Текст книги "Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла (ЛП)"

Автор книги: Meghan O'Gieblyn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

В течение всего времени, пока книга Курцвейла находилась в моем распоряжении, я повсюду носил ее с собой, на дне рюкзака. Не будет преувеличением сказать, что я стал наделять саму книгу с ее странной переливающейся обложкой тотемической силой. Она казалась мне тайным Евангелием, одним из тех древних текстов, посвященных герметическим тайнам, от чтения которых нас отговаривали, когда мы изучали теологию. Оглядываясь назад, можно сказать, что больше всего меня привлекало не обещание сверхспособностей и даже не возможность бессмертия. Это была идея о том, что моя внутренняя жизнь каким-то образом реальна – что чисто субъективный опыт, который я когда-то считал своей душой, был не какой-то призрачной иллюзией, а процессом, содержащим существенную и несводимую к реальности идентичность.

Трансгуманисты не верят в душу, но они придерживаются концепции, которая не так уж и похожа. Курцвейл называет себя «паттернистом». Он считает, что сознание – это информационный паттерн, биологическая конфигурация энергии и материи, которая сохраняется с течением времени. Оно находится не в аппаратной части нашего мозга – клетках, атомах и нейронах, которые постоянно меняются, – а в вычислительных схемах, составляющих наши сенсорные системы, систему внимания и память, которые вместе образуют тот отличительный алгоритм, который мы считаем своей личностью. Это, по сути, функционалистское объяснение разума – популярное мнение о том, что сознание находится не в физическом материале мозга, а в его организации и причинно-следственных связях, – хотя Курцвейл предпочитает более органическую метафору. «Я скорее похож на узор, который вода создает в потоке, проносясь мимо камней на своем пути», – пишет он в книге «Век духовных машин». «Фактические молекулы воды меняются каждую миллисекунду, но узор сохраняется часами и даже годами».

Метафора не была оригинальной. В своей книге 1954 года "Использование человека человеком" Норберт Винер, дедушка кибернетики, писал, что "мы – всего лишь водовороты в реке с вечно текущей водой. Мы не вещи, которые остаются, а модели, которые увековечивают себя". Винер, скорее всего, ссылался на досократовского философа Гераклита, который заметил, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Как и Гераклит, Винер подчеркивал преходящий характер идентичности, тот факт, что природа состоит из текучих паттернов, которые постоянно меняются. Но для Курцвейла паттернизм был именно тем, что делало возможной самую решительную форму постоянства: бессмертие. Ведь паттерн, по сути, является вычислительным, а значит, его можно, по крайней мере теоретически, перенести на компьютер.

Сторонники переноса сознания обычно представляют себе, что это происходит одним из двух способов. Первый, называемый «копирование и перенос», предполагает картирование всех нейронных связей биологического мозга и последующее копирование этой информации на компьютер. Поначалу это может быть связано с «разрушительным» сканированием, то есть человек, проходящий процедуру, должен будет умереть, прежде чем новый мозг будет создан. Но цель состоит в том, чтобы в конечном итоге проводить неинвазивное сканирование с помощью мощных приборов, подобных МРТ (которые еще предстоит изобрести), чтобы человек мог создавать копию своего сознания еще при жизни. Второй метод – это более постепенный процесс, при котором части мозга – или даже отдельные нейроны – заменяются синтетическими имплантатами по одному, подобно тому как мифический корабль Тесея, как говорят, был полностью перестроен из нового дерева, по одной доске за раз. У нас уже есть такие устройства, как кохлеарные имплантаты, которые призваны заменить биологические органы. В будущем, по мнению трансгуманистов, появятся аналогичные технологии нейроимплантации, которые заменят и улучшат наше слуховое восприятие, обработку изображений и память.

Согласно этому представлению, сознание может быть перенесено на самые разные субстраты: наши новые тела могут быть суперкомпьютерами, роботами-суррогатами или человеческими клонами. Но пределом мечтаний о переносе сознания является полная физическая трансцендентность – разум как чистая информация, чистый дух. Нам не всегда нужны реальные тела", – пишет Курцвейл в книге "Эпоха духовных машин". Он представляет себе, что постчеловеческий субъект может быть полностью свободным и нематериальным, способным входить и выходить из различных виртуальных сред. Нейробиолог Майкл Грациано также представляет себе будущее, в котором все мы будем существовать в облаке. Он утверждает, что это не так уж сильно отличается от нашего нынешнего существования. "Мы уже живем в мире, где почти все, что мы делаем, проходит через киберпространство", – пишет он в своей книге "Переосмысление сознания", вышедшей в 2019 году. В рамках трансгуманистической мысли трансцендентность зависит от представления о том, что информация может быть освобождена от материальных ограничений физического мира: это идеология, как отмечает критик Н. Кэтрин Хейлз, в которой "развоплощенная информация становится высшей платоновской формой".

Большинство трансгуманистов настаивают на том, что такое понимание личной идентичности полностью совместимо с физикализмом. Но, читая об этих теориях, я обнаружил, что эта концепция удовлетворяет гораздо более глубокую, экзистенциальную потребность. Представление о моей самости как о модели предполагает, что в мясе моего тела есть некая искра, которая останется нетронутой, даже когда мое тело состарится, – возможно, даже переживет смерть. Уходя корнями в материальную реальность, эта идея опровергала самые удручающие выводы материализма: что тело – это система заученной механики, что разума не существует, что человеческая личность конечна и смертна. По мере того как я все глубже вчитывался в эти теории, мной овладевало нечто похожее на надежду. Что делает трансгуманизм таким убедительным, так это то, что он обещает восстановить с помощью науки трансцендентные и по сути религиозные надежды, которые сама наука уничтожила.

-

Учитывая, что о сознании известно так мало, существует множество опасений по поводу возможности загрузки сознания. Одно из самых распространенных возражений связано с проблемой, известной как "непрерывность личности". Когда сознание человека переносится на цифровой носитель, как мы можем быть уверены, что его реальное сознание – его субъективный опыт самосознания – сохранится? Философ Сьюзан Шнайдер считает, что это невозможно. Признавая, что сознание в своей основе является вычислительным, она утверждает, что большинство аналогий с сознанием как программным обеспечением, включая паттернизм, заводит метафору слишком далеко. Сознание не может покинуть мозг и отправиться в какое-то отдаленное место. Мы знаем, что обычные физические объекты – камни, столы, стулья – не существуют одновременно здесь и в другом месте. Загрузка сознания может действительно привести к созданию цифровой копии человека, которая внешне будет идентична оригиналу. Но новый человек будет зомби без субъективного опыта. Самое большее, чего сможет добиться "загрузка разума", – это функциональное сходство с оригиналом.

Курцвейл затрагивает эту проблему в «Эпохе духовных машин». Он воображает, что новый, загруженный человек не только покажется наблюдателям обладателем той же личности и внешнего поведения, что и оригинал; он также будет утверждать, что является тем же самым человеком, обладающим воспоминаниями своего биологического близнеца и тем же самым внутренним самоощущением. Это утверждение становится более сложным, очевидно, если оригинальный человек все еще жив. Оба человека будут утверждать, что обладают сознанием оригинала. Курцвейл утверждает, что если паттернистская точка зрения верна – если сознание является просто организацией информации, – то новый человек будет иметь тот же субъективный опыт, что означает, что разум отсканированного человека будет существовать в двух местах одновременно. Конечно, доказать это невозможно, что возвращает нас к фундаментальной проблеме сознания: невозможно узнать, существует ли оно со стороны, с позиции третьего лица. В итоге Курцвейл приходит к выводу, что субъективная реальность нового человека будет зависеть исключительно от того, насколько убедительным будет его поведение. Новый человек, отмечает он, будет утверждать, что он сознателен. И, будучи гораздо более способным, чем его прежнее нейронное "я", он будет убедителен и эффективен в своей позиции. Мы поверим ему. Он разозлится, если мы не поверим".

Как оказалось, трансгуманисты – не единственные люди, которые задумывались над этими вопросами. На самом деле, по мере того как я все больше и больше погружался в трансгуманистические идеи, я все чаще ощущал нечто вроде дежа вю. Изначально меня привлекла эта философия, потому что она обещала то, чего я так жаждал, – будущее. Но по мере того как я все больше погружался в реальные детали этих идей, я обнаружил, что нахожусь в состоянии регресса, навязчиво возвращаясь к вопросам, которые волновали меня, когда я изучал теологию: Каково отношение души к телу? Оживит ли Воскресение всю человеческую форму или только дух? Сохранятся ли у нас воспоминания и самоощущение даже в загробной жизни?

-

"Всегда найдутся люди, которые воскликнут: "Как мертвые воскресают? Или с каким телом они придут? "Так пишет Афраат, христианский богослов четвертого века. На протяжении II-IV веков действительно было много споров о тонкостях воскресения. Ни один вопрос не был слишком тривиальным для ранних отцов Церкви: Будем ли мы все одного пола на небесах? Воскреснут ли абортированные плоды? Будут ли сросшиеся близнецы в загробной жизни двумя людьми или одним? Будут ли наши воскресшие тела нуждаться в еде и сне? Вернутся ли к нам в воскресении волосы, которые мы стригли, и ногти, которые мы обрезали в течение жизни?

В отличие от своих соседей-эллинистов, которые верили, что загробная жизнь будет невоплощенной – выживет только душа, – большинство ранних христиан считали, что тело и душа неразделимы. Когда Бог воскрешал мертвых, все первоначальное тело умершего возносилось на небо, хотя и в новой, совершенной форме. Тертуллиан Карфагенский писал в своем трактате о воскресении: "Если Бог не воскрешает людей целиком, то Он не воскрешает и мертвых... Таким образом, наша плоть останется и после воскресения". Как отмечает Каролина Уокер Байнум в своей истории Воскресения, такое представление о личности делало вопрос о воскресении еще более острым. Апостол Павел писал, что мертвые воскреснут в "духовном теле", что казалось противоречием в терминах: тела – материальные объекты, так как же они могут быть духовными? Затем возникла проблема того, как личность может сохраниться после смерти. Аристотель, который считал, что идентичность находится в организации тела, а не в его материи, все же утверждал, что умерший человек не может быть воссоздан или реинкарнирован как тот же самый человек. Если труп разлагался, то все, что было собрано воедино, было бы новой сущностью.

Богословы бесконечно творчески подходили к решению этой проблемы, используя метафоры, чтобы попытаться понять непрерывность личности после смерти. Некоторые утверждали, что воскресшее тело восстанет из могилы подобно снопу пшеницы, проросшему из семени: материя и структура были новыми, но при этом сохранялась некая числовая идентичность. Другие обращались к технологическим метафорам, представляя себе статуи, которые были расплавлены, а затем собраны заново: новая статуя имела другую форму, но сохраняла те же материальные части. На протяжении первых веков существования веры богословы рассматривали то, что Байнум называет «аргументом о цепочке потребления», рассуждая о том, можно ли воскресить тело, если оно, например, было съедено и переварено животным. В периоды мученичества этот вопрос становился особенно актуальным: Стала ли плоть мученика единой с плотью животного? И если да, то как можно собрать части тела человека?

Этих богословов волновала по сути та же проблема, которая озадачила сторонников "загрузки сознания": в какой степени части тела – отдельные органы или нейроны – несвойственны личности, и сохранится ли личность, если эти отдельные части будут заменены чем-то новым? Некоторые христиане, вопреки Аристотелю, утверждали, что форма может сохраняться и после смерти. По мнению Тертуллиана, если все органы будут собраны вместе так же, как они были организованы в живом теле, то не будет иметь значения, трансформируются ли эти отдельные части или станут совершенно новыми. Христиане воскреснут "целыми", но прославленными, подобно кораблю, который был восстановлен с помощью новых досок. "Любая потеря, понесенная нашими телами, – пишет он, – является для них несчастным случаем, но их целостность [integritas] – это их естественное свойство".

Возможно, самое креативное решение в этом направлении было предложено в третьем веке Оригеном Александрийским, который попытался найти средний путь между христианским представлением о телесном воскресении и неоплатонистской верой в полностью духовную загробную жизнь. Для этого он указал на то, что изменения уже являются постоянным свойством тела. «Материальный субстрат никогда не остается неизменным», – утверждал он, а затем предложил новую метафору: «По этой причине река – неплохое название для тела, поскольку, строго говоря, первоначальный субстрат в наших телах, возможно, не остается неизменным даже в течение двух дней». И все же, несмотря на постоянные изменения в теле, человек «всегда один и тот же».

Очевидно, утверждал Ориген, что эта колеблющаяся материя не может быть воскрешена, поскольку она не идентична из дня в день. Какого "человека" воскресит Бог – восьмилетнего ребенка или восьмидесятилетнего старика? Воскрешенное тело не будет состоять из плоти, а будет характеризоваться тем же сущностным образом, что и смертная плоть. Идентичность, утверждал он, – это динамический процесс, и этот процесс – или эйдос, который был своего рода платоновской формой или планом, – гарантирует выживание идентичности верующего, поскольку это тот же самый эйдос, который характеризовал его смертную форму. Байнум описывает концепцию эйдоса Оригена как "схему, которая организует поток материи", и сравнивает ее с современным пониманием генетического кода. Но больше всего она напоминает курцвейловское понимание сознания как информационной схемы.

Глава 4

Что мы можем сказать о существовании исторических закономерностей? Часто говорят, что история повторяется, иногда в виде трагедии, иногда в виде фарса, иногда с особыми причудами и вариациями, но это представление противоречит нашему современному пониманию истории как дуги прогресса. Как отмечал Вебер, современность опирается на коллективную веру в то, что история – это непрерывный процесс, в котором мы неуклонно расширяем наши знания и техническое освоение мира. В отличие от древних евреев и греков, которые считали, что история циклична, современная точка зрения заключается в том, что время куда-то идет, что мы приобретаем знания и понимание мира, что наши изобретения и открытия кумулятивно развиваются друг за другом. Но почему же тогда одни и те же проблемы – и даже одни и те же метафоры – появляются из века в век в новой форме? В частности, как получилось, что компьютерная метафора – аналогия, которая была специально разработана, чтобы избежать понятия метафизической души, – вернула нам древние религиозные идеи о физической трансцендентности и развоплощенном духе?

Большинство первых кибернетиков понимали, что обработка информации должна быть инстанцирована в определенном контексте и воплощена в какой-то физической форме. Однако со временем, по мере расширения амбиций кибернетики, контекст стал казаться помехой ее потенциалу в качестве универсальной метафоры. В своей книге "Как мы стали постчеловеками" Н. Кэтрин Хейлз отмечает, что именно во время конференций Мейси по кибернетике – серии встреч ведущих ученых, проходивших с 1946 по 1953 год, – информация стала превалировать над материальностью. Конференции были "радикально междисциплинарными", охватывая темы от нейрофизиологии до электротехники, философии, семантики и психологии, и докладчики пытались максимально обобщить свои работы, чтобы они были применимы к самым разным областям. В результате, утверждает Хейлз, информация стала деконтекстуализированной и начала казаться "сущностью, которая может без изменений перетекать между различными материальными субстратами". Теория информации Клода Шеннона лишила информацию смысла; во время конференций Мейси она была отделена от материи. Эта попытка упростить и обобщить привела к пониманию информации как практически нематериальной, "математической величины, невесомой, как солнечный свет, движущейся в разреженном царстве чистой вероятности, не привязанной к телам или материальным воплощениям", – отмечает Хейлз. Другими словами, она стала для материалистов заменой души. Отношения между разумом и телом стали еще более непрочными в 1960-х годах с появлением функционалистских теорий сознания, которые настаивают на том, что ментальные состояния могут быть "многократно реализуемыми", инстанцированными любым средством, биологическим или механическим. Хотя такой взгляд на сознание часто сравнивают с философией Аристотеля, сторонники "загрузки сознания" идут в этом понятии идентичности гораздо дальше, чем сам Аристотель, утверждая, что схемы нашего разума не только абстрактны и несводимы, но и потенциально бессмертны.

Если бы я был знаком с этой историей в те годы, когда погружался в трансгуманизм, у меня, возможно, были бы основания сомневаться в его видениях трансцендентности. Но об этом я узнал лишь много лет спустя. В то время, находя все больше и больше сходства между трансгуманистическими идеями и христианскими пророчествами, я начал задумываться о более конспиративной мысли: возможно, эти технологические видения были не просто похожи на теологические концепции; возможно, они на самом деле были событиями, о которых пророчествовал Христос. Иисус говорил о будущем в основном в метафорах, большинство из которых были туманными, а то и вовсе непонятными. Он говорил о грядущем Царстве, где смерть будет побеждена. Он обещал, что мы обретем новые тела, что мертвые воскреснут, что мы вознесемся на небо и будем жить с Ним вечно. Как еще верховное существо могло донести эти технологические идеи до аудитории первого века, кроме как с помощью притч и гномических изречений? Христос не стал бы тратить дыхание, пытаясь объяснить своим ученикам современные вычислительные технологии или набрасывая на песке траекторию закона Мура. Поэтому он сказал: «У вас будет новое тело», «Все изменится до неузнаваемости» и «На земле, как на небе».

И не сказал ли он на самом деле нечто большее? В библейской школе нас отговаривали от понимания imago dei как формы божественности. Быть созданными по образу и подобию Божьему – не то же самое, что быть богами. Но я прочитал достаточно Библии, чтобы понять, что некоторые отрывки говорят об обратном. В Евангелии от Иоанна, когда фарисеи пытаются побить Христа камнями за то, что он объявил себя божественным, он цитирует один из псалмов в свою защиту. "Не написано ли в законе вашем: "Я сказал, что вы боги"?" – говорит он. Позже в том же Евангелии он настаивает на том, что его трансцендентные силы – способность исцелять больных и воскрешать мертвых – может использовать каждый, кто имеет достаточно веры. "Истинно говорю вам, – говорит он своим ученикам, – всякий верующий в Меня будет делать то, что Я делал, и будет делать еще больше, чем это". Его первые последователи восприняли эти обещания буквально. На протяжении всего первого века распространялись сообщения о том, что апостолы воскрешали людей из мертвых. Петра ученики наделили такими сверхъестественными способностями, что считалось, что даже его тень способна исцелять. Павел часто говорил о Христе как об архетипическом или идеальном человеке, открывшем человечеству дверь на новый путь. Христос был "вторым человеком" или "вторым Адамом", первым представителем новой человеческой расы, которая больше не была скована рабством смертности.

Отцы Церкви тоже считали, что Христос положил начало новому виду человечества. Иустин Мученик настаивал на том, что Христос пришел спасти людей, которых он «считал достойными стать богами», а Климент Александрийский утверждал, что Христос пришел на землю в смертном облике, «чтобы вы могли научиться у человека, как стать богом». Эта доктрина, иногда называемая теозисом, уже давно преподается Восточной православной церковью, но она присутствует и в работах западных богословов, включая тех, кого мы почитаем как евангелистов. Богословие К. С. Льюиса было настолько глубоко пронизано верой в божественность человека, что он утверждал, будто в смертных можно разглядеть предвестия их будущей божественности. «Это очень серьезно – жить в обществе возможных богов и богинь, – пишет он в книге „Вес славы и другие обращения“, – помнить, что самый скучный и неинтересный человек, с которым вы разговариваете, может однажды оказаться существом, увидев которое сейчас, вы испытали бы сильное искушение поклониться ему».

Льюис, как и многие христиане на протяжении веков, верил, что это преображение будет сверхъестественным: Бог прославит своих последователей в конце времен. Но разве мы не всегда неправильно понимали то, что пытался сказать Христос? Его метафоры воспринимались слишком буквально, а его истории – как политические, а не духовные. Возможно, он хотел, чтобы мы участвовали в этом процессе, создавая технологии, способные привести его в действие. И, возможно, только теперь, когда мы наконец овладели инструментами, позволяющими воплотить подобные пророчества в жизнь, мы сможем понять, что он имел в виду, говоря о судьбе нашего вида.

Как сказал Стюарт Брэнд, великий теолог информационного века: «Мы – боги, и могли бы стать хорошими в этом деле».

-

Интеллектуальные навязчивые идеи никогда не заканчиваются, их можно только перенести. Хотя со временем я стал меньше интересоваться трансгуманизмом как таковым, этот опыт привел меня к более широкому интересу к технологиям и искусственному интеллекту – областям, которые несколько менее спекулятивны и, тем не менее, сталкиваются с теми вопросами, которые я всегда понимал как теологические. Именно благодаря этому более широкому образованию я смог более ясно увидеть трансгуманизм и понять, где именно он уклоняется в мистическое мышление. Что еще более важно, мне стало ясно, что мой интерес к Курцвейлу и другим технологическим пророкам был своего рода переносом. Он позволял мне продолжать зацикливаться на теологических проблемах, с которыми я боролся в библейской школе, и в конечном итоге был выражением моей сублимированной тоски по религиозным обещаниям, от которых я отказался.

Но был один аспект этой фиксации, от которого я не мог отказаться даже спустя годы: странные параллели между трансгуманизмом и христианскими пророчествами. Каждый раз, когда я возвращался к Курцвейлу, Бострому и другим мыслителям-футуристам, меня одолевало то же убеждение, что и раньше: резонанс между двумя идеологиями не может быть случайным. Во всех книгах и статьях, которые я читал об истории трансгуманизма, утверждалось, что это движение было вдохновлено горсткой более ранних мыслителей, восходящих к эпохе Просвещения, большинство из которых были светскими гуманистами и учеными. Бостром утверждает, что термин "трансгуманизм" впервые появился в 1957 году в речи Джулиана Хаксли о том, как человечество может превзойти свою природу и стать чем-то новым. Никто, похоже, не знал о его появлении в "Божественной комедии".

В конце концов я решил узнать больше о том, как христиане интерпретировали воскресение в разные периоды истории. До этого момента мое понимание этих пророчеств было ограничено узкими рамками моего фундаменталистского образования. Однако стоило мне немного выйти за рамки ортодоксальной доктрины, как стало ясно, что на протяжении веков существовала длинная традиция христиан, которые верили, что воскресение может быть достигнуто с помощью науки и техники. Среди них были средневековые алхимики, такие как Роджер Бэкон, которого библейские пророчества вдохновили на создание эликсира жизни, который бы имитировал действие воскресшего тела, описанного в посланиях Павла. Бэкон надеялся, что это зелье сделает людей «бессмертными» и «не испорченными», наделив их четырьмя дарами, которые будут присущи воскресшему телу: claritas (светимость), agilitas (способность двигаться со скоростью мысли), subtilitas (способность проходить сквозь физическую материю) и impassibilitas (сила и свобода от страданий).

Проекты такого рода не закончились с эпохой Просвещения. Более того, инструменты и концепции современной науки предложили христианам более широкий выбор способов воплощения этих пророчеств. В конце XIX века Николай Федоров, русский православный аскет, проникшийся дарвинизмом, утверждал, что люди могут управлять своей собственной эволюцией, чтобы приблизить Воскресение. До сих пор естественный отбор был случайным явлением, но теперь, с помощью науки и техники, люди могут вмешаться в этот процесс, чтобы улучшить свое тело и обрести вечную жизнь. "Наше тело", как он выразился, "будет нашим делом". Главной задачей человечества, по его мнению, должно стать воскрешение всех, кто когда-либо умирал. Ссылаясь на библейские пророчества, он писал: "Этот день будет божественным, потрясающим, но не чудесным, ибо воскрешение будет задачей не чуда, а знания и общего труда". Когда речь заходила о деталях этого научно обоснованного воскресения, Федоров был несколько туманен, а порой и непрозрачен. Он считал, что Вселенная полна "пыли" – физических частиц, которые оставили после себя наши предки, и вполне возможно, что когда-нибудь ученые откроют способ собирать эту пыль, чтобы воссоздать ушедших. Он также размышлял о возможности наследственного воскрешения: сыновья и дочери могли бы использовать состав своих тел для воскрешения родителей, а родители, возродившись, могли бы воскресить своих собственных родителей. Несмотря на устаревшую формулировку, трудно не заметить прозорливость его идей. Предковая "пыль" предвосхищает открытие ДНК, а наследственное воскрешение кажется грубым описанием генетического клонирования.

За свою жизнь Федоров приобрел множество учеников и даже привлек внимание Толстого и Достоевского. Последний, читавший Федорова по рекомендации одного из учеников пророка, был впечатлен главным образом тем, что Федорову удалось объяснить, как Воскресение может происходить буквально, а не аллегорически (что было предметом разногласий в русской церкви). «Если бы долг этот был исполнен, – писал Достоевский, – то... началось бы то, что Евангелия и Откровение обозначили как первое воскресение... Бездна, разделяющая нас с духами наших предков, наполнится, будет побеждена побежденной смертью, и мертвые воскреснут не только в нашем воображении, не аллегорически, а на деле, лично, действительно в телах».

Несмотря на то, что идеи Федорова заинтересовали ведущих российских интеллектуалов, к моменту его смерти они были настолько высмеяны, что он сам пришел к выводу, что их воплощение в жизнь произойдет лишь много позже. Его добрый друг Владимир Кожевинков утверждал, что светило умерло, полагая, что пройдет много лет, прежде чем его идеи будут восприняты всерьез:

Он знал, что не то зерно, которое появляется раньше других, растет дольше всех и приносит самый обильный урожай; он даже был убежден, что учение, слишком далеко продвинувшееся над общим уровнем своего времени, будет обречено на временную неудачу, что его придется похоронить, возможно, надолго, но со временем оно также обязательно воскреснет.

Даже сегодня мне трудно читать подобные отрывки, не ощущая знакомой конспиративной тяги – убежденности в том, что эти футуристически настроенные христиане передавали из века в век некую герметическую тайну, которую мы только сейчас начинаем понимать. Я все время возвращался к тому странному появлению слова "трансчеловек" у Данте. Как оно так долго дремало, прежде чем было воскрешено современной мыслью? Копнув глубже в этимологию, я узнал, что после первого английского перевода "Божественной комедии" это слово вновь появилось в языке лишь в середине XX века в работах французского священника-иезуита Пьера Тейяра де Шардена. Его имя было мне знакомо еще по библейской школе, хотя большинство христиан, которых я знал, отвергали его как мистика или даже лжепророка. В то время, когда большинство христиан все еще считали эволюцию ересью, сбрасывающей человечество с его особого пьедестала в центре Вселенной, Тейяр – который изучал палеонтологию, прежде чем стать священником, – верил, что именно с ее помощью Христос принесет Царство Божье. "Отнюдь не поглощенный эволюцией, – писал он в 1942 году, – человек сейчас занят тем, что преобразует нашу прежнюю идею эволюции в терминах самого себя, а затем набрасывает ее новые очертания".

Тейяр считал, что эволюция не только продолжается, но и развивается с экспоненциальной скоростью. Современный мир был создан менее чем за 10 000 лет, и только за последние 200 лет он претерпел больше изменений, чем за все предшествующие тысячелетия вместе взятые. Уникальность этой эпохи истории заключалась в том, что люди, используя инструменты и механизацию, теперь могли сами управлять ходом своей эволюции. Изобретение радио, телевидения и других форм массовой коммуникации привело к созданию сложных глобальных сетей, которые способствовали более сложным и интимным связям между отдельными умами. Эти сети стали еще более сложными с появлением электронных компьютеров, которые увеличили скорость человеческого мышления и способствовали дальнейшей конвергенции.

В эссе 1947 года Тейяр изложил свое видение того, как эти технологические связи, которые он назвал "ноосферой", в конечном итоге приведут к драматической духовной трансформации. В будущем сеть человеческих машин уступит место "эфирному" универсальному сознанию", которое охватит всю окружность земного шара. Когда этот синтез человеческой мысли достигнет своего апогея, произойдет взрыв интеллекта – он назвал это "Точкой Омега", – который позволит человечеству "прорваться сквозь материальные рамки Времени и Пространства" и слиться с Божественным. В этот момент человеческое сознание будет поднято "до состояния сверхсознания", и мы фактически станем другим видом. Тейяр, вероятно, имел в виду Данте, когда описывал этих новых существ как "некоего трансчеловека, находящегося в самом сердце вещей".