить себе не можешь. Пусть теперь она думает, что хочет, мне все равно, ведь в конце концов это были два старика; подумай только – ведь их возраст не призывали до конца войны, до февраля тридцать девятого, и до тех пор они находили себе тепленькие местечки во всяких военных учреждениях, а фронта и не нюхали, и я на них и смотреть больше не хотела, честное слово, ну а потом, когда мы стали женихом и невестой, Транси все время проводила с ними, и я думаю, что она уже тогда втюрилась – представь себе, – и вот однажды вечером она влетела к нам как сумасшедшая: «Эваристо рисует мой портрет», – а я в ужасе: «Голой?» – а она: «Нет, милочка, в легком платье, хотя он предпочел бы без всего, – он говорит, что у меня красивая фигура». Транси всегда была немного такая… нельзя сказать – бесстыжая; не знаю, как бы это выразиться – импульсивная, что ли; я помню, что всякий раз, как я была больна, она целовала меня в губы, да так крепко, прямо как мужчина, просто странно: «Менчу, у тебя лихорадка», – говорила она, но по-хорошему, а вы, мужчины, всегда все истолкуете в дурную сторону. Пусть это останется между нами, но я скажу тебе, что я была бы рада, если бы ты целовал меня почаще, горе ты мое; конечно, когда мы поженились, это само собой разумеется, но ты еще женихом был холоден со мной, милый; каждый раз, как я видела тебя с газетой на скамейке напротив дома, как ни в чем не бывало, – это было еще летом, перед тем, как я сказала тебе: «Да», – я думала, что ты куда более пылкий, дорогой мой. Но в один прекрасный день я сказала тебе: «Да», – и все было кончено, перст судьбы, как я говорю. Конечно, еще оставалось то, что было в кино, когда ты все время смотрел на меня, а я думала: «Что у меня – рисунки на лице?» – но вдруг ты стал носить очки – вот уж было разочарование! – и смотреть-то на тебя не хотелось. Думаю, что в этом отношении ты был похож на Эльвиро, я всегда это говорила, ведь я при всем желании не могу представить себе, как он проделывает все это с Энкарной, – он выглядел таким непривлекательным, таким тощим, что, казалось, от ветра валится, да к тому же такой сутулый, близорукий… Как мужчина твой брат Эльвиро, по правде говоря, немногого стоил, куда меньше, чем Хосе Мария – какое же сравнение! – ведь в этом смысле Хосе Мария был хоть куда, лучший из вас троих, а если считать и вашу сестру, так из четверых, уж не спорь со мной, Чаро, бедняжка, отнюдь не лакомый кусочек, это всякому ясно – зачем нам обманывать друг друга? – а все из-за своей небрежности, так и знай, – ведь Чаро у тебя всегда права; бюстгальтер на ней сидит кое-как, а из икр хоть бифштексы делай, а ведь сейчас эстетическая хирургия чудеса творит – посмотри на Бене и на других. А самое ужасное – это ее голос, тонкий-тонкий, и говорит она всегда так, как будто вокруг нее глухонемые, а сегодня было и того хуже – хрипела, как мужчина… Твоя сестра не очень-то привлекательна, Марио, скажем прямо, а кроме того, она такая же скупердяйка, как твой отец; другие недостатки еще можно простить, но скупости я не выношу, она меня из себя выводит, даю тебе слово. Конечно, Хосе Мария был совсем не то, что вы, он был лучше вас всех, мне смешно вспоминать, как я бегала от него всякий раз, как встречалась с ним на улице; я ведь заметила его на почте, вот как – девичьи дела, скажешь ты, – и смотрела, как он там упаковывает, а Транси говорила: «Ну и мужчина! У него такой взгляд – закачаешься». И она была права, Марго, вот верь – не верь, я и сама не знаю: то ли дело было в его движениях, то ли в глазах, то ли в манере сжимать губы, – но только твой брат, не будучи, что называется, красавцем, производил большое впечатление на женщин, не знаю, как это тебе объяснить; и я иногда думаю, что быть того не может, чтобы Эльвиро, Хосе Мария и ты были сыновьями одних родителей; и лукавый же был он тип! – в нем было что-то особенное, чего у вас с Эльвиро никогда не было; не знаю, что именно, – как будто ресницы смягчали его взгляд, и он ласкал, не прикасаясь к тебе, я так понимаю. Конечно, у Хосе Марии были красивые глаза, и – пойми меня – не такие уж ясные, но желтоватый ободок зрачка придавал им кошачье выражение, и Транси говорила – подумай, я помню это так, как если бы это было вчера, а ведь тому уже двадцать пять лет – «Они пронизывают, как рентгеновские лучи», – и это была правда, потому что всякий раз, глядя на меня, он заставлял меня краснеть – какова власть! – и так было до того дня, когда он внезапно сказал мне: «Малышка! Это ты – та девушка, которая нравится моему брату Марио?» – а я и рта раскрыть не могла, выскочила, как полоумная, и бежала, не останавливаясь, до самой площади, так что Транси закричала мне вслед: «Ты что, с ума сошла?» – а я не понимала, что делаю, совсем одурела; это, конечна, не то, что Габриэль и Эваристо, – это другой коленкор, и стоило Хосе Марии посмотреть на меня, как я теряла голову. С тех пор каждый раз, как я встречала его на улице, я бросалась бежать и пряталась в подъезд, а он ни о чем и не догадывался, а не то это плохо бы кончилось, а Транси – противная какая! – пришла ко мне однажды вечером и говорит: «Знаешь, что я думаю? Что тебе нравится Хосе Мария, а не Марио», – видишь, какая чушь. Все это, конечно, очень сложно, и, может быть, как мужчина он был более привлекателен, но ты – совсем другое дело, не знаю, как тебе это объяснить, мужчина ты был незавидный, сам знаешь, но было в тебе что-то такое – сама не знаю что, – чему тоже нельзя было противиться; а эта грубиянка Транси: «Слушай, гони ты его, не видишь разве, что он похож на пугало?» – совсем ты был не такой уж страшный, просто ей нравились мужчины типа Габриэля и Эваристо; или этот самый Пако – он был весельчак, всегда любил пошутить, и вот уж смеху было, когда он путал слова! – а вот хотела бы я, чтобы ты посмотрел на него теперь, – совсем другой человек. Я с Пако только время проводила, вот и все, с ним было весело, я этого не отрицаю, но семья у него была так себе, не из лучших, ты понимаешь, чтó я хочу сказать: стоит чуть копнуть, из них так и прет хамство. Я, конечно, не то что из другого теста, но каждый принадлежит своему кругу, и права была мама: она с самого раннего детства – подумай только! – говорила нам на молитве: «Выйти замуж за двоюродного брата или за человека из низшего круга – значит стать несчастной на всю жизнь», – я ведь не создана для домашнего хозяйства, так и знай, а ты был отнюдь не маркиз, из среднего класса и даже еще хуже, если хочешь, но люди вы были образованные и могли сделать себе карьеру, и все же мама была очень недовольна, хоть я была еще напугана историей Хулии с Галли Константино, и это вполне понятно, потому что история Хулли гремела по всему городу – страшный был скандал! – а ведь мама была из очень приличной семьи из Сантандера и сделала прекрасную партию. Мама была настоящая сеньора, Марио, ты ведь ее знал, а уж прежде – что тут говорить! – я была бы счастлива, если бы ты побывал на ее вечерах до войны, – какие приемы, какие туалеты, каков был весь ее облик! – ты ведь ничего подобного не видел; и надо было посмотреть, как она умирала, я так и сказала папе: «Она умерла, как засыпают актрисы в кино», – точь-в-точь, представь себе – ни резкого жеста, ни хрипа, подумай только, ведь все хрипят, а она – нет, я тебе истинную правду говорю, и я очень боялась, когда ей пришлось познакомиться с твоими родителями, но все обошлось – «Они, кажется, люди порядочные», – тут я вздохнула с облегчением и воспользовалась случаем, чтобы сказать ей про твоего отца, Марио, что он ростовщик, и все такое, и тебя это не должно смущать: я думаю, что между матерью и дочерью секретов быть не должно, а между нами с мамой – тем белее; ну, она чуть сморщила носик – ее характерная гримаска, Марио, получавшаяся у нее очень изящно: «Ростовщик?» – но тут же, мгновенно, взяла себя в руки: «Этот мальчик – уже готовый профессор, ты будешь с ним счастлива, детка», – так и сказала, Марио, и я чуть с ума не сошла, ну да это и понятно. Ты всегда относился к маме с предубеждением, не возражай, ты был неблагодарным, ведь она всегда была на твоей стороне, и папа тоже, если хочешь знать, ведь папу интересовали только политические взгляды твоей семьи, и я это прекрасно понимаю, – уж и гнездо у вас было при ближайшем рассмотрении! Довольно и того, что твой отец был ростовщик, да еще история с Хосе Марией – какой ужас я тогда пережила! – будем называть вещи своими именами, так что, когда появился Гауденсио с известием об Эльвиро, я почти обрадовалась, представь себе, то есть, конечно, не обрадовалась, нет, это глупости, но уверяю тебя, что я успокоилась, я ведь была сыта по горло; мне сказали на улице: «Твоего деверя убили, он был красный», – это меня, понимаешь ли, уколоть хотели, – а я так спокойно: «А старшего расстреляли в Мадриде на Куэста де лас Пердисес – всего на два дня раньше, подумайте, какой кошмар». И все были потрясены, Марио, клянусь тебе, так что я была почти рада, даю тебе честное слово.