Текст книги "Сцены из жизни Максима Грека"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

II. Артемий

На другой день, когда опечаленный Максим обсуждал с Григорием, оставаться ли здесь или возвратиться в Тверской монастырь к доброму Акакию, пришел келарь Адриан с благословением от Иоасафа. Владыка огорчен, что допустил вчера такое напрасное возмущение духа своего. Однако эта недобрая минута миновала. Никто из них не виновен – ни Максим, ни Иоасаф. Виновны неисчислимые враги, их лукавые умыслы: до того извели Иоасафа, что он теперь боится всех. Однако Максим – старец святой, где ему догадаться, сколь злокознен Артемий. Теперь, прибыв в монастырь, он увидит собственными глазами и сам разберется. Владыка желает, чтобы Максим остался здесь навсегда, место его тут. Сейчас Иоасаф готовит новый список богословских сочинений. И непременно включит в него все послания мудрого святогорца. Присутствие Максима, просвещенный его совет принесут большую пользу.

– Так наказывал передать тебе наш владыка, – с почтением сказал Адриан, – и еще он велел перевести тебя в хорошую келью. У тебя будет все необходимое для мудрых твоих трудов. Да и тебе самому в твоих летах там будет хорошо и покойно…

Помещение, которое отвели Максиму, располагалось очень удобно – под новой высокой стеной, как раз напротив монастырской трапезной. Это была крепкая деревянная постройка, две кельи – в одной из них поселился Григорий. Монастырь теперь перестраивался. Старую деревянную стену разобрали, оставили простор вокруг соборов и келий, возвели боевые башни, не уступающие великому Московскому кремлю. Много старых келий разрушили, вместо них строили новые, каменные, большие и крепкие. Куда бы ни пошел Максим, на каждом шагу высились груды камня, земли, древесины, суетились мастера, монастырь гудел, точно улей, с рассвета до позднего вечера. Однако келья Максима была в отдалении, под сенью деревьев.

На вторую ночь сюда пришел Артемий, только что прибывший из Москвы.

Он пал в ноги Максиму, поклонился и попросил простить за то зло, которое причинил ему, вызвав сюда, в Троицкий монастырь.

– Об одном лишь прошу, не лиши меня своего благословения за мою оплошность. Нельзя тебе здесь оставаться, уезжай. Возвращайся в Тверь, к Акакию. Я здесь не игумен, никто я, последний из последних…

– Не тревожься за меня, добрейший Артемий, – пытался успокоить его Максим. – Где бы я сейчас ни был – все одно: что здесь, что у Акакия, что в Москве…

– Уезжай, старче, – настаивал Артемий. – Ежели те осудили тебя и бросили в темницу, то эти тебя распнут. Худшее впереди. Я сам собираюсь уехать, только тебе открываю свою тайну. Ничего другого мне не остается. Все против меня ополчились, война не на жизнь, а на смерть. За игумена никто меня здесь не считает.

Максим слушал его в раздумье.

– Я это понял. И лучше было бы тебе, Артемий, не приезжать сюда вовсе.

– И это говоришь мне ты, Максим? – со скорбью в голосе произнес Артемий. – Разве по своей воле оставил я скит и пришел сюда игуменом? Ты-то ведь знаешь – привезли меня. Как когда-то привезли тебя со Святой Горы. И пришлось тебе вынести все, что ты вынес. Когда здешний монастырь остался без игумена, собралась святая братия и порешила позвать из Белоозера меня. Я не хотел. Тогда сам царь позвал меня и послал за мной. Я послушался, приехал. И вместо монастыря попал в дикий лес, где свирепые звери норовят растерзать друг друга. Святой Иоасаф бражничает с монахами, творит неподобающее, хочет быть здесь надо всеми. Превратил монастырь в свое подворье, навез родных – проедать и пропивать монастырское добро, прибрал власть к рукам. Да если бы только Иоасаф! Все здесь – бывшие игумены и митрополиты, бояре да князья, постригшиеся якобы для спасения души, тоскуют по власти, хотят, чтобы их голос был первым. Образ жизни ведут отнюдь не монашеский. Как жили в городах, так живут и здесь, в монастыре…

Артемий понизил голос, чтоб его не услышал в соседней келье Григорий:

– Вообрази, святой старец, даже женщин волокут в свои кельи, даже безусых юнцов. Великое царит беспутство. Каждый боярин созывает родичей на монастырские хлеба. Келарь делает все, что ему прикажут. Одного лишь игумена не слушает, не дает мне ответа. Когда я приехал сюда, поначалу все тут величали меня святым, старались перетянуть на свою сторону. Но я не пошел ни с кем. Собрал я братьев, сказал обо всем, что увидел, дескать, при таких порядках править не могу…

– Ты правильно поступил, – заметил Максим.

– Поступил-то я правильно, но с того дня и начались мои беды. Все эти бывшие князья, бояре и митрополиты объединились против меня одного. Что ни день, пишут письма митрополиту и царю… А царь Иван, когда мы, монахи, грыземся промеж себя, делает то же, что в свое время отец его великий князь Василий. Помнишь ли ты, старче, Порфирия, духовного моего отца? Был он здесь игуменом, но оболгали его ничтожные враги, и князь Василий подверг его страшному гонению. Да что Порфирий! Сам-то ты сколько перенес, да и по сей день переносишь?

– Ах, Артемий, – вздохнул монах, – чем виноваты цари? Такова судьба наша монашеская – тех, кто знает грамоту чуть больше других. Там, где царит густой мрак, господь зажигает свечку, чтоб светила людям. Мы и есть эта свечка: горим, светим, пока нас хватает, вот и все.

– Да, отец мой, – сказал Артемий, – так и есть, как ты говоришь, однако знай, что положение мое стало нестерпимым, больше не могу.

– И свечка, когда горит, шипит, бедная, изнемогает. Однако куда же ей, горемычной, деваться? Несет свои страдания – прямая, непреклонная; светит, пока держится ее фитиль.

Артемий задумался.

– Старче, – сказал он чуть погодя, – если бы был я таким просвещенным, как ты, то, быть может, последовал бы твоему примеру. Но я не такой. Я человек невежественный. Ежели бросят меня в темницу, я угасну там навсегда, а ежели буду на воле, то смогу сказать доброе слово, кого-то утешу, буду светить в меру малых моих сил. Я не философ, я человек простой.

– Чего это ради заговорил ты о темнице? – прервал его Максим. – Почему готовишься к худшему?

Артемий нагнулся к его уху:

– К этому идет дело, старче. Ты, святой отец, живешь у себя в келье и, что творится в мире, не ведаешь. В Москве готовят собор, будут судить еретиков. Зловещий дух Иосифа и Даниила воскрес, ожил. Снова толкуют о приговорах, о темницах. Большую ошибку совершает царь Иван: ведь знает, что делается в монастырях, сколько там нечисти; ведает, что не монастыри это, а многоголовые драконы – едят, пьют, а насытиться не могут. Знает Иван, однако говорит, что боится ереси. Не понимает, что ересь возрастает на злоупотреблениях и беззаконии, на дурном пути, по которому пошел наш клир. Ересь он разит, а корень остается. Новые суды начинаются в Москве. Вот так, старче.

Слова Артемия всполошили Максима.

– И кто же те еретики, которых будут судить?

Игумен перекрестился.

– Матвей Башкин,[196]196
  Матвей Башкин – дворянский публицист, отрицавший холопство. Осужден на церковном соборе 1553 г., сослан в Волоколамский монастырь, где, по-видимому, и окончил свои дни.


[Закрыть] мирянин, молодой еще, незрелого ума. Нарекли его еретиком. Точно сбесились, крови его алчут. Однако какой же он еретик? Говорил против притворщиков и фарисеев, дескать, ни во что не верят, а пекутся лишь о жалкой своей плоти. Вот сожгли еретиков Иосиф с князем Иваном пятьдесят лет назад, а теперь поди спроси кого хочешь – никто не знает, за что их сожгли, какое зло они совершили, в чем их преступление. Загубили Вассиана, тебя самого подвергли жестоким мукам, да и теперь еще терзают – за что?

На сухом изможденном лице монаха затеплилась улыбка.

– Свечка, Артемий, свечка…

Артемий нетерпеливо остановил его:

– Старче, выслушай меня и скажи: завтра меня тоже позовут на собор книгами доказать ересь Башкина, осудить невиновного. Что мне тогда делать? Пойти или не пойти? Ежели пойти, то что сказать, какое суждение вынести? – Артемий умолк, вопрошающе глядя на Максима. – Эх, старче, дело это еще темнее, чем я тебе, рассказал. Разум у Башкина помутился. Не ведает он, что говорит, что творит. Навестил я его в подклети, где держат его под стражей. Досмотрщиками при нем иосифовские монахи, страшные пытки ему чинят, довели до безумия. Кого ему ни назовут, признает еретиком и единомышленником. Многих невинных людей уже загубил. Безумный человек, что с него взять… Так что я на суд являться не хочу. Не скрою от тебя правды – боюсь… А ведь меня позовут, старче, я знаю это доподлинно. И не только меня, но и тебя позовут на суд… Не удивляйся, сам царь Иван пошлет за тобой!

Лихо монаха омрачилось. До сих пор он ничего определенного не знал, однако какое-то смутное опасение закрадывалось в его душу. Теперь, когда Артемий рассказал все как есть, опасение явно оправдывалось.

– И меня позовут. Верно говоришь!

– И худо, старче, более всего не то, что снова осудят невиновного, – продолжал игумен. – Хуже всего, что опять оправданы будут неправедные и грешные…

Некоторое время старцы молчали. Потом Максим топнул ногой.

– Я, Артемий, ежели за мной пошлют и позовут, не поеду!

– И я так думаю, старче. Я тоже не поеду. Однако приметь: ежели ты не поедешь, то тебя, быть может, принуждать и не станут – стар ты, и святость твоя, и муки твои всем известны, побоятся они вновь трогать тебя. А коли я не пойду по доброй воле, потащат силой. Поэтому надо мне отсюда уехать. Есть тут еще кое-что… – Артемий снова понизил голос, внимательно посмотрел Максиму прямо в глаза и добавил: – Есть еще кое-что, Максим, о чем я тебе не рассказал.

III. Тайна доминиканца

– Говоришь одно, а судят тебя за другое, – продолжал Артемий. – Не за твою веру судят тебя, а за ту, что сами тебе придумали. Вот как теперь делается, Максим. Никто не спросит, что у тебя в душе, за что ты ратуешь, кому поклоняешься – Христу или антихристу. Только бы слово твое ласкало грешное ухо. Будешь потакать – можешь верить даже в антихриста: скажут, что веруешь в Христа, все примут, смолчат, что бы ты ни сделал, пусть даже самое наихудшее. Никто пальцем тебя не тронет… Эх, старче!.. С несказанной печалью думаю я о великомучениках, подлинных героях и столпах веры. Они стерпели муки за то, что было у них в душе. За то, что на устах несли слово Христово, за то, что божественным светочем озаряли сердца людей, просвещали умы, усмиряли страсти. Их бросали в огонь, вздымали на крест, отдавали на съедение львам. Блаженные, трижды счастливые! Умирая, они говорили: «Люди всех племен, населяющих землю, эллины и иудеи, римляне, сирийцы и вавилоняне, богатые и бедные, сильные и слабые, кесари и простые воины, пронзайте нас своими копьями, жгите нас, делайте что хотите, только выслушайте: мы, христиане, несем вам новую веру, единственную, что спасет род человеческий от греха. Мы не боимся, мы выше страха, умертвите нас, сотрите нас с лица земли, развейте прах наш по ветру, только примите наш огонь, заключите его в разум свой и в сердце свое, до нас была тьма, мы несем вам свет, «поступайте, как чада света».[197]197
  …поступайте, как чада света… – цитата из Послания к Эфесянам (V, 8).


[Закрыть] Так говорили они, старче. Говорили правду, в которую верили. За эту правду хватали их преторы, отдавали на растерзание воинам и львам, убивали. Знали преторы, за что убивают этих людей, знали и мученики, за что принимают смерть. Старая вера силилась истребить новую, язычники шли на христиан. Дикие были времена – мы знаем это по священным книгам – однако повторяю тебе: блаженны и счастливы те, кто принял муку тогда…

Артемий вздохнул, перекрестился и продолжил:

– Если бы, Максим, предстояло мне принять муку от язычника, я бы не ушел. Остался бы здесь, терпел до конца, стоял в карауле, освещая светом истины – кого смогу, насколько смогу. Однако еще раз говорю тебе: судят теперь не за то, во что веруешь и что проповедуешь. Ты – христианин, а пожирают тебя христианские львы, и слово твое никому не слышно, не достигает оно слуха верующих. Подхватывают его из уст твоих, переделывают на свой лад, будто порочишь ты все, во что веруешь, а ты между тем только и делал, что обличал попирающих и порочащих веру. Как тут не лишиться рассудка, святой отец? Подумай только, даже за беседы мои с царем Иваном, за послания, что отправил тебе из скита, пытаются обвинить меня и оклеветать. А царь Иван не желает сказать всю правду, какую я говорил ему тогда. Сам же вызвал меня сюда из скита, видит, что против меня творят, однако молчит, не простирает надо мной свою царскую длань. Позволяет диким зверям растерзать меня. Хотел я повидать его, он меня не принял. Написал ему, никакого ответа. Знаю я, Сильвестр и Макарий вливают яд в душу царя. Боятся, как бы не побудил я его отобрать у монастырей села, земли и прочее достояние…

Монах не прерывал его, дал высказаться до конца. Хотя и готов был у него для Артемия бальзам утешения: «Плывем мы, Артемий, по морю убогими челнами. Налетают на нас ветры – устремляются на юг, возвращаются на север: таково их предназначение. И мечемся мы, гонимые, под их порывами. Ныне и присно, и во веки веков. Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…» Надобно было пролить всего лишь две-три капли чудодейственного снадобья, не более, и Артемий испытал бы облегчение. Однако монах не торопился. Пусть скажет все, что накопилось: воспаленная рана прорвется, кризис минует. Вот тогда уже можно будет крепко перевязать рану. Раз и навсегда. Артемий был еще не стар, но уже и не молод. В том возрасте, когда человек, прошедший половину пути, видит отчетливо, куда бы ни посмотрел – вперед и назад, вниз и вверх, на восток и на запад, на юг и на север. Он стоит на вершине, и все концы для него столь же близки, сколь и далеки: выбирай, иди куда захочешь. Максим внимательно разглядывал Артемия: белокурый, голубоглазый, человек другого племени, чужой, неизвестный. Всего два раза довелось им встретиться – тогда, когда Артемий, проезжая через Тверь, навестил Максима в его монастыре, да вот теперь, сегодня. Однако игумен внушал Максиму теплые чувства. Сразу видать – честный, просвещенный служитель церкви, редкое счастье в этом дальнем царстве. Да, еще лишь один человек из всех прочих знакомых Максима в России доставил ему подобную духовную радость – Федор Карпов, дьяк при дворе князя Василия. Таким же представлялся теперь Максиму Артемий – одиноким парусом в морской пустыне. Бушует непогода, небо над головой затянуто черными тучами, море сходно с непроходимой чащобой. Громадные водяные колоссы вырастают, словно деревья-исполины, подхватывают пловцов, вздымают вверх, низвергают вниз, но точно ученые птички – с ветки на ветку, с дерева на дерево, – приближаются смельчаки друг к другу, и вот они рядом, плечо к плечу, душа к душе. «Прямей держи свой парус, брат Артемий, не бойся! Крепи канаты, затяни узлы. Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться?»

Между тем Артемий продолжал:

– Ведомо мне все, что против меня замышляют, брат Максим! Прибыл сюда со мной из скита, постриженик Порфирий, ученик мой, чистая, добродетельная душа. Позвали его к митрополиту, заперли в келье. Принуждали сказать заведомую ложь. Не сдался он. Пришел ко мне, все открыл. Келарь Адриан оговорил меня в Москве, а кроме него другие старцы – и отсюда, и от других монастырей. Не ведают, какой ущерб наносят своей же душе. Игумен Нектарий мои слова перекраивает: что-то добавляет, что-то изымает, представляет меня полным отрицателем. Заодно с ним и архимандрит из Белоозера – Симеон. Я им говорю: кто жил растленным житием, тому нет пользы, когда начнут петь по нему панихиды и обедни; через это муки ему не избыть. Так они твердят, будто я отвергаю богослужение. Обличаю я фарисеев, что бегом бегут на богослужение, бьют челом перед иконами, падают ниц, целуют землю, точно стопы господни, читают в каноне: «Иисусе сладчайший», а в акафисте: «Радуйся да радуйся, чистая», а как исполнять заповеди Иисуса, так горько им делается, о чистоте своей не заботятся, завязла душа у них в грязи и зловонии. Это говорю я, а они перетолковывают, будто грязными и зловонными словами хулю я самого господа и богородицу… А теперь отыскали еще одно… – Артемий посмотрел на Максима с грустной улыбкой. – Теперь, Максим, они представляют меня латинянином. Раскопали старую историю, которую я, по правде говоря, и не думал скрывать. И своему духовному отцу открыл, и многим другим: тогда, когда жил я еще в родных моих краях, в Печорском монастыре,[198]198
  Печорский монастырь – под Псковом, восстановлен после сожжения лифляндцами в первой четверти XVI в.


[Закрыть] пришел я как-то раз в великое беспокойство, стерпеть его было мне не под силу. Стал я подобен жаждущему, у которого язык распух в ожидании капли воды. Хотелось мне найти просвещенного человека, с кем мог бы я разрешить мои недоумения. А много было у меня недоумений, читал я жадно, а понимал мало. И к чему скрывать грех? Братья у нас в монастыре были люди малоученые. Многие вовсе неграмотны, дикое дерево и то знает больше, чем все они, вместе взятые. А тут я как раз прослышал, что в крепости латинов есть один просвещенный аббат. Собрал я свои книги и пошел в крепость латинов…

До этой минуты Максим не очень вслушивался в слова Артемия. Он больше следил за его голосом, чтобы по тону определить, когда настанет минута наложить повязку на утихшую рану. Однако последняя фраза игумена возбудила в нем интерес. Он встрепенулся, протянул руку, остановил Артемия.

– Как ты сказал, Артемий? – спросил он. – Куда, говоришь, ты пошел?

Артемий улыбнулся – улыбкой старца при воспоминании о безумствах детства.

– В крепость латинов, старче…

– Зачем?

– Чтоб повидать аббата.

– Какая крепость, какой аббат?

Артемий снова улыбнулся.

– Я говорю о Нейгаузене,[199]199
  Нейгаузен – крепость в Лифляндии, построенная в 1333 г. Русское название – Новгородок. Находился на границе псковских и ливонских владений.


[Закрыть] немецкой крепости, что стоит на границе нашего царства и земли магистра ливонского. От монастыря это недалеко, рукой подать. Сказали мне, что есть там ученый аббат, латинянин, истинный кладезь познаний. К нему-то я и пошел с книгами в руках. Вошел я в крепость, явился к самому воеводе, открыл свою цель. Однако удача от меня отвернулась, аббат из крепости уехал. «Тогда приведите ко мне кого-нибудь другого из ваших, – сказал я воеводе, – хочу беседовать с ним о великих вопросах веры. Я тут один, вас много, однако я не пророк Давид, а простой монах, вот мое оружие. Будем воевать не мечами и копьями, а священными книгами. Кто докажет на них свою правду, выйдет победителем. Ежели победите вы, останусь здесь, приму вашу веру, буду проповедовать, что вы проповедуете. Ежели вас победит слово истинного бога, то тогда вы обязуетесь принять его. Отречетесь от папы и римской ереси, станете добрыми христианами; пусть прекратятся войны и христианское кровопролитие…» Выслушал меня воевода да приказал двум воинам вывести меня из крепости вон. «Ступай, монах, к себе в монастырь, – сказал он мне. – Был бы здесь аббат, он сказал бы тебе то, что подобает. Мы же этого не ведаем. Правду свою записали мы не в книгах». – И с этими словами обнажил он передо мной свой меч. Так я и ушел.

Игумен закончил рассказ, посмотрел на озабоченного Максима, усмехнулся.

– Вот что откопал Нектарий, – добавил он после некоторого молчания. – Я сам рассказал ему об этом много лет назад, когда были мы молодыми монахами и жили в одной келье. Теперь он припомнил, слова мои исказил, утверждает, будто я пошел в латинскую крепость и восхвалял там папскую веру. И если бы, говорит, был я добрым христианином, то сам знал бы, где истина, не испытывал бы нужды, чтоб открыл мне ее аббат.

Максим встал, перекрестился. Он выглядел очень взволнованным.

– Огорчил я тебя, старче, своим рассказом, – с грустью заметил Артемий.

Максим сел, вытер больные свои глаза, ласково взглянул на Артемия.

– Не огорчил ты меня, а озаботил. И причина тому не ты, а я, грешный. Ах, Артемий, – проговорил он со вздохом, – одна история повторяет другую. Так же, как иконописец списывает с единого святого образца. Вспомни, что говорил божественный Екклесиаст: восходит солнце, и заходит солнце, и снова спешит к месту своему, где оно восходит. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому же месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь в море. Что было, то и будет. И что делалось, то и будет делаться. Кружится, кружится ветер на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя… И то, что ты рассказал мне сегодня, Артемий, напомнило мне самого себя. Слушал я тебя, вглядывался в светлый твой облик и размышлял: гляди-ка, двое нас здесь, в этой келье, один – муж в расцвете лет, другой – усталый старец, пепел и ржавчина, кости, готовые сойти в могилу. Ты – русский, я – грек, чужие люди из дальних племен – разные земли, разные царства, однако один жизненный путь, одна история. Что было, свершается снова: я – тогда, ты – сейчас. Слушал я, как говорил ты о Нектарии, и вспоминал игумена Иону, называл ты Макария, на ум мне приходил Даниил, вместо царя Ивана – Василий, вместо Максима – Артемий. Я ухожу, приходишь ты, брат мой, мой конец – твое начало. Сколько людей пришло и ушло до меня, сколько придет и уйдет после тебя? Несметное множество. Сколько позади, столько же и впереди, конца нет. Так заведено. Люди, словно полевые цветы: растут, дают бутоны, распускают лепестки, минует их день – увядают, падают. Цветы умирают, поле остается. И вновь завтрашний день даст то, что было вчера. Люди приходят и уходят, остается человечество. И сколько дороги у него позади, столько и впереди. И вечно находится оно на полпути… Так вот, слушал я тебя, брат, принимал твои слова и одно за другим прикладывал к моим следам. Одного святого изображаем мы с тобой: тот же лик, облачение, краски – все одинаково. И если вначале чего-то недоставало, то теперь ты дополнил и это последними своими словами.

– Ты говоришь, старче, о крепости и об аббате? – воскликнул Артемий.

– О крепости и об аббате, – с улыбкой ответил Максим. – Точь-в-точь. Послушай: я тоже когда-то с книгами в руках вошел в крепость в поисках просвещенного аббата.

– Где, когда? – нетерпеливо спросил Артемий.

– Был я в том же примерно возрасте, что и ты, когда направился в крепость Нейгаузен. Крепость, о которой я тебе говорю, была не такой, как твоя, намного больше и сильнее, однако, Артемий, значения это не имеет. История знает множество крепостей, древних и новых, больших и малых, деревянных и каменных, одни – у моря, другие – в горах, третьи – в больших городах. Есть крепости, где не уместится и десяти человек, а есть такие, что вместят целые города и даже королевства. А теперь обрати внимание, Артемий, на мудрость нашего иконописания. Божественное искусство изображает все одинаково: стена здесь, стена там, тут один зубец, поодаль еще два, две-три башни, пара бойниц, посередине – глубокая, как пещера, арка крепостных ворот. Потому что в этом, немногом, и заключается нетленная истина. Крепость – это ворота, чтобы войти, и стены, которые крепко замкнут тебя. Ничего более. Так вот, Артемий, в такую крепость вошел когда-то и я; ты – первый, кому я открываю это здесь, в русском царстве. Нет, не сочти, что я утаил что-то от своего духовного отца: там, у меня на родине, об этом знают. Но здесь – так посоветовали святые старцы – не поведал я никому. Однажды князь Василий едва не вырвал у меня признания настойчивыми вопросами, однако я удержался, не сказал. Тебе сейчас расскажу.

Монах глубоко вздохнул, лицо его просветлело, он ласково взглянул на Артемия и продолжал:

– Я тоже искал просвещенного аббата, святого Иеронима.[200]200
  Святой Иероним – подразумевается Савонарола.


[Закрыть] Был я тогда юношей и жил в Италии. Все человеческое было мне хорошо известно и привычно, жил, как другие, ничем не тяготясь. Пока однажды не огляделся, не узрел безумие мира и мое собственное. Святой Иероним уже не жил, его сожгли люди папы Александра. Однако верил я, что дух его и правда его живы в монастыре, где претерпел он муки свои и обрел святость, в доминиканском монастыре святого Марка во Флоренции. Туда я и направился.[201]201
  Туда я и направился… – сохранился документ, свидетельствующий о пострижении Михаила Триволиса в монастыре св. Марка во Флоренции.


[Закрыть] И пробыл я там, Артемий, не день, не два. Долго я там пробыл.

– Монахом? – восхитился Артемий.

– Монахом – два года.

– Принял постриг?

– Все, как положено. Был июнь месяц, год тысяча пятьсот второй, четырнадцатый день, первый час пополуночи. Постриг мой совершил брат по имени Матвей.

Артемий встал, преклонился перед монахом, поцеловал у него руку.

– Старче, не знал я этого! – сказал он тихим и глубоким голосом. – Теперь, когда знаю, преклоняюсь перед тобой вдвойне. Так и должно быть, иначе нет подлинной веры. Ежели не знаешь, каков есть мрак, то не узнаешь, каков есть день. Из учеников господа, святой отец, первым в душе моей стоит Павел, потому что веру свою извлек он из собственного познания.[202]202
  …первым… стоит Павел, потому что веру свою он извлек из собственного познания… – апостол Павел был вначале последовательным противником христианства. Уверовал в Христа, имев видение на пути в Дамаск (см. Деяния Апостолов, IX).


[Закрыть] И ты поступил так же, Максим, потому я и склоняюсь перед тобой!.. Многое следует знать человеку, выбирая из многого немногое, отбрасывая шелуху, чтоб остался истинный плод…

Воодушевление Артемия повергло Максима в задумчивость.

– Однако, Артемий, другие мысли приходят мне сейчас в голову. Вижу, следы наши совпадают точь-в-точь, вспоминаю, что пережил, предугадываю, что предстоит тебе. Смотри: ноша тяжела. Крепись, бери пример из житий святых.

– Знаю, старче, знаю, – спокойно ответил Артемий. – Все знаю и жду с готовностью. Однако ты говоришь, что изображаем мы с тобой одного святого, а я между тем различаю и разницу: ты – мудрый сочинитель и наставник, так не отождествляй же себя со мною, ничтожным. Мал я, подражать тебе не могу. Святые образцы для всех одинаковы, однако посмотри, как отличаются иконы одна от другой. Каждый мастер трудится в меру собственных возможностей. По-своему наносит линии, румянит плоть, по-своему выписывает очи, являющие божественные символы. Так устроил господь. Каждый усердствует в меру своих сил, нет в этом ничего дурного. Лишь бы на священном образе лежала печать господа, чтобы светился в его чертах божественный смысл. Так оно и есть, старче.

– Верно, – согласился Максим.

– Так вот, знаю я, что мне по силам, что нет. Свече моей нужен воздух. Не лампада в руках у меня, а маленькая свеча, которая погаснет, ежели бросят ее в яму. Все я, старче, уже обдумал: отсюда уеду.[203]203
  Артемий действительно уехал из Троицкого монастыря самовольно и тайно. Однако избежать того, чего он опасался, ему не удалось. Из скита, куда он удалился, привезли его в Москву, на собор, чтоб осудить ересь Матвея Башкина. Там, как он и ожидал, его самого обвинили в ереси. Артемий был соборно осужден и заточен в Соловецкий монастырь. Оттуда он бежал в Литву, где, по примеру Максима, был ревностным поборником православия… Туда же прибыл и монах Феодосий, который был пойман, но сумел бежать из-под стражи.
  Что касается Максима, то, когда в Москве начались судебные разбирательства, царь просил и его прибыть на собор. Монах отказался. Тогда царь Иван послал ему письмо: «Позвал я тебя только лишь для того, чтобы защитил ты православие, как защищали его первые богоносные отцы. Стань же и ты ревнителем благочестия, и да примут они тебя в небесную свою обитель, как приняли других божественных поборников веры, имена которых тебе хорошо известны. Не останься в стороне, умножь данный тебе от господа талант и не оставь меня без ответа и совета своего, когда от злочестия, вошедшего в землю нашу, содрогнулся я душой… Слышали мы, будто ты оскорбляешься и полагаешь, что мы тебя считаем заодно с Матвеем и потому послали за тобой. Нет, верного с неверным мы заодно не ставим. Потому отложи всякое сомнение и пришли мне свое послание».
  На письмо царя Ивана Максим не ответил.


[Закрыть] Историю твою, пример твой беру у тебя из рук, как светильник: понесу – сколько смогу и куда смогу. Благослови меня, отец Максим.

Максим поднял глаза, встретился со взглядом Артемия. Голубые глаза игумена светились решимостью. И снова монах вернулся к мысли, на которую уже навел его прежде русский собрат: маленького ребенка ведут за руку взрослые; юноша и молодой мужчина, точно быстроногие зайцы, увлечены крутыми подъемами и высотой; старцы выбирают где пониже и поровнее. Но бывает в человеческом возрасте момент, когда в выборе дороги исходят не из того, тяжела она или легка, а из суждения о достоинстве и смысле жизни. Тогда человек словно заключает в себе возраст человечества, находится посредине пути: сколько у него позади, столько и впереди. На этой вершине и стоит теперь Артемий.

– Брат Артемий, делай, как решил. Ты сейчас на вершине и видишь все, мое же солнце закатилось – не видит ничего. Выбирай, что тебе больше подходит, и да будет с тобой мое благословение.

– Я выбрал, старче. Уеду!

– Благословляю тебя.

…Артемий покинул келью Максима на рассвете.

– Больше я тебя не увижу, – сказал он под конец, – и ты меня не увидишь. Уеду отсюда тайком, в Кириллов монастырь даже не покажусь, затаюсь в каком-нибудь скиту, чтоб не проведал никто.

– Поезжай, Артемий, делай все, что будет в силах твоих. А я, ежели позовут меня в Москву, не поеду. Что сделает мне теперь царь Иван? Дни мои сочтены.

– Старче, – ответил Артемий, – дней твоих будет много, не кончатся никогда.