Текст книги "Горький ветер"

Автор книги: Мэри Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Заткнитесь и послушайте! – крикнул он, и когда они наконец замолчали, то услышали, как немцы допели песню.

– Просто невероятно! – воскликнул Раш. – Они еще имеют наглость издеваться над нашими песнями. Сейчас я поставлю ихна место. Вот послушайте!

Он поднес гармошку к губам и сыграл первый куплет «Боже, храни короля». В конце его он замер и прислушался. В немецких окопах стояла полная тишина.

– Ага, обманул! – обрадовался он. – Они уже не поют, вонючие педики!

– И мы тоже, – сказал Пекер Дансон. Он вынес жаровню на улицу и раскачивал ее, пока угли опять не раскраснелись. – Взошла молодая луна, – сказал он. – У кого-нибудь есть франк показать ей?

Теперь немцы ободрились и запели «Германия превыше всего». Шестой батальон трех графств затянул в ответ:

 
В коробку яиц наш кайзер свалился.
Па-ра-рам!
В коробку яиц наш кайзер свалился.
Па-ра-рам!
В коробку яиц наш кайзер свалился,
В коробке яиц он весь извозился,
И что-то течет у него по ногам!
 

Наступил день, когда к ним снова вернулся сержант Таунчерч после месяца, проведенного в госпитале. Никто не знал, чем он болел, однако ходили слухи, что это была краснуха и сильный кашель. Сам сержант ничего не рассказывал. Он вообще предпочитал не вспоминать о том, что болел. Он поддержал свой авторитет тем, что отчитал капрала Флиндерса, исполнявшего его обязанности в его отсутствие, за падение дисциплины.

Однажды утром после сильного снегопада два немецких солдата, белобрысые мальчишки лет семнадцати, взобрались на бруствер и стали лепить там снежную бабу. Том и Ньюэз сквозь бойницу наблюдали с изумлением, как снежная баба выросла до высоты человека и ее одели в полевое серое одеяло, шапку, а на плечо повесили несколько патронташей.

Пришел сержант Таунчерч. Он протиснулся между Ньюэзом, Томом и Эвансом и уставился на двух немцев, наряжающих снежную бабу на бруствере. Потом он снял с плеча винтовку, прицелился сквозь узкую бойницу. Ньюэз отодвинулся немного и наступил на свободный край доски. Он качнулся и упал на Таунчерча, и пуля улетела мимо. Двое немцев нырнули за бруствер.

– Неповоротливая свинья! Ты это нарочно сделал! У тебя там есть дружки, верно?

– Извините, сержант. Это все чертовы доски. Пойду принесу молоток и гвозди, пока никто не свалился и не сломал себе шею.

А несколько минут спустя над немецкими окопами поднялась рука, и хорошо нацеленная граната разорвалась в английском окопе. Потом вторая и третья. Кострелл и Раш ответили шестью гранатами на три. Снова все затихло. Но и Барстону, и Триггу оторвало кисти рук, а капрал Флиндерс ослеп. И если бы Том и Ньюэз не удержали его, Дик Кострелл, узнав об этом, отправился бы за Таунчерчем с киркой.

Вскоре после этого тишина в неприятельских окопах стала сверхъестественной. Патруль, вышедший сразу же после наступления темноты, обнаружил, что окопы опустели. Немцы отошли совершенно бесшумно к хорошо укрепленной линии Гинденбурга, которая находилась в десяти милях или что-то около того позади их старых окопов.

– Почему бы не сразу к Берлину, если уж на то пошло? – предположил Дейв Раш.

– Линия Гинденбурга, – сказал Боб Ньюэз, – это что, часть Великой западной дороги [9]9
  Дорога между Лондоном и Бристолем.


[Закрыть]?

– Верно, – подтвердил Дансон. – Падингтон, Оксфорд, доки Кардиффа и дальше все станции до Хайверфорда.

– Если немцы сбежали, то, может, и нам можно идти домой? Хотя не думаю! – сказал Дик Кострелл.

Два дня спустя их сменил полк Северного Уорвика, и они ушли на постой в Доделанвилль. Когда они вернулись на передовую, им пришлось занять новые окопы в окрестностях Вермана.

Погода стояла по-прежнему ужасно холодная. Постояв на месте всего несколько секунд, можно было замерзнуть до костей. До оружия едва можно было дотронуться – таким холодным был металл, и солдаты стреляли снова и снова просто в воздух, чтобы стволы и затворы не примерзали.

Но еще хуже морозов была начавшаяся оттепель. Войска жили в постоянной грязи, промокая насквозь во сне или когда бодрствовали. Томпсон жаловался на ноги: они сильно опухли и онемели. Он даже не мог снять сапоги, чтобы натереть ноги маслом, что могло бы принести ему некоторое облегчение.

– Давай подвигайся немного! – сказал Таунчерч. – Конечно, они совсем отмерзнут, если ты не будешь шевелиться, бездельник!

Через три дня, когда их пребывание на передовой закончилось, Томпсон уже не мог стоять. Его пришлось унести в лагерь в трех милях позади, а потом отправить за врачом.

Ботинки разрезали, и ноги в них оказались распухшими, бесформенными, цвета сырого гниющего мяса, в которое впечатались шерстяные носки, как рисунок на гниющем теле. Томпсон, смотревший на происходящее, не сказал ни слова. Он просто шумно вздохнул, а потом отвернулся и, глядя куда-то вдаль, стал насвистывать что-то неопределенное сквозь зубы.

Врач отвел Ньюэза в сторону и сказал, что Томпсон, вероятно, потеряет обе ноги.

– Почему вы не привели его раньше?

– Сержант Таунчерч считал, что он симулянт.

– Мне нужно поговорить с вашим сержантом.

Но врачи во Врэни были очень заняты. Они работали по двадцать часов в сутки. И когда батальон вернулся на передовую в Грикур, Таунчерч снова был с ними, как и прежде.

– Эванс, Маддокс, Ньюэз, Раш! Я хочу, чтобы вы немного прогулялись. Полковник просил достать парочку бошей [10]10
  Бош – во Франции бранное прозвище немцев.


[Закрыть]. Так что мы должны постараться и доставить ему удовольствие.

– Почему всегда Эванс? – спросил Ньюэз.

– А почему всегда я? – парировал Таунчерч.

Сам Таунчерч был человеком, не знавшим страха. Раш говорил, что его собираются наградить. Он уже неоднократно был упомянут в донесениях, и на него обратило внимание командование. Таунчерч знал об этом. Он выполнял свой долг изо всех сил и был храбрецом. Он мог бы совершить великие поступки, если ему представится случай. И он говорил своим приятелям офицерам, что решил сделать карьеру в армии. Он уже не вернется кучером в Каплтон Кастл. Эти аристократы больше не будут вытирать об него ботинки. Теперь он был кем-то, и его самым большим желанием было получить чин.

Этой весной снова начались тяжелые бои. Англичане преследовали отступающих немцев. Они пробивались к Сен-Квентину. Обе стороны вели мощный обстрел противника.

В секторе Грикур снаряды ложились очень точно, прямо на переднюю линию окопов, вытянувшихся на пятьдесят ярдов, оставляя от земляных укреплений одни развалины. Грохот от ответного британского обстрела был оглушающим. Это походило на жизнь между двумя вулканами. Нервы людей были напряжены и расшатаны, а разум расстроен.

Том, сидевший в окопе, думал, что земля никогда не перестанет дрожать. Ему казалось, что она разверзнется и поглотит его. Напротив него человек по фамилии Ламберт припал к брустверу, ужасные судороги пробегали по его телу. Он так вцепился пальцами в нижнюю губу, что из нее брызнула кровь.

Вдруг Ламберт вскочил на ноги и перевалился через бруствер. Том попытался поймать его, но уже было поздно. Ламберт перебрался через проволочные заграждения и бежал на вражеские окопы, забрасывая их, как ему казалось, гранатами.

– Вонючие пушки! – визжал он. – Сейчас я заткну вас! Я заставлю вас замолчать раз и навсегда!

Том, как ветер, бросился за ним, но Ламберт замертво упал – снайперская пуля угодила ему прямо в лоб. Том развернулся и побежал назад. Он прыгнул в окоп головой вперед и почувствовал, как его словно молотком ударили по ноге. Пуля сорвала каблук с сапога.

Иногда, когда солдат отводили с передовой и размещали в каком-нибудь амбаре или коровнике, они могли растянуться на соломе и проспать часов десять-двенадцать. Они спали как убитые. Если бы протрубили последние архангельские трубы, зовущие на страшный суд, они их ни за что бы не услышали.

Но через день-другой они оживали. Горячая еда в спокойной обстановке, горячий чай, заваренный на чистой воде, возможность посидеть и покурить, баня и бритье делали новым человеком даже тех, кто считал, что уже выдохся, и даже конец света казался им еще преждевременным. Кое-что можно было сделать. Если повезет, можно побродить там, где все еще росла трава и па деревьях распускались листья, где воздух еще оставался свежим и где с зеленых пшеничных полей взлетали жаворонки и пели, зависнув в синем небе.

– Забавно, – говорил Том, – здесь так много вещей совершенно таких же, как дома.

На ферме, где их поселили, был яблоневый сад, и бутоны только начинали распускаться. Том сидел на земле и наблюдал за ласточками, строившими гнездо под карнизом разрушенной фермы. Несколько цыплят бегало в траве, а девочка лет семи-восьми с очень серьезным выражением лица, сидевшая чуть поодаль, присматривала за ними.

Дом уже не был просто разбитой скорлупой. Там жил пожилой фермер со своей семьей – женщинами и маленькими детьми. Мужчины помоложе ушли сражаться. Старик в соломенной шляпе на затылке и с короткой глиняной трубкой в зубах забрался на крышу и приколачивал дранку к стропилам. Женщины работали в поле. Одна из них пахала на коровах.

Том поднялся и подошел к девочке. Она хмуро посмотрела на него.

– Не бойся, я не украду твоих цыплят.

– Comment [11]11
  Как? (фр.)


[Закрыть]?

– Цыплята, – сказал он, указав на них. – Я их не украду, и яйца тоже.

– Comment?

– Я смотрел на ласточек, вот и все, и на бутоны на деревьях. У вас, думаю, хорошо уродятся яблоки, если не будет поздних заморозков.

Ребенок ничего не сказал. Девочка не понимала его. Она сидела, засунув руки под передник, и хмурилась еще сильнее прежнего.

– Вот, посмотри, – сказал он ей, вынимая из кармана фотографию. Ее прислала в письме Бетони, и на ней была мать в саду в Коббзе. Она держала в руках соломенный садок для пчел – собиралась взять пчелиный рой, который собирался на стволе яблони.

– Знаешь, кто это такие? Я смотрю, у вас есть своя пасека, вон там. А это в Англии. Видишь, там тоже бутоны на деревьях. Такие же, как у вас тут.

Девочка взяла фотографию и долго ее разглядывала. Потом отдала ее Тому и опять засунула руки под передник.

– C'est la ruche, – пробормотала она, – pour les abeilles [12]12
  Это улей для пчел (фр.)


[Закрыть].

– Ну, да. Как я тебе и говорю. Это в Англии.

Том отошел. Ему навстречу шли Ньюэз, Дансон и Эванс. Они остановились, чтобы понюхать яблоневый цвет.

– Эй, Том, братаешься?

– Я пытался объяснить ей, что не собираюсь стащить ее кур или яйца.

– Если бы не ее дедушка, мы бы уж навернякаэто сделали. У старого черта припрятан обрез.

– Хотел бы я поговорить с людьми здесь. Но не могу, и это кажется мне ужасным.

– Что это с тобой, Тосс? Ты даже с нами не очень-то разговорчив. Ты всегда был молчаливым мерзавцем.

– Я говорю тогда, когда у меня есть что сказать.

– Обычно по вторникам и пятницам, да?

– Не обращай внимания на Пекера, – сказал Ньюэз. – Он просто проиграл в покер.

Том нашел кусок ствола каштана размером почти с кулак и вырезал на нем портрет девочки. Когда у него находилась свободная минутка, он работал над портретом, по памяти восстанавливая черты круглой головки, грациозно посаженной на прекрасной шейке.

Батальону было приказано сниматься, и солдаты строились за деревней. Том пошел к старой ферме и встретил девочку, которая гнала по улице коров. Он вынул деревянную головку из кармана и отдал ей.

– Это тебе, – сказал он. – Сувенир. Я сам это сделал, видишь. Вот этим ножичком. Надеюсь, он тебе понравится.

Девочка посмотрела на головку и потом на Тома. Ее лицо осталось безучастным, и она ничего не сказала.

– Ладно! – сказал он. – Мне нужно идти, а то влетит. Мы скоро уходим.

Он повернулся и поспешил в деревню. Его сапоги затопали по дорожной пыли. Когда он оглянулся на повороте, девочка все еще стояла, прижав к груди резную головку.

В десять часов весь батальон выстроился за деревней в полном вооружении, готовый к маршу. День выдался теплый, и в воздухе сладко пахло примятой травой. Солдаты сидели по обочинам дороги, курили и болтали в ожидании приказа. Ньюэз и Дансон играли в кости. Том возился с рюкзаком Эванса.

– Эй, Тосс! – сказал Ньюэз, толкнув его. – Это не тс ли, с фермы?

Вдоль дороги медленно шли старик и маленькая девочка, разглядывая солдат. У старика были совершенно седые волосы и черные брови. На голове была синяя шляпа, и он курил трубку. На девочке был передник в белую и коричневую полоску. Они шли по дороге, взявшись за руки, и один или двое солдат окликнули их, отпуская шуточки на ломаном французском. Вдруг они остановились, и девочка показала пальцем на Тома.

Старик кивнул, попыхивая трубкой. Он достал что-то из кармана и отдал девочке. Она же, в свою очередь, отдала это Тому. Это было деревянное распятие шести дюймов длиной и четырех шириной. Христос был вырезан очень просто, примитивно. Том часто видел такие распятия на стенах разрушенных домов в округе.

– Это вам, – сказал старик, прилежно произнося английские слова, – чтобы оно хранило вас в сражениях.

– Но, право, вам не следовало приходить сюда издалека…

– Малышка очень хотела найти вас. Это было важно, очень. Да. Вы ее друг и сделали ей подарок. Она всегда будет хранить его и помнить вас. И я тоже. Мы будем помнить.

– О, – сказал Том, поднимаясь с колен, уверенный, что все вокруг слушают. – Спасибо. Merci. – Он положил руку девочке па голову.

– Удачи, – сказал старик. – Господь храни вас и ваших товарищей.

Они с девочкой пошли обратно, рука в руке. И скоро их потеряли из виду. Солдаты задвигались, толпясь на дороге. Том стоял, глядя на распятие, вертя его в руках, ощупывая стертые края и углы, гладкое дерево. Оно было вырезано из самшита и на ощупь казалось очень старым.

Сержант Таунчерч подошел, выкрикивая приказы. Он увидел распятие в руках у Тома.

– Что это такое, черт побери? Ты ведь не вонючий католик, Маддокс?

– Нет, мне его дали, – сказал Том.

– Какая-нибудь шлюха наверняка, – Таунчерч пошел дальше, выкрикивая приказы. – Все вы, поднимайтесь! Это вам что, посиделки?

Шестой батальон отправился, оставляя позади деревню Норби. Над головой пели жаворонки, а из придорожных кустов вылетали воробьи. Солнце светило прямо в глаза. Солдаты снова шли на передовую.

– Я былженат, – сказал Эванс, – но жена умерла десять лет назад, и наша малышка тоже.

– А долго ты был женат? – спросил Дансон.

– Два года, только и всего.

– И у тебя совсем никого нет?

– Никого, насколько мне известно. Так что, когда меня не станет, никто не будет тосковать по мне. Это совсем не плохая штука.

– Не станет? – удивился Брейд. – Почему? Ты собираешься уехать, Тэф? В Монте-Карло?

Эванс улыбнулся:

– Я не переживу эту войну.

– Переживешь, – сказал Ньюэз. – Ставлю фунт.

– У тебя есть предчувствие, Тэф? – спросил Дейв Раш. – Вы все такие, чертовы валлийцы. Все дьявольски суеверны.

– Тебя ведь, как шахтера, освободили от службы. Почему же ты не остался на шахте?

Эванс поднял глаза к небу:

– Я хотел выйти из темноты.

– Ты не очень-то хорошо подумал, когда выбирал для этого момент.

– Знаете, там, в шахте, находишься в постоянном страхе. Я подумал, что оставляю его там. Я решил, что здесь меня либо убьют, либо нет. Я не торговался со смертью за жить,потому что смерть это то, что присутствует здесь постоянно. Она ожидает повсюду, и она угнетает нас.

– Да, тебе надо бы съездить домой ненадолго.

– Наверное, – согласился Эванс. – Но мне почему-то кажется, что я туда уже не вернусь. У меня постоянно такое чувство, что что-то непременно случится.

– У нас у всех такое чувство, – сказал Дансон. – И это означает еще один чертов денек! А это значит, что мы живы!

Эванс засмеялся вместе со всеми. Он наклонился и толкнул Дансона в плечо. Долгая передышка не пошла ему на пользу, как другим. Он по-прежнему был бледным и изможденным, а его руки, когда он зажигал сигарету, тряслись, как у старика.

В секторе Сельона обстрел был очень сильным. Скоро деревня превратилась в груду щебня. И передняя, и резервная линии окопов несколько раз были полностью разрушены, так как неприятель засек их и вычислил все «просто до миллиметра», как сказал Брейду капрал Стивенс. Как-то рано утром снаряд попал точно в передовой наблюдательный пост, а потом наступила тишина. На посту были лейтенант Булок и еще двое – Бремнер и Эванс.

Том и Ньюэз поползли к посту под пулеметным огнем. Они добрались туда и начали копать. И офицер, и Бремнер были мертвы, но Эванс, погребенный под четырехфутовым слоем земли, оказался живым. Во рту и в горле у него было полно земли, и они пальцами доставали ее оттуда. Чуть ли не целый час прошел до того момента, когда в легкие попал воздух.

Они решили, что Эванс умрет, если ему не оказать срочную медицинскую помощь. Поэтому, хотя и было совсем светло, они подняли его и побежали через нейтральную полосу. Им нужно было преодолеть две сотни ярдов. Немецкие пулеметчики открыли огонь, и пули изрешетили землю позади. Трижды хлопнуло ружье, и потом огонь внезапно прекратился. Немцы давали им спокойно пройти.

Эванса отправили на медицинский пост в Рилуа-сю-Колле. Врачи объявили его везунчиком и снова отправили в окопы. Упавший всадник должен сразу же снова сесть в седло, а испытавший шок должен опять стать под шквал огня. Сержант Таунчерч был такого же мнения. Он проводил в жизнь принцип еще одного шага. И спустя лишь двадцать два часа он назначил Эванса устанавливать проволочные заграждения.

– Эванса брать нельзя, – сказал капрал Стивенс. – Он слабак, ему вообще не следовало бы быть на передовой.

– Вы это о всяких его судорогах и корчах? Он просто прикидывается. Дурака валяет, как и всегда.

– В понедельник он был заживо похоронен на наблюдательном посту. Ньюэз и Маддокс откопали его.

– И что с того? Только когда он будет похоронен мертвым,ему будет позволено отлынивать от службы. А до этого он будет делать то, что положено.

Так что Эванс отправился ставить проволоку в пятидесяти ярдах на нейтральной полосе, таща на себе катушку с колючей проволокой. В ту ночь все десять человек, включая Таунчерча, были обстреляны немецким патрулем. Они вернулись с двумя ранеными. Таунчерч доложил об одном пропавшем. Этим человеком был рядовой Эванс.

– В него попали? – спросил капрал Эдман.

– Не в него! – ответил Таунчерч. – Он отлично смылся, вот что он сделал. Я всегда говорил, что он бездельник.

Через несколько дней Эванса нашли в церкви в Бассероше и привели назад под арестом. Он предстал перед полевым трибуналом по обвинению в дезертирстве. Сержант Таунчерч дал показания против него. То же самое сделал и жестокий врач на Рилуа. Он заявил, что Эванс умственно и физически здоров. Естественно, что теперь Эванс был совершенно тихим. Больше не дергался, только выглядел очень усталым. Его признали виновным и приговорили к смерти.

Батальон перебазировался в Бериньи. Погода испортилась, начались грозы. Люди из третьего взвода рыли дренажные канавы, чтобы отвести поду. Сержант Таунчерч разыскивал Тома.

– Маддокс! – орал он. – Идите за мной! – А как только они выбрались, сказал ему на ухо: – У меня есть для тебя подходящая работенка. Будешь одним из двенадцати, команда для расстрела. Завтра утром.

– Я не сделаю этого, – сказал Том.

– Не все ружья будут заряжены. Тебе может достаться такое.

– Это не имеет значения. Я все равно не стану стрелять.

– Ты, кажется, не понимаешь. Это приказ! Ты знаешь, что будет, если ты откажешься?

– Мне все равно. У вас нет права набирать людей из того же самого взвода. И вам не удастся заставить других сделать это.

– Кто-то должен делать такие вещи. Думаю, что лучше не выносить сора из избы.

– Пусть его расстреливают те, кто приговорил. Я пришел, чтобы драться с немцами, а не затем, чтобы убивать своих парней. И еще иногда думаю: почему я должен убивать их,когда вижу, что они такие же люди, как и мы?

– Ты, может быть, хочешь к ним присоединиться? Там у них наверняка есть такие же типы, как ты. Ты будешь у джери, как дома. И не отворачивайся, когда я с тобой разговариваю!Куда это, черт возьми, ты направляешься?

– Я иду к своему взводу.

– Э, нет! Я сажаю тебя под арест, Маддокс. А завтра ты окажешься под трибуналом. Посмотрим, как тебе понравятся последствия.

Тома отвели в конец деревни и заперли на ночь в коровнике, рядом с отделением, где сидел Эванс. Между ними была только деревянная стенка, и Эванс слышал, как кого-то привели.

– Кто там? Я тебя знаю?

– Это я, – ответил Том. – Тосс Маддокс.

– А тебя в чем обвинили, дружище Том?

– Опоздал на построение, – сказал Том. – Третий раз за последнюю неделю, если верить капралу.

– Они собираются расстрелять меня утром. Тебе это известно, Тосс? Ты слышал, что произошло?

– Да, мы слышали. Парни хотели прийти повидать тебя, но нам сказали, что ты просил не приходить.

– Лучше, чтобы меня оставили в покое. Они ведь не обиделись, правда, Тосс? Просто мне нужно время, чтобы подумать.

– Они не обиделись, – сказал Том.

– Здесь в общем-то замечательно, тихо. Я даже слышу, как где-то поет скворец.

– У тебя там есть окно, Тэф?

– Над дверью есть маленькое круглое окошко. Мне видно небо. Похоже, будет еще одна гроза. Сегодня рано стемнеет, думается, но у меня тут есть свечка и спички.

– У тебя много сигарет?

– Да, черт побери! Штук пятьдесят. Но я никогда и не был серьезным курильщиком. Так, мог выкурить одну-другую иногда.

– Я тоже, – сказал Том.

Когда наступила темнота, Эванс чиркнул спичкой и зажег свечу. Том уселся на койку и стал смотреть на свет в щелях стенки. Потом он зажег свою свечу. Изредка с улицы доносились голоса и слышались шаги. Чуть дальше, к северу от деревни, гремели колеса полевой кухни, подъезжавшей к окопам по мощеной дороге. А еще дальше продолжали грохотать орудия. В пристройке рядом всю ночь возились на насестах куры, кудахтая изредка во сне и хлопая крыльями.

– Тосс! – позвал Эванс. – Ты не спишь?

– Нет, Тэф, не сплю.

– За Мертюром есть маленькая деревушка, по ней течет ручей, а через него перекинут старый горбатый мостик, и по берегам растут серебристые березы. А вода в ручье такая чистая, что если бы она не бежала по камням, то ты никогда бы не подумал, что она там вообще есть.

– Хотел бы я побывать там, – сказал Том.

– Завтра утром, когда меня поведут, я буду думать, что гуляю у ручья. Это все чушь, я знаю, я никогда не верил в жизнь вечную, но вот об этом я и стану думать, это и буду представлять себе. Я пойду вдоль ручья, пока земля не поднимется. Я так часто себе это представлял, что теперь точно знаю, куда приду. К зеленым холмам и тому, кто ждет меня там.

Перед рассветом дверь сарая отперли, и туда вошел священник. Он сел на табурет у походного столика и посмотрел на Эванса. Приговоренный, как ему показалось, выглядел слишком спокойным.

– Ну, Эванс?

– Я говорил, что мне не нужен священник.

– Мне подумалось, что вы могли передумать. Может быть, вы не англиканец? Если хотите, я смогу найти методистского священника.

– Нет-нет. Меня воспитали в традициях англиканской церкви, но теперь я неверующий.

Полковой священник молча смотрел на Эванса в свете свечи. Рука, в которой он держал потрепанный молитвенник, была тонкой и хрупкой, как у женщины, а лицо похоже на детское. Он силился понять, что у приговоренного на уме.

– Очевидно, недостаток веры и привел вас к такому печальному концу.

– Уходите, – сказал Эванс.

Но священник колебался. Он считал своим долгом попытаться еще раз:

– Вы называете себя неверующим, но ведь вас нашли в церкви.

– Там было тихо.

– Если вы не верите в Бога, то, может быть, вы верите своим товарищам?

– Я из Южного Уэльса, – сказал Эванс. – Я видел, куда люди приложили руки, и эти места теперь заброшены, и там всегда будет пепелище. Но я также видел, куда другие люди приложили свои силы, и эти места теперь зеленее, чем прежде.

– И что же? Из этого следует, что вы верите в добро и зло.

– Они существуют вместе, и так будет всегда.

– Но вы не верите, что добро в конечном счете одержит победу над злом?

– Победа уже в том, что добро вообще существует.

– Я мог быдать вам утешение, если бы вы только позволили мне.

– Я не нуждаюсь в нем.

Священник ушел. Обе створки дверей заперли. Свет постепенно начинал проникать сквозь круглое окошко наверху, Эванс задул свечку и положил огарок в карман.

Том сидел на койке, обхватив руками колени. Он смотрел сквозь решетчатое окно, как занимается утро. На дворе бегали куры и кукарекал петух. Кто-то возился с соломорезкой. За стенкой Эванс приводил себя в порядок.

Когда за ним пришли, Эванс встал и постучал в стенку:

– Пока, Тосс. Береги себя. Спасибо, что посидел со мной.

– Пока, Тэф.

Том встал и выглянул из окна. Он видел, как уводят Эванса. В усыпанном соломой дворе пожилая женщина в черном платке кормила кур. Когда Эванс проходил мимо, она выпрямилась и перекрестилась. Том запрокинул голову и посмотрел на небо, обложенное багровыми грозовыми тучами, между которыми пробивались лучи утреннего солнца. Он увидел трех чаек, серебристо-белых на фоне темных туч. Откуда-то неподалеку донесся звук ружейного залпа. Женщина упала на колени.

Том предстал перед полевым трибуналом по обвинению в отказе исполнять приказ. Он признал себя виновным, и его осудили. Сержант Таунчерч, конечно же, был неправ. Том это знал, и офицеры тоже. Но дисциплину нужно соблюдать, поэтому никто не спрашивал, какой приказ он не выполнил.

Его приговорили к пяти дням в Первом штрафном батальоне. Это означало дополнительные наряды, заключение в караулке и хождение по плацу в полной выкладке. И еще это означало, что все пять дней, по вечерам, его на два часа привязывали к орудийному лафету, крест-накрест, притянув запястья и лодыжки к ступицам колес. Сержант Таунчерч лично приходил проверить, плотно ли стянуты ремни, а потом он возвращался посмотреть, как Тома отвязывают. И каждый вечер, когда ремни снимали, он задавал ему один и тот же вопрос:

– Ну, Маддокс? Не жалеешь, что ослушался приказа?

Том никогда не отвечал. Он притворялся, что просто не замечает его.

В конце июля Шестой батальон оставил Сомму и перебазировался во Фландрию, к городу Ипр, который находился под обстрелом день и ночь. На пути им встретилась группа связистов.

– Добро пожаловать в столицу выпуклости! Когда найдете хоть одну, не уносите ее с собой, пожалуйста!

– Ступайте к шлифовальщикам, и пусть вас хорошенько пригладят!

– Может, и вы отличитесь в ловле снарядов.

– Казармы вон там, слева от вас. Точнее, были там еще сегодня утром.

– Пароль «Нож». У вас все равно не будет времени сказать что-нибудь подлиннее.

В тот же вечер Том и Ньюэз облазили весь город, бывший когда-то городом гордых шпилей. Они всматривались в руины старого собора, каркас Зала духовенства.

– Когда все это кончится, люди снова отстроят его. Удивительно, как у них духу хватит начать.

– Ты вернешься сюда? – спросил Том. – Потом, посмотреть, как он выглядит.

– Это мысль, – сказал Ньюэз. – Как насчет того, чтобы вернуться сюда вместе? Например, через десять лет после того, как война кончится, съездим специально для этого.

– Ладно, договорились, – согласился Том. – Если только будем живы.

– А если и умрем, то наш дух вернется сюда. В ближайшие годы по Франции и Бельгии будет бродить множество духов.

По всему фронту собирались войска для нового наступления. Каждый акр был буквально забит людьми, лошадьми, орудиями и снаряжением. Врагу, занимавшему позиции на возвышенности в северо-восточной части города, была видна вся эта сутолока внизу, похожая на человеческий муравейник. Немецкие наблюдательные посты господствовали над городом, и артиллерия могла обстреливать любые точки на выбор. И с каждым днем обстрел усиливался.

– Сидим тут, как утки! – сказал Ньюэзу Дик Кострелл. – Какого черта наши папаши ждут?

– Они сейчас как раз заканчивают игру в шары.

– Еще дня два, и нам некем будет атаковать.

Кострелл сказал это с горечью. Ожидание действовало ему на нервы. Начался дождь. Земля промокла насквозь.

В последний день июля с первыми лучами солнца британская артиллерия усилила обстрел. По всему фронту пехота выбралась из окопов и, поддерживаемая заградительным огнем, двинулась на неприятеля. Началось новое большое наступление.

Шестой батальон должен был поддержать полки Вустершира. На помощь подходили танки. Но земля была такой мокрой, что танки либо просто увязали в канавах, либо попадали под вражеские снаряды, потому что двигались слишком медленно.

Шестой батальон пошел в атаку, но был отброшен назад убийственным орудийным огнем. Они были вынуждены окопаться на занятых позициях. К вечеру дождь усилился. Всю ночь солдаты пролежали в траншеях, полных воды. Дождь продолжался и на следующий день, и на следующий за ним.

На пятый день их сменил другой батальон. Они прошли по менинской дороге и вошли в лагерь за Ипром. Им выдали сухую одежду и напоили сладким чаем с ромом. Еда состояла из говяжьего рагу, которое еще дымящимся разлили по котелкам, но из-за непрекращающегося обстрела в нем были и нежелательные ингредиенты.

– Это еще что? – спрашивал Ньюэз, выуживая из миски кусок шрапнели и показывая его повару. – Неприкосновенный запас?

– Это то, что вы обычно оставляете по краям тарелки.

За сдой они пытались разузнать, как продвигается наступление, но оказалось, что никто точно не знает. До них доходили только слухи, некоторые из них были весьма безрадостными. Капрал, например, рассказал о том, что британские орудия обстреляли позиции, занятые уже британскими же войсками. Еще рассказывали о целой роте батальона трех графств, потерянной всего за восемь часов в темноте под Пилкем Риджем. И еще говорили – неизвестно, правда ли это, – что Пятый батальон Западной Мерсии потерял три четверти личного состава под Раннехемарком.

– Снова чертова Сомма, – сказал Тому Пекер Дансон, – только это еще хуже, чем было там.

Август во Фландрии всегда был сырым, но август тысяча девятьсот семнадцатого был хуже, чем все предыдущие.

– Это из-за пушек идут дожди, – повторял Дансон. – Я уже заметил: как только начинается обстрел, жди дождя!

Они сидели в окопах возле Хуга, промокшие до костей. Спать было невозможно из-за обстрела. Нервы были на пределе у всех. Только Ньюэз оставался бодрым.

– Тебе надо было захватить зонтик, Пекер.

– Мне надо было притащить с собой чертово каноэ. Теперь понятно, почему немцы так заняты своими подводными лодками. Они скоро используют их в окопах.

– Слушайте! – сказал Ньюэз, приложив указательный палец к губам.

– Что за черт? – спросил Дансон.

– Смирно! Опускается тьма.

– Да я тебе сейчас башку откручу!

Постепенно, с наступлением темноты, вражеский обстрел, особенно сильный в сумерках, ослабевал. Снаряды рвались редко и ложились не так густо.

– Джери готовятся ко сну, – говаривал Ньюэз, когда обстрел стихал. – Они выгоняют на улицу котов и оставляют записку для молочника.

Бац. Бац. Левее.

– Две пинты, – сказал Ньюэз.

Бац. Бац. Правее.