Текст книги "Последние капли вина"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Он благословил меня, после чего сразу же добавил:

– Только смотри, пока меня нет, не наведи полный дом пьяных моряков или этих молодых олухов из лавки благовоний. Совершай жертвоприношения в положенные дни и поддерживай в доме хоть немного приличия.

Потом я отвел Хариту в дом отцова двоюродного брата.

– Ну пожалуйста, – просила она, – можно, я лучше побуду у Лисия и Талии? Мне там нравится.

– Это ненадолго, ты скоро снова будешь дома, когда вернется отец. А Лисию может сейчас понадобиться уехать тоже, и Талия будет тогда жить у своей сестры.

Он не спросила, ни куда уехал отец, ни почему. Никогда я не слышал от ребенка ее возраста так мало вопросов. А год или два назад они из нее сыпались горохом.

Дом Крокина был забит женщинами до самых дверей. Добрый человек, так непохожий на своего отца Стримона, он вместе со своей женой забирал к себе женщин из семей самых дальних родственников, если тех изгоняли или они сами вынуждены были бежать. Сам Стримон – за время осады он почти не спал с тела – умер через месяц после сдачи, застудив живот.

На следующий день рано я собрал мешок и отправился в поместье на ослике, которого взял на время уже за стенами города. По совету Лисия я намеревался пробыть там недельку-другую. Работы на усадьбе было полно, а находиться в Городе после исчезновения отца – никакого смысла. Лисий обещал часто наезжать и привозить новости.

Прекрасным свежим утром я въехал в горы. Повсюду разоренные сады и поля снова начинали плодоносить. На одном хуторе давили виноград. Маленький голый мальчик, гнавший коз, улыбнулся мне, показав молочные зубы и дырки между ними. Пели птицы; прохладные тени, протянувшиеся на запад, были цвета глаз Афины. Я въехал на усадьбу, напевая про себя песенку о жене спартанского царя. И тут увидел, что дверь открыта.

Я подумал, что кто-то вломился в дом, и бегом кинулся внутрь. Как будто ничего не тронуто, только на одном из лож появилось одеяло. Но, сделав несколько шагов, я заметил, что от моих ног остаются мокрые следы. Вернулся к дверям – и увидел, во что вступил.

Кровавый след провел меня вдоль дорожки, потом через двор усадьбы. Сначала это были следы ног, потом – отпечатки рук в пыли и смазанная полоса от ползущего человека. Выше на склоне холма мул общипывал кустики.

Я нашел его у колодца – он лежал на камне ограждения, свесив голову вниз. Мне показалось, что он уже несколько часов мертв, но он заговорил голос едва шелестел, как сухая трава, раздвигаемая ногой.

– Достань мне воды, Алексий.

Я уложил его ровно, достал из колодца воды и дал ему. Его ударили в спину, а потом еще раз, в грудь, когда он повернулся, чтобы отбиваться. Не знаю, как ему удалось прожить так долго. Когда он напился, я нагнулся хотел поднять его и отнести в дом, – но он сказал:

– Не трогай меня. Если понесешь, я умру, а мне сначала нужно сказать.

Я опустился рядом с ним на колени, намочил в воде гиматий, обтер ему лицо – и стал ждать.

– Критий, – сказал он.

– Я запомню, – ответил я.

Потом он словно погрузился в себя, близясь к смерти, и разум его затерялся среди теней. Наконец он спросил:

– Кто здесь?

Я ответил, и он немного пришел в себя.

– Алексий, – сказал он, – я подарил тебе жизнь. Дважды подарил.

– Да, отец, – отозвался я, думая, что он бредит.

Но он продолжил:

– Родился преждевременно. Больной и маленький. Любому видно было, что толку от тебя ждать нечего. Человек имеет право распоряжаться всем своим. Но твоя мать… – он умолк, но не так, как перед этим: глаза его смотрели на меня, он собирал силы, чтобы говорить.

– Да, отец, я обязан тебе.

Он бормотал про себя, я слышал отдельные слова: "Сократ", и "софисты", и "нынешняя молодежь". Потом его глаза расширились, он прижал к земле стиснутые кулаки и сказал:

– Отомсти за мою кровь.

А потом закрыл глаза, отвернул голову в сторону и снова забормотал.

Я взял его за руку и сжимал до тех пор, пока его глаза не повернулись ко мне.

– Отец, – сказал я, – с семнадцати лет я защищал Город с оружием в руках. Я ни разу не отступил с поля боя, хотя сражался только с чужеземцами, которые не сделали мне лично ничего плохого. Неужели же я буду так низок душой, что прощу своих личных врагов? Поверь, отец, ты породил мужа.

Он встретился со мной глазами, потом губы его приоткрылись. Я подумал было, что это гримаса боли, но быстро сообразил, что он пытается улыбнуться. Его пальцы сжали мою руку, ногти впились в тело; потом пожатие ослабло, и я увидел, что душа его отлетела.

Вскоре после этого вернулись наемные работники усадьбы – они удрали, испугавшись убийц. Я не стал их упрекать, ибо у них не было оружия, но велел выкопать могилу. Сперва я хотел сжечь тело, а прах отвезти в Город, однако, припомнив его слова, зарыл отца на старой земле наших предков, которую они возделывали задолго до того, как род наш поселился в городе. Это место – чуть выше по склону, над виноградником, где почва слишком скудна, чтобы ее обрабатывать; но оттуда далеко видно и, если солнце стоит как надо, можно даже заметить искру над Верхним городом, где лучи отражаются от копья Афины. Я положил на могилу жертвы и совершил возлияние богам. А когда отрезал волосы в знак траура по нему, вспомнил, что это уже второй раз; и все же, подумал я, и в тот, первый раз траур не был неуместным.

Я положил волосы на могилу – как вдруг услышал за спиной какое-то движение и резко повернулся, выхватив нож. Но это оказался Лисий. Я сообразил, что он уже некоторое время стоял молча, дожидаясь, пока я завершу ритуал. Он подошел ближе, взял у меня из рук нож, отрезал прядь своих волос в знак почтения и тоже положил на могилу. Потом протянул мне руку и, когда я пожал ее, сказал:

– Идем, дорогой мой, собери, что у тебя есть. Мы отправляемся в Фивы.

– Нет, Лисий, я должен вернуться в Город. Мне нужно там уладить одно дело.

– Из Фив его уладить будет удобнее. Так пишет Фрасибул. Я собирался зайти к тебе завтра поговорить об этом, но узнал, что за мной придут сегодня ночью. – Он улыбнулся и добавил: – Меня предупредили два человека, не зная друг о друге. Может быть, мужество спит в Городе, но оно еще живо. Оно спало и во мне тоже, Алексий. Мне следовало уйти давным-давно и попытаться делать то, что делает Фрасибул. Меня удерживала слабость. Нелегко наблюдать за зеленым побегом, а потом, когда цветок распустился, уйти.

Через час мы ушли по горной дороге, ушли пешком, потому что взятых напрокат животных отправили обратно в Город. Сперва мы молчали; в нем все еще кровоточило недавнее прощание, а я, кажется, только теперь начал узнавать себя, когда исчезло то, что вжимало мою душу в литейную форму. Но через несколько часов под действием хорошего воздуха и чистого света, ровного шага и вида тех мест, где мы сражались, когда служили в Страже, наши печали начали испаряться. Лисий рассказывал мне о силах, которые собирает Фрасибул для освобождения Города. Дорога поднималась все выше; воздух становился сладким и разреженным. Мы увидели каменные укрепления Филы, стерегущей перевал, и свернули с дороги, чтобы нас не заметили стражники. Нам изрядно досталось, пока мы лезли через гору, зато потом удалось сделать хороший переход, и к наступлению темноты мы оказались за пределами Аттики.

Тут мы сошли с дороги, развели маленький костер в укромном месте между скал и поели что у нас было. Словно опять вернулись дни походов; мы сидели, вспоминая старые битвы и старых товарищей, пока сон не придавил нам плечи. Тогда начался спор, как много лет назад: расстелить ли более толстый плащ на земле и лечь на него, или же укрыться им от холода. Когда наконец один из нас – не припомню сейчас, кто, – уступил с ворчанием и мы взялись расстилать плащи, оказалось, что спорить было нечего, оба плаща одинаковы. Посмеялись – и легли спать.

Мы были усталые и спали долго. Наконец я раскрыл глаза и увидел, что рассветный румянец уже окрасил вершины; а потом до меня донесся чей-то негромкий голос:

– Один проснулся.

Я прикоснулся к Лисию, чтобы разбудить его без шума, и нащупал свой кинжал. Затем повернул голову и увидел двух юношей, скорее даже мальчиков, – они сидели на корточках и улыбались. Оба были одеты для охоты – в кожаные туники с поясами и кожаными же наголенниками; один – светловолосый крепыш, второй – длинноногий и темный. Светловолосый сказал:

– Доброе утро, гости нашей земли. Сможете съесть охотничий завтрак?

Мы поздоровались с ними, и они отвели нас туда, где стояли их лошади. Там горел костер, под угольями жарился заяц, завернутый в листья и обмазанный глиной. Мальчики вытащили его, обжигая пальцы, смеясь и ругаясь, разделали и подали нам отборные куски на кончиках ножей.

Потом принялись расспрашивать о последних новостях из Города. Темноволосый спросил:

– Скажите-ка мне, умоляю, может ли человек беседовать с другим, которого он не видит и не слышит?

Его тон подсказал мне, что он учится философии, и я ответил с улыбкой:

– Просвети мою темноту, лучший из мужей.

– Ныне может, если он фиванец, ибо наш последний закон гласит, что, когда мы встречаем вас, афинян, пересекающих горы с намерением взять в руки оружие против тиранов, мы вас не должны ни видеть, ни слышать; и совершенно правильно.

– Однако, – добавил светловолосый, – наткнувшись на вас, спящих, мы забыли на миг, что вы невидимки, и сказали себе: "Вот двое старых друзей, таких же, как мы, и ради дружбы мы должны принять их". Видите ли, мы с Кебетом принесли клятву Иолая год назад в этот же день. Меня зовут Симмий.

Мы представились и выразили похвалы их долгой дружбе. По виду трудно было бы сказать, кто из них старше, если бы не то, что Кебет, смуглый, все еще был с мальчишескими волосами. Пока мы ели, поднялось солнце, повернулось и улеглось над туманом долины. Симмий сказал:

– Наш учитель Филолай, пифагореец, считает, что солнце – это большое круглое зеркало, отражающее, словно полированный щит, центральный огонь Вселенной. Но почему огонь этот красный на восходе и белый в полдень, мы не можем себе объяснить, верно ведь, Кебет? А как объясняют солнце афинские философы?

– Объяснений почти столько же, сколько философов, – отвечал Лисий. Но наш учитель говорит, что природа Гелиоса – это тайна бога, а первым долгом человека является познать самого себя и искать источник света, озаряющего его собственную душу. Мы не едим все, что попадется на глаза, но должны разобраться, что пойдет на пользу нашему телу. Так же и с разумом.

– Это справедливо, – согласился темноволосый Кебет. – Разумная душа человека – это струна, колеблемая всеми его частями, подобно тому как музыка сфер – это струна небесных тел. Если не соразмерять промежутки между щипками, толку будет не больше, чем от расстроенной лиры. Так учит нас Филолай.

– Но только он скоро собирается обратно в Италию, – сказал Симмий, – и тогда мы останемся без учителя, потому что никакой другой здесь нас не устраивает. А наши отцы не отпустят нас в Афины, пока там у власти тираны; так что, сами видите, у нас есть свои причины желать, чтобы их не стало. Расскажите нам еще о том учителе, к которому вы ходили. Может ли он сказать что-нибудь новое о природе души?

Под конец они навьючили наши заплечные мешки на лошадей, а сами шли вместе с нами, разговаривая, до самых Фив. В эту ночь мы спали на застольных ложах в гостевой комнате у отца Симмия. У него жили двое или трое афинян, а дом отца Кебета был уже полон. Повсюду нас встречали дружески, трудно было поверить в обиды прежних дней. Фиванцы объясняли, что вдоволь насмотрелись лисандровой олигархии, при которой наихудшие люди управляют, пользуясь наихудшими средствами ради достижения наихудших целей; сейчас друзьями свободы были не фиванцы и афиняне, а все эллины равно.

На следующий день мальчики хотели повести нас послушать Филолая, но мы извинились, объяснив, что должны вначале повидать Фрасибула. Все было, как в старые времена, – мы зашли в простую винную лавку и увидели, как он, выпростав из-под стола длинные ноги, поднимается и шагает нам навстречу, и карие глаза на темном худом лице глядят с теплом и прямотой.

– Люди с Самоса! – воскликнул он. – Самая лучшая новость этого дня!

Примерно через неделю мы покинули Семивратные Фивы – но не одни.

Мы вышли в багровом свете заката – отряд из семидесяти мужей. Щиты наши были покрыты, доспехи отделаны бронзой и смазаны темным маслом. Все мы, в каком бы виде ни пришли из Аттики, имели сейчас тяжелое вооружение нас снабдили им фиванцы. Перейдя границу, мы сложили алтарь и принесли жертвы Афине Палладе и Зевсу Царю. Предзнаменования были хорошими.

Солнце уже село, но в небе висела маленькая луна, и света ее хватало, чтобы не свернуть себе шеи в горах. Позже она закатилась, и это было хорошо. В ее угасающем свете мы дошли до места, где перевал лепится на отроге горы; напротив находится долина и подъем, а на подъеме – каменная крепость Фила, обращенная спиной к обрыву большого ущелья, а лицом – к Фиванской дороге.

Мы спустились в долину, двигаясь гуськом по узкой тропе; на дне ее протекает ручей, бегущий из родника на горе, очень чистый, с хорошей питьевой водой. Там мы подождали, пока разведчик прокрался под стены. Он вернулся через час. В крепости стоял лишь небольшой гарнизон мирного времени, радующийся безделью – ведь спартанцы ушли. "Они выкрикивают друг другу слова пропуска и отзыва так громко, будто здороваются на Агоре", заметил разведчик.

К главным воротам мы подобрались как раз перед сменой часовых. Луна уже зашла. Кто-то назвал пропуск; когда ворота открылись, мы удерживали их, пока не ворвались остальные. По чистому везению, потайная калитка со стороны ущелья, через которую выбрасывают мусор, была оставлена без охраны; обрыв там крутой, но кое-кто из наших горцев сумел подняться по нему.

Никогда я не видел защитников укрепления в таком смятении. Поняв, кто мы и что, они почти не сопротивлялись. Командир их, заботясь о своем добром имени, бросился в бой; но Фрасибул перехватил его, оттеснил, не нанося ран, и, прижав щит к щиту, спросил, почему он так старается поддержать свою честь перед правителями, у которых самих никакой чести, когда мог бы заслужить бессмертную славу освободителя. В конце концов не только командир, но и добрая половина остальных принесла нам клятву верности – и выглядели они при этом, по-моему, на целых пять лет моложе и веселее. Остальных мы продержали связанными до рассвета, пока не сможем увидеть, куда они пойдут, а потом отпустили, оставив себе их оружие.

Позже мы с Лисием, неся утренний караул на стенах, наблюдали восход солнца. Оно поднялось, красное и пурпурное, ибо уже надвигалась зима и в воздухе пахло морозцем. Вершины окрасились золотом, но внизу под нами большое ущелье Филы, которое зовут Поглотитель Колесниц, было сплошной рекой непроглядного тумана. Свет распространялся, туман рассеивался; далеко за устьем ущелья мы видели Ахарнскую равнину, прошитую ниточкой дороги, а в конце дороги тускло светились стены и крыши Афин. В середине Верхний город, словно алтарь, поднимал жертвы к богам. Долгое время мы смотрели молча, а потом Лисий сказал мне:

– Я думаю, мы видим настоящий рассвет.

Глава двадцать седьмая

На второй день после этого мы увидели со стен войско афинян.

Небо было безоблачное, голубое, как яйцо дрозда. Они, конные и пешие, тянулись вдоль дороги, словно бусинки, нашитые на ленту, на глаз почти не двигаясь; потом горы скрыли их. Уже перед самым закатом мы увидели их совсем рядом, на перевале. Мы смотрели, как обкладывает нас линия людей: сперва одной ниточкой, потом шнуром, потом веревкой, толстой, как корабельный канат-стяжка. Я думаю, в тот вечер перед Филой расположились пять тысяч человек. По вьючной тропе тянулся обоз, везущий для них пищу. Когда она закончится, подвезут еще. А у нас было лишь столько, сколько запасли на полсотни человек, да и то уже частично съедено.

Они разожгли костры, стали лагерем на ночь и натянули шатры для начальников. Сами "Тридцать" были здесь. Все мы теперь видели, что нам, похоже, пришел конец. Но ни один из нас, думаю, не променял бы сейчас Филу на Афины. Под нашей восточной стеной лежало Ущелье Колесницы, так далеко внизу, что сосны по бокам его казались щетиной. Открытая пока что дверь, через которую можно будет уйти на волю, когда кончатся припасы.

Всю ночь звезды ярко сияли вверху над нами, а сторожевые костры ярко горели внизу. Рассвет наступил ясный. С ним появился глашатай, который проорал нам приказ сдаться Совету. Мы посмеялись и ответили, как кому хотелось. У подножия холма кое-кто из всадников наблюдал за чисткой своих лошадей – богатые молодые люди, отправившиеся в поход по-благородному. Двое-трое подошли поближе и принялись с насмешками вызывать нас спуститься вниз.

– Нет, – кричали мы в ответ, – вы к нам поднимайтесь. Окажите честь дому. Осчастливьте нас.

Внезапно десятка два вскочили на коней и погнали на гору; может, просто порисоваться, может, надеялись добраться до стен и сломать ворота.

Фила хорошо приспособлена для метания дротиков. Я, стоя на стене, наметил себе одного, который приближался прямо подо мной. Там нашлась бы еще пара подходящих, но я выбрал именно этого, чтобы наказать за наглость: хорошо сложенный, он сидел на лошади, как будто врос, и демонстрировал ее резвость.

Он тоже был вооружен дротиком. Поднимаясь на холм, он приготовился метнуть его, но сверху вниз бросок получается сильнее. Он увидел меня; мы прицелились одновременно, а потом, за миг до броска, он вдруг осадил коня, страшно пораженный, как будто я уже попал в него. Лошадь почувствовала его испуг и поднялась на дыбы, испортив мне прицел. Пока он боролся со своим скакуном, шлем у него съехал, и он сбил его на затылок, чтобы хоть что-то видеть. Это был Ксенофонт! Он сидел на приплясывавшей лошади, подняв голову, и какой-то миг мы пристально смотрели друг другу в глаза. Потом он ускакал за поворот стены, и больше я его не видел.

Всадников отбили, несколько из них получили ранения. В тот день схваток больше не было. Фрасибул пересчитывал припасы. К вечеру собрал нас всех, кроме дозорных, и попросил помолиться всем вместе Зевсу Спасителю, любящему справедливость, чтобы он не дал Элладе погибнуть вместе с нами. Мы помолились и спели гимн. Спустился вечер, торжественный и красный, с холодным воздухом, без малейшего ветерка. А ночью Зевс Спаситель склонился к нам и раскрыл ладонь.

Да, его ладонь раскрылась, и с неба, заполненного до той поры большими белыми звездами, повалил снег. Холодный, как дыхание Артемиды, жалящий, как ее стрелы, он падал всю ночь и продолжал идти, когда наступил день. Горные вершины просвечивали за снежными вихрями – как будто мир был высечен из белого мрамора с черными прожилками. Внизу под нами белели тонкие шатры, и многие из осаждающих, кто не имел укрытия, сгрудились вокруг дымных сырых костров, хлопая себя по телу, топая ногами, чтобы не замерзнуть, заматывая голодных лошадей в одеяла, которые не помешали бы им самим. Войско нищих, с завистью косящихся на наше богатство. Мы кричали им сверху, приглашали заглянуть в гости – а мы уж позаботимся, чтобы им стало жарко.

Снег шел весь день; но к полудню они уже были сыты по горло. Первыми удрали "Тридцать", которые успели привыкнуть к удобной жизни. Потом всадники решили сжалиться над своими дрожавшими лошадьми; потом удалились строем гоплиты; и тогда, вытянувшись цепочкой под нами, словно пиршественный стол, накрытый небожителями, остался длинный неуклюжий обоз, вязнущий в снегу. Мы распахнули ворота. Выкрикивая пеан, словно мужи, на стороне которых бьются боги, мы понеслись в атаку с горы.

В тот день мы оставили снег красным и привезли в Филу столько пищи, дров и одеял, что могли теперь целый год держаться как цари.

На какое-то время нас отрезало снегом. Потом начали приходить добровольцы. В большинстве это были изгнанники, объявленные вне закона: демократы, либо благородные люди, чья честь оказалась слишком щепетильной на вкус правительства, либо же простые люди, чьи хутора понравились кому-то из "Тридцати". Но несколько человек пришли из осаждавшего нас войска; еще до начала снегопада они решили, что вверху на горе лучше. Пришел и их прорицатель, горячий немногословный муж: Аполлон предупредил его – через вид дыма во время жертвоприношения, – что не следует служить людям, которые ненавистны богам.

Теперь нас было уже сто; потом стало двести, потом триста. Вся Аттика, и Мегара, и Беотия прослышали о мужах Филы. Нас стало семьсот. Когда плохая погода загоняла нас под крышу, едва хватало места всем лечь.

"Тридцать" установили на перевале стражу, чтобы не подпускать нас к поместьям и хуторам, но у нас были свои тропы через горы. Никогда мы не ощущали недостатка припасов. Кое-что нам давали из добрых чувств, кое-что мы забирали в силу необходимости. Лучшей нашей забавой стало совершать налеты на собственные усадьбы. У десятков из нас тираны отобрали землю – и хозяйничали на ней совсем неплохо, как я увидел, когда мы совершили набег на наше поместье. Никогда не видел его таким процветающим и богатым с самого детства.

Когда дело наше уже близилось к концу, я нашел раба, спрятавшегося в закроме для зерна.

– Ну-ка выбирайся, – сказал я, – и расскажи мне, кто хозяйничает на этой усадьбе. А после можешь удирать на волю, мне все равно. Но если соврешь… – Я показал ему кинжал.

– Клянусь стрелой Бендиды, почтенный (он был фракиец [114]), имя моего хозяина – Критий.

Я отпустил его и прошел вверх через виноградник, неся в руке белого петуха. Я зарезал птицу на могиле отца, чтобы упокоить его тень, – а также в качестве залога надвигающихся событий и чтобы показать Критию, кто сюда наведывался.

За короткое время "Тридцать" получили много таких напоминаний, а наверху, в Филе, нас собралась уже тысяча. Хотя лишь немногие смогли принести с собой оружие и доспехи, зато приносили новости – что тираны уже не доверяют Лисандру, даже в том, что он их защитит.

Зима еще была в полном разгаре, но надежда все усиливалась в нас, крепкая и прочная, словно бутоны, свернувшиеся на закованном в ледяную броню дереве. У нас не было рабов, все мы услужали друг другу, готовя пищу, убирая, принося воду. Нигде не пробовал я такой холодной и сладкой воды, как в источнике Филы. Радость переполняла нас – редко когда прежде, да и потом, доводилось мне испытывать такую. Помню, как я топал по продутой ветром горной тропе, навьюченный хворостом, распевая и размышляя о будущем времени, когда Город станет свободным. Лисий сказал, что собирается завести сына. "Хотя если первой будет дочка – не страшно; маленькие девочки вызывают у меня веселый смех".

– А я напишу этим фиванским парнишкам, – говорил я, – Симмию и Кебету. Мы им обязаны гостеприимством. Они жаждут послушать Сократа.

– Их знаменитый Филолай, – заметил Лисий, – для меня слишком математичен.

– Да, но я представлю их Федону. Уверен, он с удовольствием послушает их разговоры.

И вот однажды рано утром мы напали на стражу, охранявшую перевал, захватили их, как говорится, на одной ноге, когда они только поднимались с постелей, и прогнали вниз, на равнину. Вскоре до нас дошли новости о панике среди "Тридцати". Даже "Три тысячи", прежде – главное ядро их сторонников, не доверяли тиранам с тех пор, как Ферамен был вычеркнут из списка. Мы радовались, слыша это, – но не тогда, когда получили доказательство всей глубины их страха.

После Гордыни приходит Немезида, но раскрывает ей двери Безумие. Сейчас им требовалось надежное укрытие на случай бегства, такое, где они смогли бы защищаться; и они выбрали Элевсин, потому что оттуда при наихудшем исходе смогли бы уйти морем. Но, не заслужив ни от кого доброго отношения, они не могли верить, что элевсинцы не выдадут их. И вот под предлогом военных учений они построили людей и повели сквозь узкие ворота а снаружи каждого хватали. Каждого мужа Элевсина, каждого юношу они подло убили – но не своими руками, не решились они, как подобает мужам, взять на себя вину перед богами. Они доставили их в Афины и перед Советом объявили представляющими угрозу для Города, не снизойдя до более подробных обвинений. Голосование было открытым: кто считает, что виновны, – направо, кто считает, что невиновны – налево; и Совет был окружен спартанцами в тяжелом вооружении.

Совет проголосовал за смерть. Они и без того уже так низко пали, что это был всего лишь еще один шаг вниз. Но этот шаг оказался последним. Они были уже на дне ямы, и у некоторых еще оставались глаза, чтобы это видеть. Когда известия пришли к нам в горы, мы поняли, что настало наше время – в глазах богов и в глазах людей.

Все следующее утро мы готовились. В полдень поели и отдохнули, поскольку знали, что спать в эту ночь нам не придется. Когда мы с Лисием осматривали свои доспехи, он сказал:

– Мы с тобой выглядим, как люди из Филы. Давай приведем себя в порядок, чтоб не стыдно было показаться в Городе.

Мы подстригли друг другу волосы, однако разошлись во мнениях, надо ли расставаться с бородами: к этому времени они у нас уже отросли как следует и мы к ним привыкли. Но Лисий засмеялся:

– Не-ет, я хочу, чтобы жена меня узнала.

В конце концов мы оба побрились – и обрадовались, когда дело было сделано: теперь мы чувствовали, что идем домой.

Когда свет на горах начал меняться, мы принесли в жертву барана и совершили возлияние богам. Прорицатель сказал, что предзнаменования благополучные, мы поднялись и спели пеан. А потом вернулись в крепость для последних сборов, ибо нам предстоял немалый путь через горы.

Ожидая трубы к походу, мы с Лисием стояли на стене и смотрели через Ущелье Колесницы, выискивая золотой блеск копья Афины среди теней от низкого зимнего солнца. Я повернулся к нему:

– Ты печален, Лисий. Здесь было хорошо, но мы идем к лучшему.

Он улыбнулся мне и произнес:

– Воистину, да будет так!

Потом надолго умолк, опершись на копье и глядя на Верхний город.

– О чем думаешь? – спросил я; голова моя полнилась воспоминаниями, и я чувствовал, что он разделяет их со мной.

– Я думал, – отозвался он, – о жертвоприношении, которое мы сейчас совершили, и о том, как должно человеку молиться. Это правильно, когда люди, затеявшие такое предприятие, вверяют его покровительству богов. Но для себя… Мы молили о многом богов, Алексий. Иногда они нам давали, что мы просили, иногда решали иначе. И потому сегодня я обратился к ним, как учил меня когда-то Сократ: "Зевс Всезнающий, дай мне то, что для меня лучше. Отврати от меня зло, пусть оно даже будет в том, о чем я умоляю; и дай мне добро, которого по невежеству своему я не прошу".

Прежде чем я смог ответить, прозвучала труба, и мы пошли вниз, к воротам.

Зимний солнцеворот к той поре миновал; рассвет увидел нас уже за горами, а когда мы достигли Элевсинской равнины, сумерки укрыли нас на дороге. Ни один враг нам не встретился. "Тридцать" наблюдали за перевалом, чтобы защитить от нас усадьбы. Чуть позже полуночи, проскользнув вдоль берега, мы вошли в Пирей.

Сначала везде было тихо. Потом город пробудился, но не в криках или смятении. Мы пришли сюда как добро, которого они столь долго ожидали с мрачным терпением, присущим людям, что рождены для моря. Слух побежал по улицам, и следом за ним открывались дома. Мужи выходили из дверей с мечами и ножами, с топорами или камнями; выходили женщины, почтенные жены вперемежку с гетерами, несли лепешки и фиги и, осмелев в темноте, совали их нам в руки. Выходили метеки – фригийцы и сирийцы, лидийцы и фракийцы, чьих родственников "Тридцать" убили и ограбили, проявив при этом не больше жалости, чем жена крестьянина, выбирающая петушка на ужин. Когда рассвело, мы узнали, что Пирей наш, – по крайней мере, если говорить о чувствах. Но чувствами не пробьешь тяжелых доспехов, да и камнями тоже. Позицию мы захватили, но битва была еще впереди.

Морозное солнце выглянуло из-за Гиметта, день становился все ярче, и с крыш мы уже видели приближающегося врага: впереди всадники, за ними гоплиты выползали на солнечный свет из тени Длинных стен в том месте, где их снес Лисандр. Когда стало ясно, что они численно превосходят нас в пять раз и нет надежды удержать наружные укрепления, мы отступили в старую крепость Мунихии, где проходят обучение эфебы. На каменистой дороге, которая поднимается от рынка к крепости, мы заняли позицию – те, кто были в тяжелом вооружении, – чтобы удерживать проход. Позади нас, на скалах, роились люди из Филы, у кого было легкое вооружение или вообще никакого, и люди из Пирея – с тесаками, ножами и камнями.

Потом, как всегда бывает на войне, наступило короткое затишье. Войско Города совершало жертвоприношение и перестраивалось. Люди позади нас перекликались; над гаванью кружились и орали чайки; снизу доносились приказы, лошадиное ржание, грохот опущенных наземь щитов. Среди нас завязались обычные ленивые разговоры ожидающих воинов. Я, помню, говорил:

– Ты когда починил сандалию, Лисий? Что за корявая работа! Не мог мне сказать? Знаешь ведь, у меня лучше получается.

А он отвечал:

– Да времени не было, ты бы провозился весь день.

Затем прозвучала труба, загремели доспехи и противник вышел на рыночную площадь под нами.

Она казалась очень широкой, пустой без обычной толпы и с голыми прилавками; в тот день в Пирее не было торга. Войска вступили на нее, заполнили из края в край и, по мере того, как входила шеренга за шеренгой, – почти из конца в конец. Я думаю, их строй насчитывал пятьдесят щитов в глубину. А в нашем, я знал, – всего десять.

Когда они развернулись, мы начали узнавать их. Для лошадей здесь места не было; всадники вышли в пешем строю, но их удавалось узнать по золоту на доспехах, по рельефной бронзе гребней. Глаз успевал выхватить лишь отдельные знакомые лица то там, то тут, но я подумал: "Ксенофонта с ними нет" – и порадовался. Потом с левой стороны мы увидели штандарт, и Фрасибул грохнул своим могучим голосом:

– "Тридцать" здесь!

Он обратился к нам, как делал на Самосе, говоря о нашем справедливом деле; напомнил о благосклонности богов, которые спасли нас, послав снегопад.

– Сражайтесь так, – говорил он, – чтоб каждый чувствовал, что это он лично победил. Победа принесет вам все: вашу родину, ваши дома, ваши права, лица ваших любимых и жен; радость, если останетесь живы, славу, если умрете. Вот стоят тираны – воздадим им отмщение! Когда я затяну пеан, подхватывайте все за мной – и в атаку! Положимся на богов.

После чего повернулся к прорицателю, который совершил жертвоприношение и теперь шагал вперед, так и не сняв с головы священную повязку. Он прошел сквозь наш строй к самому первому ряду, словно не видя и не осязая нас. Я понял по его глазам, что им овладел Аполлон.