Текст книги "Сцены из жизни Максима Грека"
Автор книги: Мицос Александропулос
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
(Суд истории)
«В Москве мы узнали, что Константинопольский Патриарх, по просьбе самого владыки Московского, прислал некоего монаха по имени Максимилиан, чтобы он по здравом обсуждении привел в порядок все книги, Правила и отдельные уставы, относящиеся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично Государю, что тот является совершенным схизматиком,[171]171
Схизматик (греч. «раскольник») – так называли католики византийцев, то есть православных, и наоборот.
[Закрыть] так как не следует ни Римскому, ни Греческому закону, – итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя Государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили. За три года до нашего приезда в Москву некий Греческий купец из Кафы, Марк, как сообщали, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой (хотя Турецкий посол ходатайствовал тогда за него с наглыми, пожалуй, просьбами). Грек Георгий, по прозвищу Малый, Казнохранитель, Канцлер и главный советник Государя, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешен от всех должностей и лишился Государевой милости. Но так как Государь никоим образом не мог обходиться без его содействия, то милость была ему возвращена, но он приставлен был к другой должности».
Барон Сигизмунд Герберштейн.[172]172
Сигизмунд Герберштейн (1485–1566) – германский дипломат. Дважды бывал в России с посольством и оставил сочинение о России. Его записки – это первый более или менее достоверный исторический очерк о Русском государстве.
[Закрыть]
Записки о Московитских делах.
Первое издание – Вена, 1549.
Цитируется по русскому изданию: СПб., 1908, с. 65.
«Живши со женою своею первою, Соломониею, двадесять и шесть лет, остриг ея во мнишество, не хотящу и не мыслящу ея о том, и заточил в далечаиш монастырь, от Москвы больши двусот миль, в земли Каргапольскии лежаш, и затворити казал ребро свое в темницу, зело нужную и уныния исполненную, сиречь жену, ему Богом данную, святую и неповинную. И поял себе Елену, дщерь Глинскаго, аще и возбраняющую ему сего беззакония многим святым и преподобным…
Оне же, предреченный Василикии, паче же в прегордости и в лютости, князь, не токмо их не послушал, так великих и нарочитых мужей, но оного блаженного Васьяна, по плоти сродника своего, изымав, заточити повелел… И других святых мужей, оных заточил на смерть (от них-же един, Максим философ, о нем же напреди повем); а других погубити повелел…»
Князя А. М. Курбскаго.
История о Великом Князе Московском.
Цитируется по изданию: С.-Петербург, 1913, с. 2–5.
«Злоначалный же враг, николи хотя добра роду человею, ноипаче же на нас благочестивых непримирительно враждуя и завидя спеющым во благое, воздвиже некоторых небратолюбцев на неприязненную зависть, яко инопломенник человек в толику высость воздвигься; забыша апостольское слово: несть июдей, ни еллин, несть варвар, ни скиф; вси бо о Христе едино есте.[173]173
«…несть июдей, ни еллин…» – неточная цитата из Послания к Галатам (III, 28).
[Закрыть] И сего старца Максима они неблазии оклеветаша к православному еретиком и прелестником и врага богохранимей земли Русстей: ови убо от них на клеветы воздвиже и друзии от них лжесвидетелством и утвержаху клевету. И тако неповиннаго заточению осуждают».
«Сказание о Максиме философе,
иже бысть инок святыя горы Афонския».
По изданию: Сергей Белокуров.
О библиотеке московских государей в XVI столетии.
Приложения, XXXVII. М., 1899.
«Древний ж змий и многокозненый диявол, сатана, губител христианский вооружил на Максима ненавистных и был в заточении от братонелюбцов и окован и ввержен в темницу, в ней же терпел различнаа озлоблениа и томлениа во Иосифове монастыре, и от дыма и от горести темничные изрек: калугере! Сими муками избудеши вечных мук».
«Сказание известно о приходе на Русь Максима грека и како претерпе до скончания своего инок Максим философ возлюбленный…»
По изданию: Сергей Белокуров.
О библиотеке московских государей в XVI столетии.
Приложения, XX. М., 1899.
«…Во время самого вступления в сей второй брак многие ему тогда сопротивлялись… Многие и другие в сем деле претерпели, и между сими единый именитый своей наукой и святостью жития Грек Максим, философ».
Князь Михаил Щербатов.
История Российская от древнейших времен,
т. V, ч. I. СПб., 1786, с. 2–3.
«…преемник Варлаамов, гордый Даниил, не замедлил объявить себя врагом чужеземца. Говорили: «кто сей человек, дерзающий искажать древнюю святыню наших церковных книг и снимать опалу с бояр?» Одни доказывали, что он еретик; другие представили его Великому Князю злоязычником, неблагодарным, втайне осуждающим дела Государевы. Сие было во время развода Василиева с несчастною Соломонией: уверяют, что сей благочестивый муж действительно не хвалил оного: по крайней мере находим в Максимовых творениях Слово к оставляющим жен своих без вины законныя. Любя вступаться за гонимых, он тайно принимал их у себя в келье и слушал иногда речи, оскорбительные для Государя и Митрополита… Наконец, умели довести Государя до того, что он велел судить Максима: обвинили его и заточили в один из тверских монастырей как уличенного в ложных толкованиях Св. Писания и Догматов Церковных: что, по мнению некоторых современников, было клеветою, вымышленною Чудовским архимандритом Ионою, коломенским епископом Вассианом и Митрополитом».
Н. Карамзин. История Государства Российского.
Цитируется по 6-му изданию: СПб., 1852, т. VII, с. 180–181.
«С 1524 г. Великий Князь Василий задумал развестись с добродетельною, но неплодною супругою своею Соломониею и вступить в новый брак с Еленою – для того, чтобы иметь наследника. Те, которые не хотели угождать людям более, нежели богу, предлагали Великому Князю определение касательно сего предмета, данное Спасителем[174]174
…предлагали определение… данное Спасителем… – см. Евангелие от Матфея (V, 32; XIX, 9), где говорится о том, что всякий, кто разводится с женой, прелюбодействует.
[Закрыть] (Матф., гл. 13, с. 6, 9); таков был старец Вассиан, потомок Князей Литовских, которого прежде того весьма уважал Великий Князь. Прямодушный Максим был тех же мыслей. Он около сего времени предложил Великому Князю письменное наставление, которое начал тем, что убеждал не покоряться плотским страстям… Такое расположение подчиненных было выше терпения сильного монарха, покорившегося открытой слабости. И вот теперь-то недоброжелателям открылся давно ожиданный случай к тому, чтобы отмстить Максиму-иноземцу, осмелившемуся судить и осуждать Русское… И Максим брошен в кандалах в темницу Симоновской обители. На него искали теперь доносов, каких бы то ни было, и это делал даже сам Великий Князь, который прежде столько уважал Максима, содержал его на своем иждивении. (См.: Акты Экспедиции, I, 144. Берсень: «и учал (Жареной) мне сказыват: велят мне Максима клепати… А сказывает, что Князь Великий присылал к Федьку игумена Троицкого: только мне солжи на Максима и яз тебя пожалую». Жареной на очной ставке не отказался от слов своих.)»
Митрополит Филарет. Максим Грек.
«Москвитянин», № 11, 1842, с. 54–56.
«Вообще полагали, что главною причиною злоключений М. Грека было его противоречие по делу о разводе Василия Ивановича с Соломониею… Со сказанным нельзя согласиться… Суждение М. Грека о разводе, как бы он его резко ни высказывал, могло только вызвать неудовольствие вел. князя, переменить прежнее расположение его к Максиму, но преследовать последняго было напрасно, так как вел. князю нечего было опасаться… То обстоятельство, что Вассиан остался нетронутым за свое мнение о разводе вел. князя, сильно говорит против прежняго предположения, будто бы главною причиною заточения Максима было его возражение по поводу новаго брака вел. князя…
Первое следствие над Максимом стоит в связи с допросами, сделанными его келейнику Афанасию Грекову (родом греку), Берсеню и дьяку Жареному, которые происходили 20 и 22 февраля 1525 г… Из приведенных данных оказалось, что келия М. Грека служила местом обсуждения различных общественных вопросов, а также относившихся к действиям вел. князя… Опальные рассуждали с Максимом, что уже правды нет в людях, что сам вел. князь чинит обиды, немилостив, постоянно воюет и только остается одна надежда на Бога… Итак, из следствия над Максимом узнали, что он принимал близкое участие в суждениях о разных политических отношениях и лицах, стоявших во главе управления, и что он находился в близкой связи с враждебным русской державе турецким послом… Но Максима неудобно было пока судить за сношения со Скиндером, так как последний находился тогда в Москве: замешать его в это дело, притом без видимых доказательств, было опасно, ввиду имевшихся сведений, что он хотел вооружить султана на Россию. Поэтому, чтобы порешить с Максимом, делу его придали более благовидное направление… Собор представил Максиму его вину относительно перевода и исправления книг…
Однако в 1531 году Максима опять потребовали на собор и подвергли новому допросу… В 1530 году Скиндер умер в Москве во время последняго (1526) своего приезда в Россию, и, вероятно, в его бумагах нашли что-либо касающееся этого дела. Максим мог пересылать турецкому послу письма из Волоколамскаго мон., хотя бы с настояниями о возвращении на Афон. Одним словом, год смерти посла (1530) и время суда над Максимом (в нач. 1531) ясно указывают на связь этих событий».
«Максим Грек и его время».
Историческое исследование В. С. Иконникова.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Киев, 1915, с. 455–481.
«Самая же важная неосторожность Максима состояла в том, что он позволял себе действия, которые могли восстановить против него непосредственно великого князя: например, принимал у себя бояр, находившихся под опалой государя, и беседовал с ними наедине; имел сношения с турецким послом, находившимся тогда в Москве и враждебным России. За такие-то действия прежде всего и пришлось Максиму поплатиться.
В первый раз он привлечен был к суду в феврале 1525 года, следовательно, за девять с лишком месяцев до развода великого князя Василия Иоанновича, и привлечен по делу о двух опальных боярах – Иване Беклемишеве-Берсене и Федоре Жареном. Весь акт этого следственного дела до нас не сохранился; потому мы и не можем определить вполне, насколько тут виновен был Максим. А сохранился только отрывок о двух заседаниях суда. В одном заседании келейник Максимов, Афанасий-грек, показал, что к Максиму хаживали шесть человек, но из них «добре советенъ» был Максиму именно Иван Берсень, и что когда приходили прочие, то они «спиралися меж себя о книжном», и Максим келейников своих не высылал, а когда приходил Берсень, Максим высылал всех келейников и долго сиживал с ним один на один…
…Повторяем: отнюдь не в вымышленных каких-то заблуждениях и погрешностях обвиняли Максима, а, сколько известно, в действительных. И если некоторые из них он отклонял от себя, зато в других, и очень немаловажных, сознался перед лицом собора. Следовательно, неверно мнение, будто Максима тогда судили и осудили совершенно невинно, по одним клеветам, по одной «зависти» митрополита Даниила, как написал Курбский. Пусть будет справедливо, что главные судьи, сам государь и митрополит, питали к Максиму враждебные чувства и, может быть, старались обвинить его; но не сам ли Максим возбудил к себе эти неприязненные чувства своими прежними неосторожными поступками?»
Макарий, архиепископ Литовский и Виленский.
История Русской церкви. СПб., 1870, т. VI, с. 179, 185.
«Резкие, хотя и правдивые обличения святогорца монашеской распущенности, корыстолюбия и роскоши, какой любили окружать себя епископы и настоятели современных русских монастырей, вооружили против него почти всю современную церковную иерархию. Мало того, Максим яснее всех других понимал односторонность развития религиозной церковной жизни в России и поражался господству в ней внешности и формализма…
Максим Грек отнесся к делу исправления книг, руководствуясь исключительно научно-критическими соображениями, и вовсе не принимал во внимание духа народа и характера русского просвещения. Научно-критический метод исправления книг предоставлял широкую свободу Максиму Греку в отношении к русским церковно-богословским книгам. Будучи вполне верен ему, Максим с полным сознанием своей правоты и компетентности исправлял и уничтожал в них все то, что не соответствовало греческому подлиннику, как бы ни были велики пределы его исправлений. Причем он вовсе не принимал в расчет и не сообразовался с той важностью, какая признавалась книжным русским людом за теми или другими местами книг…
Некоторые внешние обстоятельства окончательно подорвали авторитет Максима Грека в глазах, по крайней мере, великого князя. В 1522 году прибыл в Россию турецкий посол Скиндер. Так как Скиндер принадлежал по своей национальности к грекам, то в положении Максима, закинутого судьбою в малоизвестный ему край и несомненно скучавшего о своей родине, естественно было завести сношения со своим соотечественником, которые тем не менее вселяли сильные подозрения против Максима, так как турецкий посол Скиндер известен был своей враждебностью по отношению к России.
Ко всем этим присоединилось такое дело, в котором великий князь был непосредственно заинтересован и в котором Максим и Вассиан высказались в духе совершенно противоположном желаниям и расчетам самодержавного князя. Речь идет о разводе… В том обстоятельстве, что первому судебному расследованию Максим подвергся девятью месяцами ранее состоявшегося развода великого князя, нельзя еще видеть доказательства того, что противоречие Максима по делу о разводе не повлияло на его дальнейшую судьбу. Напротив, великий князь постарался поскорее покончить с Максимом, чтобы не иметь в нем себе обличителя…
Первый начал страдать Максим Грек. Да это и понятно. Он был человеком пришлым, не умевшим прочно нравственно укрепиться в новой среде, в которую его закинула судьба. Притом он казался его врагам, князю и митрополиту, несравненно опаснее Вассиана. Его ум, просвещение, его литературная полемическая деятельность, поражавшая своей силой и убедительностью все доводы собственных русских книжников, не могших противопоставить ей ничего основательного и веского, естественно, возбуждали более сильные опасения, чем деятельность одного Вассиана, человека, по своему просвещению стоявшего неизмеримо ниже Максима».
Василий Жмакин. Митрополит Даниил и его сочинения.
М., 1881, с. 165–170.
«…Этот замечательный муж, ревнитель благочестия, оказавший русской церкви много значительных услуг, Максим Грек, звавшийся святогорцем, получил начальное образование в своем родном городе Арте…»
Серафим Византиу, митрополит Арты.
Очерк истории старинного эпирского города Арта,
а также более нового городи Превеза.
Афины, 1884, с. 207–208.
«Беда, устроенная митрополитом Максиму, постигла его в начале 1525 года: он был взят под стражу, с тем, чтобы быть преданным суду. Максим судим был два раза, в 1525 году и потом в 1531 году. Об обоих судивших его соборах мы имеем записи. Но, к сожалению, эти записи – не официальные протоколы производства суда на соборах а чьи-то частные исторические о них записки, как будто всего вероятнее – принадлежащие самому митрополит Даниилу. Первое, что должно быть сказано против этих записей, есть то, что в весьма значительной части случаев он не приводит ответов Максима на обвинения и что и в тех случаях, когда приводит их, мы вовсе не можем положиться на достоверность влагаемого в уста Максиму их неизвестным автором. Второе есть то, что по записям нельзя с совершенной уверенностью определить, в чем обвиняем был Максим на первом соборе и в чем на втором…
Обвинение на Максима с Саввой, будто они посылали грамоты к турецким пашам и к самому султану, поднимая султана на великого князя, не только представляют pendant[175]175
Пару (фр.).
[Закрыть] к обвинению Максима в ереси, но нечто и еще гораздо более удивительное и в своем роде совершенное. Два греческие монаха, живущие в Москве, затевают такое дело, как посредством своих писем к пашам и султану возбудить последнего к войне против великого князя: похоже ли это на что-нибудь сколько-нибудь вероятное? И для чего монахи пожелали бы возбудить султана к войне? Чтобы он завоевал Россию? Но какая бы была монахам польза от этого и была ли хоть одна, не совершенно скотская, душа в Европе, которая желала бы, чтобы какая-нибудь страна была завоевана турками? Но положим, что совершенно невозможное было возможно: султан, вовсе не помышлявший о том, чтобы воевать против России, о чем по географическим условиям помышлять ему было бы и совсем нелепо, находился тогда в таких отношениях с великим князем, что письма монахов тотчас же были бы доставлены в Москву. И если бы до такой степени тяжкое обвинение имело хоть тень правды, то вместо заточения в монастырях, которым подверглись Максим и Савва, не случилось бы того, чтобы они осуждены были на самую ужаснейшую и позорнейшую смертную казнь, какую только можно выдумать? К обвинению, вероятно, подала повод какая-нибудь нелепая клевета, и хотя ему не верили, но так как нужны были обвинения для комедии суда, то поспешили сказать: давай и его сюда и чем страшнее, тем лучше…
Успев достигнуть, чтобы Максим осужден был на пожизненное темничное заключение, Даниил достиг по отношению к нему своей цели, состоявшей в том, чтобы уничтожить его, и, по-видимому, должен был оставить его в покое. Но митрополит поступил иначе. Может быть, он опасался, как бы доброжелатели Максима не сумели оправдать его в глазах великого князя и не возвратили ему благоволения государя; может быть, он вообще находил, что – чем более будешь иметь обвинений против врага, тем дело вернее и безопаснее. Как бы то ни было, но, засадив Максима в заключение, Даниил вовсе не оставил его в покое: он предпринял старательные розыски новых против него обвинений. Когда старания увенчались успехом, митрополит и счел за нужное подвергнуть своего врага вторичному соборному суду, чтобы сделать его осуждение возможно прочным и бесповоротным. К 1531 году Даниил успел достигнуть, чтобы великий князь выдал ему и другого его врага – Вассиана, и именно на соборе, который был созван для осуждения сего последнего, и должен был предстать Максим для вторичного суда. Эта обстоятельство дает знать, что в 1531 году митрополит не имел ни малейшего основания опасаться, чтобы великий князь возвратил Максиму свое благоволение, и, следовательно – дает знать, что главною причиною, по которой митрополит желал вторичного суда над Максимом, была вообще его непримиримая ненависть к врагу. Запись о соборе 1531 года действительно свидетельствует, что ненависть эта была непримирима и неукротима. Необходимо думать, что и Максим своим поведением в Волоколамском монастыре весьма много способствовал тому, чтобы она не только не ослабела, но и достигла до последней степени своей силы и напряженности… Уничтоженный враг вовсе не думал смириться и имел смелость говорить о своей невинности, обвиняя таким образом своего судию: естественно, что ненависть к нему судии вовсе не могла ослабеть…
На соборе 1525 года Даниил ничего не мог говорить о той вине Максима, в которой было все дело, то есть об его полемике против вотчиновладения монастырей, ибо в этом году великий князь еще не хотел и не находил нужным наложить на полемику своего veto[176]176
Запрещаю (лат.).
[Закрыть] и оставлял при себе ее представителем Вассиана. Но к 1531 году митрополит получил в свои руки и Вассиана с тем, чтобы судить его между прочим за полемику; следовательно, теперь настало время открытым речам и по отношению к Максиму…»
Е. Голубинский. История русской церкви.
Период второй. Том II, первая половина тома.
Москва, 1900, с. 711–721.
«Как-то содержание переписки Максима с турецкими пашами и султаном стало известным Московскому правительству. Можно думать, что он отправлял со Скиндером свои «лживые списки» и что они также попали в руки наших переписывальщиков? Как бы то ни было, «списки» и грамоты Максима очутились в руках его врагов, и они получили возможность уличить его на соборе…
Максима осудили на соборе, но иначе и не могло быть, так как в его лице судили и расправлялись со всеми греками, осуществлявшими большое политическое предприятие, – всю «греческую партию», осмелившуюся стать со своими национальными интересами на дороге к осуществлению Московским царством идеи союза с Турцией, за которую русские люди держались, как это мы видели, так судорожно крепко, считая ее для себя жизненно необходимой, и которую они готовы были осуществить даже ценою национального унижения.
Перед нами прошел ряд греческих патриотов, участников описанной нами героической борьбы; из них только преподобному Максиму, сам-друг с греком же Саввой выпала в этой борьбе особая доля запечатлеть свое служение общему национальному делу «подвигом страдания и мученичества», что окружает образ его в наших глазах особым ореолом, и он становится еще выше и светлее, – особенно в наше время, когда близится осуществление его заветов – пророчеств Русскому царству, когда начинают сбываться его политические чаяния и надежды, когда настают наконец долгожданные дни общего греко-славянского воскресения».
Б. Дунаев. Пр. Максим Грек и Греческая идея на Руси в XVI веке.
М., 1916, с. 31–32.
«Максим отличался смелостью мысли, бесстрашием в ее выражении. Под его началом трудилось много помощников, но в большинстве своем они были ограниченными и суеверными. Вскоре Максим был обвинен в ереси и осужден на ссылку в киевский монастырь Святой Троицы (1525). Он обличал образ жизни высшего клира и осуждал второй брак великого князя. Он просил, чтобы его отпустили на родину, однако ему ответили: «Ты человек умный, знаешь, что у нас хорошо и что плохо, и когда покинешь Россию, об этом узнает весь мир».
Никос Казандзакис. История русской литературы.
Афины, 1930, т. I, с. 73.
«Нет сомнения, что в Максиме было чрезвычайно сильно и ярко греческое сознание. Прибыв в Россию человеком окончательно сложившимся, уже ранее в Италии и на Афоне выработавшим и путем внутренней борьбы выстрадавшим свои убеждения, Максим, несмотря на долгие годы жизни на Руси и активное участие в идейном творчестве русской жизни, до конца дней своих остался истым греком… Устойчивый национальный облик Максима естественно мог приводить его в столкновение с отдельными чисто русскими тенденциями как в сфере церковных отношений, так и в области внешней политики…
Как горячий патриот, преданный Византии, Максим Грек в первые годы пребывания в Москве лелеял мечту об освобождении своей родины от владычества турок и об ее политическом возрождении. Он не думал, что Византийская царская держава восстановится такой, как и была прежде: подобная мысль казалась ему обольстительной и суетной, но он верил в политическое возрождение Византии под властью православного царя из династии московских государей…
Настроенный так, Максим Грек, конечно, не мог сочувствовать уступчивой политике московского правительства по отношению к Казани и Крыму и исканию союза с турецким султаном. В 1521 году по поводу нашествии крымского хана Магмет-Гирея он выступил с посланием, к великому князю Василию Ивановичу, в котором ободрял великого князя и советовал воспользоваться моментом для решительных военных действий против Казанского царства. Таков был открыто высказанный взгляд Максима Грека. Судебные же обвинения его в сношениях с турецкими пашами и султаном, с целью поднять султана на великого князя, следует считать клеветой. Сочувствие к борьбе Москвы с «агарянами»[177]177
Агаряне – в узком смысле – название арабского племени измаилитов, родоначальницей которого считалась Агарь (библ.). В более широком смысле – вообще магометане.
[Закрыть] высказывалось Максимом Греком и позднее, после судебного процесса. Так, в 1541 году в особом «благодарственном слове» он торжествует победу молодого Ивана над крымским ханом Саип-Гиреем. Мир с единоверными и неустанная борьба с неверными составляли смысл взглядов Максима на внешнюю политику…
Вообще за неимением реальных данных точка зрения Максима и его деятельность освещаются по аналогии с деятельностью Скиндера, и в глазах Б. И. Дунаева Максим рисуется таким же заговорщиком, каким был посол-турок. Отсюда чрезмерная доверчивость к обвинению Максима во враждебных России сношениях с султаном… Подобная роль Максима совершенно не согласна с его характером человека, действовавшего открыто, не скрывавшего своих убеждений…»
В. Ф. Ржига. Опыты по истории русской публицистики XVI века.
Максим Грек как публицист.
Труды отдела древнерусской литературы, I. Л., 1934, с. 87—110.
«…его церковная деятельность способствовала приобщению России к возрождению, содействовала укреплению в этой стране греческой традиции; ни один другой писатель той эпохи не пользовался в России таким авторитетом, как Максим; русские историки нового времени воздали должное «удивительному мудрецу Московской Руси, глашатаю подлинного христианства, обладателю истинной диалектики, греческому гуманисту, идеальному борцу, павшему жертвой своих убеждений».
Хрисостомос Пападопулос.
О начале вмешательства русских в дела Востока.
Цитируется по книге: Г. Папамихаил. Максим Грек, первый просветитель русских.
Афины, 1950, с. 463.
«Вопреки мнению ряда историков, считавших обвинения М. Грека в сношениях с Турцией клеветой, следует признать вполне вероятным, что такие сношения имели место…
Исследователя не может не поражать тот факт, что, появившись в марте 1518 года в столице Русского государства, Максим Грек сразу же оказался вовлеченным в происходившую там напряженную идеологическую и политическую борьбу.
Быстрая ориентировка в существе спорных проблем, оперативное написание больших трактатов по вопросам, выдвигавшимся ходом дискуссии, строгая последовательность и целенаправленность предлагаемых им политических «рецептов» – все это заставляет предполагать предварительную осведомленность Максима о положении дел в Русском государстве, видеть четко профилированную Константинополем и тщательно осуществленную самим афонским «переводчиком» подготовку к весьма сложной и ответственной миссии в Московской Руси…
Политические связи М. Грека с враждебными правительству Василия III княжеско-боярскими кругами, вскрытые процессом Берсеня-Беклемишева, свидетельствуют о неправильности трактовки М. Грека как ученого-богослова, далекого от мирской суеты и стоящего вне политики. Наконец, принадлежность М. Грека к греческой национальности вовсе не являлась иммунитетом против возможности службы его у турок. Грек Скиндер в роли турецкого посла и одновременно секретного агента султана достаточно яркий пример того, что греки-христиане могли быть должностными лицами у «неверного» султана.
…Таким образом, наличие связей М. Грека и Саввы с турецким правительством представляется несомненным. Конечно, эти связи могли быть только враждебного характера для Русского государства хотя бы уже потому, что они были связями конспиративными. Обвинения, предъявленные М. Греку в 1525 году, свидетельствуют о том, что М. Грек в своих сношениях с турецким правительством занимал активно враждебную позицию по отношению к Русскому государству, сообщал, по-видимому, о благоприятной обстановке для похода на Россию. Это и было квалифицировано в обвинительных материалах как стремление М. Грека «поднять» султана на русскую землю.
Что касается второго обвинения, предъявленного М. Греку – о связях со Скиндером, – то эти связи несомненны».
И. Смирнов. К вопросу о суде над Максимом Греком. —
«Вопросы истории», № 2–3, 1946, с. 123–126.
«Заключение:
…Обрусевшему и окутанному легендой Максиму мы противопоставляем нашего Максима, воспитанного Западом, энергичного и эрудированного греческого миссионера, взгляды которого сформировались под влиянием итальянских школ и которому суждено было вступить в конфликт с московитами в этой далекой стране, куда он пришел проповедовать византийскую идею. Контраст между двумя этими образами разителен, однако тщательное исследование обнаруживает, что написанный нами портрет Максима точен; скрупулезное сопоставление рассеивает миражи легенды: личность Максима едина, характер его в своей основе однороден.
…Открытие нами личности Максима Грека ниспровергло все предвзятые воззрения и опрокинуло все конструкции, созданные предыдущими историками. В обрусевшем греческом старце, защитнике московских обычаев, личности, сложившейся под воздействием длительного пребывания в России, мы видим образ, скроенный агиографами по заданным образцам для освоения его будущими поколениями. Подлинные же его черты – это те же, что и у святогорского инока Максима, под которым, если расчистить получше, проступают черты Михаила Триволиса из Италии. Нам кажется, что в нашей работе мы четко проявили главные из этих черт его характера: греческий патриотизм, латино-византийскую культуру, христианский гуманизм. Таковы доминанты его характера, и какой бы глубокой ни была метаморфоза, свершившаяся затем в Москве, изменить их она не могла. Можно сказать, что печать их неизгладима. Максим прежде всего грек, латинизированный грек и христианский гуманист – именно таким он входит в историю.
…Дореформенная эпоха придала его гуманизму, одухотворенному и в то же время приземленному, омолаживающее дыхание, которое позволило ему выйти из рамок чрезмерно формалистической схоластики и поверхностных религиозных убеждений. Так завершается формирование личности Максима – личности христианского гуманиста, однако какой сложной, богатой оттенками, какой привлекательной предстает она перед нами.
Естественно, что гуманизм греческого монаха – это гуманизм, освященный церковью. Максим – решительный противник языческих веяний своей эпохи и открыто проповедует неприятие мирского эллинизма. Несмотря на эту четкую позицию, мы видели, однако, что разум его невольно находится под влиянием первичного греческого образования как в области формы, так и в восприятии духа античной философии; этой неизгладимой печатью отмечено все его творчество. Без сомнения, мы можем сказать, что Максим – это типичный христианский гуманист.
…Широта его мышления, а также вдохновляющий его гуманизм были неизвестны в Московии, где любое стремление к духовной независимости воспринималось как ересь На судебных процессах против Максима решалась не только его личная судьба, но и судьба самой гуманистической идеи, воплощением которой он был в России. В этой борьбе с еще затуманенным сознанием народа, поздно вступившего в контакт с западной цивилизацией, «ренессансный» гуманист неизбежно должен был потерпеть поражение. Он не смог пробить плотину предрассудков, не смог одолеть интеллектуальную дремоту, с которой ему пришлось столкнуться, но благодаря его длительному влиянию, по крайней мере, была подготовлена почва для будущего».
Elie Dеnisоff. Maxime le Grec et l'Occident.
Paris – Louvain, 1943, p. 360–386.
«После того, как заговор против ненавистного чужеземца, греческого монаха, увенчался успехом, можно было бы ожидать, что митрополит Даниил не будет уже больше заниматься Максимом. Однако или же потому, что Даниил опасался, как бы протесты невинно осужденного и заступничество его друзей, которые могли доказать князю очевидную несправедливость приговора, не вернули Максиму прежнего расположения государя, отчего пошатнулся бы авторитет собора, а также доверие князя к Даниилу, или же потому, что новые, еще более тяжелые обвинения против Максима и второй по счету приговор привели бы к более верному и окончательному его уничтожению, он решил созвать новый соборный суд для бесповоротного истребления ненавистного врага. И поскольку достичь этого можно было через преследование второго противника в главном для Даниила вопросе монастырской собственности, он сумел убедить князя в виновности Вассиана и получить его согласие на то, чтобы и Вассиан предстал перед собором в связи с предъявленными ему тяжелыми обвинениями. Записи, заменяющие официальный протокол соборного суда 1531 года, свидетельствуют о том, что ненависть Даниила к Максиму была неумолимой и неукротимой. Чему, безусловно, содействовали непрестанные протесты последнего, утверждавшего из своей темницы, что он не виновен в предъявленных ему обвинениях…
