Текст книги "Пять часов с Марио"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

IX

Царство небесное подобно царю… [27]27
  Евангелие от Матфея, XVIII, 23.


[Закрыть]царь… король… вечно ты чушь порешь; я тысячу раз спрашивала себя, Марио: если монархия была тебе безразлична, то чего ради ты устроил перепалку с Хосечу Прадосом? Ты мне про Хосечу не говори: добрее его человека нету, он здешний, всю жизнь здесь живет; ты ведь знаешь семью Прадосов: известнейшая семья, на войне они все были в первых рядах, честны безукоризненно – зачем тебе было все это затевать? Зачем лезть к нему в душу? Ведь, в конце концов, он был председательствующим или как там это называется? – так тебе что за дело? – пусть он и расхлебывает, ведь он за все отвечает, не так ли? А ты – ни в какую, ты все подсчитывал и подсчитывал голоса, уж не знаю, как у тебя хватило на это дерзости после того, как тебе оказали такое доверие! – ты только подумай: ведь тебя выбрали как всеми уважаемого человека, но ты согласился на это с отвращением и решил поднять шум – в этом меня никто не переубедит. И если Хосечу пришло в голову сказать, что девяносто процентов – «за», четыре – «против», а шесть процентов воздержались – пустые бюллетени или как там это называется, – ну и ладно, ведь он был председательствующим – разве нет? – пусть говорит неправду, если хочет, тебе-то какое дело, в конце концов? Так нет же, это то же самое, что история с поросенком Эрнандо де Мигеля или ссора с Фито, – это дух противоречия, дорогой мой, ты всегда так поступаешь; ведь если ты его терпеть не можешь – а на мой взгляд он вовсе этого не заслуживает, – ты мог бы высказать это вежливо, учтиво, – в споре с ними никогда не надо переходить границы; вот если бы ты сказал: «Мне это не нравится, но я подчиняюсь решению большинства», – все были бы довольны, так и знай, – ведь это же и есть демократия, если я правильно тебя поняла. «Я не могу согласиться с этим», – вот так, большими буквами, дружок, прямо как в твоих книгах, чтобы все знали, чтобы и секретарю было слышно, – ведь, если ты не выскажешься во весь голос, так ты лопнешь, как я говорю; а ты снова давай считать да подсчитывать, а если мы не подсчитаем, так и протокола не будет – хорошенькое дело! – да ведь это настоящий шантаж! – никогда у тебя не было ни капли здравого смысла, Марио, и первое удовольствие для тебя – поднимать шум и бросать вызов всему городу: я, мол, на том стою, и хотя бы вы все сказали: «Белое», – я скажу: «Черное», – просто потому, что мне так заблагорассудилось, – я тебя насквозь вижу. А ведь так нельзя, Марио, горе ты мое, – чтобы жить в этом мире, надо быть более гибким и немножко более терпимым, а то вы проповедуете терпимость, а сами делаете все, что вам взбредет в голову; и уж если бы ты был всю жизнь республиканцем, республиканцем до мозга костей – ну что ж, это было бы мне понятно, но ведь ты же всю жизнь твердил, что республика и монархия – это лишь слова, а важно то, что за ними стоит, так с какой же стати ты устроил скандал и отказался подписать протокол? Зачем ты так некрасиво поступил с Хосечу Прадосом, который всегда прекрасно к нам относился? Все это совершенно бессмысленно, пойми, и просто нелепо; Висенте Рохо говорит, что бедняга Хосечу пришел в Клуб на себя не похожий, белый как стена, заикался, когда начинал говорить, и все такое, ведь ему могло стать плохо – вот ужас-то! – ты вспомни-ка своего отца: его разбил паралич, и пол жизни он провел в кресле на колесиках, несчастный человек, и все из-за того, что ему нагрубила прислуга. Надо вести себя осторожнее, Марио, дурак ты набитый, скандалисты никому не нужны, пойми ты это, ведь жить нам приходится с людьми; Хосечу, конечно, прекрасный человек, но у него тоже есть самолюбие – все мы люди, он и затаил на тебя обиду, вспомни историю с квартирой; если с ним по-хорошему, так добрее его на всем свете не сыщешь, ну а если тебе случится погладить его против шерстки, так, само собой, пеняй потом на себя. Знаешь, что мне сказал Ихинио Ойарсун? – и теперь это стало известно всем. Так вот, он сказал, что Хосечу сказал – понимаешь? – что ты чистоплюй и что в тот день он не набил тебе морду – я в точности передаю его слова – только ради дружбы его и моих родителей, так ты и запомни, бессовестный! – я уж не знаю, как это у тебя получилось, но тебе удалось взбудоражить весь город, дорогой мой, – вот какое наследство ты мне оставил, подумай только! – ведь теперь, если бы не папа, мне пришлось бы жить на вдовью пенсию, а этого, знаешь ли, и на квартиру не хватит, и это же чудовищно, я сама это понимаю. Мне просто смешно, когда ты говоришь, что правдивому человеку все пути открыты – да это анекдот какой-то! – с тобой говорить бесполезно, ну можешь ты мне объяснить, какой путь ты-то избрал, дорогой мой? – все ездят в автомобилях, а твоя жена ходит ножками, вот как, ей и голову негде приклонить, господи боже мой! – самое большее, что мы могли себе позволить, это мельхиоровые приборы, мне и говорить-то об этом стыдно. И это, по-твоему, жизнь? Скажи мне положа руку на сердце, Марио, – по-твоему, многие женщины могли бы вынести такую Голгофу? Я тебе говорю чистую правду, но хуже всего, что ты с этим не согласен, что за двадцать три года совместной жизни у тебя не нашлось ни слова благодарности, а ведь были же у меня поклонники, Марио, – ты это прекрасно знаешь, – выбор был большой, да и сейчас, откровенно говоря, поклонников у меня довольно; уже после того, как я вышла замуж, у меня было много возможностей – если бы ты только знал! – я, конечно, шучу, но, если вам попадается хорошая хозяйка – такая, какой должна быть женщина, – вы можете спать спокойно, и вы, мужчины, этим пользуетесь; вы получаете благословение, гарантию верности, как я говорю, вы покупаете себе судомойку; женщину, с которой не пропадешь, – так чего вам еще надо? Это ведь так удобно, у вас сплошные розы, и вы делаете все, что вам вздумается. И ты еще утверждал, что вступил в брак таким же девственным, как я, – скажите, пожалуйста, какой ангелочек! – ты эти сказки рассказывай кому хочешь, только не мне, а ты еще: «Не благодари меня, в этом повинна моя застенчивость», – уж какая там застенчивость! – мужчины все одинаковы, это всем известно, не знаем мы вас, что ли? – а ты все говорил, что лучшее доказательство – это то, что ты ничего не знал – прямо заслушаться можно! – а дело-то все в том, что между падшей женщиной и женщиной порядочной – огромная разница, и в конце концов что-то хорошее ведь и в вас остается, вот оно и проявляется, когда вы женитесь – ни больше ни меньше, ни меньше ни больше. Ты – девственник! За дурочку ты, что ли, меня принимаешь, Марио, дорогой мой? Я не хочу сказать, что ты был порочен, вовсе нет, но – как бы это выразиться? – иногда малость развязен… А что потом было в Мадриде! Это свадебное путешествие! – ты подверг меня неслыханному унижению, ты совершенно мной пренебрег, прямо тебе скажу: я даже испугалась, я ведь знала, что должно произойти что-то необычное – ну, чтобы были дети, знаешь, – но я думала, что это бывает всего один раз, честное слово, и я покорилась, клянусь тебе, – будь что будет! – только ты лег и – «Спокойной ночи!» – как будто лег с полицейским, подумать надо! – такое равнодушие, такое равнодушие, я даже Вален об этом не сказала, а ведь ты знаешь, Вален для меня не то что Эстер: хоть мы с Эстер и дружим всю жизнь, но она совсем другое дело, она далеко не такая чуткая, куда ей до Вален! – есть такие темы – немного пикантные, – на которые с ней говорить нельзя; она хвалится тем, что она очень современная и начитанная, а она как раз отсталая, и, знаешь, я часто думаю, что, пожалуй, вы были бы прекрасной парой, вы рождены друг для друга, милый, как будто из одного теста сделаны. Она, например, считает тебя очень умным, сидит над этими странными книгами, над этими талмудами, которых ни один человек не осилит, и я помню, когда вышло твое «Наследство», Вален прямо помирала со смеху, а эта всезнайка Эстер говорила, что это символическая книга – подумай только! – ну что она там понимает? – а когда у тебя началась депрессия или что-то в этом роде, как там это называется? – и ты был невыносим, все говорил про разложение нравов и про насилие, так Вален сказала: «Милочка, как можно видеть вещи в таком мрачном свете!» – ну а Эстер, дружок, пустилась толковать о том, что она тебя прекрасно понимает, – ну еще бы! – что в журналах пишут все одно и то же: о принцессах, о каникулах или об убийствах в Конго. Хорошо у нее язык подвешен, и пусть говорит она мало, зато уж как скажет, так прямо и припечатает, – матушки мои, что за тщеславие! – ни дать ни взять проповедник. «Марио может сказать многое, но вы отбиваете у него всякую охоту», – сказала, как отрезала, как будто я в этом виновата, я ведь, знаешь ли, так спешила рассказать тебе историю с Максимино Конде, и все без толку, а вот если бы я умела писать, Марио, у меня получился бы отличный роман. Ну а что касается Эстер, то все дело в том, что она не видела тебя в шлепанцах, – надо видеть вас, мужчин, когда вы надеваете шлепанцы и снимаете маску, как я говорю. Всякий раз, как об этом заходит речь, я вспоминаю маму, царство ей небесное, она говорила, Марио, что, прежде чем выйти замуж, женщине нужно было бы несколько месяцев смотреть на своего жениха в шлепанцах, тогда у нее не было бы стольких разочарований. Пойми меня правильно, это ведь не моя фантазия, Марио, мама разбиралась во всем, это и есть жизненный опыт, но девочка в семнадцать лет думает, что она все знает и понимает, думает, что это старческий маразм, а потом происходит то, что происходит, и все мы спотыкаемся об один и тот же камешек, и я, конечно, не жалуюсь – давай внесем в это полную ясность, – но, когда в первый раз ты сказал мне: «Спокойной ночи» – и повернулся на другой бок, я прямо похолодела: никогда в жизни никто так меня не оскорблял, и пусть я не Софи Лорен – я сама это понимаю, – но ведь не заслуживаю же я такого пренебрежения. Пакито Альварес – сейчас я уж скажу тебе это – никогда бы так со мной не поступил, а про Элисео Сан-Хуана и говорить нечего, и даже Эваристо, чтобы далеко не ходить – пусть он абсолютный дегенерат и все, что тебе угодно; говорят даже, у него стоял чемодан с куриными перьями, и зеркала, и всякие странные вещи, но именно потому-то я о нем и вспоминаю. И не то чтобы это было для меня как гром среди ясного неба – вовсе нет, я от многих слышала, что эта ночь – все равно что соревнование, что это не так-то легко и просто, но никогда ни один человек не говорил мне, чтобы кто-нибудь повернулся на другой бок и сказал: «Спокойной ночи», – так и знай. И не говори, что ты так поступил из уважения ко мне, что бывают случаи, когда надо побороть в себе зверя, потому что – нравится это вам или нет, – но мы – животные, Марио, и, что еще хуже – обычаи у нас тоже животные, так что женщина, какие бы твердые устои у нее ни были, в подобной ситуации предпочтет грубость пренебрежению, ты ведь меня знаешь. Нашу брачную ночь, Марио, – что бы там ты ни говорил – я не забуду никогда, проживи я еще хоть тысячу лет, – так поступить со мной! – а падре Фандо еще говорит, что это деликатность – ну, только он меня и видел, хороши эти молодые попы! – ни до чего им нет дела, только у них и заботы – много или мало зарабатывают рабочие; и я голову даю на отсечение, что для них страшнее, когда хозяин отказывается выдать двойную плату, чем когда кто-нибудь обнимает чужую жену, – вот до чего мы дошли, Марио, хоть и грустно это признать; мы утратили всякую нравственность – вот до чего мы докатились! – и все это распрекрасный Собор, без него мы жила бы припеваючи. Сейчас поговаривают, что тут, на углу, протестанты откроют свою часовню. Голову, что ли, мы потеряли? Ведь у нас пятеро детей! Как же можно спокойно выпустить их на улицу? Я и думать не хочу об этом, Марио, – все это происходит оттого, что мы не такие, какими должны быть, люди не думают о загробной жизни, устоев у них никаких нет, и вообще они не такие, как подобает быть людям. А ты припомни, что у нас происходило, – я тебе сказала: «Расскажи мне о твоих похождениях, когда ты был холостым, пусть это и будет мне больно. Я прощаю тебе заранее», – у меня были самые лучшие побуждения, и я приготовилась испить эту чашу до дна, клянусь тебе; и, может быть, я дура, но уж такая я на свет родилась, ничего не могу с собой поделать: вдруг, в один прекрасный день, мне хочется простить всех, – и я готова была так поступить, даю тебе слово, я бы тебя выслушала, поцеловала и: «Что было, то прошло», – только ты – молчок, ты скрытничал даже со своей женушкой, а уж это хуже всего; когда же я начала настаивать, ты – большими буквами, прямо как в твоих книгах, дружок: «Я БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ДЕВСТВЕННЫМ, КАК ТЫ, НО НЕ БЛАГОДАРИ МЕНЯ, В ЭТОМ ПОВИННА МОЯ ЗАСТЕНЧИВОСТЬ». Ну как тебе это нравится? Если что и может вывести меня из себя, так это твое недоверие, пойми раз навсегда, – ведь, если бы той ночью ты сказал мне правду, я все равно простила бы тебя, чего бы это мне ни стоило, клянусь тебе всем, чем хочешь. Это вроде как с Энкарной в Мадриде: у меня достаточно причин думать о ней плохо, я не говорю – сейчас, но двадцать пять лет назад – сколько угодно, а ты толкуешь про пиво и креветки, ну уж нет, Марио, перемени пластинку, дура я, что ли, или, по-твоему, я не знаю Энкарну? Тебе было мало твоего успеха и прочего, и куда она тебя повела, туда ты и пошел, вот как; точно я этого не знаю, но, что бы ты там ни говорил, она вела себя неприлично, – со своими деверями ей надо было держаться иначе хотя бы из уважения к священной памяти Эльвиро; вот вдова Хосе Марии, если бы он был женат, – это совсем другое дело; кажется, что это одно и то же, а это не одно и то же, он ведь был неверующий. Как ни держи язык за зубами, но рано или поздно все становится известно, Марио, – слухом земля полнится, как говорила бедная мама, и с Энкарной – пусть это дело пятнадцатилетней давности – происходили темные истории, дорогой, хоть ты и объясняешь все с точки зрения милосердия – поди разберись тут, – и я не хочу сказать, что она как сыр в масле катается, или что она должна работать, – избави боже, но я знаю, что ты давал ей деньги, а она их брала, я даже могу назвать место и число, если уж ты хочешь полной ясности, – ведь женщина потихоньку узнает все.

X

«Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» [28]28
  Евангелие от Матфея, XXV, 40.


[Закрыть].Послушай, Марио, ты знаешь, что мне всегда нравилось, когда ты называл меня: «Маленькая реакционерка»? Думаю, это из-за моих выходок, других оснований у тебя не было. Помню, что в юности Пако – он ведь ухаживал за мной – всегда говорил мне: «Малышка», – он это вечно твердил, как припев, и было время, когда Пако мне нравился, так и знай, – конечно, тогда я была девчонка и почти не замечала, что он и говорить-то не умеет, ведь семья Пако была немного… как бы это сказать? – ну, словом, то, что называется ремесленники, – а ведь черного кобеля не отмоешь добела, но так как у нас все это было в шутку, то я проводила с ним время и никогда не видела, чтобы человек был так влюблен, это сущая правда. Помню, когда мы сталкивались с вашей шайкой, а этот дикарь Армандо делал рога и мычал, Пако говорил: «Если выпустят еще одного быка Миуры [29]29
  Миура – фамилия владельца племенных быков для корриды.


[Закрыть], я брошусь на арену, малышка, только для того, чтобы ты знала, что такое мужество», – а Транси помирала со смеху, уж не знаю, что она нашла в Пако, но она всем предпочитала его, ну а если не его, так «стариков», только уж не тебя, – ты ей даром был не нужен, и довольно некстати пришла ей в голову мысль: «Прогони ты его, с таким кадыком он похож на пугало», – вот как, а в первое время, когда ты уходил, она целовала меня в губы, да так крепко, даже странно это было – ее поцелуи – походили на любовные – «Менчу, у тебя лихорадка, завтра ты должна посидеть дома», – уж не знаю, ревность это была или что еще, понимаешь? Откровенно говоря, Транси не повезло; может быть, у нее и были какие-то грешки – да и у кого их нет, – но у нее все-таки уйма достоинств, вот, например, ее слова о лихорадке, да еще в таком возрасте, – ведь внимательного отношения за деньги не купить. Уж не знаю, почему и как, но Пако Альварес поглощал все ее мысли, – она прямо помирала со смеху над ним и поправляла его, потому что Пако говорил «диаграмма» вместо «диафрагма» и «эскалатор» вместо «экскаватор», – все-то он путал, и Транси называла его Работяга (это между нами, конечно), но она не обижала его, а это меня удивляет, хотя, если хорошенько разобраться, это было еще не самое страшное; хуже всего было то, что в нем сказывался человек невоспитанный, и я даже не знаю, в чем это сказывалось – да во всем! – его нисколько не смущало, что он вел меня под руку с левой стороны, всегда он говорил «мамочка» – это в его-то годы! Но как мужчина Пако был очень неплох, а уж сейчас я и не говорю: загорелый, чуть поседевший, он стал похож на актера, но я, по-моему, всегда привлекала грубоватых мужчин – Элисео, Эваристо, Пако – такого плана. Вален говорит, что таким нравятся полные женщины, но я, не считая груди, которая всегда была у меня великовата, сроду не была толстой – правда ведь? А что делается сейчас, я уж и не говорю: надо видеть Элисео Сан-Хуана, – он на меня все глаза проглядел, так и знай, и, если я иду в голубом свитере – тут ему и конец: «Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь», – плохо его дело, Марио, он мне проходу не дает, просто с ума спятил. И потом эта тяжелая челюсть, этот хриплый голос, широкие плечи – испугаться можно, честное слово, а вот, скажу я тебе, Пакито Альварес – это совсем другое дело, и я не хочу сказать, что он более тонкий человек, но – как бы это выразиться? – не такой властный, более вежливый, совсем другое дело, а уж глаза у него! – в жизни не видывала ничего подобного, даю тебе слово, – зеленые глаза встречаются редко, признайся, а у него были вроде кошачьих или как вода в бассейне. И он чуткий человек – уж я это заметила, – хоть он и был иногда грубоват и все такое, но природная вежливость всякий раз брала верх над его низким происхождением. А теперь полюбуйся на него – сеньор, настоящий сеньор, и я помню, в детстве, когда мы сходили с тротуара или ступали на тротуар, он всякий раз брал меня под руку, как бы по рассеянности, так, знаешь ли, небрежно, но женщине приятно сознавать, что мужчина не забывает о том, что она – слабый пол. Ну а сейчас я расскажу тебе, о чем до сих пор не рассказывала: в один прекрасный день – это было недели две тому назад, второго марта, чтобы быть точной, – Пако подвез меня к центру на своем «тибуроне», огромном автомобиле, даже представить себе такой трудно; я стояла в очереди на автобус, и вдруг – раз! – он резко затормозил, ну прямо как в кино, можешь мне поверить – подумать только! – я ведь тысячу лет не видала Пакито, и ты не поверишь, я покраснела и все такое, понимаешь, какая досада, ведь если я и выхожу из равновесия, так только когда чувствую, что кровь бросилась мне в лицо, а я ничего не могу с этим поделать. А его прямо узнать нельзя – что за голос, что за апломб, что за манеры! – другой Пако, уж я тебе говорю, Марио: «Тебе в центр?» – «Ну да!» – а что я могла ему ответить? – но я и с места не сдвинулась, ведь тут же, рядом со мной, стоял со своим мотокаром и следил за нами Кресенте – ну, понятно, чтобы не утратить навыка, – но Пако не смутился: «Я тебя подвезу», – и я влезла в автомобиль, даже не подумав, что делаю. Ну и автомобиль, Марио, – прямо мечта! Сказать по правде, у меня даже голова закружилась, но выбоин я не замечала, да и потом Пако ведет так уверенно, как будто в жизни своей ничем другим не занимался, а я как дура – сердце тук-тук-тук, и так все время: не из-за чего-то, а только из-за того, что я сижу в автомобиле с другим мужчиной, а не с тобой; ну что правда, то правда, Пако теперь совсем другой человек – как он выражается, Марио! – говорит он мало, но правильно, вполголоса, не гримасничает ни с того ни с сего, говорит, как и все порядочные люди. Везет же мужчинам, как я говорю, – с годами вы только выигрываете, и кто не хорош в двадцать лет, тому остается лишь подождать еще двадцать; вот тебе Пако – говорит как по книге читает, стал куда более мужественным, а в детстве был такой беленький, и, по-моему, он был немного похож на младенца Иисуса, нежный был, что ли, не знаю, а теперь вот за версту видно, что он умеет жить; «Для тебя время точно остановилось, малышка, ты все такая же, как тогда, когда мы гуляли по Асера», – вот видишь! – а я: «Какие глупости!» – ну что еще я могла ему сказать? – ведь мы не разговаривали двадцать пять лет, прямо серебряная свадьба, представь себе, я ведь тогда совсем была девочкой, и тут я говорю, чтобы переменить разговор: «Какой потрясающий автомобиль!» – а он сказал, что он еще лучше оттого, что в нем еду я, – пошлый комплимент, скажешь ты, а ведь я была ужасно одета, не готова к встрече с ним, понятное дело, и все же внимание всегда приятно. И как только мы замолчали, он стал на меня смотреть украдкой, потихоньку… не скажу тебе, что он смотрел как завоеватель, но – глядь! – дает круг, чтобы подвести меня к Пласа, а я и не пикну, – как будто ничего не понимаю, хотя мне отлично известно, что он женат и что у него куча детей, да и у меня тоже, – что тут говорить! – но я прикинулась дурочкой, и потом, когда мы прощались, он глядел на меня во все глаза и долго держал мою руку в своей, я даже подумала, что он сию секунду взорвется, потому что сам видишь, какой теперь стал Пако, – совсем другой человек, Марио, властный, уверенный, такая перемена кажется просто невероятной. После войны он как будто несколько лет жил в Мадриде и завязал там связи – ты об этом знаешь? – он мне сам сказал, а теперь его интересуют места, где будет развиваться промышленность, он там кого-то представляет, уж не знаю, какие-то дела с землями для строительства или как это называется. Он, конечно, всегда был тружеником и во время войны вел себя изумительно, биография у него превосходная: брат его погиб, а сам он получил осколок в грудь и множество ранений, заслуг у него уйма, и – кто бы мог подумать? – он был такой бестолковый, вот чудеса-то творятся на свете! – и знаешь, лучше бы я вышла замуж за него, вот о чем я сейчас думаю. Можешь смеяться, Марио, но сейчас у людей куча денег, и это меня злит больше всего, – ведь ты далеко не дурак, ты талантливый, но вот поди ж ты! – я не говорю о «тибуроне», но «шестьсот шесть»… «Шестьсот шесть» теперь есть даже у лифтерш, дорогой, я не преувеличиваю, а по воскресеньям ходят пешком бродяги да мы. Я ничего не хочу этим сказать, Марио, но то, что произошло с Пако, заставило меня задуматься; ведь зарывать в землю талант, который дал нам бог, это просто грешно, вот что, а такие вещи, какие ты писал для «Эль Коррео», – это ни себе ни людям, трата времени, как я говорю; ты посмотрел бы лучше на Пако. Я и сама признаю, что прямо одурела от этой встречи, – ведь сколько воды утекло! – и хотя, кроме тебя, других мужчин для меня не существует, но женщине всегда приятно сознавать, что она кому-то нравится. А знаешь, Марио, как он смотрел на меня? Когда я вышла из машины, я не знала, куда мне деться, клянусь тебе, он не уезжал и наверняка следил за мной, и такое зло меня взяло, что я плохо одета! – если бы я заранее знала об этой встрече, так все было бы иначе, мне ведь есть что надеть. Хорошо еще, что мужчины на эти вещи не обращают внимания, но, когда он взял меня за руку, я только и думала: «Хоть бы он не смотрел на мои пуговицы, а то поймет, что я перелицевала пальто», – но я совсем не вспотела, а что было в молодости! – теперь-то, конечно, есть средства от всех бед, а тогда, я помню, всякий раз, как он брал меня под руку, я шептала Транси: «Я вся мокрая», – и она помирала со смеху, а несчастный Пако говорил: «Чему ты смеешься, малышка, если только это не секрет?» – а на мне все было влажное, уж я тебе говорю. И не то что во мне что-то изменилось оттого, что Пако задержал мою руку в своей, но не можешь же ты не признать, что это приятно, – а ты никогда так не делал, дорогой, ты был со мной слишком холоден, и я не хочу сказать, что ты должен был целовать меня – этого еще не хватало! – этого я не позволила бы никому на свете, – но мне бы хотелось, чтобы ты был чуть-чуть более страстным, горе ты мое, а ты всегда был апатичен, без конца повторял: «Любовь моя» и «Жизнь моя», а уж когда переходил от слов к делу… Хороша была у нас брачная ночь! Деликатность? Да это просто смешно! – ты вечно меня компрометировал; вот у Вален шла кровь, и мне пришлось ей сказать, что и со мной было то же самое, а то мне стыдно было – ну с каким лицом я скажу ей, что ты повернулся на другой бок – и только я тебя и видела? Хочешь я скажу больше? Вот тебе Армандо и Эстер, дружок, – какая она там ни есть умница, ты мне о ней лучше не говори, – если хочешь знать, они стали женихом и невестой, потому что он держал ее руку в своей, только и всего, он даже не объяснился ей в любви – вот анекдот-то! – она это поняла, потому что он не выпускал ее руки, лишь поэтому, и так у них все и началось, подумать только! Я бы этого не потерпела, тут и толковать нечего, – мне надо, чтобы все было как следует, Марио; оглашение – это все равно что благословение на брак, это одно и то же, и я вспоминаю, как говорила бедная мама: «Все должно иметь свое начало», и если вдуматься, то она была более чем права. Жениховство – это краеугольный камень, Марио, это шаг, от которого зависит вся жизнь, а многие этого не понимают: ты мне нравишься, я тебе нравлюсь, и дело с концом, некоторые даже смотрят на это как на шутку, а ведь это дело серьезное, ну а потом происходит неизбежное. Да, что бы ты там ни говорил, а страсть – это главное. Посмотри на Армандо: он женат уже пятнадцать лет, и много воды утекло, но он не потерпит, чтобы на его жену даже смотрели, и я помню тот вечер в баре в Атрио, он в драку полез, а ведь, по-моему, на бедняжку Эстер никто и смотреть не станет – ну, ладно, не будем об этом говорить, – а Армандо собой не владеет, прямо так и лезет с кулаками – вот что значит настоящий мужчина! таким он и должен быть! – ну и те получили свою порцию, и все из-за того, что кто-то из них подмигнул ей, только уж он отбил у них всякую охоту, дело ясное. А что было в Кеведо, когда они стали женихом и невестой! Я это видела и того типа, которого он отделал – вот это был скандал! – Армандо ударил его только за то, что он пустил ей вслед струю дыма, – только за это, подумать надо! – вот потому-то мне и нравится Армандо, и пусть, по-твоему, это было грубо, но это совершенно правильно, это традиция, это старинный обычай, – понимаешь, что я хочу сказать? Нам, женщинам, нравятся отчаянные мужчины, дорогой, вам нравится, когда вы защищаете то, что принадлежит вам, когда вы убиваете друг друга из-за нас, если в этом есть необходимость. Разве вы не делаете то же самое во имя Родины? Так ведь это одно и то же, Марио, так и знай, – жена или невеста должны быть священны, как я говорю, к ним нельзя прикасаться и нельзя допускать, чтобы они к кому-то прикасались, только тебе это совершенно все равно: «Я тебе доверяю», «Ты сама знаешь свой долг», – удобная позиция! – ну а если я забудусь? А если в один прекрасный день мне не захочется выполнять свой долг? Все это очень мило: однажды вы получаете благословение, гарантию верности, как я говорю, и можете спать спокойно – старая песня! – только заруби себе на носу, Марио, что иногда мужчинам приходится завоевывать эту верность, завоевывать силой, кулаками, если понадобится; взять, к примеру, Армандо, – на его жену и посмотреть нельзя, он ведь на все способен. И таких, как Армандо, большинство, пойми ты это, не знаю вот, как Пако, я давно потеряла его из виду, но все равно я в нем уверена, достаточно поглядеть на него, и для начала он показал себя на войне, – надо видеть, какое у него тело, прямо как решето, все в осколках. Я знаю, что становлюсь назойливой, но я не устану повторять тебе, осел ты этакий, что надо быть пылким, что иные вещи заслушивают, чтобы ради них потрудились, ты же тратишь время на писание глупостей, которые и денег тебе не приносят, и никого не интересуют, ведь ты слышал, что говорит папа, а уж в чем другом, но в этих делах он отлично разбирается, и ты это прекрасно знаешь, я прямо из себя выхожу, когда ты прикидываешься дурачком.