Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

VII

Ибо всякая обувь воина и одежда, обагренная кровью, будут отданы на сожжение, в пищу огню. Ибо Младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на раменах Его, и нарекут имя Ему: Князь мира [17]17
  Книга пророка Исайи, IX, 5–6.


[Закрыть],– уж не знаю, может быть, я скажу чудовищную вещь – с вами ведь, друзья мои, никогда не знаешь, что можно сказать и чего нельзя, – но только я божественно провела войну, зачем кривить душой? Были демонстрации, много ребят, всюду страшный беспорядок, а меня не пугали сирены и все это, ну а другие – вот бы ты посмотрел на них! – как сумасшедшие бросались в убежище, когда начинали выть сирены, а мне это нравилось. Помню, мама заставляла нас с Хулией надевать чулки и причесываться перед тем, как спуститься в подвал к донье Касильде, и – подумай только! – иногда взрывы бомб и обстрелы заставали нас на лестнице, вот уж мы спотыкались – прямо смех один. А там, в убежище, было очень весело, представь себе: там ведь собирались все соседи, и была там такая Эспе из чердачной каморки, вдова одного железнодорожника, она была из самых оголтелых красных – достаточно сказать тебе, что ее обрили наголо в первые же дни, – так вот она все повторяла: «Это конец», – и крестилась – подумать надо! – но, должно быть, по привычке, и, помню, папа говорил ей очень ехидно: «Чего вы боитесь, Эсперанса? Это ваши передают вам привет». Надо было тебе видеть ее, Марио, – вот смех-то! – на голове омерзительная черная накидка, сама скрючилась от страха: «Ах, помолчите, ради бога, дон Рамон, ужасная вещь война!», – а папа, в насмешку, конечно: «Что-то вы часто стали поминать бога, Эсперанса», – ты подумай: в обычное время она и к обедне-то не ходила – куда там! – социалистка, да еще из очень видных, – а папа давай рассказывать ей об оборонительных войнах, прямо целую лекцию закатил, так что в конце концов бедняжка Эспе сказала: «Ах, дон Рамон, раз уж вы, такой ученый, это говорите, стало быть, так оно и есть». И тут же дети Тереситы Абриль – тогда-то они были совсем сопляками, а теперь, представь себе, уже взрослые мужчины, все женатые – как время-то бежит! – у Мигеля, самого молодого из них, уже семеро детей, подумать только, это кажется просто невероятным, – ну, а тогда посмотрел бы ты, какой жуткий беспорядок устроили они между бутылками и ящиками, а милейший Тимотео Сетиен, муж доньи Касильды, все ходил взад и вперед в сером фартуке и, схватившись за голову, говорил: «Осторожно, осторожно, здесь легковоспламеняющиеся материалы» – как бы не так! – это он говорил, чтобы не трогали ветчину, шоколад, сушеные каштаны и все такое прочее, можешь себе представить? Милейший Тимотео был из породы жадюг – матушки мои, ну и скупердяй же он был! Помню, всякий раз, как мама платила по счету – а мы с Хулией были еще маленькие, – донья Касильда давала нам конфеты потихоньку: «Спрячь, чтобы он не видел», – прямо ужас какой-то, ничто не вызывает у меня такого отвращения, как скупость, скупцы меня просто пугают, даю тебе слово, так что, когда Транси мне сказала, что твой отец – ростовщик и все такое, я прямо задрожала, Марио, поверь мне. Но по правде сказать, это было не очень заметно – уж не знаю, может быть, из-за происшествий с Эльвиро и Хосе Марией, но о деньгах он и не думал, только тут-то он сам был виноват, потому что это он не пустил его на службу: безумием было, видите ли, выходить на улицу в такой день, чушь какая-то, глупости, так и знай – твой брат был на подозрении уже давно, Марио, не отрицай. Ойарсун, который в курсе всех дел – уж не знаю, откуда он берет на это время, – сказал мне, что служба – это еще не все, что есть свидетели, которые видели Хосе Марию на митинге Асаньи [18]18
  Асанья Диас, Мануэль – лидер левых республиканцев, занявший пост премьер-министра после свержения монархии.


[Закрыть]на Пласа де Торос, а в апреле 31 года [19]19
  В апреле 1931 г. происходили массовые демонстрации республиканцев и социалистов.


[Закрыть]он кричал: «Да здравствует Республика!» – и махал трехцветным знаменем как сумасшедший, Марио, а это уж хуже некуда. Жизнь есть жизнь, как я говорю, но 14 апреля [20]20
  14 апреле 1931 г. – день свержения испанской монархии и прихода к власти республиканского правительства.


[Закрыть]у нас как будто вынесли из дома покойника, один только папа не плакал, да и то я до сих пор в этом не уверена, – весь день он ходил взад и вперед, от кресла к бюро и от бюро к креслу, в полной растерянности. В этот день бедный папа постарел на десять лет, ведь король был для него все на свете, больше, чем кто-нибудь из нас, представь себе, – больше, чем вся наша семья, вместе взятая: папа глубоко чтил монархию, это был его культ. И как только была провозглашена Республика, он очень торжественно встал, бледный как полотно – не знаю, как тебе это описать, – пошел в ванную и вернулся оттуда в черном галстуке. «Я не сниму этот галстук до тех пор, пока король не вернется в Мадрид», – сказал он, а мы все молчали, точно у нас кто-то умер. А ты потом думал, что этот галстук он носит по маме, царство ей небесное; очень мило, только ты ошибся, Марио, – это он носил по королю, и люди, преданные чистой идее, очень трогательны, Марио, потому что монархия прекрасна, что бы ты там ни говорил; я, конечно, совсем не такая ярая монархистка, как папа, но ты только представь себе: король во дворце, красивая королева, белокурые принцы, парадные кареты, этикет, фраки и все такое прочее! Ты говорил, что монархия и республика сами по себе ничего не значат, важно, чтó за ними стоит; уж не знаю, что ты хотел этим сказать, но прямо тебе говорю, что их и сравнивать невозможно. Монархия – это совсем другое дело, а Республика – как бы это сказать? – что-то будничное, не спорь со мной; я помню, когда она была установлена, всюду шатались оборванцы и пьяницы – такая мерзость, дружок, – и я с каждым днем все больше и больше понимала папу, его слепую приверженность королю, уверяю тебя, Марио. Уж если что мне и кажется абсурдным, так это то, что он бранился с дядей Эдуардо, тоже убежденным монархистом, – ну зачем же им было так страшно браниться? – ты не поверишь, однажды он довел папу до обморока, так что нам пришлось срочно вызывать врача, и когда папа очнулся, то закричал: «Уж разумеется, если к власти придет твой король, Эдуардо, я не сниму галстука!» – ну, это уж не дело, мне кажется, – целых два короля, как будто королей может быть несколько, я этого понять не могу. А на другой день, на вечере у Валентины, Ихинио Ойарсун открыл мне глаза, уверяю тебя, не успела я рассказать ему эту историю, он объяснил, что папа может снять черный галстук, принимая во внимание, что Испания фактически осталась монархической страной – подумай только, ведь это неслыханно; а я прямо как с луны свалилась, честное слово, – я ведь была совсем молоденькой, да и времени у меня не было читать газеты, ты же знаешь, – и я так и сказала ему, а сама решила черкнуть папе несколько слов, но все-таки не написала: папа ведь ясно сказал – когда король вернется в Мадрид, а это совсем другое дело. Подумай только, как я была бы рада видеть папу в цветном галстуке! Он на себя похож не будет, конечно, – ведь это продолжается уже столько лет! Это верность идее, не спорь со мной, а все прочее – глупости; помнишь, как быстро ты снял траур после смерти своего отца – торопился ты, что ли? – но, правду сказать, и на том спасибо: ведь для матери ты и этого не сделал, и хотя я, в конце концов, не имела прямого отношения к вашей семье, а все же мне стыдно и подумать об этом, – за полтора года ты об отце ни разу не вспомнил. Ты такой чудак, что с тобой не знаешь, смеяться или плакать, – сперва все шло хорошо, но как только ты клал ногу на ногу и видел свои носки и ботинки – господи помилуй! – «Мне тяжело смотреть на мои черные ноги – достаточно того, что у меня тяжело на сердце». И сказано – сделано, траур кончился. Уж вы, мужчины, такие чудаки, Марио; все это делается отнюдь не затем, чтобы ты огорчался, глядя на свои черные ноги, – траур существует для того, тупица ты этакая, чтобы напомнить тебе, что ты должен быть грустным, что, если ты запоешь, ты должен замолчать, если начнешь аплодировать, должен успокоиться и сдержать свой порыв. Вот для этого и существует траур, а также для того, чтобы его видели другие, – а ты что думал, интересно знать? – другие должны видеть, что у тебя в семье случилось большое несчастье – понимаешь? – и я теперь даже креп закажу, дорогой, как же иначе? – и не то, чтобы мне это нравилось, пойми меня правильно, черное на черном – это, конечно, жутко выглядит, – но надо соблюдать приличия, а главное – ты мой муж, ведь так? Ну, ясное дело, твой сын тоже как будто этого не понимает, и теперь твоя очередь пожинать то, что ты посеял; славный был у нас с ним скандал, этот мальчик выводит меня из равновесия, он совершенно не умеет себя вести: полюбуйтесь только – у него умер отец, а он ходит в своем голубом свитере, как ни в чем не бывало. Надо было видеть, что с ним стало, когда я заговорила с ним о черном галстуке! «Это условности, мама, я в этом участия принимать не буду», – так и сказал, да еще и злобно сказал – каково? – ты не хочешь думать так о Марио, об этом тихоне, но пойми – я полтора часа просидела в ванной и ужасно волновалась; да нет, ты этого понять не можешь. Вот и имей детей после этого! Ты же сам слышал: «Оставь меня в покое», – и то же я услышала, когда заговорила о похоронах по первому разряду, а ведь это самое меньшее, что можно сделать для отца! «Это тщеславие» – как тебе нравится? И при этом так спокоен – подумай только! – все мы хотели бы быть спокойными, но какой ужас, господи! – ведь этот мальчик с детства – твой живой портрет, с тех самых пор, как ты устроил ему сиденье на велосипеде, Марио, и он тоже употребляет странные слова: «условности», например, – подумай только! – для того, чтобы позлить меня. Я не хочу больше огорчаться – я и без того огорчена, Марио, дорогой мой, но только молодежь погубили: кого твистом, кого книгами – правил никаких ни у кого нет, и я вот вспоминаю прежнее время – ну какое же сравнение? – сегодня и не говори этим мальчишкам о войне – они назовут тебя сумасшедшим; ну хорошо, война ужасна и все что хочешь, но, в конце концов, это ремесло храбрецов, и, кроме того, не так уж все это страшно: что бы ты там ни говорил, а я прекрасно, просто прекрасно жила во время войны; я не отрицаю, что, быть может, я ничего тогда не понимала, но уж не спорь со мной, это был бесконечный праздник, каждый день – что-нибудь новое: то легионеры, то итальянцы, – они занимали то один город, то другой, и весь народ, даже старики пели «Добровольцев», где такие изумительные слова, или «Жениха смерти», а это просто прелесть. И ничего для меня не было страшного ни в бомбежках, ни в Дне Одного Блюда, когда мама с искусством, присущим ей одной, подавала все на одном блюде, и мы были сыты, клянусь тебе, так же, как и в День Без Десерта, когда мы с Транси покупали карамель, и все это для нас ничего не значило. Были, конечно, люди так себе, довольно наглые – теперь я это понимаю, – но это ведь были деревенские, невоспитанный народ, и я помню, когда мы прикалывали им «Остановись» [21]21
  Солдаты франкистской армии прикалывали на грудь красный значок с надписью «Остановись, пуля!».


[Закрыть], да еще чуть не к самому телу – подумай только! – они все нас трогали – «на счастье», – а мы с Транси и не сердились, ни-ни, они ведь были такие храбрые! Ты знаешь, что я, когда мы с тобой уже стали женихом и невестой, была «крестной» одного из них? Кажется, его звали Пабло, да, Пабло Аса, – он писал мне очень смешные письма, в них было полно ошибок, деревенщина он был с головы до ног, но ты не ревнуй – ведь должна же я была что-то сделать для этих несчастных, – вот я ему и писала, и однажды он явился с увольнительной – он приехал на побывку – и хотел со мной погулять, – подумай только! – а я сказала, что об этом нечего и помышлять, и тогда он предложил пойти в кино, а я, конечно, опять отказалась, и тут он давай канючить, что завтра его могут убить, да что же я могла сделать? – в душе-то я его жалела, конечно; и тут он сунул в рот палец с черным ногтем и положил мне в руку золотой зуб, так что я пришла в ужас: «Зачем вы это делаете?» – ну да, Марио, он ведь тоже обращался ко мне на «вы», хочешь верь, хочешь нет, но мама была совершенно права: «Помогать этим людям – благое дело, но надо соблюдать дистанцию; солдаты – люди низкого происхождения»; а он рассказал, что мавры разбивали головы мертвым, чтобы выбить у них золотые зубы, – подумай, какой ужас! – и велел, чтобы я берегла этот зуб до конца войны, и, верно, у него было какое-то предчувствие, потому что об этом славном Пабло Аса я больше никогда не слыхала, так что в один прекрасный день нам с мамой пришлось сдать зуб в Государственную казну. К несчастью, таких случаев много было во время войны; вот взять хоть Хуана Игнасио Куэваса, чтобы далеко не ходить за примером – кажется, я тебе уже рассказывала о нем, это брат Транси, – он был какой-то недоразвитый, не вполне нормальный, но его мобилизовали и отправили в казарму на подсобные работы и все такое – во время войны ведь всякое бывает, видно, не хватало людей, уж не знаю; словом, однажды утром родители Транси нашли под дверью бумажку, где было полным-полно ошибок: «Меня увозют – через «ю» – на вайну – через «а». Мне очень страшно, досвидания – вместе – Хуанито». Ну что ж поделаешь, такое было время, и ты не поверишь: с тех пор много воды утекло, все переменилось, а о нем, как говорится, ни слуху, ни духу. Конечно, в таком положении лучше бы его бог прибрал – я всегда это говорила, – жизнь для него была только в тягость, ты представь себе, что его ожидало: стал бы он чернорабочим или кем-нибудь в этом роде – лучше уж умереть, но Транси, дружок, расчувствовалась: «Ах нет, душечка, брат есть брат», – ну, это зависит от того, с какой точки зрения посмотреть, но уж она такая; ведь это чудовищно, что она связалась с Эваристо, – он же удрал потом, да и рисовал ее голой или уж черт знает как он там ее рисовал, – нет уж, Марио, дорогой мой, в этом смысле ты можешь быть совершенно спокоен – я в этих делах… да что и говорить, ты сам знаешь, и вовсе не оттого, что у меня не было возможностей, Марио: мужчины, да будет тебе известно, до сих пор смотрят на меня на улице – взгляды ведь разные бывают, – а Элисео Сан-Хуан каждый раз как посмотрит на меня, ты бы послушал, что он говорит, – это пламя, которое и целый океан не зальет: «Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь», – уж не знаю, что было бы, если бы я подала ему повод, только я и не гляжу на него, иду себе как ни в чем не бывало, пока он не устанет, – уверяю тебя, как будто это ко мне и не относятся; ну а вот если бы я подала ему повод…

VIII

Не выдавай раба господину его, когда он прибежит к тебе от господина своего. Пусть он у тебя живет, среди вас, пусть он живет на месте, которое он изберет в каком-нибудь из жилищ твоих, где ему понравится; не притесняй его [22]22
  Пятая книга Моисеева. Второзаконие, XXIII, 15–16.


[Закрыть],– совсем как эта дурочка Доро: «Сеньорито всякий стал бы обслуживать и бесплатно», – болтовня одна все это; ты ведь отлично знаешь, Марио, что сеньорита обслуживаю я, она знать ничего не знает – вот такова жизнь, она и стакана воды не подаст – смешно даже, а потом на рождество или на мои именины огребает колоссальные чаевые, а ведь ты видел, что я хожу чуть ли не босая и трясусь над каждым грошом, ну да уж такой ты человек, дружок, известное дело – в иных случаях ты щедр некстати. Надо было тебе послушать Вален, Марио, – ты знаешь, она прямо со смеху помирала над тем, как тебя обожает Доро, – вечно она прибавляет: «Наш господин», – как будто речь идет не меньше, чем об Иисусе Христе; между нами будь сказано, она совсем дурочка, бедняжка Доро, она преданная и любящая на свой лад, но совсем дурочка, и я не могу понять, как это людей ее сословия принимают за границей, Марио, они ведь уходят туда сотнями – подумать только! – и с каждым разом все больше, и что только они там делают! Вален говорит, что они там выполняют самую тяжелую работу, как скот, возят телеги, например, и все такое прочее; трудно поверить, конечно, хотя я лично от этих паршивых иностранцев всего могу ждать. И уходят они туда оттого, что ничего не знают, – людишки ведь они совершенно неотесанные, даже читать научиться и то не подумали: ты говоришь им о загранице, а они только глаза таращат, посуди сам – много еще у нас всякого невежества, Марио, – им только бы менять места, да ведь не все то золото, что блестит, – вот потом они и злятся и хотят обратно – вот оно как! – а другой Испании нет на свете. Да и кроме всего прочего – что они потеряли там, за границей, как я говорю? Но им лишь бы менять места и делать всякие глупости, учиться тому, чему не надо, вот что, – хорошенькое настало времечко; ты можешь смеяться, Марио, а все же в один прекрасный день Испания спасет мир, и это будет не впервые. Мы тут смеялись с Вален – она такая прелесть! – как-то раз она меня останавливает и говорит: «Я еду в Германию: это единственный способ нанять кухарку, гувернантку и горничную», – видал, какие дела? – ты ведь сам признаешь, что у нее есть чувство юмора, и большое, судя по тому вечеру, – я прямо как на иголках сидела из-за вашего шушуканья да из-за вашего хи-хи-хи, ха-ха-ха, но это еще полбеды, а вот когда ты начал бросать в фонари пробки от шампанского, я готова была убить тебя, – уж и зрелище было! – и ведь народ собрался не с бору да с сосенки, было избранное общество. Ты слишком много пил, милый, и меня это приводит в ужас, а ведь я тебя предупреждала, я тебе весь вечер говорила: «Не пей больше, не пей больше», – но тебе в одно ухо входило, в другое выходило, а уж раз ты закусил удила, тебя ничем не удержишь; хорошо еще, что Вален – свой человек. Я прямо обожаю Вален, а тебе она не нравится, дорогой? Она, конечно, много тратит на косметику, я этого не отрицаю, так что Бене готова убить ее, но зато выглядит она отлично, не то что другие, – Вален очень искусно красится, особенно подводит глаза. Ты знаешь, что раз в неделю Вален ездит в Мадрид на чистку лица? Имей в виду, Марио, мне тоже хотелось бы стать такой красивой; там с тобой творят чудеса, это сущая правда, – ведь кажется просто невероятным, чтобы кожу могли сделать такой чудесной. И потом, ей очень идет грим, а ведь он идет не всем – мне вот, например, нисколько, скажи сам; и потом, она такая высокая, меня ничуть не удивляет, что люди оборачиваются и смотрят на нее, на улице она привлекает внимание, и поэтому мне даже нравится ходить с ней вместе. Пойми, Марио, из всех моих подружек по институту она одна была такая, видел бы ты наши вечеринки по окончании курса! – что за неприличие! – никто из них рыбу есть не умел, и если бы не Валентина, там творилось бы черт знает что. А денег у нее, должно быть, куры не клюют: идешь с ней по улице, и все, что только ей понравится, любую вещь тут же и купит, можешь мне поверить, на цены она и не смотрит, она щедрая… Вален – чудесная женщина, я ее очень люблю. А Бене говорит, что все деньги – ее, и я просто понять не могу, почему это так повезло Висенте; свадьба у них была шикарная; и я не хочу сказать, что Висенте – дрянь, пойми меня правильно, но такая обаятельная женщина, как Вален, да еще и с деньгами – это просто чудо какое-то. Бене – директорша – говорит, что Висенте пришлось за ней побегать, и меня это вовсе не удивляет, потому что, когда они познакомились в Мадриде, Вален встречалась с одним итальянцем, а итальянцы тоже ведь в грязь лицом не ударят – боже, каким они пользовались успехом! – и, по правде говоря, мне это непонятно, ведь они очень похожи на нас, тоже, в конце концов, латинцы, да к тому же не такие мужественные. Помнишь, как они приехали к нам во время войны? Сколько волнений было, господи боже! Я и думать об этом не хочу. Девчонки все прямо с ума посходили – ну, понятное дело, – это ведь им было в новинку, зато уж потом они показали, чего они стоят, я говорю о Гвадалахаре [23]23
  В боях с республиканской армией под Гвадалахарой в марте 1937 г. итальянский корпус потерпел серьезное поражение.


[Закрыть], а Вален сказала, что Муссолини выбирал самых высоких и самых красивых и все такое – для пропаганды, что ли, не знаю. Ну и, конечно, батальон – или как его там? – вот тот, что прибыл сюда, прямо целую бурю вызвал; что за мужчины! – все готовы были бросать им цветы, когда они маршировали, – такую встречу им устроили! – и пусть не жалуются, что потом, после Гвадалахары, произошла смена декораций, все тогда издевались над ними, а теперь вот сыночек Аростеги, который войну и на картинках не видел, болтает, – «юный бунтарь», видите ли! – будто события под Гвадалахарой показывают, что итальянцы – люди цивилизованные именно потому, что они не воины, хоть Муссолини и нарядил их солдатами. А этот дурак Мойано – лучше бы он сбрил свою гнусную бороду – говорит, что итальянцы – отличные люди, что они всюду выделяются, что они даже Париж завоевали своими свитерами и обувью, – тоже мне завоевание, чушь он порет, сам посуди. Это то же самое, что красота итальянок – ведь там всякие есть, как и везде, я думаю, – просто сейчас принято все лучшее вытаскивать на экраны, не дурака же они, и уж меня-то не проведешь «солью итальянских фильмов» – что только они показывают, Марио? – свиньи они, и больше ничего, не спорь со мной; а с другой стороны – помнишь эти мерзкие послевоенные фильмы? – вот ужас! – вшивые, умирающие с голоду дети, и все они были совершенно одинаковые; а я, откровенно говоря, считаю, что кино создано для развлечения – в жизни и без того достаточно забот. И я говорю и утверждаю, Марио, что немного они выиграют своим бесстыдством – тут ведь их никто не перещеголяет, только мы на эту удочку не клюнем; а сколько вреда они принесли нам во время войны! – ведь их, конечно, поместили в частных домах, а это опасно, если у иных женщин нет никаких устоев. Взять хотя бы историю Хулии с Галли Константино, и таких были сотни, я не преувеличиваю. Галли пришел в дом, как на завоеванную территорию: с улыбочкой, с усиками в ниточку, очень был смуглый, а глаза светлые-светлые… Красив-то он был красив, тут уж ничего не скажешь, – прямо медаль, и к тому же очень симпатичный: «bambina» [24]24
  Детка (итал.).


[Закрыть]– одной, «bambina» – другой, и хоть я была тогда совсем молоденькой – в тридцать седьмом-то году, – прямо девочка, – но и я слушала его как зачарованная. Галли все время курил, а ведь мы, девчонки, ничего тогда не понимали, – ну вот нам с Хулией и казалось, что это очень мужественно; ты скажешь: «Ребячество», – но курение, мундир, медали, которые он заслужил в Абиссинии! – подумай только: он сражался с неграми, а это действительно была страшная война, – и нет ничего удивительного, что мы были прямо-таки ослеплены. Помню, я часто вечерами оставалась дома одна с Галли – папа и мама ходили гулять, а у Хулии были уроки скрипки, – и я была в восторге, а он брал меня за руки – без дурного умысла, конечно, ты не ревнуй, но все-таки сердце у меня так и прыгало – и рассказывал мне про Пизу, и про Абиссинию, и про своих детей – Романо и Анну Марию – и говорил, что они «los figlios!» [25]25
  Дети (искаж. итал.).


[Закрыть]дуче, а меня он называл «bambina», и я прямо с ума сходила, а Транси умирала от зависти, можешь мне поверить: «Познакомь меня с ним, милочка, не будь эгоисткой». Единственно, что мне в Галли не нравилось – еще до того, что произошло потом, – это всякие кремы и баночки для ванны, так что бедняжка мама была в ужасе: «Где это видано, чтобы мужчина употребляя столько косметики?» – Хулия молчала, а папу, представь себе, он просто не замечал, и папу выводило из себя то, что Галли заставлял его поднимать руку на итальянский манер, когда кончались последние известия и звучали гимны, ты только представь себе эту картину, ведь папа – человек глубоко штатский; но как только известия кончатся, Галли кричал: «Да здравствует Испания!» и «Да здравствует Италия!» – ну и мы все: «Да здравствует!» – только потихоньку, мы ведь прямо умирали со стыда, все это была одна насмешка. А однажды вечером Галли не было дома – он часто не являлся к ужину, поди знай, где он там шатался, хорош был гусь, – и пана сказал: «Он несколько театрален», – ну, посмотрел бы ты тогда на Хулию – уж не знаю, что еще могло бы так ее разозлить, – что с ней было! – из-за слова «театрален», что ли? – «Может, да, а может, нет», – сказала она, а я толком и не знаю, что она имела в виду, но папа был ошеломлен, честное слово, он даже рта раскрыть не мог. А мы с Хулией почти каждый вечер ездили с Галли в открытом «фиате», так что Транси мне просто надоела: «Какой красавчик! Ах, милочка, познакомь меня с ним, не будь такой эгоисткой», – но я и не думала их знакомить, так и знай, Транси ведь очень легкомысленная. А Галли покупал нам мороженое и пирожные, а однажды вечером повел нас с Хулией в книжный магазин и купил нам на двоих итальянскую грамматику – денег у него куры не клевали, и к тому же у Галли, не говоря о его щедрости, было одно прекрасное качество, редкое для мужчины: я никогда не видела его сердитым – подумай только! – а, даже когда я смеялась над его плохим произношением, он совершенно беззлобно говорил: «Per chè ride, bambina? Per chè?» [26]26
  Чего ты смеешься, детка? Чего ты смеешься? (итал.)


[Закрыть]– и так щурился, что я прямо с ума сходила, только ты не сердись, Марио, – ничего плохого тут не было. Откровенно говоря, это было чудесное время: куда угодно – в открытом «фиате», а все кругом обливались потом, и я думала, что когда я выйду замуж, то первым делом куплю автомобиль – вот видишь, это у меня с давних пор, – папа ведь был очень упрям и хотя у него и была возможность, а все же ему это и в голову не приходило, уж не знаю почему, у него тоже свои странности, – но я сказала себе: «Когда я выйду замуж, первым делом куплю автомобиль», – вот как я обманулась, вот что меня ожидало, и потом еще Энкарна все мне твердила, что я тебя донимаю, житья тебе не даю, но ведь, если разобраться, все в доме было так, как ты хотел, а это был мой единственный каприз. Я только выбирала детям имена, следила за тем, как они учатся, вела хозяйство и все такое, а в остальном ты меня в грош не ставил, уж не спорь со мной, и больше всего меня огорчает, Марио, что из-за нескольких жалких тысяч песет ты мог лишить меня лучшего удовольствия в жизни; я не говорю о «мерседесе» – я прекрасно знаю, что такой расход нам не по карману, – но что может быть дешевле, чем «шестьсот шесть»? – на них ездят даже лифтерши, их называют «пупкáми», дорогой, потому что они есть у всех, – ты этого не знал? Как бы это было чудесно, Марио! – вся моя жизнь изменилась бы, подумай только! – теперь я об этом и говорить не хочу. Ну да, да, автомобиль – это роскошь, кафедра не дает столько денег – смешно слушать: как будто я не знаю, что тебя удерживали эти типы из твоей компании, – но ты посмотри на дона Николаса: советы давать он мастер, а сам вот купил «тысяча пятьсот», и я в таких случаях говорю: одно дело болтать, другое – помогать; а еще говорит о равенстве, заладил одно и то же – полюбуйся на него; а ведь при желании у нас мог быть «гордини» – ни больше, ни меньше, – у тебя же были возможности; посмотри на Фито – он в худшем положении, чем ты; но можно было к этому и не прибегать: ты ведь хорошо пишешь, Марио, – это все говорят, – но только ты пишешь о том, чего никто не понимает, а уж если кто и поймет, так это еще хуже, – о каких-то вонючих нищих, которые ходят в лохмотьях и умирают с голоду. Это людям не нужно, Марио, люди ничего этого знать не хотят, им не нравится, когда к ним пристают с какими-то проблемами, у них и своих проблем достаточно, мне уж надоело и говорить-то тебе об этом. Если бы ты знал, как я мечтала, чтобы ты описал то, что произошло с Максимино Конде! Как только Ойарсун рассказал мне об этом, я тут же помчалась к тебе и прибежала домой, задыхаясь – ты сам это видел, – да только все без толку; а не станешь же ты отрицать, что это был бы отличный сюжет, очень жизненный и все такое; может быть, чуть-чуть нескромный, но, я думаю, не надо было хватать через край, никаких альковных сцен – достаточно было написать, что он влюбился в падчерицу – понимаешь? – и, как только она уступает, вернее сказать, отдается Максимино или как бы ты там назвал его в романе, – ты заставил бы его додумать о приличиях, и, таким образом, книга получилась бы даже назидательной. Но тебя, дорогой, убеждать бесполезно – как об стену горох: «да», «нет», «хорошо», – ничего ты не сказал, не проявил ни малейшего интереса, ты меня даже не слушал, а это для меня всего обиднее; вы, мужчины, – ужасные гордецы, вы думаете, как бы вам овладеть истиной, а на нас не обращаете ни малейшего внимания. Но пусть это вам не по вкусу, а в жизни мы, женщины, разбираемся гораздо лучше вас, Марио; как будто я не знаю, что читают мои подруги, о которых ты всегда говорил: «Они, наверно, мало читают», – да еще так презрительно! – я не хочу сказать, что они читают много – у нас нет времени читать даже газеты, – но (я не говорю об Эстер) в книгах, которые читают они, наверняка ничего не говорится ни о войнах, ни о социальных проблемах, ни о чем таком – только о страсти и о любви, это уж точно. И это вполне естественно, дорогой, ведь любовь – это вечная тема, заруби себе на носу, вспомни хоть Дон Жуана; это никогда не проходит, это не быстротечная мода, и скажи, пожалуйста, что было бы с миром без любви? – он просто перестал бы существовать: ясное дело, ему пришел бы конец.