Текст книги "Сцены из жизни Максима Грека"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

«Амвон я, прекрасно устроенный и художественно украшенный разноцветными узорами, поставленный посреди церкви для проповедания православным людям боговдохновенных писаний. Вы, рабы божьи, восходящие на меня, смотрите, как восходите: украшены ли души ваши соответственно той проповеди, кою вы громко возвещаете другим? Исполнители велений божьих, примите от него неувядаемый венец и наречетесь великими во царствии его».

Григорий прочитал надпись и на минуту задумался.

– Отец мой, а почему бы тебе не упомянуть имени нашего владыки? Хорошо ли будет без имени? То, что ты пишешь, важно и полезно для всех, несущих службу, но как же без имени владыки? Напиши, молю тебя, еще несколько строк и упомяни имя нашего епископа. Так и напиши – Акакий, и пусть возликует его душа.

Максим взял у него бумагу, взял со стола перо, вздохнул. И не успел Григорий переписать новую строку, как старец уже встал со скамьи. Встал и писец, подошел, прочел:

«К числу прочих отличных и превосходных украшений этого божественного храма, кои изобрел славный епископ Тверской Акакий, принадлежит и это прекрасное сооружение, коим далеко превзошел он вас: и тебя, боговидче пророче, и тебя, Веселиил, первый устроитель скинии».[193]193
  Скиния – шатер, под которым у древних евреев находился ковчег Завета. Строителем первой скинии был согласно библейскому рассказу искусный ремесленник Веселиил (Книга Исход, XXXI, 2).


[Закрыть]

* * *

Спустилась ночь, когда Григорий с посланием и надписью отправился в покои епископа. Максим остался один.

«Сбил меня Григорий, – размышлял он с грустью, – толкнул на поступок, который совершил я не с чистым сердцем, надо это признать. Однако зачем я виню бедного Григория? Напрасно. Он что разумеет, то и говорит, а вот я? Нет, не пытайся укрыться, душа: Григорий здесь ни при чем, соблазн в тебе самой… Господи», – обернулся он к иконам…

– Господи, господи, – повторил он вслух, во весь голос, – нет больше сил, устал я, душа моя почернела, смилуйся, помоги! Сколько еще терзаться мне вдали от родной земли, состарился я в муках, тело мое притомилось, хочу умереть, да не могу – здесь, в чужом краю. Соблаговоли, господи, проявить жалость и сострадание ко мне, бедному, пошли меня на Афон, увижу его и отдам последнее дыхание, пусть кости мои упокоятся там, где я родился, где увидел свет твоего царствия. Судия, почтенный и неподкупный, окажи мне милость, смягчи жестокость несведущих людей, успокой море страстей, заключи и ты, как некий добрый бог, злые ветры в мешок и дозволь моему суденышку войти в желанную гавань. Все в твоей воле, сверши же и это…

Выговорившись, монах умолк и задумался. И снова, подобно рыбаку, отчаявшемуся в ожидании и собирающему снасти, стал укрощать встрепенувшиеся было мечты и надежды. Нет, он, конечно, знал, что вернуться на Афон ему не позволят. Напрасны были его усилия, послания к царю, митрополитам, боярам, тщетно молил он бога, ублажал людей.

– Душа моя, не плачь, – говорил он теперь, – не прельщай себя ложными видениями, не допускай, чтобы скорбь тебя подавила. Многое ты вынесла, вынесешь и все, что еще осталось. Теперь уже путь не долог. Так вооружись терпением. Не печалься, не грусти, не скорби, любезная душа! Ничего ты не укрыла из своих сокровищ, щедро поделилась всем, что имела. Все отдала миру, в который пришла. Не ты в долгу, перед тобой в долгу, но ты долга не изыскивай. Накрыла ты стол, богатый духовными яствами, сидели возле него все, кто испытывал голод и жажду, поели, испили, после же швырнули тебя наземь, пинали, попирали. Общая эта беда, ты-то ведь знаешь, так что не тужи. Пусть грохочет гром, пусть клокочут страсти, ты же храни верность своей мирной, радостной, честной жизни, беседуй с богом. Думай о духовном, ты выполнила свой долг, отведали люди и хлеба твоего, и божественного твоего вина. Утешься этим, душа, крепись, не скорби, но мужайся…

При этих словах Максим вдруг вспомнил о послании, которое начал писать утром, до прихода Пахомия. Ответ другой страждущей душе, претерпевшей больше и хуже, чем он, и претерпевающей по сей день. Это был престарелый князь Димитрий. Еще великий князь Московский Иван, дед нынешнего Ивана, схватил его и бросил в оковы. В темнице томился он все правление Ивана, а затем и Василия. Не выпустили его и при боярах. Не так давно молодой царь Иван приказал наконец освободить его от оков, однако и теперь Димитрий жил в заключении в одном из северных городов. Оттуда он написал монаху, просил о благословении.

«Ах, что наделал сегодня Пахомий: из-за него чуть не забыл я о послании!» – вздохнул старец, взял кувшин с водой, подошел к двери, оросил лицо. И с легкостью, словно на рассвете, на заре нового дня, вернулся к своему столу. Порывшись в бумагах, он нашел начатое послание. Положил перед собой. Прочитал написанное утром, взял перо, обмакнул его в чернила. Ни о чем он больше не думал, только о несчастном престарелом князе.

– Прости меня, благородный господин, прости и ты, господи, что столько времени с самого утра потрачено всуе, – сказал Максим и продолжил послание:

«Кто исполнил завистью и убийством бесчеловечную душу окаянного Каина и братнею рукою пролил праведную кровь? Кто довел весь первый мир до потопления? Кто разделил на разные наречия бывший дотоле единым язык? Кто правнука верного патриарха Авраама, прекрасного Иосифа, в детском его возрасте продал измаильтянам руками братьев его? Кто праведного Иова посадил на гноище нагим, бездомным, бездетным, лишенным всякого утешения? Кто величайшего из всех пророков Иоанна Предтечу подверг отнятию головы? Кто самого Спасителя пригвоздил ко кресту и наполнил всю вселенную кровью мучеников? Имея такого непримиримого врага, лютейшего гонителя и завистливого ловца душ наших, о благородный князь и господин мой Димитрий, не будем удивляться по поводу приключающихся нам неблагополучий. Невозможно ни одному человеку, появившемуся в этот мир, – даже если взошел он на самый верх благоденствия – провести многоболезненную эту жизнь без всяких скорбей. И если праведные терпят множество скорбей, то как же я, многогрешный, возмогу провести эту жизнь без печали? Однако я твердо убежден, что праведный судия печется о спасении всех нас, верующих в него, и все устраивает к пользе наших душ. Не будем же безмерно скорбеть и отчаиваться…»

Монах писал, приблизив свои больные глаза почти вплотную к бумаге, и снова был счастлив. Ничего он сейчас не желал, ни о чем не жалел. Все у него было – бумага, чернила, души для собеседования, добро, которое можно дарить, – лекарство для больных, утешение для страждущих, слава богу, было еще что поставить на стол духовных яств, горел светильник, сияло в ночи его окно.

«Прости меня, господа ради, благороднейший господин мой, князь Димитрий, ибо по великой духовной любви, какую питаю ко всем, дерзнул я вкратце написать твоему благородству это малое утешение. Из того, что я сам претерпел в течение многих лет, научился я и других учить, чтобы имели такое же терпение в неожиданных скорбях. Бога ради, не скорби, но мужайся…»

ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ

Однажды в воскресенье после литургии Максим распрощался с тверскими братьями и выехал в Москву. Епископ Акакий дал ему в дорогу одну из своих повозок.

Более двадцати лет прошло с тех пор, как приволокли Максима сюда осужденным на соборе за измену и ересь. Теперь царь Иван велел перевести его в Сергиеву обитель. А протоиерей Сильвестр распорядился, чтоб сначала Максима привезли в Москву, а уж оттуда доставили в Троице-Сергиев монастырь.

Максим взял с собой писца Григория. Не думал он брать его, но Григорий так горько плакал, что Максим сжалился над ним. Да и ехать в Москву тоже не хотелось, лучше бы сразу к Троице, к добрейшему Артемию.[194]194
  Артемий – русский церковный деятель и публицист (ум. в 70-е гг. XVI в.), один из идеологов нестяжательства. Образовал кружок в Порфирьевой пустыни. Был подвергнут церковному суду и сослан в Соловецкий монастырь, откуда бежал в Литву.


[Закрыть] Однако Акакий настаивал, что в Москву надо непременно. Там, дескать, Максима встретят вайями.

На ночь они остановились в каком-то монастыре. Отужинали и уже собирались ложиться, как вдруг в келью вошел незнакомый старец и пал Максиму в ноги. Он плакал и просил прощения.

– Кто ты? – спросил его Максим. – Что ты мне сделал, за что мне прощать тебя?

– Святой отец, – признался монах, – лет двадцать назад я плевал в тебя и пинал тебя, как собаку, когда ратники великого князя, что везли тебя по этой дороге, остановились у нас в монастыре.

Максим выслушал его с недоумением: неужели и тогда он тоже останавливался здесь?

– Здесь, – заверил монах. – Вот там во дворе держали тебя всю ночь в цепях, привязанным к повозке, точно собаку…

Старые воспоминания причинили Максиму боль. Однако от старца узнал он еще и другое: завтра к вечеру они прибудут в Николо-Песношский монастырь. А там, уже десять лет, гонимый боярами, живет в иночестве его злейший враг Топорков, бывший епископ Коломенский, хитроумный, злокозненный советник Даниила. Услышав, что ему предстоит встреча с Топорковым, Максим ощутил жгучую горечь и погрузился в раздумье: нет, не хотелось ему видеть Топоркова, лучше уж не ехать в Москву.

Еще до рассвета их разбудил страшный шум. Весь монастырь поднялся на ноги. Ворота сотрясались от адского грохота, точно от пушечной стрельбы. Сквозь грохот доносились ругань, приказы, мычание животных и стоны людей. Некоторое время Максим и Григорий не могли понять, что же там происходит. В оконце кельи они увидели, как через двор побежали монахи с факелами. Ворота отворились. В монастырь ворвались всадники и пешие, варварское войско, овладевшее крепостью. Тут и там, где светили факелы, сверкали копья и мечи. Григорий испугался, не татары ли это, неведомым образом исторгнутые ночью. Обезумев от страха, он пал на колени и принялся молиться о спасении.

Занявшаяся заря осветила зрелище, подобного которому монах не видел даже на росписях, представлявших страшные картины Апокалипсиса. Воины были ратниками царя Ивана. Они направлялись в Москву из северных краев государства и волокли с собой толпу крестьян, связанных или закованных.

Чем ярче становился свет, тем отчетливее представали глазам Максима душераздирающие видения. Вглядываясь в них, он каждый раз различал что-то новое, ранее не замеченное. «О, господи, сколько еще было бы нам дано узреть в нашей жалкой жизни, если бы ты усилил свет дневной!» – пришло ему в голову. Он видел изможденных стариков со страшными следами побоев, зрелых мужчин и зеленых отроков. Были среди узников и женщины. Все в лохмотьях, синяках и кровоподтеках, тысячи ликов ужаса, один мучительнее другого. Многие были в цепях – глядя на них, монах вспоминал свои беды.

Григорий спустился во двор. Узнал, что крестьян везли на суд к царю Ивану. Они подняли бунт в своих краях, жгли монастыри, убивали игуменов, монахов, забирали скот, зерно… Максим угадал это еще ночью – бунтарь Феодосий вновь явился нарушить его покой. Испуг Максима был не меньшим, чем у Григория, принявшего поначалу царских ратников за татар Орды. Однако страх писца и его страх были разными.

– Скорее в путь! – сказал Максим Григорию. – Уедем немедля.

Однако уехать не было возможности. Двор переполнен, конюшня забита конями. К колесам епископской повозки привязаны узники. Да и Максим не чувствовал в себе сил сойти во двор. Колени дрожали, беспорядочно билось сердце. Он упал на постель и забылся сном.

Разбудили его, уже днем, пронзительные крики во дворе. Максим встал, подошел к окну. Ратники выволокли кого-то на середину и нещадно били. Там же толпились монахи, они тоже принимали участие в избиении.

Максим смотрел с полным безучастием. Ничто не шевельнулось в его душе. И, покачав головой, он подумал, что душа его подобна собаке, набившей брюхо и уже равнодушно взирающей на мясо, не порывающейся схватить еще кусок.

– Горе мне! – прошептал монах и повернулся к иконам. – Господи, видно, теперь ты решил послать мне худшее наказание… Потому что ежели перестану я чувствовать чужую боль, то не человек я уже, а тварь.

Первый раз за всю свою долгую жизнь Максим ощутил себя старцем. После сна колени у него не дрожали, сердце больше не щемило. Однако всем его существом владело оцепенение, будто его тоже сковали, но только духовными узами.

Ему захотелось сбросить с себя это оцепенение. Он оторвался от окна, бросился к двери. Но там его остановил Григорий. Не позволил выйти из кельи.

Писец стоял, раскинув руки и загораживая собой дверь.

…Ратники покинули монастырь, и только тогда Григорий рассказал, почему он не позволил старцу выйти но двор. Тот человек, которого избивали ратники и монахи, был священником. От побоев он стал чернее своей рясы.

– Но до чего же стоек, отец мой, – говорил Григорий, – до чего же непреклонен. Упорство воистину невероятное. Даже здесь пытался проповедовать. Убогий священник, но велик у него и дар речи и полет мысли. Колотят его по голове, а он знай себе говорит. Писание знает наизусть. Перечислил все, что писали о грешных монахах великие отцы Василий, Афанасий, Иоанн. И не только их он упоминал, святой отец, – понизил голос Григорий, – раза два я уловил, как ссылался он на твою мудрость. Сочинения твои знает хорошо, я обмер, когда услыхал…

Несколько дней Максим пролежал в монастыре больным, страдая от горячки и сердечной слабости.

Пока однажды на рассвете не разбудил Григория и не велел ему запрягать лошадей.

– Какой отсюда кратчайший путь до Троицы? – спросил он писца.

– Через Дмитров, старче.

– Значит, поедем через Дмитров.

Григорий изумился.

– А как же Москва, святой отец? Ведь ждут тебя во дворце!

– Не спрашивай, Григорий, едем через Дмитров…

В ВЕЛИКОМ МОНАСТЫРЕ

I. Иоасаф

Вот и получалось, что сон Лаврентия оказался вещим, – разве вычерпаешь море ореховой скорлупой? Теперь Максим ехал в Сергиев монастырь – обрести утешение там. Артемий, старый пустынник из Белоозера, был испытанным воздержником, да и сама Троица – не Иосифо-Волоколамский монастырь и тем более не жалкая тверская темница, а великая обитель православного русского царства. Направляясь туда, Максим испытывал такое чувство, точно был на полдороге к Афону. Его согревала надежда, что среди монахов, сплоченных подлинно христианским образом жизни вокруг святых останков великого чудотворца Сергия, он найдет то, в чем так нуждался, ощущая себя совсем старым, изнемогшим.

До Троицы они добрались в сумерки. Артемия в монастыре не застали, он поехал в Москву, чтобы встретить старца там. Из десяти братьев, к которым обратился Григорий, восемь не слыхали даже имени ученого монаха. Двое других имя слыхали, но отождествляли его с великим Исповедником,[195]195
  Максим Исповедник (582–662) – церковный деятель, философ. Прославился неустанной борьбой с монофизитской ересью. В 659 г. был сослан в страну лазов (близ Кавказа).


[Закрыть] принявшим муки за христианскую веру и умершим в 662 году на восьмидесятом году жизни в Лазском царстве; память о Максиме Исповеднике православие отмечало 21 января.

Наконец келарь монастыря Адриан обратил внимание на епископскую повозку и согласился их принять. Им постелили в большой келье для нескольких монахов. Поскольку время было позднее, еды не дали.

Уставший с дороги Максим уже лег, когда в келью вошли двое монахов и встали у его изголовья. Оба они были молодые, дородные, статные.

– Ты ли, старче, Максим-философ? – спросили они.

– Имя мое Максим, однако не философ я, а всего лишь простой монах… – начал было старец, но договорить ему не дали.

– Быстро вставай, одевайся и следуй за нами, – нетерпеливо прервали его монахи. – Однако скажи нам сразу, тот ли ты, за кого себя выдаешь, или же на самом деле ты бродяга и ложными речами вымаливаешь себе пропитание по монастырям?

Перепуганному Григорию стоило немалого труда убедить их, и поверили ему лишь тогда, когда он снова догадался указать на епископскую повозку.

– Вставай, старче, – приказали монахи Максиму. – Мы представим тебя святому владыке. Большей чести у нас здесь не оказывают. Ты и сам увидишь, что только его слово тут закон, никто другой у нас не властен.

Старец, к которому доставили Максима, принял его, возлегая на пышном ложе из блестящего красного дерева. С высокого расписного потолка свисал большой светильник. Все свечи его горели, отбрасывая многоцветные лики на стены и на ковры, устилавшие пол. Сверкала свежая позолота икон, занимавших всю восточную стену у изголовья старца. Такое великолепие Максим видел только в царских палатах много лет назад. Озаренная этим сиянием пышная белая борода старца и его длинные волосы – белоснежное облако вокруг круглой румяной луны – произвели на него завораживающее впечатление.

– Проходи, поклонись, – подтолкнули его молодые монахи.

Максим приблизился и услышал обращенный к нему вопрос:

– Узнаешь ли ты, старче, кто я?

Максим всмотрелся повнимательнее. Владыка выглядел старцем, однако кожа у него была по-юношески румяной. Лицо заплыло жиром, а шея была еще потолще лица. Тело утопало под покрывалами. Максим снова всмотрелся в лицо – нет, никогда он его не видел. Если и пробудилось в нем воспоминание, то разве что о старцах с картин итальянских художников, которые, пренебрегая духовным смыслом, выпячивали живую плоть, внушительный ее объем.

– Прости, владыка, не узнаю, – ответил Максим.

По щекам старца скатились две блестящие капли.

– Увы! – прошептал он. – Я Иоасаф!

Максим воззрился на него в изумлении. Бывшего митрополита, который выказал ему сочувствие и милость, когда Максим томился в темнице, он помнил с той поры, как тот был здесь игуменом, и воображал его совсем другим. В те времена был он худощавым и смиренным, раз в восемь или десять тоньше и смиреннее, чем нынешний, которого Максим видел теперь возлежащим на высоком и пышном ложе.

– Иоасаф я, – снова услышал Максим голос владыки, в котором звучала боль и скорбь. – Тот самый, что правил церковью и княжеством и в чье правление познало отечество лучшие свои дни. Что ты думаешь, старче, застал я, когда получил в руки свои бразды правления? Разруху и беззаконие всюду, во всем. Бояре чинили произвол, творили что им заблагорассудится. Я же, поставленный на митрополию Иваном Шуйским, не оробел, когда открылись мне его неправые дела. Я освободил из темницы князя Бельского, и правил он разумно, справедливо. И всех опальных князей и бояр помиловал я тогда, даже князя Димитрия, что пятьдесят лет страдал в железах в угличской тюрьме. Тогда же велел я снять оковы и с тебя… Несправедливо наказал тебя Даниил. Собирался я положить конец твоим мукам и отправить тебя на родину, да не успел. Свергли меня, согнали с митрополии, вместо манны уготовили желчь…

Рассказ привел старца в сильное волнение. Из маленьких белесых глаз его заструились слезы. Он плакал горько и беззвучно, немые рыдания сотрясали его пышное тело. Иоасафа пытались утешить – и племянники, молодые монахи, которые привели сюда Максима, и другие, те, что прислуживали в его покоях и теперь, преклонив колена возле его ложа, целовали ему руки и молили не вспоминать причиненное ему зло, но он не желал их слушать.

– Многое довелось тебе выстрадать, Максим, – продолжил Иоасаф со вздохом, – однако и мои муки были нестерпимыми, разум человеческий не в силах их представить. Подумай только, меня едва не убили! Заставили, ты только вообрази, пойти монахом в Кириллову обитель! Что мне в Кирилловой обители? Я всю жизнь свою посвятил Троицкому монастырю, правил им до тех пор, пока не стал митрополитом. Все доброе и достойное, что увидишь здесь, сделано моими руками. Так оно и есть – после святого Сергия и преподобного Никона другого игумена, как я, обитель не знала. Спроси здесь любого, каждый тебе скажет.

Примерно с десяток белых и черных бород закивало в подтверждение его слов с торопливой почтительностью.

– Не было и не будет! – заверили они в один голос.

– Однако господь всемогущ, – продолжил Иоасаф. – Он просветил их, наставил, чтоб вернули меня в мой монастырь. Немыслимо вообразить, что приходилось мне терпеть в чужой обители, вдали от родных стен… Так вот, Макарий велел перевести меня сюда, однако и здесь, старче, – тут Иоасаф встрепенулся, сел и заговорил тихим, вкрадчивым голосом, – и здесь меня окружают бесчисленные злейшие враги! Какие только козни не чинят! Следят за каждым моим шагом, чернят по любому поводу. Добра, какое я для них сделал, не помнят, платят мне черной неблагодарностью. Наговаривают на меня митрополиту. И еще того хуже – государю! На мою беду, оболгали меня и перед ним!

Бороды вокруг ложа снова закивали в знак согласия:

– Наветы, козни, злые хулы…

– Однако царь Иван меня знает! – снова возвысил голос Иоасаф. – Хоть и был он тогда мал, однако помнит, что сделал я для княжества…

И он принялся перечислять свои заслуги – с гордостью и со слезами. Сначала напомнил, как летом 1541 года воодушевил он молодого царя и бояр на отпор татарскому хану Саип-Гирею. И Москва уцелела! Не позволил он тогда малолетнему царю покинуть Кремль, удержал его под покровительством чудотворцев Петра и Алексея. Если бы позволил он тогда уехать царю, то пали бы духом и воеводы. Не миновать бы городу верной погибели, татары наверняка ворвались бы в Кремль. И это, и многое другое помнит царь Иван. Поэтому прошлой осенью, взяв Казань, не преминул он на обратном пути в Москву заехать к Троице за благословением Иоасафа…

Иоасаф выговорился, и пыл его угас. Однако долгая речь утомила его.

– Ах, – вздохнул он под конец, – не знаю, что и рассказать тебе, Максим, не знаю, с чего начать. Многое мог бы я тебе поведать… Но теперь, когда пришлось тебе заехать к нам в монастырь, ты своими глазами увидишь и то, о чем я тебе рассказал, и то, чего недоговорил. Ты и сам поймешь. И чем дольше ты здесь пробудешь, тем больше познаешь…

– Святейший владыка, только господу ведомо, сколько дней доведется мне еще прожить, – ответил Максим. – И все, что предписаны мне, проведу я здесь. Царь Иван не хочет отослать меня на родину. Поэтому святой игумен, добрейший Артемий много раз просил царя Ивана сжалиться надо мной, несчастным, и перевести меня сюда…

Монах собирался что-то добавить, но вдруг умолк. Он увидел, как переменился в лице Иоасаф. Владыка выпрямился, потом наклонился вперед, словно хотел приблизиться к Максиму. Сверкающий взгляд его, исторгавший молнии, впился в лицо старца, точно пытался проникнуть в его сокровенные мысли.

– Артемий? – прошептал он еле слышно, как бы не веря своим ушам. – Ты сказал – Артемий?

– Владыка, – снова заговорил монах, – добрейший Артемий… – и опять умолк, чувствуя, как от Иоасафа дохнуло ледяной стужей, а молодые монахи – строем черных кипарисов – выросли впереди, желая скрыть его от глаз иерея.

– Кощунство, святотатство… – слышалось Максиму из-за темной кипарисовой рощи.

Другие монахи зашевелились, обступили его, точно черные кочки, стали теснить к двери, приложив палец к губам и требуя молчаливого повиновения.

– А-а-а… – еще доносилось до него из-за кипарисов скорбное эхо. – Злополучный… Стало быть, ты выбрал Артемия? Заключил союз с сатаной? Видать, правы были твои порицатели… Может, ты и вправду еретик, колдун и обманщик? О, боже праведный…

Словно стая летучих мышей, монахи набросились на Максима и выдворили его из покоев. «Неблагодарный! Неблагодарный!» – твердили они в один голос, а келарь Адриан уже во дворе на минуту придержал Максима за рясу, чтобы дать ему совет и наставление: большое зло причинил он сегодня святому владыке своими словами. Вверг его в сильное волнение и скорбь. Ежели сделал он это по незнанию, может, и будет ему прощение, пусть Максим ждет, пока его не позовут. В ином случае пусть лучше не показывается святому владыке на глаза. Ежели он и в самом деде в сговоре со злодеем Артемием, то лучше бы ему сегодня же уехать из монастыря. Не оставаться здесь ни на минуту. Пусть убирается, откуда явился. Артемий здесь не правит. Никто здесь не правит, кроме владыки Иоасафа. Его слово тут закон…