Текст книги "Музыка дождя"

Автор книги: Мейв Бинчи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Она слишком решительна, дядя Джим, – рассказывал он, смеясь, когда вез отца Херли, причем слишком быстро, что не нравилось священнику. – Она абсолютно идеальна, без сучка и задоринки.

– Это же прекрасно, – сказал отец Херли.

– Это невыносимо, никто не может быть идеальным.

– Как ты думаешь, ты ее любил?

– Наверное, да. Но это было невыносимо: ты или белый, или черный, или честный, или лгун, или ангел, или дьявол, а в мире все не так.

Отец Херли посмотрел на красивый профиль сына своей сестры. Мальчик уже забыл о девушке, которую убил. Лицемерие и ужас той ночи и впрямь были стерты из его памяти. Он отвозил отца Херли домой, потому что у того машина вышла из строя.

Грегори собирался съездить к родителям в середине недели, чтобы поговорить с отцом о кредите. Ему мог подвернуться шанс, который выпадает людям только раз в жизни. Что-то, в чем он пока не слишком разбирается, но он должен вложить в него деньги. Отцу Херли стало нехорошо от самоуверенности. Но кто он, если не человек с недостатками? Он готов лгать, когда это нужно. Это был странный визит. Алан словно извинялся, что не может дать сыну такую сумму, хотя тот и не объяснил, зачем ему нужны деньги.

Грегори сказал, что немного покатается вокруг озера.

Лаура одобрила его решение. Она сожалела, что Алан не мог дать ему эти чертовы деньги: все равно они все станут его когда-нибудь, так зачем же откладывать сейчас?

К половине одиннадцатого Грегори не вернулся.

Отец Херли знал, что он пошел в паб на дороге к озеру. Он сказал, что пойдет прогуляется. Пройдя три мили, он нашел своего племянника за стойкой, где его отказывались обслуживать.

– Пойдем, я отвезу тебя домой, – сказал он голосом, в котором, надеялся, не было злости.

Когда они дошли до машины, Грегори оттолкнул его:

– Я сам могу прекрасно вести.

У Джеймса Херли был выбор, когда племянник уже сел за руль: поехать с ним или нет.

Он открыл дверь.

Повороты были слишком круты, а видимость недостаточна.

– Умоляю тебя, сбавь скорость, ты же не знаешь, что за поворотом, и мы не видим огней.

– Не умоляй меня, – сказал Грегори, глядя на дорогу. – Ненавижу, когда люди начинают плакать и умолять.

– Тогда я прошу тебя…

Неожиданно перед ними возникла повозка с ослом, которая вмиг перевернулась, рассыпав все содержимое на дорогу. Из повозки вылетели двое мужчин.

– Господи Иисусе.

Беспомощно они смотрели на то, как осел, превозмогая боль, протащил повозку по телу одного из мужчин и скатился по склону к воде.

Отец Херли бежал к повозке, в которой плакали маленькие дети.

– Все в порядке, мы здесь, мы здесь! – кричал он.

За собой он услышал дыхание племянника.

– Вел машину ты, дядя Джим, я тебя прошу.

Священник не остановился. Он вытащил одного ребенка и поставил его на землю, а потом и второго. И со всей данной ему силой он потащил тонущего осла к берегу.

– Послушай, я тебя умоляю, они же погубят меня, а тебя пальцем не тронут.

Но отец Херли словно не слышал его. Он и дети поднялись наверх к дороге, где сидели двое мужчин. Один из них держался руками за голову, по которой струилась кровь.

В свете луны лицо Грегори было белым.

– Они скитальцы, дядя Джим, им тут не место, они ехали без огней… И еще они слышали, как ты сказал, что отвезешь меня домой…

Отец Херли сел подле старика и отстранил его руки, чтобы рассмотреть рану.

– Все хорошо, друг мой, все хорошо. Сейчас кто-нибудь приедет, и мы доставим тебя в больницу. У тебя будет пара швов, и все.

– Что вы собираетесь делать, дядя Джим?

– Ох, Грегори.

Священник поднял глаза, полные слез, на единственного сына двоих людей, которые сегодня ночью могли бы убедиться, что жизнь вовсе не так прекрасна и везет отнюдь не всегда.

Морин

Единственное, на чем настаивала бы мать Морин, будь она жива, – это правильное проведение похорон. Морин знала это наверняка. Надо было разослать приглашения достаточному количеству людей, но только правильным, а не кому попало, причем как на отпевание, так и на погребение. Она организовала все по высшему разряду, проводила мать в последний путь достойно.

На ней было великолепное черное пальто, позаботилась она и о прическе, пригласив парикмахера домой накануне похорон. Она должна на фоне всех выглядеть безупречно. Морин не считала это тщеславием. Она считала, что выполняет последнюю волю матери: Софи Бэрри отошла в мир иной, провожаемая своей великолепной и преданной дочерью Морин, успешной деловой женщиной, известной в Дублине.

Мать одобрила бы напитки и бутерброды, которые подавали в гостиной, и то, как держалась Морин: бледная, но спокойная, представляя одних гостей и благодаря других, не забывая принимать письма, открытки и телеграммы со словами сочувствия.

Она кивала в знак согласия всем, кто говорил ей, что ее мать была прекрасной женщиной, потому что это была правда. Она соглашалась с теми, кто как бы с удовлетворением замечал, что ее мать не страдала, хотя, конечно, в шестьдесят восемь умирать еще рано, она улыбалась, когда слышала от гостей, что ее мать гордилась ею:

– Она так много рассказывала о тебе.

– Она записывала твои достижения в специальный блокнот.

– Она говорила, что ты для нее больше чем дочь, ты ее друг.

Добрые слова, мягкие прикосновения, сочувственные улыбки. Все именно так, как хотела бы мама. Никто не напился и не устроил сцены, и все шептались, что маме понравилась бы вся церемония. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что после всего этого она должна побеседовать с мамой.

Люди говорили, что они были очень близки. Мало было таких матерей, как Софи Бэрри, и мало таких дочерей, как Морин.

Возможно, всему причиной являлось то, что Софи была вдовой и Морин росла без отца. Возможно, потому, что они были похожи и люди часто приписывали этой схожести куда больше, чем было на самом деле. Софи поседела только в пятьдесят лет, но это была благородная седина, и волосы ее блестели так же, как в молодости. Она всю жизнь носила двенадцатый размер и говорила, что скорее умрет, чем наденет старушечью одежду, похожую на плащ-палатку, в которую облачались многие ее ровесницы. Привлекательная и ухоженная Софи обладала непростым характером, что отмечали многие из ее знакомых.

Будь Софи жива, она бы обязательно согласилась с тем, что все сделано правильно: дом приведен в порядок, карточки с приглашениями с черной рамкой и простой молитвой, которую можно послать и друзьям-протестантам. Никаких фотографий, ничего вульгарного. Мама говорила, что так делают для служанок. Морин не смела спорить.

Друзья предлагали помочь ей разобрать вещи, они считали, что это может расстроить ее, всегда проще, когда посторонний помогает. Все можно разложить по кучкам без лишних эмоций. Но Морин лишь благодарила и улыбалась, отвечая, что сделает это сама. Она не хотела копаться в вещах, но мама бы никогда не пустила постороннего.

Отец Херли, который знал их много лет, предложил свою помощь. Маме он всегда нравился, она говорила, что он был находкой для церкви – он хорошо говорил, знал всех – от мамы это была наивысшая похвала. Но все же мама не позволила бы ему копаться в своих бумагах. Он мог бы отслужить скромную панихиду, но вмешиваться в личные дела – никогда. Это Морин сделает сама.

Уолтер, конечно, тоже захочет помочь, но это даже не обсуждалось. Уолтера держали на расстоянии вытянутой руки в течение всей церемонии. Морин не намеревалась выходить за него замуж или рассчитывать на его заботу. Зачем тогда ему изображать из себя ее верного помощника на протяжении всех похорон? Это неверно истолкуют ее приятели, подруги ее матери, люди, которым не о чем больше говорить, поэтому они пускаются обсуждать детей своих друзей. Морин была не замужем в свои сорок шесть и уже этим давала им достаточно повода для сплетен.

Добрый, милый Уолтер устраивал ее, потому что он тоже был холостяк, работал в коллегии адвокатов и происходил из хорошей семьи. Морин знала, что если бы захотела, то могла бы выйти замуж за Уолтера, хотя он ее не любил, да и она не чувствовала ничего, даже отдаленно напоминающего любовь. Но Уолтер относился к тем мужчинам, кто в этом возрасте и не ждет любви. В молодости, возможно, у него насчитывалось два-три романа. А сейчас это был очень занятой человек, успевавший, однако, вести бурную светскую жизнь. Но женщинам всегда нравилось иметь мужчину на всякий случай.

Мама симпатизировала Уолтеру, но она была слишком умна, чтобы подталкивать Морин к нему. И мама бы никогда не стала говорить, что замужество уберегает от одинокой старости. Стоило только посмотреть на нее в последние годы. Ее жизнь была полна и без мужчины.

Как только Морин заявила, что не рассчитывает на Уолтера как на спутника жизни, мама не стала давить на нее. Никогда не шло речи о том, чтобы пригласить Уолтера сыграть в бридж, сходить в театр или съездить на ипподром.

Уолтер был добрым, вежливым, а после нескольких стаканчиков чего-нибудь покрепче даже чувствительным. Иногда он рассказывал об одиноких маршрутах, о карьере, ради которой можно пожертвовать всем. Но Морин смеялась над ним и говорила, что не видит, чем они пожертвовали. У них были милые квартиры, хорошие машины, веселые друзья и свобода выбора.

В Дублине такой тип отношений был распространен. Любовниками они не были. Однажды вечером у них появилась возможность, но они оба отвергли ее, вежливо и игриво, но решительно и окончательно. Они оставались двоими привлекательными и одинокими людьми, чьи взгляды иногда совпадали.

По странной иронии, из всех мужчин, с которыми судьба сводила Морин, единственный, которого мама считала подходящим, встретился Морин слишком поздно, когда она уже приняла решение, что не собирается менять привычный уклад жизни. Если бы она встретила Уолтера, молодого адвоката, когда она только начинала открывать свои магазины, она бы остановила свой выбор на нем. Многие ее подруги выбрали мужчин, которых они на самом деле не любили. На тех свадьбах, где бывала Морин, не чувствовалось настоящей любви. Дейдра О’Хейген, которая вышла замуж за свою первую любовь, – вот она, возможно, вышла замуж по большой любви. Морин наверняка не знала. Хотя она и была подружкой невесты на той свадьбе, хотя накануне они спали в одной комнате, она все равно не была уверена, что Дейдра готова на край света пойти за Десмондом Дойлом, так, как она сама готова была пойти за Фрэнком Квигли.

У них была странная дружба. Их мамы очень хотели, чтобы они подружились, поэтому с четырнадцати лет они стали вместе ходить на теннисный корт, потом на регби и на танцы по субботам. Перед поступлением в университет они уже были близкими подругами. И каждая из них знала, что не сможет без другой. Если они говорили, что идут куда-либо вместе, то их мамы не возражали. Вот почему они смогли вместе поехать в Лондон в то лето, когда должны были писать дипломы. В то лето, когда встретили Десмонда Дойла и Фрэнка Квигли.

Морин подумала, что бы сказал Фрэнк Квигли, если бы узнал, что мама умерла. Она не знала, как он теперь говорил, изменился ли его акцент, общался ли он с ирландцами после двадцати пяти лет проживания в Лондоне. Она читала про него, но кто не читал про Фрэнка Квигли? Он всегда упоминался в статьях про ирландцев, которые смогли чего-то добиться в Британии. Иногда она видела его на фотографиях с молодой красивой итальянкой, на которой он женился, чтобы подняться в иерархии «Палаццо».

Одно Морин знала наверняка: Фрэнк Квигли не забыл ее мать, как не забыл и саму Морин. Это было не тщеславие – думать, что ее первый любимый мужчина все еще помнил о ней, как она сама помнила о нем. Конечно, он мог узнать о смерти мамы от Дойлов, но вряд ли, ведь они теперь почти не общались. Десмонд все еще работал в «Палаццо», но, как бы ни убеждала миссис О’Хейген знакомых в блестящих управленческих способностях своего зятя, Морин считала, что Десмонд застрял где-то на нижних ступенях этой лестницы и даже влияние его друга Фрэнка не помогало ему подняться.

Морин решила, что начнет разбирать вещи на следующий день после похорон. Это не займет много времени, если она сможет не просиживать в раздумье над каждой вещью, к которой будет прикасаться.

Но она уже поплакала над мамиными очками, которые лежали в футляре, подаренном ей в больнице. Было особенно грустно видеть этот символ угасающего маминого здоровья.

Морин, обычно очень решительная, не знала, как ей с ними поступить. Они все еще лежали в кармане сумки. Мама, с ее холодным и практичным рассудком, не стала бы киснуть.

У них произошла всего одна ссора несколько лет назад, не связанная ни с Фрэнком Квигли, ни с мужчинами вообще. Мама не считала, что модный бизнес был правильным делом, что со стороны это и выглядело, и звучало неподобающе. Морин взорвалась: какое ей дело, как это звучало или выглядело! Важно было то, что именно и как она это делала. Мама инфантильно улыбнулась. Вначале Морин приехала на север Ирландии, где научилась навыкам у двух сестер, владевших магазинчиком одежды. Они были польщены тем, что юная выпускница университета из Дублина приехала к ним поучиться. Потом она уехала в Лондон.

Тогда она поняла, что никогда не была особенно близка с Дейдрой, так редко они виделись. Дейдра занималась своими двумя малышами, а Морин ездила на выставки и ярмарки, изучая рынок. Морин ничего не рассказала подруге о холодности в отношениях с мамой, опасаясь, как бы эта история не докатилась до О’Хейгенов. Вероятно, и у Дейдры имелись секреты от Морин и сомнения, которыми она с ней не делилась.

Морин никогда не была открытой. Они с мамой посылали друг другу поздравления, писали письма и недолго переговаривались по телефону. Мама рассказывала Эйлин О’Хейген, как дела у ее дочери. Главное, чтобы внешне все выглядело хорошо. Это для мамы всегда было очень важно. Морин не сомневалась, что даже в могиле она хотела быть на высоте.

Морин Бэрри жила в одном из старых домов Дублина. От нее до дома, где она родилась и где жила всю жизнь ее мама, было десять минут пешком и две минуты на машине. В этот дом приехал отец, и там они прожили свою недолгую совместную жизнь. Он умер за границей, когда Морин было шесть лет, сорок лет назад.

Скоро будет годовщина, как странно, что она посетит службу за упокой его души совсем одна. Обычно они с мамой ходили вместе. Всегда в восемь утра. Мама говорила, что невежливо вовлекать других в свои страдания и траур. Но потом мама всегда рассказывала всем, что они были на службе.

Надо отдать должное Софи Бэрри, она не была деспотичной матерью. Любая другая мать вцепилась бы в дочь и старалась бы удержать ее в своем доме, в то время как молодые стремятся покинуть родительское гнездо как можно скорее. Менее обязательные дочери пожелали бы уехать в другой город – в Лондон или даже в Париж. Однако Морин добилась успеха в родном городе. Она владела двумя магазинами, на вывесках которых значилось ее имя. В течение дня она порхала от одного к другому: в каждом были свои менеджеры, которые обладали полной свободой. Это давало возможность Морин выбирать, покупать, общаться за обедом с самыми модными женщинами, к чьим советам она прислушивалась и чей стиль сама сформировала. Четыре раза в год она ездила в Лондон и один раз – в Нью-Йорк. Она считала, что мама сама не верила в то, что в их отношениях однажды была холодность, ведь отношения всегда переживают взлеты и падения. В любом случае она не хотела думать о тех днях.

Жить отдельно, но близко было очень правильно. Они виделись практически каждый день. Ни разу мама не приходила к ней без предупреждения. Она никогда не приходила неожиданно к молодой девушке, у которой могли быть гости.

Морин всегда была желанной гостьей. Мама смогла внушить ей, что в конце партии в бридж особенно уместно заскочить на стаканчик шерри, чтобы все убедились, какая у нее элегантная и любящая дочь.

В воскресенье она вернется домой. Мама уже не встретит ее в темном коридоре, куда свет пробивается через цветное стекло на панелях. Странно было возвращаться в пустой дом, потому что там уже не будет ни друзей, ни родственников, желающих поддержать и помочь. Мамина лучшая подруга миссис О’Хейген настаивала на том, чтобы Морин приехала к ним поужинать, и убеждала ее пожить у них. Но Морин была не маленькой девочкой, и приглашать ее к себе домой, как тридцать лет назад, когда она и мама решили, что их дочери должны подружиться, было неуместно. О’Хейгены всегда приглашали маму пойти с ними в театр или на скачки. Однако Морин не припомнит, чтобы они пытались устроить мамину жизнь, может быть, пытались, но она просто об этом не знала.

По дороге домой она думала, как сложилась бы жизнь, если бы мама вышла замуж во второй раз. Поддержал бы ее отчим или стал бы мешать сделать карьеру в мире моды, как она называла это, или в мире тряпок, как называла мама?

Могла ли мама встречаться с кем-нибудь? А почему бы и нет? В конце концов, Морин в свои сорок шесть не отказалась от сексуальной жизни и не стыдилась этого. Но у мамы как-то не сложилось. Они много говорили о молодых людях Морин и о том, как они по разным причинам не подходили ей. Но они никогда не говорили о мужчине для мамы.

Она вошла в дом и вздрогнула от холода. Теперь никто не зажжет огонь, как мама обычно делала по утрам. Морин включила отопление и осмотрелась.

Две недели назад в воскресенье она приехала сюда и увидела маму в очень плохом состоянии. Она была бледна, у нее что-то болело, возможно, это было давление… Морин действовала быстро: она посадила ее в машину и отвезла в больницу. Нет никакого смысла беспокоить доктора и отрывать его от воскресного завтрака, сказала она маме и отвела ее в общую приемную.

Маме становилось все хуже и хуже, ее спокойная речь стала сбивчивой. Их сразу заметили, и уже через час Морин ждала врача снаружи. Он сказал ей, что у ее матери был сердечный приступ, от которого она может и не оправиться.

Но мама выжила, однако речь не вернулась, а горящие глаза, казалось, молили о том, чтобы это мучение поскорее закончилось.

Она сжимала руку Морин один раз, когда хотела сказать «да», и два раза – когда «нет». Морин говорила с ней, когда они оставались наедине.

– Мама, ты боишься?

– Нет.

– Ты ведь веришь, что поправишься?

– Нет.

– Я хочу, чтобы ты верила, ты должна. Прости, я знаю, что ты не можешь ответить: ты не хочешь поправиться?

– Нет.

– Но ради меня, мама, ради всех твоих друзей, мы хотим, чтобы ты поправилась. Господи, как мне сказать что-нибудь, чтобы ты могла ответить. Ты знаешь, что я тебя люблю? Сильно-сильно.

– Да. – И боль в глазах уменьшилась.

– И ты знаешь, что ты лучшая мать, которую кто-либо мог себе пожелать?

– Да.

Потом она устала и вскоре впала в беспамятство.

Как правы были те, кто говорил, что Софи Бэрри не могла бы жить, оставаясь инвалидом. Было лучше, что она так быстро избавилась от боли и страданий.

Неужели с того воскресенья прошло только две недели? Кажется, уже лет десять.

Морин распаковала пластиковые пакеты. Она знала, что большую часть маминых вещей можно выбросить. Рядом не было внуков, которые бы охали и ахали, да у Морин в ее занятой жизни не хватило бы времени присматривать за детьми.

Она села за маленький антикварный письменный стол. Можно забрать его к себе в прихожую. Миссис О’Хейген удивилась бы, узнав, что Морин останется жить в собственной квартире. Она была уверена, что Софи желала сохранить свой дом за семьей. Но Морин оставалась непреклонна. У нее было слишком много дел, чтобы тратить время на уборку такого большого дома. Ее собственная квартира была специально создана для нее: длинные шкафы для одежды, секретер с папками, как собственный офис, большая гостиная, кухня с большим столом, который стоял так, что она видела всех гостей, пока накрывала на стол.

Нет, вернуться в этот дом – это был бы шаг назад, и мама все понимала.

Вначале она прошлась по счетам. Она удивилась, как небрежна и неаккуратна была мама в последнее время. Было грустно видеть маленькие записки, которые мама писала самой себе – повсюду напоминания и подсказки. Было бы так просто, если бы мама следовала той же системе, что и сама Морин. Она обратилась в банк по вопросу о сумме за электричество и в страховую компанию. Мама должна была следить за всем лучше.

Потом была бесконечная переписка с биржевым маклером. Мама, как и все люди ее возраста, считала, что богатство исчислялось в акциях и ценных бумагах. Осталось только найти письма маклера. Мама не сохранила копии своих писем.

Морин потратила много времени, составляя многочисленные письма с расспросами, почему акции, которые, как все знали, росли, исчезли. Она написала письмо брокеру, в котором объяснила, что мама умерла, и попросила предоставить отчет о том, как шли ее дела. Ей бы хотелось вникнуть во все посерьезнее, но в маминых делах все время находилась грань, которую нельзя было переступать.

Морин сохранила письма, которые написала, чтобы потом снять с них копию. Мистер Уайт, мамин юрист, уже похвалил ее за организованность, посетовав, что не все молодые женщины так аккуратны, но ведь Морин должна иметь финансовое чутье и уметь руководить. Он показал ей мамино завещание – просто документ, по которому все имущество переходило к дочери – Мэри Кэтрин (Морин) Бэрри в благодарность за все годы преданной любви к матери. Завещание было составлено в 1962 году, когда мама смирилась с мыслью, что Морин не изменит своей жизни. С того самого дня, когда Софи Бэрри поблагодарила свою дочь за любовь и преданность, она еще на протяжении двадцати трех лет получала их от Морин. Конечно, она не могла подумать, что на протяжении этих двух десятилетий ее дочь будет жить в одиночестве и останется ее ближайшей подругой.

Разбор документов занял больше времени, чем она планировала. Ее не покидало странное чувство потери, совсем не похожее на горе на похоронах. Словно она перестала считать маму идеальной. В ней поселилось сомнение, ее раздражал беспорядок, царивший в доме. И не было больше Софи Бэрри, которая, подобно королеве, сидела на троне в гостиной с безупречной мебелью. Морин обескуражило это открытие.

Она сварила себе кофе и приготовилась к разбору следующего толстого конверта. Ей вспомнилось, как мама говорила: «Морин, дорогая, если ты начинаешь что-то делать, то делай это хорошо». Это было применимо ко всему: и к умыванию розовой водой и нанесению крема дважды вдень, и к возобновленным урокам тенниса, которые Морин взяла, чтобы не ударить в грязь лицом на летних вечеринках. Если бы мама могла ее увидеть сейчас (в чем Морин сильно сомневалась), она бы похвалила ее за то, как она взялась за дело.

Она была абсолютно не готова увидеть документы, которые обнаружила в конверте с надписью «Юрист». Она рассчитывала найти там более детальную информацию о ее акциях или пенсии, но там оказались документы, подписанные в 1945 году. В них подтверждалось, что Бернард Джеймс Бэрри – отец Морин – вовсе не погиб от вируса в Северной Родезии после войны. Муж Софи Бэрри оставил ее сорок лет назад. Он оставил свою жену и ребенка, чтобы уехать с другой женщиной в страну, которая тогда называлась Северной Родезией.

Морин поняла, что ее отец, возможно, жив, он все еще в Зимбабве и у нее есть сводные братья и сестры примерно ее возраста. Женщина, которая называлась в документах как «законная жена», была родом из Бирмингема, ее звали Флора Джонс. Морин подумала, что мама сказала бы, что Флорами называли служанок.

Обычно она не употребляла крепких напитков с утра пораньше в воскресенье. Морин Бэрри, придерживавшаяся в этом, как и во многом другом, строгих правил, считала, что пить одной опасно. Она видела, как это погубило многих ее друзей, которые пили после рабочего дня. Мама говорила, что вдовы могут встать на этот скользкий путь, если не будут себя контролировать. Вдовы? Что имела в виду мама, когда на самом деле она притворялась на протяжении сорока лет? Какой должна быть женщина, которая заживо похоронила мужчину, живущего за границей?

С дрожью, сравнимой с незначительными толчками при землетрясении, Морин поняла, что каждый май ее мать, находясь в здравом уме, служила службу за упокой души человека, который мог до сих пор быть живым.

В серванте она нашла виски, понюхала его и вспомнила время, когда много лет назад у нее болели зубы и мама прикладывала ватку, смоченную виски, к больному месту. Мама так любила ее?

Морин выпила залпом стакан виски и разрыдалась.

Это была цена, которую она платила за свою одинокую жизнь. У нее не было ни приятеля, которому можно выплакаться, ни знакомых, к которым можно побежать и поделиться ужасными новостями. Так же, как у мамы, которая держала свои секреты за семью печатями. Коллеги по работе ничего не знали о ее личной жизни. Друзья ее матери… да… им было бы интересно. Выслушают ли ее у О’Хейгенов, если она приедет туда?

Флора. Флора Джонс. Это было похоже на имя из мюзикла. А теперь вашему вниманию мисс Флора Джонс, Кармен Миранда нашего города. Еще там было много писем, посвященных разводу, но мамин юрист постоянно повторял, что в Ирландии развод невозможен, что его клиент католик, но дело даже не в этом, а в деньгах. Морин снова пролистала документы. Тогда, сорок лет назад, они были аккуратно собраны. Обида наполнила Софи решимостью вытрясти все до последнего пенса из мужчины, который обманул ее. Сумма, по сегодняшним Меркам, была огромна. Адвокат мистера Бернарда Джеймса Бэрри написал адвокату миссис Софи Бэрри, что его клиент был готов сделать переоценку своей собственности, чтобы обеспечить жену и дочь. Его клиент, как это уже известно миссис Бэрри, имеет дочь от мисс Флоры Джонс, которую ему необходимо признать.

Ответ на это письмо был удивителен, Морин будто слышала голос мамы. Она говорила медленно, уверенно, взвешивая слова: «…так же, как ты настаиваешь, что развод в этой стране невозможен по правилам церкви, к которой мы оба принадлежим, так же и я не могу указывать тебе, что делать в другой стране. Я пишу тебе это письмо, не посоветовавшись с юристами. Я приняла то обеспечение, которое ты предоставил для меня и Морин, и не буду никогда подавать на тебя в суд. С сегодняшнего дня ты можешь считать себя совершенно свободным, но только при условии, что никогда не вернешься в Ирландию. Я сообщу о твоей кончине. Если ответишь мне на это письмо согласием, то я скажу, что ты умер за границей от вирусного заболевания 15 мая. Если же ты когда-нибудь нарушишь это обещание, если попытаешься искать встреч с Морин, даже когда она станет взрослой, то обещаю, ты будешь жалеть об этом…»

Так мама обычно разговаривала с рабочими, которые плохо сделали свою работу.

Мужчина в Африке, мужчина, которого Морин считала мертвым сорок лет, согласился. Он вернул письмо и прикрепил к нему открытку, на которой была изображена вереница коричневых гор. И надпись: «Я умер от вируса 15 мая 1945 года».

Морин облокотилась на мамин стол и разрыдалась так, что сердце было готово разорваться.

Она не заметила, как пролетело время. Когда она посмотрела на часы, расположение стрелок показалось ей невероятным. На часах было четверть третьего, а она пришла в десять.

Морин прошлась по дому, чувствуя, как кровь снова начинает пульсировать в венах. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в гостиную, то увидел бы темноволосую красивую молодую женщину, ходившую по дому скрестив руки на груди. На самом деле Морин держала себя за локти, чтобы прийти в себя после пережитого шока.

Она злилась на свою мать не только потому, что этот мужчина намеренно был исключен из ее жизни, не только потому, что мама заставила его дать клятву. Она злилась потому, что не понимала, почему мама не уничтожила эти письма.

Если бы Морин не нашла эти документы, она бы никогда не узнала правды. Она была бы спокойнее и счастливее в том мире, который построила для себя.

Почему мама была так жестока? Она должна была понимать, что когда-нибудь Морин найдет эти бумаги. Но мама, конечно, знала, что Морин никогда ее не предаст. Морин будет сохранять хорошую мину.

Черта едва.

Она подумала, что может теперь делать что угодно с этим враньем. Она-то никому не обещала, что будет придумывать, что кто-то умер. Она-то никому не обещала не видеться с отцом, опасаясь страшных последствий.

Господи, она найдет его, Флору и свою сводную сестру.

Пожалуйста, пусть она будет жива. Пожалуйста, пусть она сможет найти своего отца. Последний документ был датирован 1950 годом, когда были перечислены последние средства.

Пожалуйста, пусть он будет жив. Семьдесят лет – это не так уж много.

Она приступила к работе с невероятной энергией, как работала только накануне большой распродажи дорогих вещей, когда они всю ночь просидели на складе, перебирая и переписывая вещи, готовя их к следующему дню.

На этот раз Морин смотрела на все это совсем иначе. Она нашла две коробки с детскими фотографиями.

Если она найдет этого мужчину, если у него есть сердце, то ему должно быть интересно посмотреть, как она выглядела на выпускном вечере, на хоккейном матче, на первом танцевальном вечере.

Она разбирала мамины вещи, пока совсем не обессилела. Затем перевязала коробки и рассортировала их: те, которые должны быть отправлены к Винсенту де Полю; коробки, в которые свален настоящий мусор; коробки с памятными вещами, которые заберет к себе.

Не осталось ни одного ящика, который она бы не перетрясла. Большая часть кухонных принадлежностей отправится к мисс О’Нил, которая на протяжении долгих лет приходила к маме убирать. Джимми Хейс, который работал в саду, мог забрать любой садовый инвентарь. Морин также написала ему, чтобы он выкопал любые растения, какие захочет. Она решила, что выставит дом на продажу как можно скорее.

Морин положила руки на письменный стол, тот самый, который хотела забрать к себе в прихожую. Она постучала по нему и сказала: «Нет». Она не хотела его. Она не хотела ничего отсюда.

Таксист помог ей перенести коробки. Морин сказала ему, что освобождает дом от ненужных вещей. Он посочувствовал:

– Жаль, что нет никого, кто мог бы помочь вам сделать такую работу.

Это она не раз уже слышала от других людей: как странно, что такая милая женщина, как она, так и не вышла замуж.

– Мой отец все бы сделал, но он так далеко, – сказала она.

Морин не обратила внимания на удивленный взгляд, которым таксист наградил ее. Это действительно очень странно, что отец находится далеко, когда умирает мать.

Ей показалось, что упоминание о нем делает его живым.

Она приняла ванну, а потом поняла, что голодна, и позвонила Уолтеру.

– Я веду себя очень эгоистично, я использую тебя в прямом смысле этого слова, так что, если не хочешь, так и скажи. Но, может, есть какие-нибудь рестораны, которые воскресным вечером еще работают? Я бы с радостью поужинала где-нибудь.