Текст книги "Горький ветер"

Автор книги: Мэри Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Ерунда! – возмутилась Бетони. – Тилли не лучше, чем она есть, и вы это прекрасно знаете, Эмери Престон.

– Она обманула Тома, – сказала Бет, – заставив его поверить, что у нее будет ребенок.

– Она не говорила мне, что у нее будет ребенок.

– Конечно, и не сказала бы! Она знала, что вы ей всыплете за это.

– Кто говорит, что я порю ремнем своих детей? А почему бы и нет, если они этого заслуживают? Я всегда предостерегал ее против этого парня. Я пытался отговорить ее выходить за него.

– Жаль, что вам это не удалось, мистер Престон.

– Что он, свинья такая, сделал ей, если она сбежала, не сказав ни слова?

– Онне порол ее, если вы это имеете в виду.

– Я не об этом! Нам ничего неизвестно. Он себя всегда странно вел, и не я один это говорил.

– Это так уж удивительно, когда он просто ослеп?

– Знаю! Знаю! – сказал Эмери. – Я ничего такого не говорю. Должен сказать, что он многое пережил, но это не извиняет его плохого обращения с Тилли, и я здесь затем, чтобы поговорить с ним об этом.

– Нет, не делайте этого, – сказала Бетони. – Оставьте его в покое.

– Не учите меня, что мне делать! Я отлично знаю, что там с ним живет другая женщина. И не надейтесь, что все останется в секрете, даже если он и живет вдали от остальных. Весь Хантлип знает, что он там делает.

– Уж конечно! – проворчал Дик.

– Он время даром не терял, нашел кой-кого вместо Тилли.

– Она ведь сама ушла от Тома.

– А я и не знал! Вот в чем дело! Значит, она должна была уйти с тем парнем, а я и не знал, что он вообще существует.

– Да, существует, – сказал старик, – он приходил ко мне в мастерские и предлагал купить импортные щетки.

– Но я-тоего никогда не видел, – сказал Эмери, – а ведь я здесь единственный содержатель паба!

– Я его видел, – вдруг сказал Метью. – Парень лет тридцати на машине, акцент у него бирмингемский. Я как-то припарковался на дороге рядом с ним, и он ухмыльнулся, увидев мой мотоцикл.

– Вот как?

– Ты подумай об этом, – сказал Метью. – Его тут уже несколько недель не видели, хотя несколько человек должны ему какие-то деньги.

– Что ж ты раньше не рассказал мне?

– Я не понял, пока они не сказали про щетки…

– Тем не менее это еще ничего не доказывает.

– Что вы надеетесь доказать? – спросила Бет.

– Не знаю! – сказал Эмери. – Я только знаю, что все это мне не по вкусу, и вам напрямик говорю об этом. Но если Тилли и вправду спуталась с этим торговцем, то они оба об этом сильно пожалеют, я вам обещаю.

Он повернулся к дверям, пропустив вперед Метью. Старик Тьюк поднял на него глаза, оторвавшись от разделки говядины.

– Я бы пригласил вас остаться на обед, – сказал он голосом, полным сарказма, – если бы он не остыл, пока вы тут показывали свою глупость!

Когда Престон ушел, Джесс вернулся на свое место за столом рядом с Бетони.

– Все эти разговоры! – сказал он, качая головой. – Наш Том меня очень огорчил: всякие сплетни и скандалы начнутся. Что о нас люди подумают? Что о нас подумает капитан?

– Теперь не нужно называть его капитаном, отец. Он ведь больше не в армии.

– Для меня он всегда будет капитаном.

– Даже когда мы с ним поженимся?

– Хм, и когда же это, интересно, случится? – сказал Джесс.

Ему очень хотелось видеть Бетони замужем за Майклом. Он не мог понять, чего они ждут.

– Ты всегда так занята, – сказал Майкл, заглядывая через плечо Бетони в тетрадку с упражнениями, которую она проверяла. – Из-за твоей работы в Чепсворт-парке и теперь вот в школе я стал тебя редко видеть.

– Это только временно, – сказала Бетони, – в школе. Только пока мисс Лайкнесс болеет.

– Я так удивлен, что ты учишь их геометрии. Я и понятия не имел, что в этих деревенских школах такие требования. Мне казалось, что там не идут дальше пения псалмов и шитья гладью.

– В Хантлипе очень хорошаяшкола. Все остальные должны быть именно такими, как она.

– Мне пришла в голову мысль сразу же, как поженимся, увезти тебя в Южную Африку и спрятать на ферме моего дяди.

– Ты все время говоришь о Южной Африке.

– Когда я был еще беспечным подростком, я провел там один счастливый год.

– Дело совсем не в том, что я занята, – сказала Бетони, – а в том, что ты недостаточно занят.

– Ну можно ли в это поверить?! – воскликнул он. – Моя мать говорит, что мне нужно как следует отдохнуть, а ты утверждаешь, что мне нужно заняться делом. Что делать мужчине, когда женщины дают такие противоречащие друг другу советы?

– Он сам каждый раз должен делать выбор.

– С тех пор как я вернулся домой с войны, мне кажется, я не могу определиться, – сказал он. – Мне наскучила фабрика, которая работает и без меня под присмотром Джорджа Вильямса. Думаю, мне бы действительно понравилась работа на собственной ферме.

– Тогда почему бы тебе не купить ее?

– По-твоему, это не так уж сложно?

– А разве это не так просто, если у тебя есть деньги?

– Тебе хотелось бы жить на ферме?

– Наверное, да, только не в Южной Африке.

Майкл подошел к окну и посмотрел на старый сад. Сливовые деревья стояли белые в цвету; вечернее солнце освещало их стволы; дятел перелетал с одного дерева на другое. Неподалеку Джесс возился с картофельной рассадой, а Бет сажала ее рядами; руки работали быстро и уверенно, отваливая землю острой лопаткой и засыпая картофелину снова в один момент, так что нельзя было уследить за ними.

– Полагаю, Южная Африка слишком далеко от твоего собрания хромых собачонок.

– Каких еще хромых собачонок?

– Начни его сейчас, – сказал он, – хотя бы со своего молочного брата.

– Почему ты всегда так его называешь? Ты знаешь его имя, почему же не пользуешься им? – Бетони закрыла тетрадку, положила ее в стопку и взяла следующую. – Иногда мне кажется, что ты обижен на Тома.

– Наверное, – согласился Майкл, повернувшись к ней. – Он претендует на твое внимание к себе.

– Ты не можешь ревновать меня к таким, как Том, зная, что он слепнет потихоньку. Это слишком глупо.

– Я не сказал, что ревную к нему.

– Тогда о чем это ты, а?

– Не знаю! С тобой последнее время нелегко разговаривать, Бетони. Ты все время думаешь о чем-то.

– Хорошо, – сказала Бетони, повернувшись и глядя ему в глаза. – Сейчас я вся внимание. Так что же ты хочешь мне сказать?

– Тебе здорово удается поставить меня на место и заставить почувствовать, что я смешон, – сказал он. – В любом споре ты всегда права.

– Но я совсем не хочу быть правой. Я вообще не хочу спорить. Все, чего я хочу, это понять тебя. – Глядя на него, она почувствовала, что что-то не так: какая-то неуверенность на лице, какой-то страх, проскальзывающий во взгляде. – Майкл, в лагере для пленных было очень страшно?

– Я бы не назвал пребывание там пикником.

– Жаль, что ты не рассказываешь мне об этом.

– Нет, – сказал он. – Рассказывать нечего, и ты ошибаешься, думая, что я хочу поговорить о нем. Мне бы этого меньше всего хотелось. Я все время пытаюсь забыть его.

Бетони поднялась и подошла к нему. Она коснулась его руки и почувствовала, что она дрожит.

– Ты должен быть снисходительным ко мне, Майкл, когда я чего-то не понимаю. Нам здесь так трудно представить, как было там. Мы пытались – некоторые, по крайней мере, – но не могли понять. И я, должно быть, перестала беспокоиться – я даже была в какой-то мере благодарна, когда услышала, что ты попал в плен.

– Благодарна? Правда? На самом деле?

– Конечно, – ответила она. – Особенно после того, как ничего не было известно о тебе и тебя объявили пропавшим. Все, о чем я могла думать – это то, что ты жив. Жив, и вне опасности, и не на фронте!

– Да, – сказал он бесцветным голосом и обнял ее – так, чтобы она не могла видеть его лица.

* * *

Для мая эта ночь была необычайно теплая. У Майкла было слишком много одеял, и он лежал весь в поту, не в состоянии уснуть, прислушиваясь к часам собора. Пробило половину третьего. Вся комната была залита лунным светом.

Он встал и надел халат. Открыл тихонько дверь и пошел на лестницу. Мать услышала его шаги и позвала. Ее дверь была приоткрыта. Заглянув, он увидел, что она сидит на кровати, пытаясь нащупать выключатель.

– Не включай свет. Луна достаточно яркая.

– В чем дело, Майкл, ты заболел?

– Нет-нет. Я просто не мог спать, вот и все. Я подумал, может, глоток виски поможет.

– Меня беспокоит, что ты не спишь. С тобой это уже несколько недель.

– Кровать слишком мягкая, вот в чем беда. Мне, наверное, нужно подыскать что-нибудь пожестче.

Мать похлопала по кровати. Он подошел и сел рядом. На них падал яркий, как прожектор, луч лунного света. Ее седые волосы были уложены такими же правильными волнами, как и днем, отливавшими оловом. Лицо было бледным, а губы в лунном свете казались почти багряными.

– Ты что-то задумал?

– Не больше, чем обычно.

– У вас с Бетони все в порядке?

– Если нет, то виноват в этом только я.

– Ты думаешь, я этим удовлетворена?

– Как бы то ни было, это правда.

– Ты дома уже пять месяцев, но с каждым днем все больше нервничаешь. Ты много пьешь. Ты ведь раньше этого не делал.

– Вот что с нами стало… придирки… лежание в ожидании…

– Там, в лагере, с тобой плохо обращались?

– Некоторые охранники были довольно жестокими, но большинство нормальные. Самое плохое, что приходилось сносить, это голод. Но я даже приветствовал его – как искупление, что ли.

– Искупление?

– Потому что чувствовал себя виноватым за то, что нахожусь в безопасности.

– Дорогой мой мальчик! Что за глупости ты говоришь?!

– Не прерывай меня. Я хочу рассказать, что случилось на самом деле. Я просто сдался, понимаешь, потому что не мог больше воевать. Я не был так уж серьезно ранен. Если бы я постарался, то мог бы добраться до своих. Минчин и Даби хотели мне помочь, но я придумал какую-то отговорку и остался там, где немецкий патруль точно наткнулся бы на меня.

Мать молчала, сидя прямо среди подушек, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Поначалу он не мог догадаться, о чем она думает.

– Сначала мне нравилось быть солдатом. В то время это было даже хорошо. Ты знаешь, продвигались по службе быстро. Но все это продолжалось так долго, и чем больше ты делал, тем больше от тебя ожидали. И я стал желать того, чего хотелось многим, чтобы меня ранили и списали со службы. Но меня ранили трижды, и каждый раз ставили на ноги и снова отправляли на передовую.

Если бы я был просто рядовым, то все было бы не так уж плохо. Но я был офицер, отдавал приказы и посылал своих людей вперед… а когда нам приходилось туго, они все смотрели на меня, ожидая получить ответ, думая, что я сделаю то, что нужно, и вытащу их из этой каши. Иногда эта их вера сводила меня с ума. Я не всегда знал, что нужно делать. Часто я знал не больше, чем они. И среди них были два-три человека, которые могли бы справиться лучше меня.

Из жара его бросило в дрожь. Он был весь в холодном ноту, к нему подбиралась тошнота и слабость.

– Я забыл, когда сдался, – сказал он, – живя с этим чувством дальше.

Лицо матери было по-прежнему бесстрастным, но она наклонилась к нему, протянув руки. И когда он бросился, дрожа, в ее объятия, она уложила его в постель, крепко обнимая, стараясь поддержать и утешить, защитить от самообвинения. Он снова был ребенком, забравшимся в теплую постель, позволяющим закутать себя в одеяло и прижать его голову к материнской груди. Он снова был ее ребенком, плачущим оттого, что увидел страшный сон, и он был ее единственной заботой.

– Они слишком много от тебя требовали. Да! Как ты мог воевать снова и снова? Никто не мог. Это слишком много для человека. Ты не должен чувствовать себя виноватым всю жизнь. Какой толк в этом? Да никакого! – И чуть позже, когда он перестал дрожать, она спросила его: – Ты рассказал об этом Бетони?

– Нет. Я боялся.

– Между мужем и женой не должно быть секретов.

– Боюсь, что могу потерять ее. Я бы этого не вынес.

– Если она любит тебя, это ничего не изменит. Она поймет. Она сможет помочь тебе. Будет правильно, если она узнает.

– Да, – сказал он. – Завтра я расскажу ей.

Но утром, когда Майкл подумал о Бетони, он понял, что никогда не сможет сделать этого.

Высоко над лесом в Скоут-хаусе парила пустельга, нежась в теплом летнем воздухе, и Том, возвращаясь с Линн со старой засеки с вязанкой лозы на плече, остановился, чтобы посмотреть на нее, заслонив рукой глаза от солнца.

– Ты ее видишь? – спросила Линн.

– Да, почти, хотя я не узнал бы, если бы не знал. Ты понимаешь меня?

– Скажи мне, что ты имеешь в виду.

– Ну, как она зависла там, сосредоточившись на чем-то внизу… и то, как она спускается кругами по ветру, прежде чем броситься вниз.

Пустельга сделала три круга и бросилась вниз, преследуя тень на вершинах деревьев. Том перевел взгляд на ласточку.

– Мне повезло немного больше, чем тем, кто совсем не видит. Взять, к примеру, эту ласточку высоко в небе. Она мне кажется комаром, но я слышу пенис, а это значит, что я вижу ее в то же время так же хорошо, как видел раньше, поднимающуюся все выше и выше в синее-синее небо.

Они ходили за покупками в Нортон. Том получал там на почте свою пенсию, и теперь они редко бывали в Хантлипе. В Уошпуле на ферме он покупал лозу и продавал корзины дилеру, который приходил каждую вторую пятницу.

Этот день в конце июля был жарким, и солнце стояло прямо над головой. Через несколько сотен ярдов Том бросил вязанку на траву, и они сели на нее рядышком, среди щавеля и вереска. Дувший с востока ветер дышал жаром, и Линн обмахивалась веером из листьев папоротника. На ее лицо падала тень от полей соломенной шляпки, и Том видел только его очертания. Но все же он знал, что день утомил ее.

– Тебе лучше было бы остаться дома. Не нужно было ходить по такой жаре.

– Мы просидели, отдыхая, больше, чем прошли. Уже стемнеет к тому времени, когда доберемся до дома.

– Темно или светло, какая разница? Мы ведь не спешим на поезд?

– Я оставила белье на веревке. Оно пересохнет.

– Отдохни, – сказал он твердо. – Ты же знаешь, что тебе говорит миссис Джибс. Тебе нужно отдыхать и не утруждать себя.

Когда они дошли до дома и уже проходили ворота Панкхауса, Линн заметила какого-то человека, наблюдавшего за ними с края леса, в тридцати ярдах через дорогу. Он стоял совершенно неподвижно, спрятавшись за дерево. Руки он держал в карманах, а кепку натянул низко на лоб.

– Вон там человек стоит. Ты его видишь? На краю леса.

– Может, лесник, – предположил Том.

Но тут человек шагнул вперед, пересек обочину и стал на дороге: низкий, крепкий, грудь словно бочка.

– Это Эмери Престон, – сказала Линн.

– Чего он тут ошивается?

– Я его здесь уже не первый раз вижу. Когда я ходила в Истери в прошлую пятницу, он стоял на кладбищенской стене и смотрел на Пайкхаус, а когда я проходила мимо, он просто уставился на меня.

– Пойду поговорю с ним, – сказал Том.

Эмери Престон стоял, как постовой. Том подошел к нему, немного кося, потому что он лучше видел боковым зрением.

– Вы хотели поговорить со мной, мистер Престон?

– Нет, с какой стати? – сказал Эмери.

– Тогда почему вы здесь, наблюдаете за нами?

– А что, есть закон, запрещающий это?

– Нет, закона нет, – сказал Том, – по крайней мере, я такого не знаю.

– Но есть законы кое о чемеще, – сказал Эмери. – Для начала, против двоеженства.

– Но я не двоеженец, мистер Престон.

– Вы оба куда как хуже, чем можно подумать. Живете вместе без всякого стыда. Я сам грешник и трактирщик, но не смог бы так.

– Чего вы от нас хотите? – спросил Том.

– Я хотел бы знать, что произошло с моей дочерью.

– Тилли сбежала с другим парнем. Больше я ничего не знаю.

– Ты так говоришь, но я иногда сомневаюсь!

– Что вы имеете в виду?

– Ничего! Ничего! Просто мысли вслух.

– Попробуйте поискать в Бирмингеме. Он там живет, тот парень, с которым она сбежала.

– А ты сам пытался искать?

– Нет, – сказал Том, – потому что я не хочу, чтобы она возвращалась.

– Это вполне понятно. Законная жена помеха для таких, как ты. Ты предпочитаешь более вольные отношения.

Линн по-прежнему стояла в воротах Пайкхауса. Эмери заметил, что она беременна. Он скользнул по ней взглядом, полным презрения.

– Ты сам попал в ловушку, Маддокс, а это штука опасная!

Он повернулся и пошел в сторону Хантлипа, подняв столб пыли. Том и Линн вошли в дом.

– Не обращай внимания, – сказала она ему. – Пусть тебя это не огорчает.

– Я не волнуюсь, разве что за тебя, – сказал Том, – и немного за малыша.

– Тебе не нужно волноваться. Нет причины.

Странно, как менялось его зрение изо дня в день. Иногда, особенно в солнечные дни, он видел маки вдоль дороги, зреющие в садах яблоки, белые облака, плывущие по синему небу. Но в другие дни ему было плохо, и однажды на пустыре, окружающем Пайкхаус, он зашел в тупик, заблудившись, словно в тумане.

Он был совсем один, и ему казалось, что весь мир исчез; он показался ему дымящейся развалиной, проваливающейся в никуда и оставляющей его на краю пустоты; и он пережил момент затягивающего ужаса. Но через некоторое время, вытянув руки, он нащупал высокую траву, растущую вокруг повсюду, и это прикосновение приободрило его. Земля была по-прежнему здесь, не изменившаяся, и он мог найти дорогу в сгущающейся тьме. Дом был прямо перед ним. Не больше чем в ста ярдах. Он чувствовал запах дыма и слышал, как Линн выбивает матрас. Путь показался ему долгим.

– Тебе нужно было позвать меня, – сказала она, подходя к Тому, когда он шел ощупью вдоль кустарника к воротам. – Я бы точно тебя услышала.

– Я должен привыкнуть и научиться находить дорогу, – сказал он.

Но после этого Линн редко оставляла его одного. Она присматривала за ним и всегда была рядом, когда ему нужна была помощь. Их жизни были тесно связаны. Они делили друг с другом каждый миг дня и ночи.

Однажды, роясь в серванте, Линн сказала:

– Я не знала, что ты когда-то курил.

– Курил немного в окопах. А что?

– Потому что я нашла вот это. – И она положила ему на ладонь трубку.

– Она принадлежала Бобу Ньюэзу, моему приятелю в армии. Я думал послать ее его родне, но потом случилось все это, и я уже не стал с ней возиться.

До сих пор, вспоминая про Ньюэза, он видел только то, что осталось после того, как в воронке разорвался снаряд; видел только дыру в земле, сыпавшиеся комья с остатками человека. Но теперь, держа в руках эту трубку, он снова видел Ньюэза, чувствовал его дыхание позади, слышал его голос и вспоминал тот день в Льере на Сомме, когда показались первые танки, движущиеся по дороге на Рилуа-сю-Колль.

Они с Ньюэзом заваривали чай в резервном окопе, когда новенький по имени Уорт завопил:

– Боже всемогущий! Поглядите на этих чудовищ! Что это за чертовщина?

– Что еще? – спросил Ньюэз, вставая, чтобы взглянуть на танки. – Они притащили сдобные булочки?

Линн подошла и села рядом с Томом. Она видела, что он улыбается.

– Ньюэз всегда мог заставить нас смеяться, – сказал он.

Теперь каждый день, пока стояла летняя погода, Том работал на улице, рядом с насосом, где лежала лоза, погруженная в воду. Он сидел на матрасе, держа на коленях доску, и частенько, выходя в сад, Линн останавливалась посмотреть, как быстро растет корзина в его ловких руках, как он подправляет прутья или обрезает концы лозы. Человеческие руки, работавшие над какой-то вещью, всегда казались ей чудесными.

– Я знаю, что ты здесь, – сказал он однажды. – Я тебя хорошо вижу. Ну, неплохо. На тебе голубое платье и новый передник с большими карманами.

– А что у меня в руке?

– Полагаю, снова лекарство.

– Пей и без глупостей.

– Хорошо, – сказал он. – Ты медсестра. Но это не вернет мне зрение.

– Доктор Дандес говорит, что это поможет снять головные боли.

– Было бы чудом, если бы это помогло вернуть зрение. Я бы тогда выпивал по целой бутылке в день. – Он осушил стакан и отдал ей. Потом посмотрел на нее боковым косящим взглядом. – Но это вряд ли, да? В наше время чудеса не часто встречаются.

– Боюсь, зрение не вернется к тебе.

– Ладно. Я знаю, нечего и ждать. Это просто желания.

Однажды, выйдя в сад, чтобы собрать оставшуюся фасоль, Линн снова увидела Эмери Престона, выходившего из леса Скоут. Он немного постоял, глядя на нее в нерешительности, а потом пошел в сторону Хантлипа. Она решила не говорить Тому, но в следующий раз, когда ее отец приехал проведать их, она отвела его в сторону и все рассказала.

– Не знаю, чего он хочет. Полагаю, чтобы заставить нас почувствовать себя неуютно. И в этом он преуспел, потому что меня это все же беспокоит, бродит тут, знаешь ли.

– Я поговорю с ним, – сказал Джек. – Я скажу, чтобы следил за своими чертовыми делами.

– Не думаю, что стоит ругаться с ним.

– А кто говорит, что я собираюсь ругаться?

– Отец, я тебя знаю.

– Когда имеешь дело с такими, как Эмери Престон, не стоит надевать лайковые перчатки. Им нужно дать понять напрямик.

В следующий вечер Джек пошел в «Розу и корону» после работы. Он разговаривал с Эмери, не обращая внимания на толпу вокруг.

– Чего ты все время ошиваешься возле Пайкхауса?

– Это свободная страна. Делаю, что хочу.

– Тогда слушай сюда! – сказал Джек. – Если у моей дочери или у Тома Маддокса будут из-за тебя неприятности, ты мне за это ответишь. Я не слишком нежный с такими бандитами, как ты, Престон, так что поберегись!

Джек ушел. Эмери повернулся к клиентам:

– Этот парень, Мерсибрайт, думает, что он большая шишка. А он только простой работник на ферме Аутлендз!

– А чем тебе не нравятся работники? – сказал Билли Ратчет, обидевшись. – Джек парень что надо. Мне его жаль, дочь так неожиданно ушла к Тому Маддоксу и теперь родит незаконного ребенка.

– Не надо мне рассказывать! – сказал Эмери. – Я знаю, что они там делают. Я ходил туда и все видел сам. Но вот что они оба сделали, так это избавились от Тилли. И скоро я узнаю, что произошло.

– Зачем? Твоя Тилли сама хороша, – сказал Норман Рай, сидящий за одним из маленьких столиков. – Сбежала с этим коммивояжером, здорово?

– Эту историю выдумали! Но у меня есть свои соображения на этот счет, и я не успокоюсь, пока не узнаю больше.

– О чем это ты, Эмери?

– Придет время, и вы скоро сами узнаете.

Эмери пошел и налил себе пинту пива. Он осушил кружку на три четверти, а от остального у него побелели усы. Трое сыновей наблюдали за ним. Посетители переглядывались в полной тишине.

В теплое сентябрьское воскресенье к «Розе и короне» подъехала машина, и из нее вылез молодой человек, вспотевший и с покрасневшим лицом. Он запер дверцу, скорчил рожу собравшимся вокруг детям и взглянул на часы. До закрытия было пять минут.

Метью, возившийся за стойкой, позвал отца к окну.

– Это он, – сказал он. – Этот коммивояжер. Вон в машине лежат щетки.

– Ты уверен, что это тот самый?

– Абсолютно.

Когда молодой человек вошел, оглядываясь на посетителей и приглаживая волосы ладонью, Эмери встал за прилавок.

– Ваше имя, случаем, не Тримбл?

– Честное слово! У вас, сельских, такая память!

– Так или нет? – потребовал Эмери.

– Да, разумеется, – ответил он, оказавшись наполовину лежащим на прилавке, потому что громадные ручищи Эмери вцепились ему в отвороты куртки. – Боже правый! В чем дело? Вы что, напились, или с ума сошли, или что еще?

– Куда подевалась моя дочь Тилли? – Не знаю, о чем вы говорите.

– Дело в том, что она уехала с тобой на этой нарядной машинке, которая там стоит. И если это правда, мистер Тримбл, я переломаю все твои вонючие кости!

– Конечно, неправда! Я вообще никогда не был знаком с вашей дочерью Тилли.

– Вы ее хорошо знаете. Вы ей продавали щетки в Пайкхаусе.

– Я продавал? Боже мой, дайте подумать! Пайкхаус, вы сказали? Ну да, точно. Это маленький домик по дороге к Нортону. Женщину звали миссис Маддокс.

– А что еще вы помните?

– Ничего, уверяю вас! Я заезжал туда раза три-четыре, согласен, и продал миссис Маддокс несколько маленьких принадлежностей для дома. Но то, что вы говорите, просто чудовищно, и я требую, чтобы вы отстали от меня!

– Чудовищно, вот как? – вскипел Эмери. – Вы хотите сказать, что это чертовы враки?

– Естественно! И хотел бы я знать, кто это выдумал! Я женатый и счастливый в браке человек. Я могу показать вам фото моей жены и детей. Я могу привести людей, которые поручатся за меня…

– Ничего, – сказал Эмери. – Ответьте только еще на один вопрос. Почему вы уехали отсюда так внезапно, когда вам были должны деньги ваши покупатели?

– Я заболел. Я приехал с гриппом и чуть было не умер. Если бы не моя жена, Господи, благослови ее, которая сидела со мной неделями, меня бы уже не было здесь сейчас.

– Действительно? – сказал Эмери. – А теперь вы вернулись собирать долги? Вы еще надеетесь, после стольких месяцев?

Он немного отпустил Тримбла, но продолжал смотреть на него подозрительно.

– У вас есть карточка, которую вы могли бы мне оставить?

– Нет-нет, – сказал Тримбл. – Мне до сих пор не могут их отпечатать. – Он одернул топорщившуюся одежду и заправил галстук под куртку. Потом окинул взглядом посетителей. – Но я могу написать свой адрес, если хотите, а также подтвердить все, что сказал вам.

– Да, давайте, – согласился Эмери, глядя, как Тримбл пишет дрожащей рукой свой адрес на клочке бумаги. – Я, кажется, обознался. Извините, что примял вас немного, но не моя вина, что вас обвинили в том, чего вы не делали. Можете поблагодарить моего зятя.

– Действительно? Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Не трогайте Тома Маддокса. Я сам с ним разберусь.

– Правильно! – сказал Тримбл. – Все хорошо, что хорошо кончается, вот что я скажу, и не буду держать обиду.

– У вас еще нет выпивки, за которой вы пришли?

– Нет-нет. Я уже опаздываю, у меня встреча в два тридцать. – Тримбл пошел к дверям. – Дайте мне знать, – сказал он, – если Я вам еще чем-нибудь могу помочь.

Он уехал из «Розы и короны» и свернул на Стрейт, но, оказавшись в стороне от главной дороги, прибавил газу и помчался, торопясь поскорее оставить деревню Хантлип с ее злобными, жестокими жителями.

Последние посетители ушли из «Розы и короны», и Эмери Престон закрывал свое заведение Он бросил ключи Метью.

– Теперь, слава Богу, мы знаем, что к чему, и именно этого я давно опасался. Я часто предостерегал Тилли не связываться с этим Томом Маддоксом, но она не слушала, ни в какую!

– Ты думаешь, он что-то сделал с ней, отец?

– Он убил ее, вот что он сделал, точно так же, как его отец поступил с его матерью, только эта свинья умнее, и онсделал так, чтобы ее не нашли!

– Что ты собираешься делать?

– Иду в полицию, – сказал Эмери. – Мне давно надо было это сделать, с самого начала.

– Полицейские? – удивилась Линн, глядя на человека, стоящего на крыльце.

– Я инспектор Данз, а это констебль Пенфолд. Нам хотелось бы поговорить с мистером Маддоксом.

– Вам лучше войти.

Они вошли за ней, и молодой полицейский закрыл дверь. Еще не было шести часов, а лампу уже зажгли, и Том сидел около нее на табуретке, занимаясь починкой ботинка, который лежал у него на коленях. Линн подошла к нему и дотронулась до его плеча:

– Это из полиции. Они хотят тебя видеть.

– Да, я слышал. Интересно, зачем они пришли. – Он выпрямился, пытаясь разглядеть их. – В чем меня подозревают?

– Мы можем присесть, мистер Маддокс?

– Давайте, располагайтесь.

– Мы интересуемся исчезновением вашей жены, миссис Тилли Маддокс, урожденной Престон. Ее отец заявил о ее пропаже.

– Правда? – сказал Том. – С какой стати?

– Вы могли бы нам что-нибудь рассказать?

– Она ушла к другому парню, не могу сказать, где она сейчас.

– Когда это случилось, мистер Маддокс?

– В начале февраля, – ответил Том. – Я не могу сказать точнее.

– Она говорила вам, что собирается уйти?

– Нет. Заранее нет. Точнее, не распространялась па этот счет.

– Не могли бы вы рассказать подробнее?

– Она говорила, что могла бы жить в большом городе. Ей не правилось здесь. Она говорила, что ей одиноко и это ее бесит.

– Я бы хотел, чтобы вы рассказали, как она ушла.

– Я пришел домой, а ее уже не было. На столе лежала записка, и все вещи она забрала с собой.

– Вы сохранили эту записку?

– Нет, – сказал Том. – Я выбросил ее.

– Может быть, вы вспомните, что в ней говорилось?

– Она написала, что устала от одиночества. И сказала, что не вернется.

– Она говорила, что уходит к мужчине?

– Нет, слова были другие.

– Какие именно,мистер Маддокс?

– Ну, она говорила, что устала от того, как я с ней обращаюсь, а мистер Тримбл будет куда как лучше. Он будет заботиться о ней.

– Значит, вы полагаете, что они уехали вместе?

– Я в этом уверен, – подтвердил Том. – Они были большими друзьями. Он сюда часто приезжал. Я видел их однажды. Они разговаривали и смеялись. Он обнимал ее за плечи, прижимал к себе.

– Вы ревновали, мистер Маддокс?

– Ни капли. Мне было безразлично.

– Полагаю, вы не очень-то ладили со своей женой?

– Вы больше не узнаете ничего нового. Это все, что я знаю.

– А каковы были причины для ваших разногласий?

– Любые, – сказал Том. – Все было ошибкой, прежде всего наша свадьба. Нам не следовало делать этого.

Оба полицейских сидели на маленькой скамейке, почти прижавшись друг к другу. Том видел их, как две большие тени; лица были не более чем бледные пятна, по он чувствовал, что молодой записывает.

– Вы записываете то, что я говорю?

– Констебль все фиксирует.

Инспектор Данз был общительным человеком лет пятидесяти, говорившим тихо и неспешно. Он сидел спокойно, держа в руках шляпу. Его заинтересовал незаконченный ботинок у Тома на коленях.

– Меня удивляет, что вы можете чинить обувь. Я слышал, у вас проблемы со зрением.

– Я вижу, когда трогаю, – сказал Том. – Но это правда, что вы сказали о моих глазах. Меня контузило во время войны.

– Он постепенно слепнет, – сказала Линн.

– Это началось, когда жена была с вами?

– Да, – сказал Том, – но она не знала.

– Вас это злило, мистер Маддокс, когда эти неприятности свалились на вас?

– А вас бы не злило?

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Разве? Мне казалось, что ответил.

– Вы были расстроены?

– Я не был особенно счастлив.

– И вы вымещали это на своей жене?

– Может быть. Иногда я был не слишком ласков.

– А вы, случайно, не били ее?

– Нет. Никогда.

– Ни разу? Может, в порыве раздражения, когда она ворчала, что вполне вероятно?

– Я никогда не трогал ее, – сказал Том. – Может, кто-то хочет сказать иное?

– Мистер Престон не вполне удовлетворен версией, что его дочь сбежала с другим мужчиной. Он думает, что вы убили ее, мистер Маддокс.

– У него с головой не в порядке!

– Я запишу, что вы отрицаете обвинение?

– Отрицаю! Это наглая ложь!

Том сидел на стуле неподвижно. Ему казалось, что он скован, попал в тиски слепоты; в крови у него закипала ярость, которая грозила разрушением. Он чувствовал, что сорвется, разлетится на кусочки, как сумасшедший, что тьма затопит его сознание. Но он снова почувствовал руку Линн на плече, и ее прикосновение успокоило его. Ему хотелось видеть лица этих людей.

– С чего все это вдруг? Тилли здесь нет уже многие месяцы. Почему бы Эмери не поискать ее в Бирмингеме вместе с тем парнем, Тримблом?