Текст книги "Сцены из жизни Максима Грека"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

ДИПЛОМАТЫ. 1

Не спал в ту ночь и окольничий Карпов. Прежде чем отбыть в Константинополь, султанский посол Скиндер должен завтра утром править поклон великому князю. Посол этот озадачил всех во дворце. Не раз княжеские дьяки ловили его на лжи. Кроме того, он осмелился не являться к столу, хотя Василий приглашал его отобедать. Обсуждая с дьяками важные государственные дела, он путался и говорил невпопад. Явно стремился помешать союзу великого князя с султаном. Поэтому Василий спешил отослать его в Царьград с просьбой к султану направить другого посла, поважней, чем этот, такого же, что и бояре, посланцы Москвы. И завтра, после того как Скиндер поклонится великому князю, дьяки напоследок побеседуют с ним в Набережной палате, – день предстоял Федору трудный. Шигона, Путятин и он заранее решили, что кому из них говорить. И Карпову поручено было составить сопроводительные грамоты, те, что вручат самому султану, и те, что возьмет с собой княжеский человек, которому предстоит сопровождать Скиндера; он должен знать, куда идти в Царьграде, что делать и говорить.

Надо было ответить султану и на вопрос о лекаре Марке, греке, подданном Высокой Порты. Утром сам великий князь распорядился, что написать о Марке. И теперь Федор писал:

«Для сведения посла: если спросит султан или кто-нибудь от его имени: «Я писал великому князю, чтобы он прислал обратно лекаря Марка, а он не прислал его и почему?», то пусть посол скажет так: «Марк, государь, приехал в наше княжество много лет назад, еще при отце твоем, султане Селиме, и Марк приехал да бил челом государю нашему, чтобы тот принял его и взял лекарем во дворец. И о том бил челом, чтобы государь наш написал твоему отцу и попросил его прислать сюда с боярином Борисом Голохвастовым и жену Марка. Но сейчас в нашем княжестве, в Великом Новгороде, тяжело болен один боярин государя нашего, князь Александр Владимирович. И наш государь послал туда Марка, чтобы вылечить князя от тяжкого его недуга». И пусть так скажет посол, если его спросят, а коли не спросят, пусть не говорит ничего».

Было уже за полночь, когда Карпов кончил писать. Но оставалось еще одно дело: надо было подготовиться к беседе с султанским послом. Два месяца назад прибыли из Царьграда Скиндер и княжеский посол, Иван Семенов. Они не въехали в Москву, а остановились в местечке Новгородец и сидели там в карантине, пока перетрясали их одежду и вещи, чтоб они не занесли в столицу какой-нибудь заразы. И там Иван Семенов по приказу князя Василия описывал по порядку все происшедшее: как с ним обошелся султан, что сказали паши, что он приметил и услыхал. Грамоту Семенова прихватил сегодня с собой Карпов, чтобы еще раз перечитать ее и освежить в памяти забытое. Семенов писал:

«Летом в августе месяце 26 дня посол великого князя Иван Семенов прибыл в Царьград; корабль его бросил якорь в открытом море меж Царьградом и Галатой. Иван Семенов послал татарина Келдиша и казака Куземку к Айязу-паше попросить, чтобы он дал для него подворье. И потом вместе с татарином Келдишом и казаком Куземкой прибыли на корабль два султанских чауша, Гайрадин и Мурат, и сказали они Ивану:

– Государя нашего султана Сулеймана ныне нет в городе, поехал он на потеху и вернется дней через десять. А о тебе, господине, мы ничего не слыхали. Потому, господине, наш государь никого не выслал тебя встретить. И теперь Айяз-паша велел нам, господине, быть у тебя в приставах и проводить в твое подворье.

И спросили чауши Ивана, как его здоровье, и Иван о том же спросил их и приветствовал, дав руку. Сойдя с корабля, Иван с чаушами плыл вместе до Скели в одном сандале. И от Скели до подворья Ивана и Русина отправили на лошадях, и чауши повезли туда Ивана, а также и Русина, и сокольника, и толмача, и казаков, и татар, всех доставили на подворье. И в тот же день приставы корма Ивану не дали и сказали:

– Корму, господине, у нас нет, нечего тебе дать, не прогневайся. Никто не предупредил нас, что ты приедешь, и мы не припасли, а теперь, господине, поздно, мы не можем раздобыть для тебя, что нужно.

В тот же день Айяз-паша послал Ивану султанских драгоманов Мустафу и Чебана. И сказали Ивану драгоманы:

– Айяз-паша велел нам челом тебе бить и пытать, как здоровье вашего князя.

И спросили также и о здоровье Ивана, а Иван спросил о здоровье султана, и потом о здоровье паши, и как их, драгоманов, здоровье. И сказали драгоманы Ивану, чтобы он пошел к Айязу-паше поговорить с ним о государевом деле.

– Ведь таков обычай наш, господине: от какого государя ни прибыл бы посол к нашему государю, сначала он должен предстать перед пашами. И с ними должен говорить обо всех больших и важных делах. И потом паши передают это султану. И тогда султан приказывает привести к нему посла. А здесь, господине, самые большие люди – Ибрагим-паша и Айяз-паша; все важные дела у них в руках. Что скажут они султану, тот выслушает и решит по своему усмотрению. И мы, господине, говорим тебе это, потому как мы твои друзья, и все другие послы твоего государя, что приезжали сюда к нашему государю, Василий Коробов и иные, были нашими друзьями и нас жаловали.

И многое другое сказали Ивану драгоманы для того, чтобы он пошел представиться пашам.

– И если, господине, ты не пойдешь сперва к пашам, только аллаху известно, когда ты увидишь султана, и дела государева не сделаешь.

И ответил Иван:

– Послал меня государь мой к государю вашему и речи велел говорить брату его Сулейману-султану, а к пашам я не пойду. Пусть султан прикажет мне к нему прийти, и тогда я то, что сказал мне мой государь, скажу ему самому, но как раскрою я пашам княжеские наказы? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер передал самому нашему государю грамоты, что у него были, и то, что нужно было сказать, сказал ему, и не повелел Скиндеру наш государь идти и говорить это боярам. Государь наш сам принял его и выслушал.

Но чауши Мурат и Гайрадин в тот день, назавтра и в четверг говорили Ивану, что иначе поступать негоже, пусть он пойдет сначала к Айязу-паше и поговорит с ним.

– И если не пойдешь, господине, к пашам, тебе и через полгода не увидать султана.

И Иван сказал чаушам то же самое, что и драгоманам, и к пашам не пошел.

Через три дня в пятницу пришли два чауша и говорят Ивану:

– Сегодня, господине, ты пойдешь к султану, в его стан. Приготовься, господине.

И на заре чауши привезли Ивана в султанов стан, к шатру султана. И сказали, чтобы он сидел и ждал.

Когда совсем рассвело, появились какие-то всадники, разодетые в бархат, проехали мимо Ивана – они направились к султанову шатру. Может, было тридцать, а может, и сорок всадников. И когда приблизились первые всадники, толкнули приставы Ивана и говорят ему:

– Встань, Ибрагим-паша едет.

Но Иван не встал, а только сказал:

– Перед этими молодыми людьми, говорите вы, должен я встать?

А два чауша схватили Ивана за плечо и говорят:

– Встань, Ибрагим-паша едет, самый большой человек при султане! Пригоже тебе встать и челом ударить.

Иван дал проехать первым всадникам и ждал, когда появится Ибрагим-паша. А Ибрагим-паша, приблизившись, поднялся в седле и поклонился Ивану, и тогда чауши говорят:

– Иван, Ибрагим-паша тебе челом ударил.

И тут встал Иван и приветствовал его по турецкому обычаю.

Подъехав к султанову двору, Ибрагим-паша спешился и вошел в шатер. А следом за ним и два чауша. А вскоре выходят и говорят Ивану:

– Наш государь султан послал нас за тобой.

И пошел Иван к шатру. Перед шатром постелили ковер и сказали, чтобы Иван сел на него. Иван посидел немного. Потом чауши сказали ему, чтобы он встал и вошел в шатер. И вошел Иван. Но султана не было в шатре, там сидели только Ибрагим-паша и великий логофет Авессалом.

Встает Ибрагим-паша, пытает Ивана о здоровье великого князя и самого Ивана. И Иван тоже пытал о здоровье султана и самого Ибрагима-паши. Ибрагим-паша посадил Ивана против себя и говорит:

– Какое дело и какой наказ есть у тебя, господине, от твоего государя, скажи нам, а мы то скажем своему государю.

Иван ответил паше:

– Меня посылает мой государь к вашему государю, и речи мне приказано говорить его брату Сулейману-султану, и пусть велит мне султан предстать перед ним, и тогда я речи моего государя скажу ему самому, а тебе как я открою наказ государский? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер грамоты, что у него были, передал самому государю нашему и речи ему говорил, и не повелел наш государь, чтобы он пошел и сказал то боярам. Государь наш сам принял его и слушал.

И Ибрагим-паша молвил:

– Теперь ты, господине, посиди немного и подожди. А я пойду к своему государю и поговорю с ним. И тебя, господине, примет сегодня наш государь.

Вышел Иван из шатра и сел на ковер. А в шатер понесли паше кушанья в мисе из султановой поварни. И после того, как поел паша, пошел к нему Иван. И из палатки султановой вышел драгоман и говорит Ивану:

– Государь наш Сулейман-султан зовет тебя, господине, к себе.

Никто, кроме драгоманов, не встретил и не пошел с Иваном. Оба чауша остались у шатра. А возле султановой палатки сидели человек десять, разодетые в бархат: адабаши, чауши и евнухи. И когда Иван приблизился, они поднялись и поклонились ему по-турецки.

Подошел Иван к султану, а он сидит на своем месте, рядом с ним Ибрагим-паша, казначей и дьяк Авессалом, а в дверях капичеи баши. И велел паша Ивану подойти к руке султана. Потом Иван поклон правил султану от государя, поминки прочел по записи, посольство правил и грамоты подал, а взял посольство и грамоты Ибрагим-паша. А посольства Иван правил три статьи, а четвертую не правил, ибо выступил вперед Ибрагим-паша, перебил его и сказал:

– Говори, какие еще есть наказы, и мы передадим их все нашему государю.

А сам султан слова не сказал Ивану. И вышел Иван от султана и видит: стоят снаружи приставы. И пока Иван был у султана, по приказу чаушей поставили шатер для Ивана и туда его провели. И тотчас пришел в его шатер и драгоман Мустафа, перевел посольство и грамоты и пошел к Ибрагиму-паше… И приходят два чауша и говорят Ивану:

– Сказал Ибрагим-паша, господине, пожалуй в мой шатер, и там мы переговорим государские дела.

Но в то время Ибрагим-паша был у султана, и Иван ответил чаушам:

– Ибрагим-паша сейчас на султановом дворе, а я здесь, и надобно мне пойти к султану и там переговорить государские дела, а в стан паши зачем мне ехать?

И сказали ему:

– Раз ты, господине, не пойдешь к паше, отправляйся в город.

Сентября месяца 12 дня пришли приставы и говорят Ивану:

– Султан велел, господине, чтобы ты собирался и ехал в свои края. И мы теперь идем готовить лодку, а придет время, будем здесь.

И до Скели они ехали на конях, а оттуда до султанова стана Иван и чауши плыли вместе в одном сандале. Они прибыли в стан после полудня, и в тот день Иван не видел султана. И поставили для Ивана шатер рядом с султановым, и там он ночевал. И в тот же день пришел в шатер к Ивану грек Адриан, посланный казначеем и дьяком султановым Авессаломом. И говорит Адриан Ивану:

– Велел, господине, тебе говорить Авессалом: «Мы должны, господине, получить свою долю, то, что принадлежит нам по праву. И ты нас не забудь». Так велел сказать тебе Авессалом, и тебе, господине Иван, пригоже его почтить, ибо Авессалом у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат. И если ты, господние, его не почтишь, знай, ничего не добьешься.

И Иван ответил Адриану:

– Меня послал мой государь не оделять подарками. И приказные люди государские дела справляют не посулов ради. Если Авессалом нам друг, за его дружбу и доброту мы почтим его, но ради государского дела как нам давать поминки?

Адриан ответил Ивану:

– Господине Иван, Авессалом говорит: «Если посол не хочет меня почтить, тогда иди и получи с него за проезд на корабле от Кафы до Царьграда и взыщи все пошлины за рухлядь – азовские, и кафские, и царьгородские».

Отвечает Иван:

– Ни в одной земле с послов не берут пошлин, и когда султанов посол Скиндер приехал к нашему государю, государь наш не велел с него получать пошлины и никогда не требовал; и с тебя, Адриан, когда ты приехал с султановой грамотой к нашему государю, пошлин государь наш не взял. А с меня теперь велит султан получить за проезд на корабле и пошлину за рухлядь, и я заплачу все, что ты говоришь, но поминков не дам.

И Андриан молвил:

– Авессалом говорит тебе, господине: «Пускай только меня почтит посол, и я ему выберу от имени султана добрые поминки, а если он меня не почтит, я отберу для него вещицы ничтожные».

И Иван говорит:

– Я приехал сюда справлять дела государские, а не поминков ради.

Ушел Адриан, идет чауш Мурат и говорит Ивану:

– Султан велел тебе, господине, молвить: «Авессалом у меня ближний человек, дьяк, казначей и мой зять. И раз я говорю, почти его и пошли ему что-нибудь».

И Иван ответил:

– Коли так говорит султан, что-нибудь мы пошлем.

И, приехав в город, послал ему Иван шубу горностаеву. И в тот же вечер доставили Ивану в шатер четырех баранов, десяток кур, семьдесят хлебов, дынь и арбузов, маслин и изюма.

Назавтра, сентября 13 дня, рано утром, явился на султанов двор Ибрагим-паша. Он проехал мимо Ивана и пошел к султану. И вскоре из султанова шатра пришли к Ивану два чауша, Мурат и Гайрадин, и следом за ними другие с жалованьем от султана. И сказали чауши Ивану, чтобы он пошел челом ударить султану за жалованье. Близ султановой палатки велели приставы расстелить ковер и на него посадили Ивана. И после того, как он немного посидел, сказали ему, чтобы он шел к султану. А сами остались снаружи. Ивана проводил толмач Чебан, никто больше его не встретил и не принял.

Иван вошел к султану, а тот сидит на своем месте и по обе стороны от него Ибрагим и Авессалом. Ибрагим-паша и толмач Чебан подвели Ивана к султановой руке. И Иван сказал:

– Не обо всех государских делах говорено. И не поговорить ли нам о них сейчас?

Но прежде чем ответил султан, молвил Ибрагим-паша:

– На речи, что ты сказал султану от твоего государя, получишь ответ от меня. И если у тебя есть и иные государские речи, скажешь мне потом в султановом шатре.

Иван султану челом ударил, а султан ему ни слова. Вышел Иван из шатра. И приставы усадили его на прежнее место. И Ибрагим-паша с Авессаломом долго оставались у султана, и первым вышел Авессалом, а потом Ибрагим. И принесли паше яства с султановой поварни. Все, кто были в шатре, вышли и сели по пять человек, и им принесли по одной мисе на пятерых. И тогда увидел Иван и Скиндера, тот вышел из шатра и сел в стороне.

И после того, как поел Ибрагим-паша, пришли два чауша и толмач Чебан и сказали Ивану, чтобы он шел к Ибрагиму-паше. Пошел Иван в шатер и увидел там пашу и Авессалома. Встает Ибрагим-паша, усаживает Ивана против себя. И Иван с Ибрагимом-пашой говорил о государских делах. И на словах Ибрагим-паша ответил на всё, но записи ответные не дал. И сказал Ибрагим-паша Ивану:

– А теперь наш государь отпишет грамоту вашему государю, и когда грамота будет готова, я тебе ее передам.

И сказал тогда Иван Ибрагиму-паше, чтобы отправил султан к великому князю своего посла, доброго человека, из самых близких ему людей, и тогда все дела государские пойдут на лад.

Ибрагим-паша ответил:

– Хочет и государь наш послать к вашему государю большого посла, доброго своего человека. И обо всем этом наш государь отпишет со своим послом. А ныне наш государь отправляет к вам Скиндера».

ЕДИНОВЕРЦЫ

Выйдя из кельи Саввы, Максим не заметил монашка, который прятался неподалеку за поленницей. Пока два греческих старца беседовали, монашек подслушивал, приставив ухо к двери. А теперь, когда Максим вошел в церковь, он бесшумно, как кошка, выскользнул из своего укрытия и, держась поближе к стенам, стал пробираться к игуменским покоям.

После окончания заутрени два незнакомых монаха встретили Максима возле его кельи. Один из них, выступив вперед, спросил:

– Ты святогорский монах?

– Да, – ответил Максим.

– Иди за нами!

– А куда вы меня поведете?

– Раз есть у тебя глаза, увидишь, – последовал ответ.

– Я вас не знаю, и господь еще не осветил дня, – после некоторого колебания сказал Максим. – Как же я могу за вами последовать? Пойдемте сначала к игумену.

В игуменских покоях их встретил монастырский эконом Савватий. Взглянув на Максима так, будто видел его впервые, он пробурчал:

– Иди, старец, куда тебе говорят, таков приказ.

Они миновали ворота монастыря и пошли по улице. Сначала к большим Ризположенским воротам, и Максим уже решил, что его хотят бросить в каменный мешок, где держали самых опасных государственных преступников; их в стоячем положении замуровывали в камень, оставляя сверху отверстие для доступа воздуха. Но шедший впереди монах, не доходя до крепостных ворот, свернул направо. Было темно. На узенькой грязной улочке Максим, споткнувшись, упал.

– Проклял тебя господь, вот ты и падаешь, – проворчал тот, что шел позади.

– И Христос, подымаясь с крестом на плечах в гору, не раз пригибался к земле и чуть не падал, – сказал Максим.

– Погляди, вот окаянный! – обратился один монах к другому. – Равняет себя, ничтожного, с Христом! Что за гордыня! Разве удивительно, что он столько позорного наговорил и содеял?

Монахи замолчали. Долго блуждали они в темноте по грязным улицам. После бесконечных поворотов Максим не мог понять, где находится. В одном только был он уверен, что они не прошли еще через крепостные ворота, стало быть, кружат по Кремлю. «Что же будет? – задавал он себе вопрос. – Видно, со мной поступают, как царь Давид со своим войском, которое он шесть дней водил вокруг стен Иерусалима, а на седьмой устремились вперед воины и народ, и страх их разрушил стены».

Так кружили они, пока их не догнал третий монах. Остановившись чуть поодаль, он подозвал к себе монахов, сопровождавших святогорца. Максим узнал его, это был митрополитов келейник Алексей.

После того, как они втроем пошептались между собой, Алексей, подойдя к Максиму, сказал:

– Произошла ошибка, брат Максим. Митрополит узнал обо всем и сжалился над тобой. Пойдем к владыке, он хочет тебя видеть.

С тех пор, как Даниил стал митрополитом, он ни разу не встречался с Максимом и не выказывал своей враждебности к нему. Через несколько дней после посвящения в сан он вызвал в митрополичий дом писца Селивана. Спросил его, как подвигается работа, не надо ли послать что-нибудь из митрополичьего дома, как здоровье Максима, не нуждается ли он в чем-либо, просьба его будет непременно выполнена. Под конец Даниил сказал, чтобы Максим вместе с Селиваном перевели «Беседы» Иоанна Златоуста на Евангелие от Марка и Иоанна. Заказ был выполнен быстро. Перевод представили Даниилу, он поблагодарил за него и хорошо заплатил. За небольшую работу два монаха получили столько, сколько не пришлось на их долю из щедрого вознаграждения за перевод Толковой Псалтыри.

И вот теперь Даниил, стоя, через потайной глазок наблюдал за Максимом, которого келейник, приведя в соседние покои, оставил одного. Святогорского монаха трудно было узнать. Замученный утренним блужданием, бледный после бессонной ночи, он повалился на лавку, точно сраженный тяжким недугом. Его знобило. Башмаки, ряса и даже клобук были перепачканы в грязи. И к бороде присохли комочки земли. Глядя на него, Даниил не мог не порадоваться. «Все это знаменья свыше, – подумал митрополит. – Пришел час. Он, грешник, раскается или получит по заслугам. «Вступись, господи, в тяжбу с тяжущимися со мной, побори борющихся со мной»».

Долго заставил он Максима ждать. С торжеством посматривая на него в потайной глазок, Даниил продолжал читать Тридцать четвертый псалом: «Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель. Аминь!» – И вместо того, чтобы пойти самому, послал к Максиму приспешника своего Топоркова.

Остановившись в дверях, Топорков перекрестился.

– Воспою господеви в животе моем, пою богу моему, дондеже есмь, – произнес он слова молитвы.

– Аминь, – приподнявшись, прошептал Максим.

– Лежи, как лежал, брат Максим, – вкрадчиво сказал Топорков. – Не терзай свою душу. Святому митрополиту с ночи нездоровится, жар у него. Как только он услыхал, что с тобой случилось, сразу послал за тобой.

Топорков сел. Его глаза, с набрякшими мешками, внимательно изучали святогорца.

– Митрополит как добрый пастырь печется о своей пастве, – продолжал он чуть громче. – Старого он не помнит, ибо назад не оглядывается. Смотрит только вперед. Того, кто оглядывается назад, проклинает всевышний, и он превращается в столб соляный, а того, кто смотрит вперед, благословляет и под конец удостаивает узреть землю Ханаанскую.

Тут в покой вошел Даниил. Он был тепло одет, в шерстяной рясе, хмурый, сердитый.

– Благослови, владыка, – встал с лавки Максим.

Даниил устало опустился на скамью.

– Минувшей ночью, дражайший брат, господь подал мне знак, – с трудом проговорил он, – трижды я вспомнил о тебе. Пришла пора позвать мне тебя, чтобы мы, два раба божьих, дали побеседовать нашим христианским душам. Раньше не мог я. А теперь, признаюсь, в моей расслабленной душе заговорил голос раскаяния и любви. Трижды вспомнил я о тебе минувшей ночью. И в третий раз понял, то было знаменье свыше, и посему послал за тобой. Тут-то я и узнал, что с тобой приключилась беда, и подивился божественному провидению.

– Радуется душа моя, владыка, слыша твои речи, – промолвил Максим. – Да будет с тобой милость господня, и пусть наставит он и меня, недостойного.

Наступило молчание. Даниил впился взглядом в лицо святогорского монаха. Он понимал, что его слова не вызывают доверия. «Вот богом проклятый, – пронеслось у него в голове. – Лицо даже не смягчилось, не подумал пасть мне в ноги, поблагодарить, поцеловать руку. И голос у него твердый». Он долго молча смотрел на Максима, а потом сказал:

– Но и ты, Максим, не исполнил моей просьбы. Дважды просил я тебя, но всуе… Если только Селиван – мы ведь всего лишь люди – не забыл передать тебе.

Как видно, он упомянул о Селиване, чтобы дать Максиму возможность оправдаться.

– Брат Селиван – человек правдолюбивый и высоконравственный, – сказал святогорец. – Он передал мне твою просьбу, владыка. Ты хотел, чтобы мы перевели «Историю церкви» Феодорита Блаженного.[154]154
  Феодорит Блаженный – епископ Кирский (386–457), один из самых образованных писателей V в. «История церкви» (449) – самый важный его труд.


[Закрыть]

– Да, – подтвердил Даниил. – Но ты, Максим, не сделал этого, и не понимаю, по какой причине.

– Объясню тебе, владыка. «Историю церкви» Феодорита не проси лучше переводить: не весь плод от бога, есть в нем и горькие зерна.

Даниил и Топорков переглянулись.

– У святого Феодорита? – в один голос удивленно воскликнули они.

– Святой Феодорит был просвещенный пастырь, – принялся пояснять Максим, – и поскольку он, не ведая страсти и страха, рек слово правды, преследовали его тогдашние властелины, но в конце концов все признали его мудрость и святость. Так было со многими боговдохновенными людьми.

Опять митрополит и его приспешник обменялись взглядами.

– Я не говорю сейчас о самом святом и о просвещенных его писаниях, – продолжал Максим. – Не говорю ни о божественном «Эранисте», ни о других сочинениях: «Против иудеев», «Против магов персидских», «Врачевание эллинских недугов». Я говорю об «Истории церкви». И дивлюсь, почему твоя святость требует, чтобы мы перевели эту книгу.

Даниил с трудом сдерживал раздражение. А Максим оживился. Глаза его засверкали, следы страдания исчезли, морщины словно разгладились.

Вместо Даниила заговорил Топорков. Он приблизил к Максиму свое лицо и, уставясь ему в глаза, спросил:

– Скажи нам прежде всего, Максим, почему ты отказываешься? Дважды уже просил тебя митрополит и сейчас просит в третий раз. Почему отказываешься?

Голос Топоркова теперь уже не звучал тепло и сочувственно, как вначале. И Даниил не притворялся больше больным и разбитым после бессонницы. Лица у них раскраснелись.

– Причина одна, – обратился Максим к Топоркову, – ныне воюете вы с ересями и разными вредными вероучениями, и когда будет война сия позади, тогда и следует перевести «Историю церкви», а пока – не время.

Оба священника сгорали от нетерпения: наконец-то они услышат страшное признание из уст самого святогорца. «Господи, осуди его! – молился про себя Даниил. – Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба». И, наклонившись вперед, он нетерпеливо бросил:

– Ну что, скажи, что опасного в «Истории церкви»?

– Святой Феодорит, будучи человеком просвещенным, не желал скрывать истину, – отвечал Максим. – И в «Историю церкви» включил он письма Ария, Македония и других распространителей ересей. Он приводит их целиком, а теперь не пойдет это вам на пользу, принесет вред…

Ему не дали договорить. Этот неожиданный довод возмутил Даниила. Вскочив с места, он громко ударил в ладоши, точно охотник, который, упустив счастливый случай, решил, что ему незачем уже сидеть в засаде, подстерегая дичь.

– Лжец, лжец! – злобно вскричал он, и лицо его исказилось. Глаза налились кровью, он сжал кулаки, готовый наброситься на жалкого святогорца, растоптать его. – Вероломный, вероломный! Как приехал ты сюда, отягощенный проклятием божьим, так и поныне живешь в грехе. Душа твоя не ведает раскаяния. Злоба твоя неукротима. Ты – само вероломство и злонамеренность. Проклятый сойдешь ты в могилу, не истлеешь вовеки. Ты лжешь, лжешь!

– Ничтожный, ничтожный! – кричал и Топорков. – Есть у тебя и другая причина, но ты скрываешь ее.

Страшные, вне себя от гнева, склонились они над Максимом.

– Другой причины у меня нет, – сказал святогорец.

– Есть! – вопил Даниил. – Вассиан подговорил тебя не повиноваться мне.

Митрополит прошелся несколько раз из угла в угол, потом остановился перед Максимом, – великан с багровой физиономией и оскаленными зубами.

– Про-кля-тый! Тебя спалит господь своей молнией, огонь уже сжигает тебя. – Он окинул взглядом святогорского монаха с головы до ног, от грязного клобука до грязных башмаков. – Вот до чего дошел ты! – взревел он. – И еще много страшней проявит гнев свой господь! Признайся, несчастный, ведь немало ты претерпел.

– Владыка, я был бы недостойным, коль донимали бы меня страдания телесные, – перекрестившись, молвил Максим. – Как наставляет меня господь, так я и поступаю, и какое наказание ни посылает он моему ничтожеству, справедливо оно и заслуженно.

– Перестань, фарисей, жалкий фарисей! – взревел Даниил. – Да чего ждать от такого, как ты? Из латинского Рима и попираемой турками Греции явился ты к нам. Мы не верим ни единому слову твоему, ни изреченному, ни написанному. – Наклонившись вперед и прожигая святогорца горящим взглядом, он продолжал: – Вот какова причина истинная: святой Феодорит в «Истории церкви» неопровержимо доказывает, что монастыри имеют право владеть селами, имуществом, слугами и многими иными богатствами. Чтобы крепнуть и процветать.

Максим слушал с изумлением. Даниил и Топорков, стоя перед ним, сверлили его глазами – как святой Георгий, пронзивший копьем змея, – и ждали: вот-вот сатана испустит дух. Им не терпелось увидеть, как покинет Максимово тело черная его душа.

Но святогорский монах вместо того, чтобы испустить дух, улыбался и печально покачивал головой.

– Ох, стыд и позор, владыка, – проговорил он. – Ступай, ступай. Поскорей омойся в реке семь раз и, как Нееман, очистись от страстей – ибо ты прокаженный и сам того не замечаешь.

Тут Топорков не выдержал. Схватив святогорца за рясу, он тряхнул его, и голова Максима бессильно склонилась к плечу. Даниил испугался.

– Оставь его, – сказал он. – Оставь, не трогай больше. Не то примем на свою душу его грехи.

Но как только Топорков отпустил Максима, тот поднял голову и обратился к митрополиту:

– Ты прокаженный и сам того не видишь. И как пророк Елисей, говорю тебе: ступай, семь раз омойся в реке, другого лекарства нет для тебя… И откуда ты взял, Даниил, что такое пишет благочестивый Феодорит в своем сочинении? Кто тебе сказал?

– Именно так он пишет, именно так! – стукнул кулаком по столу митрополит.

– Ох, неразумный! У святого Феодорита ищешь ты поддержки, чтобы отстоять свой произвол? Да он спалит тебя огнем! Кто еще так ненавидел богатство, любил уединение и бедность, как этот скромный епископ? Побойся гнева его, Даниил!

Топорков схватил Максима за рясу. Но теперь уже не стал его трясти, а ударил своей сильной рукой, да так, что тот вскочил на ноги.

– Проклятый грек! – закричал Топорков. – Ты – ярый враг церкви и княжества нашего! Всех нас здесь ты ненавидишь. И злословишь не только о митрополите, осмеливаешься поносить и самого государя нашего. Называешь его трусом нечестивым. Мы всё знаем. Будь проклят! И то, что говорил ты лекарю Марку о великом князе, и речи твои еретические, и то, что ты болтал о митрополите, и все грехи до единого нам известны. Бог и великий князь покарают тебя своим правосудием. А теперь убирайся отсюда, подлый грек, прочь, проклятое племя!

И, схватив Максима за руку, он подтащил его к двери. Раскрыл ее, толкнув ногой. И, как старую тряпку, вышвырнул вон святогорца.

Тут отворилась потайная дверца, и появился игумен Иона, а за ним следом маленький седой монах, с редкими рыжеватыми волосками вместо бороды, едва заметный рядом с толстым Ионой.

Лицо у игумена было еще красней, чем у Даниила. Через глазок в потайной двери наблюдал он за Максимом. Но ему было строго приказано не появляться, – его вспыльчивость внушала Даниилу опасения. Однако сдержаться не смогли ни сам Даниил, ни Топорков.

– Подлый грек, подлый латинянин! – сквозь зубы пробормотал Иона. – Хорошо, что меня здесь не было, а то помутился бы мой разум. Ох, ох, какие напасти из-за этого проклятого! Ненависть его велика, злоба невыносима.

Опустившись на лавку, Даниил тяжело вздохнул. Топорков стоял, глядя в окно.

– Я давно говорил, – продолжал Иона, – что пора отправить его восвояси и не задерживать здесь. Для чего, скажите, держим мы его до сих пор?

– Ты думаешь, надо отпустить его на Святую Гору? – с удивлением воззрился на него Даниил.

– Нет. Лучше отослать его в те господом проклятые края, где никогда не тают льды, ни весной, ни летом. Чтобы он замерз там и для вразумления бунтарей превратился в ледяной столб. Ничтожный! Как презирает он архиереев, как ненавидит церковь нашу и самого князя!

– До сих пор не могу я в толк взять, как оказался тут, среди нас, этот сатана, – тяжело дыша, проговорил Топорков. – Великий князь просил прислать одного человека, а греки прислали другого. Их хитрости я всегда разгадываю, а наш князь, видно, притворяется, будто ничего не замечает, хотя давным-давно все ясно как белый день. Стоит ему только сказать: заприте Иуду в темницу, бросьте его в железную клетку, отдайте моим псам-тюремщикам, ведь в душе он еретик и сатана… Не могу понять, отчего щадят его.