Текст книги "Сцены из жизни Максима Грека"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Разгоряченный Исак засучил рукава, и обнажились его белые толстые руки, похожие на пышное тесто.

– Тьфу! – поплевав на ладонь, он схватил перо. – Теперь я буду писать. И нарисую вам горы и пещеры, кентавров, сатиров и собакоголовых, изображу вам, святые братья, ветры, зверорыб, быков, ослов, крокодилов, крылатых драконов и прочих зверей, птиц и чудовищ, кого бы вы ни пожелали.

Не только Исак, но и все остальные слегка опьянели.

И если раньше Селиван и Зиновий долго мучились в поисках слова, а, придумав, не решались его произнести – теперь Вассиан, с которым поделились сомнениями, воскликнул:

– Совокупление! Вот подобающее по смыслу слово, отец Максим.

Писцы посмотрели на него с восхищением.

– Позволь сказать, преподобный Вассиан, – вытирая вспотевший лоб, заговорил Михаил Медоварцев. – Слово, конечно, подходящее. Но я, ничтожный, думаю, не написать ли лучше «собрание»?

– Ну, что ты, прозорливейший! – неодобрительно протянул Вассиан. – Зачем же вставлять в священный текст неуместное слово? И если спросят, как его объяснить?

– А вот как, – робко продолжал Михаил. – Чуть выше говорится, что собрались священнослужители и порешили выдать Марию за Иосифа. Собрание иереев было, разумеется, до помолвки. Поэтому в том месте, о коем толкует твое преподобие, мы напишем о собрании священников, все будет соответствовать вышесказанному, два понятия спутаются, и, даже внимательно читая, неувязки не обнаружишь.

– Ха-ха! – захохотал Исак, так что тяжелый стол закачался. – Стало быть, по-твоему, Михаил, спутаются? Выходит, мы сидим тут, чтобы путать, а не распутывать?

Монахи от души рассмеялись, а Михаил молчал, понурившись.

– Отец Вассиан, по смыслу слово твое подходит, – сказал Зиновий, – но означает плотскую сторону…

– Оно значит то, что значит, – отрезал Вассиан. – А как должно быть, по-твоему?

Его высказывание, в другом случае смутившее бы монахов, на этот раз никого не задело. Обращаясь к Вассиану, но на самом деле спрашивая Максима, Селиван тихо проговорил:

– Стало быть, так писать?

– А ты как полагаешь? – порицающе посмотрел на него Вассиан. – Ты, Селиван, молодой, начитанный. Неужто не помнишь псалом: «Вот я в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя». – Он пробормотал что-то себе под нос, а потом произнес во всеуслышанье: – «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною».[135]135
  «Вот я в беззаконии…» – цитата из Псалтыри (L, 7). «Ибо беззакония мои… – там же, L, 5.


[Закрыть] – И повернулся к Максиму, как бы ища у него поддержки.

– Да, там так сказано, – постукивая пальцем по книге, молвил Максим.

– Но всюду упоминается святой дух, – прошептал Селиван.

– Все с его помощью, – неопределенно заметил святогорец.

И другие писцы принимали молчаливое участие в беседе; хотя губы их не шевелились, они очень внимательно слушали, улыбаясь глазами. Даже Исак, угомонившись, весь обратился в слух и наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова, слизнуть языком, как святую каплю, случайно пролившуюся из потира.

– Одно дело, что произошло все по воле всевышнего, и иное – подробности происшедшего, – принялся растолковывать Вассиан. – Христос не пожелал, чтобы знали его отца, не открыл его имени. Но не запретил он греха, ибо уж так устроен человек, из тьмы рождается свет, через заблуждение приходим мы к знанию. – Подняв глаза, он увидел над головой Селивана изумленную физиономию Афанасия. В гневе ударил рукой по столу и закричал, грозя кулаком: – Вон отсюда, Афанасий!

Нисколько не удивившись, тот вылетел стрелой из кельи.

– Свинья поганая! – кричал Вассиан. – Тут же побежит доносить проклятому Ионе, неблагодарный!

И, опустив свои длинные руки, он кивнул монахам, чтобы они приблизились и выслушали его до конца.

ЖАЛОБЫ БОЯРИНА

Внезапное удаление из столицы добрейшего Варлаама встревожило ученых людей и духовенство. Да и простой народ зароптал.

Это произошло на исходе 1521 года, в декабре месяце, в трудное для княжества время. Русь только что пережила страшное бедствие, набег крымских и казанских татар, которые дошли до самой Москвы. Они осадили город и разграбили все вокруг. Восемьсот тысяч русских, закованных в цепи, увели с собой, чтобы продать в рабство в Астрахани или Кафе. Исстрадавшийся и изголодавшийся народ не мог оправиться от перенесенных бедствий. Но внезапное исчезновение митрополита – дело нешуточное. Поговаривали всякое: будто Варлаам удалился сам, потому что одряхлел и состарился, или будто, поссорившись с великим князем, швырнул оземь посох и уехал в Белозерский монастырь, чтобы вести там отшельническую жизнь. Но то ли жил Варлаам в каком-нибудь монастыре, то ли заперли его в курную избу или даже умертвили и почему повздорил он с великим князем – все это оставалось тайной.

Прошло несколько месяцев. И как при воспалении раны, когда лихорадит все тело, а никому не ведомо, отчего это, пока, нагноившись, рана не прорвется, так и в истории с Варлаамом: прежние слухи и пересуды постепенно замолкли, забылись. И теперь все перешептывались с опаской о том, что было в действительности: старый митрополит в присутствии великого князя швырнул оземь посох, так как его принуждали дать согласие на второй брак Василия.

После окончания войны возобновились разговоры о разводе великого князя. Говорили, будто у него нет больше надежды дождаться сына от Соломонии. Великая княгиня считала, что вина не ее, болен Василий. И если бы она постриглась в монахини, все равно у него не появился бы наследник. Ему, мол, надо лечиться. Брат великой княгини Иван Сабуров привез из Рязани знахарку Степаниду. Она осмотрела Соломонию и сказала, что та нездорова. И если хочет удержать супруга, пускай обмывается каждое утро в живой воде, а влажные руки вытирает о мужнее исподнее. Василий прослышал об этом. Ему нашептали, что знахарка дала княгине вовсе не живую воду, а зелье. Великий князь вознегодовал. Объявил жене, что ее постригут в монахини. Соломония обратилась за помощью к митрополиту Варлааму, Вассиану и святогорцу Максиму, которые посоветовали ей неволей не идти в монастырь. Передавали еще, что великий князь во всем держит теперь совет с игуменом Волоколамского монастыря Даниилом. А тот побуждает его отбросить сомнения и ради блага церкви и государства нанести удар недругам. Болтали и разное другое, но самое важное услышал однажды Максим из уст одного боярина.

Войдя в келью, боярин выразительно взглянул на Афанасия, как бы прося его удалить, – ведь теперь уже все знали, что захудалый келейник – шпион Ионы, Иуда, продавшийся за сребреники. Когда Максим беседовал с другими учеными лишь о божественном и духовном, он не прогонял Афанасия, чтобы и этот бедняга послушал, просветился и очистилась его душа.

Боярина звали Иван Берсень.[136]136
  Иван Берсень – Иван Никитич Берсень-Беклемишев, один из замечательных политических деятелей и дипломатов. Высокое положение его сменилось вследствие разногласия с великим князем опалой, и зимой 1525 г. Берсеня-Беклемишева, привлеченного по делу Максима Грека, судили и обезглавили.


[Закрыть] Ловкий, умный придворный и добрый христианин, он был в большой чести при дворе великого князя Ивана III. Но Василий удалил его от себя, лишил почестей и славы, – старик Берсень попал в опалу. У него не было уже лошадей, палат, нарядного кафтана, никаких знаков княжеской милости, – все перешло к другим. Прежние друзья его забыли. Опустившийся, с длинными спутанными волосами, он вызывал на улице насмешки ребятишек. Только здесь, в келье иноземного монаха, в нем проснулись прежняя гордость и чувство собственного достоинства. Сидя перед ученым человеком, далеким от мирских страстей и ненависти, который ни на кого не смотрел с подобострастием, а пекся лишь о мудрости и святой чести, Иван Берсень вспомнил, кем был прежде. Точно вернулись те славные времена, когда он служил великому князю Ивану и принимал в Москве Делаторе, первого посла императора Максимилиана. Припомнил он, и какой почет ему оказывали в чужих странах, при дворах западных королей и во дворцах восточных ханов. Много лет служил он верой и правдой московским князьям, а какую получил награду? Точно паршивого пса, вышвырнул его вон великий князь Василий. Прогнал из дворцовых палат, как раба последнего. И сказал: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне!» Теперь душа его обливается слезами, как отсеченная виноградная лоза. Раньше опорой ему служил добрый митрополит Варлаам; было кому излить горе, тот выслушивал его с участием, оказывал покровительство. А теперь нет в столице святого старца. В Москве не найдешь никого, кто бы ему, Берсеню, посочувствовал. Никого, кроме этого чужестранца, мудрого святогорского монаха.

– Входи, господин мой Иван, – сказал Максим, завидев Берсеня на пороге. – Входи, присядь и отдохни.

Боярин поцеловал монаху руку, а тот пододвинул гостю скамью.

– Раз пришел, сяду, – сказал Берсень.

Он немного помедлил, ожидая, пока уйдет из кельи Афанасий. Потом выпрямился, подскочил к двери и, открыв ее, убедился, что келейника след простыл. Только тогда сел. Глаза его, прятавшиеся в морщинах, широко раскрылись, взгляд стал живым и быстрым. Лицо приняло уже знакомое Максиму непонятное выражение: не то печалился боярин, не то радовался, наблюдая странные дела, происходившие вокруг.

– Пришло, похоже, время, святой отец, увидать нам великие события, – проговорил он тихо, но с воодушевлением в голосе. – Никому ничего не ведомо, слышим разные толки, но как дознаешься правды? – Он помолчал, проверяя, внимательно ли слушает его Максим, и, прочтя интерес в его глазах, продолжал: – Восторжествовало зло, а мы и ведать не ведаем. Коли государь наш решил расстаться с супругой, стало быть, не терпится ему новую привести во дворец. Прелюбодей князь Василий!

– Сударь, думаю, пристрастным сделали тебя твои печали, – сказал Максим. – Но если прав ты, то недолго нам до беды. Когда издали подстрекает тебя сатана, не бойся его; он одолим. Бойся сатану, когда приблизится он к тебе, приняв человеческий облик.

– Человеческий, да, человеческий! – воскликнул боярин. – Это княжна Глинская.[137]137
  Княжна Глинская – Елена Васильевна (ум. в 1538 г.). Жена Василия III с 1526 г. С 1533 по 1538 гг. регентша при малолетнем Иване IV.


[Закрыть] Повстречал ее великий князь в лесу, когда, подобно последнему смерду, в страхе скрывался там от Магмет-Гирея. И подивись, святой отец, какова мощь сатанинская. Ведь Глинские – заклятые враги московских князей. Отца княжны, Василия Глинского,[138]138
  Василий Глинский – Василий Львович Глинский (Темный), отец великой княгини Елены.


[Закрыть] уже нет в живых, он умер давно, но дядя ее Михаил жив, и вот десять уж лет, как великий князь держит его в заточении.

– Слыхал, – сказал святогорский монах. – И говорят, что князь Михаил Глинский – вероломный себялюбец.

– Дьявольская душа, – проворчал Берсень. – Рожден он для смут и иных недобрых дел. Сначала православных продал католикам, потом католиков – православным. В прежние годы был он воеводой польского короля, да изменил ему, завязал дружбу с Москвой. Потом, когда воевали мы с литовцами, перешел от Василия к Сигизмунду. Но его схватили и держат с тех пор в заточении. Не раз самодержец Максимилиан просил его освободить. Обещал Василию отправить Глинского на край света, в испанское королевство, но великий князь не согласился. И вот теперь жди одного: в чем отказал он императору, не откажет племяннице Глинского, а она, говорят, раскрасавица, русалка настоящая, дьявольское отродье, как и дядя ее. – И он перекрестился. – Что сказать, святой отец? Сатана ослепил государя нашего, горе нам… Не слышит, не видит теперь ничего великий князь Василий, совсем обезумел. Княжна лишила его разума. И посмотришь: женится он и выпустит волка из капкана. На беду всему княжеству.

– Ежели правда это, добра не жди, – огорченно проговорил Максим. – Грехи подобные велики, ослабляют они веру и все княжество; рушатся из-за них могучие царства, неверные их попирают.

Старый боярин сокрушенно покачал головой, хотел что-то сказать, но Максим с живостью продолжал:

– Вот ведь жило византийское царство тысячу лет. И жизнь, и слава его, боярин, была прекрасна. Но много скопилось там грехов, властители сгубили его нечестием своим, и проклял его господь. Но ваше княжество только поднимается, полно сил. Печалится душа, когда молодого крепкого мужа видишь в немощи и недуге.

– Ах, не сегодня, отец, начались наши беды, – глубоко вздохнул Берсень. – Ты здесь человек новый, несчастья же наши стары. И начались они давным-давно, – он посмотрел Максиму в глаза и, стукнув кулаком по столу, продолжал: – Начались, отец мой, когда покойный князь Иван взял в жены Софью. Все беды пошли с этой ведьмы.

Не в первый раз слышал Максим, как боярин поносит Зою Палеолог, и не мог с ним согласиться…

– Великая княгиня, боярин, была рода великого, – сказал монах. – По отцу царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого герцога Феррарского.

– Сударь, кто б ни была Софья, на погибель нашу приехала она сюда! – воскликнул Берсень, в гневе воздев руки. – И с тех пор – услышь от меня, я все знаю – с тех пор, говорю, как ступила она вместе с другими греками на землю нашу, пошли у нас неустройства великие. Мы получили Софью, но утратили бога и истину. Пока не приехали сюда греки, жила земля наша в мире и тишине, богом благословенная, а явились они, и отвернулся от нас господь.

И чем больше хмурился Максим, слушая Берсеня, тем сильней тот негодовал.

– Такие уж вы люди! – кричал он. – Куда ни придете, всюду навредите. Это говорю тебе я, и пускай возразит мне кто-нибудь! Вот ты приехал сюда, отец Максим, а какую пользу принес ты?

Глаза боярина гневно сверкали, монах же отвечал спокойно, сдержанно:

– Я – сиротина ничтожный. Какой же от меня пользе быть?

Берсень уже раскаялся в своих словах и, протянув Максиму руку, проговорил твердо:

– Нет, человек ты просвещенный, мудрый, много хорошего можешь нам сделать. Тебя следует спрашивать, тебя и никого другого, как государю землю свою устраивать и людей награждать, как митрополиту исполнять свой долг.

– У вас есть книги, есть правила, – смиренно отозвался Максим. – Сами разберетесь в своих делах.

– Нет, – возразил Берсень. – Тебе известно, преподобный отец, да и мы слыхали от разумных людей, что земля, где не сохраняются старые обычаи, вскоре погрязнет в грехах, погибнет. А теперь великий князь нарушает обычаи отцов.

– Обычаи меняются, боярин. Прежних не сохранишь.

– Да. Но лучше бы хранили мы их, награждали как подобает мужей достойных и стариков почитали. А с кем ныне считается наш государь? Да ни с кем! Запирается с одним или двумя боярами в своей опочивальне и там решает все дела.

– Он – государь.

– Государем был и покойный его отец, – продолжал возмущаться боярин. – Но великий князь Иван не поступал так, правил иначе. Всех нас уважал по заслугам, и жили мы в почете и довольстве. Да приехала Софья, ввела свои порядки. И ответь мне: султаны, что сидят теперь в Царьграде, неверные, вмешиваются в дела церкви?

– Нет, в дела церкви не вмешиваются они, все решает патриархия, – ответил Максим.

– А что творит наш князь? Он и церковь ни во что не ставит. Сегодня прогнал Варлаама, завтра, не спросясь никого, посадит на его место Даниила. И так же поступает с боярами. Не слушает их советов, ни во что ставит князей и воевод, считается только с мнением Шигоны и дьяков. Хочет быть единовластным правителем, нарушает старые порядки. Но и боярин не служит тогда княжеству, только о себе лишь заботится. Церковь стремится быть в стороне от великого князя, а он – от церкви. Так же и монастыри, и бояре; гибнут старые порядки, каждый о своей выгоде печется.

– Ты прав, – печально улыбнулся Максим. – На беду нашу, каждый смотрит в свою мису, кому же об общем котле позаботиться? Великий князь, церковь, боярин – у всякого свое. И что ж выходит? Вы здесь, в княжестве своем, своими делами заняты, мы, греки, – своими, также сербы, болгары, македонцы и влахи. Никто и не вспомнит, что все мы едины, ибо едина у нас вера. И то, что в Вавилоне случилось, и в наши дни повторится.

Мы не понимаем друг друга, – продолжал Максим. – Кричим, шумим много, а понимания меж нами нет. И тогда приходит издалека турок с ятаганом в руке. Заслышав топот, мы оборачиваемся, преисполняется ужаса душа наша. Тогда мы вопим, творим молитвы, вспоминаем о единоверцах, зовем братьев на помощь. Да поздно, разным языком говорим мы: не понимают нас братья.

Старик Берсень погрузился в раздумье. Он был согласен с мудрым собеседником и понимал, что наговорил много лишнего. В замешательстве он молчал. Молчал и святогорский монах. Он слышал и прежде крайне резкие суждения боярина, смотревшего на все пристрастными глазами оскорбленного, униженного человека.

– Твои слова о неверных справедливы, Максим, – придвинувшись поближе, прошептал Берсень. – А известно ли тебе, что сейчас в Москве находится посол султана Скиндер?

– Нет, боярин, – ответил Максим. – Слыхал, что кто-то приехал из Константинополя ради торговых дел и вовсе он не посол, как ты говоришь.

– Торговые дела! Какая торговля и дружба у нас с султаном, владыкой неверных? Великий князь хочет завязать с ним дружбу, да султан не ставит его ни во что. Василий засылает к нему послов, в грамотах называет братом дражайшим, а султан не называет великого князя братом и послов к нему не шлет. Василия страх одолел, ибо утратил он веру в бога.

– Да, – согласился с ним Максим. – Но пришел час, когда надобно не дрожать от страха, а совершать подвиги во имя православия. Великий князь же при наступлении татар уехал, скрылся в лесах, вместо того чтобы сражаться. Он согласился опять платить хану дань, не понимает, что мусульмане, подобно огню, ненасытны. Чем больше крови дашь, тем больше требуют они. Нет, не пристало великому князю бежать от врагов. Надо было испросить помощи и воодушевления у господа, и тогда Василий поразил бы Магмет-Гирея, как самодержец византийский Ираклий[139]139
  Ираклий (610–641) – византийский император. Восстановил на некоторый срок пошатнувшееся могущество Византии.


[Закрыть] – неверного Хосроя. Так советовал ему святой старец Варлаам, так и мы писали в наших посланиях.

– Знаю, отец Максим, – кивнул Берсень. – Ты честно исполнил долг свой, но лучше бы тебе не писать об этом.

– Почему? – с удивлением спросил Максим.

– Злопамятен Василий, навредит он тебе.

– Злые люди, боярин, не в силах навредить добродетельным. Они могут умертвить их, заключить в темницу, предать позору и унижению, но знаешь ли, что сказал древний мудрец Сократ своим судьям? Что ни темницы, ни смерти не страшится добродетельный человек. А то, что злые люди считают злом, не зло для меня. Господь послал меня к вам, и только он уведет отсюда.

– Ты, отец мой, говоришь как муж истинно добродетельный, – сказал боярин. – Но мы – обыкновенные люди, и над нами стоят другие, владыки наши. Скажи, святой старец, по своей воле остался ты здесь?

– Не отпустили меня, боярин, – вздохнул святогорский монах.

– И не отпустят! – посмотрев ему в глаза, отрезал старик Берсень.

– Отчего ты так думаешь, боярин? – спокойно спросил Максим.

– К нам легко приехать, отец, да трудно от нас уехать. Не отпустит тебя великий князь Василий.

– Почему?

– Ты человек просвещенный, немало здесь повидал хорошего и плохого. Уедешь отсюда и все расскажешь. Когда, отец мой, последний раз видел ты великого князя?

– За несколько дней до исчезновения митрополита.

– Он, что ж, призвал тебя к себе?

– Да. Призвал и спросил… а я сказал, пусть не делает, что задумал, не то случится, как с византийским самодержцем Константином, сыном Ирины.[140]140
  Константин, сын Ирины, – византийский император Константин VI (780–797), который оставил жену, заключив ее в монастырь, и вступил во второй брак. Был свергнут своей матерью и ослеплен.


[Закрыть] Тот тоже постриг в монахини первую свою жену и на другой женился. Народ и духовенство восстали. Ослепленный любовью и властью своей, жестоко он покарал тех, кто осмелился ему перечить. Святого Феодора Студита[141]141
  Федор Студит (759–826) – выдающийся византийский церковный деятель и писатель, знаменитый проповедник и аскет. Выступал против второго брака Константина VI.


[Закрыть] заточил в тюрьму на одном из Принцевых островов,[142]142
  Принцевы острова – группа островов в Мраморном море с обилием греческих монастырей.


[Закрыть] многих пытал и умертвил, но вскоре последовало возмездие: мать его подняла войско, и Константина свергли с престола, а потом ослепили. Суровая кара, но справедливая. Вот что сказал я вашему государю.

– А что ответил Василий?

– Ничего. Больше не призывал меня к себе.

– Сиди и жди, сударь, – после некоторого молчания промолвил Берсень.

– Чего мне ждать? – спросил монах.

– Великий князь всех нас ослепит, чтобы кто-нибудь не ослепил его самого, – удрученно улыбнулся старик Берсень.

– Нет, сударь! – горячо возразил Максим. – Есть царь земной, но есть и небесный.

Он долго смотрел на понурившегося боярина. Длинные седые волосы Берсеня свисали чуть ли не до пола. Пыл Максима остыл, и он проговорил спокойно:

– А ослеплять других – все равно, что ослеплять себя.

Берсень сидел не шевелясь и молчал. Святогорский монах хотел что-то еще прибавить, но, глядя на поникшую голову всесильного прежде боярина, понял, что страшное предсказание может сбыться со дня на день – ведь того же ждал и он сам.

УЧЕНЫЕ

До сих пор все шло так, как при сборах в дальний путь. Вот уже готова повозка, впряжены лошади. Грузят вещи, прощаются, обмениваются последними словами. Пока еще никто не торопится. Но возничий наконец ударяет кнутом, лошади пускаются вскачь, стрелой летит повозка, все быстрей и быстрей – были бы только проворны кони – вертятся колеса.

Как прежде из незаметного монашка Даниил стал игуменом, так и теперь привез его великий князь в Москву и из игумена сделал русским митрополитом. Не спросив никого, посадил его на место старого Варлаама. Немного времени прошло после посвящения его в сан, и Даниил поспешил отблагодарить Василия. Давно уже великий князь хотел прибрать к рукам князя Северского Василия Ивановича. Благословения на это, как говорили, просил он и у прежнего митрополита, но Варлаам отказал ему. А теперь Даниил охотно согласился помочь, оповестил князя Северского, что тот может без страха приехать в Москву: ему окажут там покровительство. Князь приехал, его схватили и бросили в темницу. Всех возмутила неслыханная дерзость митрополита.

Вассиан сказал как-то святогорскому монаху:

– Теперь, Максим, добра не жди. Я уезжаю из Москвы.

– Куда же, брат?

– Туда, где жил прежде, в Симонов монастырь. Поедем со мной. Там у меня свои люди. Будешь в безопасности, а тут тебя окружают волки.

Они стояли в воротах монастыря. Возле дворца появился юродивый и направился к ним. Оборванец, в потертом кафтане, наброшенном на плечи, на ногах обмотки из грязного тряпья. Остановившись перед двумя монахами, он нагло заглянул им в лицо и что-то спрятал за спиной.

– Что там у тебя, дурачок? – спросил Вассиан.

– Вот, – промычал юродивый и помахал перед собой старой метлой, общипанной, никуда уже не годной.

– Зачем тебе метла?

Юродивый выпучил глаза и, показав язык, промычал:

– Очищаю Русь от врагов нашего князя. Много одержимых – метешь, метешь, а конца им нет.

Согнувшись и неуклюже, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, он стал разметать перед монахами слежавшийся снег.

– Вот так… вот так… Пускай сгинут враги, а великий князь живет многие лета, – громко рычал он.

Вассиан увел Максима на монастырский двор.

– Завтра на рассвете я уезжаю, – сказал он. – Собери свои пожитки и извести меня, я пришлю за тобой Евлампия. Неблагодарного Афанасия с собой не бери.

Расставшись с Вассианом, Максим направился к церкви Иоанна Предтечи.

Его очень огорчило, что новый митрополит в Исповедании веры даже не упомянул вселенскую патриархию. Точно она не существовала вовсе. В тот же вечер, двадцать седьмого февраля, после посвящения Даниила в сан, Максим написал послание, начинавшееся так: «Где и какое учение учит, что дозволено пренебречь святейшей патриархией, которая по строгим канонам управляет нашей святою православной церковью». Тон этого послания, не в пример другим, был резкий, слова жгли, точно угли. Селиван сделал с него много списков и разослал всем, начиная с великого князя и самого Даниила. Как всякое справедливое слово, послание распространилось повсюду. Не прошло и нескольких дней, как к Максиму пришел приспешник Даниила, Вассиан Топорков. Бесстрашный святогорский монах говорил с ним еще резче, чем писал в послании. И потребовал, чтобы показали ему наконец патриаршую грамоту, предоставляющую русской церкви право назначать митрополита без согласия патриархии. И на этот раз ему отказали, и опять Максим принялся искать грамоту среди старых рукописей. Но не нашел. И теперь намеревался написать об этом еще одно послание.

Ему было известно, что Даниил и Топорков собирают все его сочинения, обличающие еретиков, колдунов и астрологов. И те, где говорилось об ошибках в священных книгах, о произволе монахов, притеснении вдов и сирот. Они изучали их, букву за буквой, словно вшей искали в своих подрясниках. Старались найти погрешности и еретические заблуждения – все это рассказывал раньше Максиму монах Вассиан, то же слышал он и от других.

Наветы Даниила, Топоркова, игумена Ионы и прочих святогорца не трогали. Как не трогали его и нападки латинянина Николая. Но Максима удручало, что даже окольничий Федор Карпов, человек просвещенный и благожелательный, сомневался в правильности его суждений. Он прослышал, что Федор ходит всюду с его посланием Николаю Немчину и утверждает, что обнаружил там ересь.

Поведение Федора неприятно поразило Максима, да и сам окольничий вызывал в нем жалость. Недостает ему, видно, знаний, и потому принял он сторону латинянина Николая или, может быть, несмотря на свою добродетель и честность, подобно другим, поддался страху, убоялся великого князя и митрополита, потерял чувство собственного достоинства и теперь проклинает его, Максима, из страха, а это самое позорное.

Давно не видел святогорский монах Федора, не мог припомнить, когда видел в последний раз. И, полный гнева и горечи, он передал ему через Власия, что строго осуждает его и просит не гневить бога, не забывать, кто он сам.

И вот в тот вечер в церкви Иоанна Предтечи после вечерни встретились лицом к лицу два просвещенных мужа – греческий монах и русский дьяк.

– Не следовало тебе, философ, не разобравшись в деле, судить да рядить, – удрученно сказал Карпов. – Философия учит, как известно тебе лучше меня, смиренного, что не всегда мы делаем, что хотим, верим во все, что слышим, и высказываем все, что думаем.

В голосе его прозвучала горечь, а не злоба. Максим понял, что слова эти – плод долгого раздумья. Он внимательно посмотрел на Карпова, увидел его прямой взгляд и опечаленное лицо. И понял, что был пристрастен, несправедлив к нему.

– Бога ради, не называй меня философом, добрейший Федор, – молвил он. – Не философ я, а монах, самый темный и худоумный. Философия – это богоданная священная наука, а поелику судил я о тебе, не выслушав правду из уст твоих, чего иного ждать от меня, коли не награжден я божественным даром? Затмился разум мой, вижу теперь, что был к тебе несправедлив.

– Нет, отец мой, верно, исказили тебе мои слова, – возразил Карпов. – Поп Степан из Никольской церкви – ты же с ним знаком – дал мне прочесть твое послание лекарю Николаю и сказал, что в нем ересь. Я возразил, что твое преподобие превосходно знает Священное писание и в своих сочинениях не отступает от святых канонов. И просил Власия вернуть тебе твое послание, чтобы ты внимательно его перечитал. Вот и все.

Церковь опустела. Максим и Федор вышли во двор. Стояла зима, было холодно, шел снег. Но оба они не замечали мороза, довольные тем, что недоразумение между ними уладилось, и не спешили проститься.

– Как поживает Николай? – спросил Максим.

– Хворает бедняга, – с жалостью проговорил Федор. – Всю зиму болеет, не выходит из дома.

– Да пошлет ему бог здоровья. Но не знаю, хочет ли теперь сам Николай поскорей поправиться.

– А почему ему не хотеть, отец мой? – с удивлением спросил Карпов.

– Да потому, добрейший Федор, что приближаются события, кои для него опасней всякой хвори, – улыбнулся монах. – Он предсказал, что настанет скоро второй всемирный потоп и, насколько мне помнится, всего несколько месяцев ждать нам этой напасти. Посему разве теперь до недугов плоти?

Максим явно посмеивался над Николаем Немчином, что не понравилось Карпову.

– Да будет тебе известно, отец, – сказал он, – Николай изучил множество наук, и слова его проникнуты знанием. Правда, многое нам неведомо, и он, думаю, прав, утверждая, что неведомое постигаем мы с помощью геометрии и физики.

– Да, – кивнул Максим, – но изучение геометрии может сделать нас геометрами, а изучение физики – физиками, но ни та, ни другая наука не дает высших знаний и не учит высшему смыслу жизни. Что же делает Николай?! Чертит треугольник и с его помощью пытается отстаивать католическую ересь и невежественные свои заблуждения. Один угол треугольника называет отцом, другой – сыном, третий – святым духом. И как, по его словам, мы переходим от одного угла к другому, так и от отца идем к сыну; и от сына – к святому духу. Ох, неразумный! Не понимает он, что стороны треугольника замкнуты и по ним можно передвигаться и в противоположном направлении, и тогда получится, что отец происходит от святого духа, а это заблуждение, добрейший Федор. Так же ныне Николай предсказывает и потоп…

– В предсказании потопа, отец мой, – перебил его Карпов, – мудрый Николай исходит из движения небесных светил.

– Знаю, Федор. Но как бы то ни было, нового потопа быть не может, ибо ясно сказано об этом в Священном писании: «Не будет более истреблена всякая плоть водами потопа и не будет уже потопа на опустошение земли».[143]143
  «Не будет более истреблена всякая плоть…» – Максим цитирует Книгу Бытие (IX, 11).


[Закрыть]

Федор хотел что-то возразить, но монах горячо продолжал:

– Может, ты считаешь, что это открытие Николая? Он ведь лишь повторяет измышления магов и темных астрологов, давным-давно объявивших, что произойдет потоп, как только Сатурн соединится с Юпитером в созвездии Рака против Корабля «Арго»,[144]144
  Сатурн соединится с Юпитером… – по предположению немецкого астролога и астронома Иоанна Штоффлера, в. 1524 г. должен был произойти новый потоп. Максим написал несколько обличительных сочинений против астрологических предсказаний.


[Закрыть] – это предсказал астроном Иоанн Штофлер, – а звезды так расположатся через несколько месяцев. И посему мы вскоре убедимся, всем ли нам предстоит погибнуть или кому-нибудь звезда его уготовила спасение.

Максим стал насмешлив, жаждал поспорить. Глаза его задорно сверкали, словно перед ним сидел сам латинянин Николай.

– В латинских странах, – горячился он, – богачи и правители, даже сам папа римский готовятся сейчас к бедствию, изобретают способы спасения жизни. Делают лари, чтобы лечь в них, прихватив свое добро, как только начнутся первые дожди. Но не думай, Федор, что их страшит потоп. Нет, от тяжких грехов ослаб их разум…

И распаленный Максим с возмущением продолжал обличать смехотворный и нелепый страх перед потопом. Карпов слушал его с почтительным вниманием, как обычно во время их уединенных бесед. Мысли святогорского монаха отвечали его мыслям; к тому же он умел искусно и сжато излагать свои взгляды: казалось, будто знания его сосредоточены в большом улье и стоит потревожить его, как пчелы тотчас взлетают, выставив свое жало.

Карпов знал, что Максиму угрожает большая опасность. Великий князь на него гневался, а Даниил лишь ждал случая, чтобы выместить на святогорском монахе давно скопившуюся в нем бешеную злобу. И Максим наверняка чувствует приближение опасности, но не думает сейчас о ней, поглощенный беседой. «Философский его дух продолжает поиски истины, – с восхищением размышлял Карпов. – Высшая сила просвещает его и вооружает упорством, ум не сосредоточивается на низменном, земном, а парит высоко, полон помыслов о непреходящем и вечном. Увы! Кто знает? Быть может, сегодня мы беседуем в последний раз. И я, как Критий,[145]145
  …как Критий… – после вынесения смертного приговора Сократ в течение 30 дней ждал казни, так как, согласно обычаю, в Афинах не должны были совершаться смертные казни, пока не вернется с Делоса священный корабль. В тюрьме Сократ беседовал со своими учениками, главным образом с Критием.


[Закрыть] выслушиваю последние его суждения, а потом придет корабль с Делоса и появится палач со смертельным ядом».