Текст книги "Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла (ЛП)"

Автор книги: Meghan O'Gieblyn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

В этот момент я пытался вспомнить цитату Нильса Бора, который однажды сказал что-то подходящее о физике и религии, когда архитектор резко повернулся ко мне и признался, что шведы, подобные ему, испытывают дискомфорт от разговоров о религии.

"Часто говорят, – сказал он мне, – что мы скорее обсудим нашу сексуальность или гигиенические практики, чем раскроем вопросы веры". Однако, продолжал он, когда ему приходилось задумываться над этими вопросами о Вселенной – когда он думал о странностях космоса и возможности существования множества космосов, – он не мог не испытывать религиозного благоговения. Он надеялся, что я прощу его, сказал он, за вольное употребление этого слова; он имел в виду лишь то, что в эти моменты он испытывал своего рода самотрансценденцию. Конечно, никто не может прочитать о современной науке и сделать вывод, что Вселенная имеет к нам какое-то отношение или существует для нашего блага. Мы как вид должны быть меньше, чем мельчайшие букашки в ее завораживающих масштабах.

Когда он говорил, мне казалось, что его поднимает вверх сила его собственного видения, в самые высокие точки космоса, и он наблюдает, как Земля становится все меньше и меньше, пока не уменьшится до одного пикселя. Арендт однажды назвала вид на Землю из космоса «Архимедовой точкой», опираясь на популярный анекдот о том, что Архимед однажды заявил, что мог бы сдвинуть саму Землю, «если бы ему дали другой мир, чтобы стоять на нем». Для Арендт это была идеальная метафора научного стремления выйти за пределы человеческой позиции, возможно, даже за пределы самого пространства и времени, чтобы лучше понять наше место во Вселенной. Научная перспектива, писала она, пытается сделать все происходящее в мире «действительным за пределами человеческого чувственного опыта... действительным за пределами человеческой памяти и появления человечества на земле, действительным даже за пределами возникновения органической жизни и самой земли». Возможно, именно поэтому такие решения, как теория мультивселенной, были столь привлекательны: они предоставляли, в буквальном смысле, «другой мир, на котором можно стоять», чтобы мы могли расширить взгляд науки от третьего лица и охватить всю нашу Вселенную.

-

На следующий день после ужина я отправился в Копенгаген, который находился всего в нескольких минутах езды на поезде по Балтике. Конференция начиналась только на следующий день, и, кроме саунд-чека на месте проведения конференции, у меня была свободная вторая половина дня. Когда я вышел из здания вокзала, было сыро и пасмурно, а улицы были переполнены другими туристами. Я взял напрокат велосипед и пару часов бесцельно катался по городу, не имея в виду никакого конкретного пункта назначения. Примерно в середине дня тучи потемнели, и начался дождь. Я завел велосипед в парк, чтобы укрыться под деревьями, и несколько минут стоял там под высокими соснами, ожидая, когда дождь закончится. Только потом я огляделся и увидел, что нахожусь не в парке, а на кладбище. Судя по всему, это было очень большое кладбище. На карте, прикрепленной к одной из оград, был список известных людей, похороненных здесь. Я начал просматривать список, и не успел я признаться себе, что ищу, как он оказался там: Нильс Бор, физик, который пришел мне на ум накануне вечером. Такое странное совпадение. Это было одно из многих "удвоений", как я их называл, произошедших на той неделе. Я часто сталкиваюсь с подобными отголосками – образами, именами или мотивами, которые повторяются в течение нескольких дней, так что мир кажется пронизанным заметной закономерностью. Иногда образ, приснившийся мне во сне, вновь появляется на следующий день в бодрствующей жизни. Когда я еще был христианином, эти моменты были наполнены смыслом, и я верил, что Бог говорит со мной, но теперь они казались произвольными и бессмысленными. Совпадения в большинстве случаев являются ментальным феноменом: закономерности существуют в сознании, а не в мире.

Я запомнил дорогу к могиле и начал толкать велосипед по центральной дорожке кладбища. Бор был пионером квантовой физики вместе с Вернером Гейзенбергом, Максом Планком и другими в 1920-х годах. Он был ответственен за то, что сейчас называется копенгагенской интерпретацией физики, которая, к сожалению, стала ассоциироваться с фразой «Заткнись и вычисляй», обозначающей твердое убеждение (широко распространенное на современных физических факультетах), что физики должны придерживаться прагматического применения квантовой механики и не задавать вопросов о ее основах или о том, что все это значит. Но взгляд Бора был более тонким. Он просто считал, что наблюдатель имеет фундаментальное значение для квантового эксперимента, что невозможно понять, что происходит в мире, не принимая во внимание нас самих и наш разум. Он никогда не заходил так далеко, чтобы предположить, что разум вызывает коллапс волновой функции, но он признавал, что в процессе эксперимента физик запутывается с миром, так что невозможно отделить наблюдателя от наблюдаемого. Для Бора это полностью изменило предположения научного метода. Больше не могло быть чисто «объективного» взгляда на мир, который учитывал бы всю картину в целом. Наука всегда относилась к конкретному наблюдателю и должна была признавать наше субъективное мировоззрение как людей. Мы не могли говорить о реальности, не говоря о себе.

По крайней мере, именно так я интерпретирую его взгляды, которые настолько сложны и непоследовательны, что до сих пор ведутся споры о том, во что он верил на самом деле. Сам Бор не боялся самопротиворечий: одной из его любимых тем был «парадокс» – понятие, которое, по его мнению, лежало в основе квантовой физики. Он был известен тем, что произносил апофегмы, которые оказались чрезвычайно цитируемыми. «Вы не думаете, вы просто логичны», – часто говорил он коллегам. Однажды, после лекции более молодого физика, он подтвердил, что все согласны с тем, что теория молодого человека безумна. «Вопрос, – сказал он, – в том, достаточно ли она безумна, чтобы иметь шанс оказаться верной». Бор считал, что всякий раз, когда мы сталкиваемся с парадоксом, это признак того, что мы столкнулись с чем-то истинным и реальным. Это объяснялось фундаментальным разрывом между реальностью и разумом – разрывом, который причудливый квантовый мир сделал очевидным: объекты могли находиться в двух местах одновременно или запутываться таким образом, что влияли друг на друга, даже находясь на расстоянии световых лет друг от друга. Мы, люди, не могли правильно мыслить об этом мире или говорить о нем связно. Чтобы заниматься наукой, мы должны были перевести эти квантовые явления на язык классической физики – сославшись на причину и следствие, пространство и время, – признавая при этом, что этот язык неизбежно метафоричен и антропоцентричен. «Физика – это не то, как устроен мир», – сказал он однажды, – «это то, что мы можем сказать о мире».

Я не могу сказать, является ли такая интерпретация физики более правдоподобной, чем теория мультивселенной, – как неспециалист, имеющий лишь самое беглое представление об основах, я не в состоянии высказать свое мнение, – но меня давно интересовали взгляды Бора в связи с их философскими последствиями. Вопрос о разуме и его потенциальных границах впервые заинтересовал меня как теологическая проблема. Тексты, которые я изучал в колледже, особенно на продвинутых курсах, посвященных реформатскому богословию, утверждали, что Бог непознаваем, полностью превосходит человеческое понимание. Мы можем постичь вечные истины лишь «как сквозь темное стекло», как выразился апостол Павел, через искаженную линзу, затуманившую земное восприятие. Хотя Бор не был религиозен, он однажды заметил, что парадоксы были неотъемлемой частью религиозных притч и коанов, потому что кажущиеся противоречивыми утверждения были необходимы, чтобы преодолеть пропасть между человеческим и духовным мирами. «Тот факт, что религии на протяжении веков говорят образами, притчами и парадоксами, означает лишь то, что других способов постичь реальность, к которой они обращаются, не существует», – сказал он.

Эту цитату я пытался вспомнить накануне за ужином. Она была из разговора с Гейзенбергом, который, как он вспоминал, состоялся после конференции в Сольвее в 1927 году, и впервые поразила меня своей глубиной. Сам Христос был мастером противоречий, утверждая, что слабость – это форма силы, что жизнь может быть достигнута через смерть, что богатство можно обрести, отдав свое имущество. На самом деле в самом понятии воплощения было что-то странно-квантовое. Чем еще был ипостасный союз – Его бытие одновременно Богом и человеком – как не разновидностью двойственности? Он также любил рефлексивные игры ума, обращая вопросы обратно к вопрошающему. Когда ученики спрашивали, сын ли он Бога, он отвечал: "За кого вы меня принимаете?", как будто вера наблюдателя определяла, человек он или божество.

Дорожки кладбища были заросшими, заросшими стройными хвойными деревьями, ветви которых были тяжелыми от дождя. Я толкал велосипед, слегка склонив голову, а когда поднял голову, то понял, что снова оказался у входа. Я проделал полный круг. Я еще раз сверился с картой кладбища – все шаги были точными – и продолжил путь в прежнем направлении, надеясь найти могилу с противоположной стороны. В мгновение ока я заблудился. Дорожки не были обозначены, и спросить было не у кого – единственного человека, которого я видела, женщины, толкавшей детскую коляску под зонтиком, нигде не было видно. Я продолжал идти, все больше и больше убеждаясь, что мне придется отказаться от поисков. Но тут я вышел на поляну, где стоял большой каменный памятник, окруженный забором. Должно быть, это он и есть. Однако, подойдя к могиле, я понял, что ошибся. Это был не Нильс Бор. Это была могила Сёрена Кьеркегора.

Дождь к тому времени прекратился, и, когда я стоял перед надгробием, легкий ветерок шевелил траву. Я достал телефон и послушно сфотографировался, как бы оправдывая свое одинокое стояние перед могилой умершего лютеранского философа. Трудно было не заметить иронии в этой ситуации. Словно мои мысли, которые по мере того, как я шел, переходили от физики к религии, по какой-то таинственной соматической логике направили меня сюда. Кьеркегор был одним из немногих философов, которых мы должны были читать в библейской школе, и он, по крайней мере частично, был ответственен за то, что пробудил мои самые ранние сомнения. Все началось с его книги "Страх и трепет", трактата о библейской истории, в которой Бог приказывает Аврааму убить своего сына Исаака, но в последний момент отменяет это повеление. Распространенная христианская интерпретация этой истории заключается в том, что Бог испытывал Авраама, чтобы узнать, повинуется ли он, но, как отметил Кьеркегор, Авраам не знал, что это было испытание, и должен был принять повеление за чистую монету. То, о чем просил его Бог, противоречило всем известным этическим системам, включая неписаные кодексы естественного права. Его дилемма была совершенно парадоксальной: повинуясь Богу, он должен был совершить морально предосудительный поступок.

Стоя там и глядя на надгробие, я понял, что это еще одно эхо, еще одно странное совпадение. Кьеркегор тоже был одержим идеей парадокса и его связи с истиной. Но я быстро отошел от этой очарованной линии мышления. Бор, как и большинство датских студентов, читал Кьеркегора в школе. Несомненно, память об этих философских концепциях нашла свое отражение в его интерпретации физики, даже если он никогда не признавал этого и не осознавал своего влияния. Идеи не берутся из ниоткуда, они генетические, географические. Как и Бор, Кьеркегор настаивал на ценности субъективной истины, а не объективных систем мышления. Книга «Страх и трепет», по сути, была написана для борьбы с популярной в то время гегелевской философией, которая пыталась стать своего рода теорией всего – чисто объективным взглядом на историю, рациональным и безличным. Кьеркегор, напротив, настаивал на том, что постичь истину можно только через «страстную внутренность», признавая ограниченность человеческого восприятия. Иррациональность поступка Авраама – его готовность принести в жертву своего сына – как раз и делала его совершенным актом веры. Бог сообщил ему личную истину, и он поверил, что она верна для него, даже если не является универсальной.

Будучи студентом-теологом, я находил эту логику отвратительной. Если частные мандаты от Бога могут преобладать над рациональным, этическим консенсусом, то они могут санкционировать любые варварские действия. И как верующие могли быть уверены, что они прислушиваются к воле Бога, а не к другим, более сомнительным голосам? Теперь я понял, что эти возражения, о которых я не думал уже много лет, отражали более глубокую тревогу, которую я испытывал по поводу роли субъекта в науке. Субъективность была ненадежной. Наш разум был загадочен для нас, подвержен заблуждениям и мелким корыстным интересам. Если мы действительно живем в иррациональной и парадоксальной вселенной, если мы действительно можем говорить о реальности, только говоря о себе, то как мы можем быть уверены, что наши наблюдения не корыстны, что мы не просто рассказываем себе истории, которые льстят нашему эго?

Вопрос о субъективности очень занимал меня тем летом. Несколькими месяцами ранее один журнал заказал мне рецензию на несколько новых книг о сознании. Все авторы были мужчинами, и я был удивлен тем, как часто они признавали глубоко личные мотивы, которые привели их к предпочтительным теориям сознания. Двое из них, по странной параллели, перечислили среди этих мотивов желание уйти от своих жен. Первая книга – «Из моей головы» Тима Паркса, романиста, ставшего сторонником теории распределенного сознания – позиции меньшинства, согласно которой сознание существует не только в мозге, но и в объекте восприятия. Паркс утверждал, что впервые заинтересовался этой теорией примерно в то время, когда ушел от жены к более молодой женщине – решение, которое его друзья отнесли к кризису среднего возраста. Он считал, что проблема была в его браке – что-то в объективном мире – в то время как все остальные настаивали на том, что проблема была в его голове. «Мне кажется, что эти различные жизненные события, – писал он, – могли предрасположить меня к тому, чтобы заинтересоваться теорией сознания и восприятия, которая склонна отдавать должное органам чувств, или, скорее, опыту».

Кристоф Кох, один из ведущих нейробиологов мира, посвятил целую главу своих мемуаров вопросу о свободе воли, которой, по его мнению, не существует. Позже, в заключительной главе, он признал, что занялся этим вопросом вскоре после расставания с женой – женщиной, которая, как он отметил, пожертвовала своей карьерой ради воспитания их детей, что позволило ему вести очаровательную жизнь, полную путешествий и профессиональных успехов. Вскоре после того, как дети уехали в колледж, их брак стал напряженным. Им овладели странные эмоции, которыми он "не мог овладеть", и он оказался в плену "власти бессознательного". (В книге нет прямого упоминания о любовной связи, хотя прочесть между строк несложно). Его поиски понимания свободы воли, пишет он, были попыткой "примириться со своими поступками". "Из прочитанного я вынес то, что я менее свободен, чем мне кажется. Мириады событий и предрасположенностей влияют на меня".

Прочтение этих книг в течение одной недели практически уничтожило мою веру в объективность науки – хотя, полагаю, мое разочарование было наивным. Состояние человека, пишет Кьеркегор, определяется «интенсивной субъективностью». Мы – иррациональные существа, которые не могут адекватно понимать свои поступки или объяснять их с точки зрения рациональных принципов. Таков, вкратце, тезис «Страха и трепета», книги, которую Кьеркегор написал, чтобы оправдать свой отказ от невесты, Регины Ольсен. Я покидал кладбище в фаталистическом настроении: как много в нашей науке и философии оправданий дерьмовых людей?

-

Является ли разум надежным зеркалом реальности? Принадлежат ли воспринимаемые нами закономерности объективному миру, или же они являются всего лишь особенностями нашего субъективного опыта? Учитывая, что физика была основана на разделении разума и материи, субъекта и объекта, неудивительно, что возникли две непримиримые позиции, пытающиеся ответить на этот вопрос: одна отдает предпочтение субъективности, другая – объективности. По мнению Бора, квантовая физика описывает наш субъективный опыт восприятия мира; она может рассказать нам только о том, что мы наблюдаем. Математические уравнения вроде волновой функции – это всего лишь метафоры, переводящие этот причудливый мир на язык нашего интерфейса восприятия, или, если воспользоваться аналогией Канта, очки, позволяющие нам видеть хаотичный мир так, чтобы он имел смысл для нашего человеческого разума. Другие интерпретации физики, такие как теория мультивселенной или теория струн, рассматривают физику не как язык, который мы изобрели, а как описание реального, объективного мира, который существует вне нас, независимо от нас. Сторонники этой точки зрения склонны рассматривать уравнения и физические законы как нечто трансцендентное, соответствующее буквальной или, возможно, даже платоновской реальности.

Неспособность примирить эти две точки зрения стала кризисом сама по себе и, кстати, стала проблемой, способствовавшей рождению кибернетики. Как отмечает левацкий коллектив Tiqqun в книге The Cybernetic Hypothesis, нарушения, вызванные квантовой физикой, а также нарушения в математике, подстегнутые теоремой Геделя о неполноте (которая показала, что математика содержит логически истинные утверждения, которые невозможно доказать), привели к широко распространенному в середине двадцатого века мнению, что все науки «обречены на „неполноту“». "Именно из этих уничтоженных основ и сформировалась кибернетика как всеохватывающая система, которая вернет миру его первоначальный порядок и полноту, «всеобщая математизация, которая позволит на практике восстановить снизу утраченное единство наук». Именно это стремление к единству и универсальности привело к тому, что информация стала предельной метафорой, зонтиком, достаточно широким, чтобы охватить леса и города, колонии насекомых и системы автомобильных дорог, компьютеры и человеческие умы, все органические и рукотворные системы, которые сегодня рассматриваются как «сети».

В конечном итоге эта метафора распространилась и на сам космос. Слияние физики и теории информации часто приписывают Джону Уилеру, физику-теоретику, который вместе с Бором разработал основные принципы деления ядер. В конце 1980-х годов Уилер понял, что квантовый мир ведет себя очень похоже на компьютерный код. Электрон распадался либо на частицы, либо на волны в зависимости от того, как мы его опрашивали. Это не отличалось от того, как все сообщения могут быть упрощены до "двоичных единиц", или битов, которые представлены нулями и единицами. Клод Шеннон, отец теории информации, определил информацию как "разрешение неопределенности", что, казалось, отражает способ существования квантовых систем как вероятностей, которые сводятся к одному из двух состояний. Для Уилера эти две области были не просто аналогичны, а онтологически идентичны. В 1989 году он заявил, что "все физические вещи имеют информационно-теоретическое происхождение".

В каком-то смысле Уилер использовал редко признаваемую проблему, лежащую в основе физики: неясно, чем на самом деле является материя. Материализм, как часто говорят, это не просто онтология, а метафизика – попытка описать истинную природу вещей. Материализм говорит о нашем мире, что материя – это все, что существует: все сделано из нее, и ничего не существует вне ее. И все же, попросите физика описать электрон или кварк, и он скажет только о его свойствах, положении, поведении – и никогда о его сущности. Ньютоновская физика заставила нас поверить, что любой объект можно свести к его основополагающим частицам, которые сами состоят из более мелких частиц. Но как только вы попадаете в квантовую область, мельчайшие частицы в определенном масштабе растворяются в энергии и полях, сущностях, которые имеют так мало вещества, что кажутся почти неотделимыми от концептуальных инструментов – математики, вероятностей – которые мы используем для их описания. Это вызывает недоумение. Как могут такие твердые объекты, как камни и стулья, не иметь в своей основе ничего существенного?

Ответ Уилера заключался в том, что материи как таковой не существует. Это иллюзия, возникающая из-за математических структур, которые лежат в основе всего, – космическая форма обработки информации. Каждый раз, когда мы производим измерения, мы создаем новую информацию – в некотором смысле, мы создаем саму реальность. Уилер назвал это "участвующей Вселенной" – термин, который часто неправильно понимают как имеющий мистический оттенок, как будто разум обладает некой жуткой способностью создавать объекты. Но Уилер даже не верил в существование сознания. Для него сам разум был не более чем информацией. Когда мы взаимодействовали с миром, код нашего разума, так сказать, манипулировал кодом Вселенной. Это был чисто количественный процесс, подобный математическому обмену, который может происходить между двумя машинами.

Хотя эта теория объясняет или пытается объяснить, как разум способен взаимодействовать с материей, она представляет собой несколько уклончивое решение проблемы «разум-тело», ловкий прием, который отбрасывает первоначальную дихотомию, выдвигая третью субстанцию – информацию, – которая может объяснить и то, и другое. На самом деле трудно передать, насколько запутанными и самореферентными стали эти две области – теория информации и физика, – особенно если учесть их историю. Причина, по которой кибернетика в первую очередь отдавала предпочтение отношениям, а не содержанию, заключалась в том, что она могла объяснить такие вещи, как сознание, исключительно в терминах классической физики, которая ограничивается описанием поведения, но не сущности – «делания», но не «бытия». Когда Уилер объединил теорию информации с квантовой физикой, он, по сути, замкнул круг, предложив, чтобы дыра в материальном мировоззрении – внутренняя сущность – была объяснена самой информацией.

Идеи Уилера вновь появились в последние годы в разных обличьях – "информационного реализма", "космического вычислителя" и "цифровой физики" – теорий, которые аналогичным образом представляют Вселенную как огромное устройство, обрабатывающее информацию. Оказывается, компьютерная метафора, которая оказалась столь устойчивой при описании человеческого разума, может служить аналогией и для космоса – хотя, как и в исследованиях сознания, метафора легко скатывается в буквализм. Сет Ллойд, профессор Массачусетского технологического института, специализирующийся на квантовой информации, настаивает на том, что Вселенная не похожа на компьютер, а на самом деле является им. "Вселенная – это физическая система, которая содержит и обрабатывает информацию систематическим образом, – утверждает он, – и которая может делать все, что может делать компьютер". Сторонники этой точки зрения часто указывают на то, что последние данные наблюдений, похоже, подтверждают ее. Оказывается, пространство-время не является гладким и непрерывным, как предполагала общая теория относительности Эйнштейна, а больше похоже на сетку, состоящую из мельчайших битов – крошечных зерен информации, которые не похожи на пиксели огромного экрана. Хотя мы воспринимаем мир в трех измерениях, кажется все более вероятным, что вся информация во Вселенной возникает из двумерного поля, подобно тому, как работают голограммы или трехмерные фильмы.

Когда я говорю, что очень стараюсь избегать спекулятивной окраины физики, я имею в виду примерно это. Проблема, однако, заключается в том, что, столкнувшись с этими теориями, их трудно забыть, и малейшая провокация может втянуть вас обратно. Это случилось пару лет назад, когда я наблюдал за тем, как мой двоюродный брат-подросток играет в видеоигры на семейном празднике. Я был расслаблен и немного скучал и начал думать о пейзаже игры, деревьях и горах, которые составляли фон. Благодаря перспективе от первого лица кажется, что вы погружаетесь в мир, целостный и завершенный, в пейзаж, который простирается далеко за пределы кадра, хотя на самом деле каждый объект генерируется по мере необходимости. Сдвиньтесь вправо – и появится дерево; сдвиньтесь влево – и появится мост, создавая иллюзию, что он был здесь всегда. Что же случилось с этими деревьями, камнями и горами, когда игрок не смотрел? Они исчезали – или нет, их никогда не было; они были просто строчкой кода. Разве не так, по сути, работает эффект наблюдателя? Мир оставался в неопределенности, в потенциальной возможности, пока не появлялся наблюдатель и не заставлял его генерировать что-то твердое. Ризван Вирк, программист видеоигр, отмечает, что основной мантрой в программировании является «визуализируй только то, что наблюдается».

Разве весь канон квантовых странностей не может быть объяснен с помощью этой логики? Программное обеспечение никогда не бывает совершенным. Программисты срезают углы ради эффективности – в конце концов, они работают с конечной вычислительной мощностью; даже самые детализированные системы содержат нечеткие, не до конца проработанные области. Возможно, квантовая неопределенность просто показывает, что мы достигли пределов интерфейса. Философ Славой Жижек однажды пошутил на этот счет. Возможно, размышлял он, Бог немного поленился при создании Вселенной, как программист в видеоигре, который не утруждает себя тщательной проработкой интерьера дома, в который игроку не суждено попасть. «Он остановился на субатомном уровне, – сказал он, – потому что решил, что люди будут слишком глупы, чтобы продвинуться так далеко».

Глава 8

В 2003 году философ Ник Бостром опубликовал в журнале Philosophical Quarterly работу под названием "Живете ли вы в компьютерной симуляции?". Бостром – профессор Оксфордского университета и основатель Института будущего человечества, междисциплинарного исследовательского центра, занимающегося изучением экзистенциального риска и других масштабных вопросов о судьбе нашего вида. Большая часть его исследований и работ посвящена угрозе суперинтеллекта – искусственного интеллекта, который будет астрономически умнее и мощнее человека, – и тезис его статьи, который теперь известен как гипотеза симуляции, является следствием (хотя и несколько косвенным) этой озабоченности. Бостром, видный трансгуманист, считает, что человечество находится в процессе становления постчеловеком по мере слияния наших тел с технологиями. Мы сами становимся сверхразумом. Его гипотеза симуляции начинается с того, что он представляет себе будущее, через много поколений, когда постчеловеки достигнут почти богоподобного господства над миром. По мнению Бострома, одна из вещей, которые могут сделать эти постлюди, – это создать симуляции – цифровые среды, содержащие целые миры. Мы уже создаем симулированные миры в видеоиграх и таких интерфейсах, как Second Life и The Sims, но в будущем увеличение вычислительной мощности позволит сделать эти симуляции гораздо более сложными, а существа, живущие в них, вероятно, будут сознательными и самоосознанными. (Как и Курцвейл, он обходит стороной многочисленные технические препятствия в области искусственного интеллекта, настаивая на том, что пока теоретически возможно воплощение разума в кремниевых процессорах и пока будущие технологии будут достаточно сложными, эти технологии будут обладать сознанием). Эти обитатели не будут знать, что живут в симуляции, но будут верить, что их мир – это все, что существует. Вполне вероятно, утверждает Бостром, что по крайней мере некоторые из этих симуляций будут историческими, воссоздающими условия более ранних цивилизаций, которые с тех пор рухнули, что будет полезно в образовательных целях или для простого развлечения. Возможно, постчеловеческие школьники будут наблюдать за симуляцией XXI века, чтобы узнать об образе жизни своих предков. А возможно, постчеловеческие пары будут наблюдать за жизнью, разворачивающейся в этих виртуальных ландшафтах, как мы сейчас наслаждаемся реалити-шоу. Вопрос, который задает нам Бостром, заключается в том, как узнать, что мы живем в реальном XXI веке – историческом времени, которое разворачивается в настоящее время, а не в одной из этих симуляций прошлого? "Может оказаться так, – пишет он, – что подавляющее большинство умов, подобных нашему, принадлежат не оригинальной расе, а людям, смоделированным продвинутыми потомками оригинальной расы".

Бостром обращается к статистическим вероятностям, чтобы подкрепить этот аргумент. Если предположить, что будет много поколений постлюдей – ряд поднимающихся и падающих цивилизаций, – которые создадут эти компьютеризированные среды, то в будущем будет много-много симуляций и только одна реальность «базового уровня», а значит, гораздо более вероятно, что мы сейчас живем в одном из этих симулированных миров. Бостром признает, что есть некоторые причины, по которым это может быть не так. Возможно, человеческий род вымрет раньше, чем мы достигнем стадии постчеловека и освоим технологическую мощь, необходимую для создания сложных симуляций. А может быть, мы обретем такую способность, но потом по разным причинам – этические соображения, просто отсутствие интереса – решим не создавать их. Но если ни одна из этих возможностей не сбудется, то мы почти наверняка живем в симуляции.

Несмотря на то, что статья получила определенный резонанс после публикации, популярность теории возросла за последние десять лет. Особенно горячие сторонники появились среди ученых и светил Кремниевой долины, включая Нила деГрасса Тайсона и Элона Маска. (Маск заявил, что, по его мнению, вероятность того, что мы живем не в компьютерной симуляции, составляет «один к миллиардам»). Несколько лет назад в журнале New Yorker о венчурном капиталисте Сэме Альтмане сообщалось, что два неназванных миллиардера в настоящее время финансируют ученых, чтобы выяснить, как вырваться из симуляции. Другими словами, в XXI веке мы стали излюбленной вариацией скептического мыслительного эксперимента Декарта – предположения, что наш разум лжет нам, что мир радикально отличается от того, каким он кажется.

Гипотеза Бострома стала темой моей презентации в Швеции, которую я сделал во второй день конференции, стоя на краю пустой сцены в затемненном театре главной площадки. Несмотря на мое знакомство с теорией, эти идеи звучали обескураживающе причудливо, когда их произносили вслух, и я вдруг поблагодарил за слепящий свет сцены, который не позволял мне разглядеть лица в толпе. Суть моего выступления заключалась в том, что при всем своем мнимом "натурализме" гипотеза симуляции в конечном итоге была аргументом от замысла. Она принадлежит к длинному ряду креационистской риторики, которая ссылается на человеческие технологии, чтобы доказать, что Вселенная не могла возникнуть без сознательного намерения дизайнера.