Текст книги "Братья"

Автор книги: Майкл (Микаэль) Бар-Зохар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Но самого Саши в Яффе не оказалось. Не было его ни в Тель-Авиве, ни в нищенских поселках Галилеи, ни в измученных малярией кибуцах Израильской долины. За несколько месяцев Нина изъездила страну вдоль и поперек в поисках Саши, живя в крайней нищете и питаясь один раз в день.

Во время своих поисков она часто встречала выходцев из России, которые были знакомы с ним в Израиле. В основном это были молодые леворадикалы. Двое москвичей работали с ним в иудейских фруктовых садах, один пожилой мужчина подписывал его воззвание к фракции палестинских коммунистов, портовый грузчик в Хайфе был арестован вместе с ним английскими властями за подрывную деятельность. Этот грузчик, однако, сообщил ей о Саше самую тревожную из новостей. По приказу верховного комиссара правительства ее величества Александр Колодный был выдворен из страны как большевистский агент, засланный в Палестину Коминтерном для создания подпольной организации.

– Я видел, как его привезли в Хайфу в сопровождении полиции, – сказал ей портовый рабочий. – Они посадили его на борт первого попавшегося корабля, который отплывал в тот день. По-моему, это был французский грузовоз.

История, рассказанная портовым грузчиком, проливала свет на многие обстоятельства. Нина поняла, что Саша отправился в Палестину не по случайному капризу и не потому, что вдруг проникся идеями сионизма. Его послали с секретным заданием. Он был одним из тысяч молодых коммунистов, разъехавшихся по странам капитала для подготовки почвы к мировой революции.

Теперь, когда Нина узнала о нем всю правду, она почти потеряла надежду отыскать его, Он мог быть теперь где-то в Европе, мог вернуться в Россию и снова увлечься какой-нибудь новой секретной работой.

В лагере поселенцев в Галилее Нина встретила тихого хрупкого юношу по имени Самуэль Крамер. Он был слаб здоровьем и хил телом, очень неловок и жутко этого стеснялся, но самое главное – он никак не мог приспособиться к тяжелой жизни на земле Палестины. Может быть, Нину привлекла к нему его беспомощность и беззащитность, разбудившая в ней нерастраченные материнские чувства, а может быть, она обратила на него внимание потому, что он был полной противоположностью Саше, неуверенным в себе и постоянно теряющим самообладание из-за каждого пустяка. Через месяц после их первой встречи они поженились, и Нина отправилась с Самуэлем в Америку, так что для нее это был брак по расчету. Оставаться в Палестине она не собиралась, вернуться в Россию не могла, а в Европе набирал силу фашизм. Саму-эль был ее пропуском в США, так как он был американским гражданином, а его родители переехали в Буффало еще в восьмидесятых годах прошлого века. В Палестине он оказался потому, что вступил в еврейский легион, сражавшийся в первой мировой войне на стороне англичан.

Он был единственным сыном у родителей, и весьма избалованным. Свою иудейскую веру он давно утратил и постепенно склонялся влево, а став марксистом, захотел вернуться в Америку и помочь там рабочим организациям. Что касается Нины, то она только надеялась, что после того, как она потеряла Сашу, ей как-нибудь удастся наладить новую семейную жизнь с Самуэлем. Главным для нее было то, что у них были общие идеалы, а любовь и понимание, рассуждала она, придут позже.

Они вместе приплыли в Америку, однако вскоре после того, как они перебрались в скромную квартирку в Бруклине, Самуэля сразил обширный инсульт. Он выжил, но превратился в слюнявого, вечно ухмыляющегося идиота, не способного двигаться. Вот уже несколько лет он неподвижно лежал на кровати в их бьющей спальне, марал простыни, астматически хрипел, вздыхал и стонал. Он потерял все волосы и зубы и совсем не мог говорить, только иногда ему удавалось издавать некие невразумительные звуки. Нине предстояло убирать за ним, мыть, стирать и кормить Самуэля всю его оставшуюся жизнь.

Вся ответственность легла теперь на ее плечи, и она нашла работу бухгалтера Днем, пока она была на работе, за Самуэлем присматривала пожилая женщина, жившая на той же улице в доме напротив, но Нина подозревала, что она ворует часть его еды, не ухаживает за ним как следует. Часто, возвращаясь с работы, она заставала Самуэля лежащим в луже мочи с бессмысленной улыбкой налицо.

Но иногда он хватал ее за запястье своей правой рукой – удивительно сильной, в то время как левая ни на что не годилась, напоминая высохшую ветку, – и смотрел на нее своими глубокими, мудрыми глазами, в которых светились такие страдание и боль, что от этого взгляда Нина сама готова была сойти с ума.

Нина часто говорила себе, что, если бы не болезнь Сэма, она давно бы уже активно участвовала в борьбе за коммунизм, однако в глубине души она понимала, что это неправда. Она слишком хорошо знала свои недостатки. Ей недоставало стойкости, приверженности идеалам, ради которых она бы решилась бросить все и пойти на баррикады.

Однако ощущение того, что великие исторические события проходят мимо нее, продолжало терзать Нину. Когда началась вторая мировая война, она потеряла покой и сон. Она могла вернуться в Россию, могла вступить во вспомогательный женский корпус британской или канадской армии. Она знала нескольких женщин, которые именно так и поступили, и это были обычные, ничем не примечательные женщины, такие же, как она сама. Нина даже узнала адрес английского вербовочного пункта и часа два простояла на противоположной стороне улицы, глядя, как молодые юноши и девушки с веселыми лицами скрываются за тяжелыми деревянными дверьми. Но сама она не нашла в себе силы пересечь улицу и, постояв еще немного, вернулась домой.

Еще одним выходом было отплытие в Европу. До Пирл-Харбора американцы свободно путешествовали во Францию, помогая организовывать подполье, вывозя из страны беженцев и важные документы. Кроме того, у Нины была еще одна, тайная причина, по которой ей очень хотелось отправиться в Париж. Однажды она получила письмо, которое чуть было не заставило ее отплыть в Европу с первым же пароходом. Письмо было прислано Эмилией Майер, американской коммунисткой, участвующей вместе с французами в антифашистском движении. В письме сообщалось, что ее Саша в Париже.

"Приезжайте, – писала Эмилия. – Я встречала вашего Сашу и нахожу, что вам стоит приехать хотя бы ради него. Это не человек, а мечта!"

Но мечте суждено было остаться мечтой. Нина так и не решилась выехать даже за пределы Бруклина. Ее разочарование в самой себе не имело границ.

В своей кровати заворочался и застонал Самуэль. Он не спал. Бедняга вообще спал очень редко и мало. Рано или поздно ей придется познакомить Алекса с его дядей, и Нина надеялась, что это не нанесет мальчику еще одной травмы.

Пока она смотрела на спящего племянника, ей пришло в голову, что с его появлением вся ее жизнь может перемениться. Он сможет заменить ей сына, которого она не уберегла в далеком двадцать пятом году. Она сумеет вырастить его, воодушевить своими идеалами, сделать из него такого человека, каким она всегда хотела стать сама. Благодаря ему она сможет прожить жизнь заново, только счастливее и полноценнее.

Да, подумала она, загораясь решимостью, она сумеет вырастить Тониного сына достойным своей семьи, настоящим патриотом России, верным коммунистом, продолжателем дела Сталина.

Морозов узнал о неожиданной смерти Сталина от двух офицеров МГБ, появившихся у него дома поздно ночью 5 марта 1953 года.

Он проснулся сразу. Он был один в квартире, но его неглубокий сон часто прерывался одним и тем же видением – золотистые волосы на окровавленном белом снегу.

Морозов никак не мог привыкнуть к своему одиночеству. Один из сыновей уже был на пути в Америку, а второго он отправил в Ленинград, в детский дом имени Панфилова, где воспитывались дети героев, павших за родину. Заведующий детским домом сообщил ему по телефону, что маленький Дмитрий быстро подружился с детьми и чувствует себя неплохо.

Офицеры продолжали барабанить ему в дверь до тех пор, пока он не открыл им, зябко ежась в своей поношенной пижаме. Сначала он решил было, что это пришли за ним, как когда-то пришли за Тоней, но молоденький капитан сообщил ему, что он должен немедленно явиться в штаб НКВД на Лубянку. Присланная за ним машина с сумасшедшей скоростью промчалась по пустынным ночным улицам и в считанные минуты доставила его на площадь Дзержинского. По дороге Морозов видел вооруженных солдат в полевой форме, которые занимали позиции возле главных правительственных зданий. Несколько подразделений организовывали заставы на улицах, а издалека доносился грозный рокот танков.

В здании НКВД на Лубянке окна всех кабинетов были ярко освещены. Беспрестанно звонили телефоны, а из громкоговорителей системы внутреннего оповещения раздавались слова команд. По коридорам носились курьеры и вестовые. У ворот высаживались из военных автомобилей высшие руководители НКВД. Массивные створки ворот, украшенные отлитыми из латуни изображениями серпа и молота, впервые на памяти Морозова не были крепко заперты. Напротив, они были широко распахнуты. Казалось, что все сотрудники центрального аппарата НКВД, начиная от младших лейтенантов и кончая генералами, были вызваны сегодня в штаб.

В оружейных комнатах выдавали автоматы и боеприпасы. Грузовики, набитые младшими офицерами, направились к зданиям на Кузнецком мосту и к радиокомитету, а старшие офицеры получили приказ занять оборону вокруг Кремля. Официально эти меры предпринимались для того, чтобы не позволить враждебным силам в трудный для страны час захватить жизненно важные правительственные объекты, однако Морозов подозревал, что это Берия приводит в исполнение свой секретный план по захвату власти в стране. В эти минуты Берия как раз выступал на чрезвычайном заседании Политбюро в Кремле.

К рассвету, однако, стало ясно, что принятые Берией меры, какими бы стремительными и крутыми они ни были, все же запоздали. Офицеры НКВД получили приказ сдать оружие и возобновить свою обычную деятельность. Морозов как раз брился в своем кабинете, когда к нему вошел генерал Ткаченко и принес свежие новости. Новым главой правительства был избран Георгий Маленков.

– Маленков – хороший человек, – осторожно сказал Ткаченко. Умеренный. Ты слышал о нем?

Они посмотрели друг на друга, взглядом сообщив то, что не осмеливались сказать вслух из боязни, что кабинет прослушивается. Берия и сторонники "жесткого курса" потерпели поражение на выборах нового лидера государства.

Одним из первых решений Маленкова стало распоряжение прекратить охоту за евреями. Со дня смерти Сталина не прошло и двух недель, как еврейские врачи, якобы участвовавшие в "заговоре", были выпущены на свободу. Среди них был и Валерий Гордон. Доктор Лидия Тимашук, главный свидетель обвинения, публично призналась в том, что сфабриковала улики в надежде получить повышение.

Морозов переживал приступы бессильной ярости.

Война с евреями закончилась, но на два месяца позже, чем нужно. Если бы только казнь Тони была отложена, она могла бы теперь быть в безопасности. Может быть, ее тоже освободили бы. Каких-нибудь восемь недель, размышлял он, и его семья была бы спасена. Но Тоня умерла, детей он потерял, и их квартира была пуста и тиха, как могила. Каждый вечер, возвращаясь со службы, Морозов открывал бутылку водки и молча пил до тех пор, пока не засыпал прямо за кухонным столом.

В его мрачном существовании после смерти Тони произошла лишь одна перемена к лучшему – он снова был начальником отдела по еврейским делам. Никто не заговаривал с ним о Тоне, словно ее никогда не существовало. Самые близкие друзья неловко поинтересовались судьбой детей, но Морозов, не вдаваясь в подробности, объяснил, что они остались с родственниками. Этот ответ, казалось, устроил знакомых, так как всем было известно, что мать Морозова все еще жила в Шепетовке и что у Тони в Ленинграде был брат.

Никто не беспокоил Морозова, никто не следил за его квартирой, никто не вмешивался в его работу, и он снова почувствовал себя в безопасности. Между тем по коридорам зданий на Лубянке поползли странные слухи о том, что Берия впал в немилость, и что даже свобода и жизнь всесильного министра госбезопасности висят на волоске. Морозов надеялся на чудо, надеялся, что гроза миновала.

Однако это противоречило бы самому устройству отлаженного механизма государственной безопасности. С момента ареста Тони на Морозова навесили ярлык врага, а враг должен был быть уничтожен машиной НКВД вне зависимости оттого, кто стоит у ее руля. Морозов был обречен. В последний раз надежда затеплилась в его сердце в июне, когда Берия был арестован своими же ближайшими сподвижниками и торопливо расстрелян в подвале на Лубянке, как сотни и тысячи его жертв. Вся операция была подготовлена так хитро и проведена так быстро, что помощники и охрана Берии узнали о его аресте, когда он был уже мертв.

Но даже после смерти Берии его бывшие подчиненные продолжали аккуратно исполнять его кровавые приказы. Через месяц после смерти Берии полковник Борис Морозов был арестован. Как раз накануне он навестил в Ленинграде Дмитрия и получил сведения о том, что Алекс, благополучно добравшийся до Вены, был переправлен в Соединенные Штаты. Теперь он жил в Бруклине со своей теткой Ниной Крамер.

Внутренняя коллегия МГБ – даже не трибунал и не суд – лишила Морозова его воинского звания и приговорила к заключению в спецлагере строгого режима в Воркуте. Примерно через год его мать получила официальное уведомление, что ее сын умер. Никаких подробностей не сообщалось.

Варвара Морозова была верующей женщиной. Не думая о строгих коммунистических законах, она пришла в заброшенную православную церковь и поставила у разбитого алтаря свечу за упокой души своего сына.

Глава 4

С первого же школьного дня Алекс понял, что отличается от остальных детей. Войдя в класс, он был поражен, увидев стольких детей одного с ним возраста. Учительницей в школе первой ступени была седовласая дама по имени мисс Мерфи. Она была одета в аккуратное серое платье с крахмальным белым воротничком и сверкающие лакированные туфли черного цвета. Приятным голосом она попросила учеников сесть, а затем велела вставать по очереди, называя свое имя и место своего рождения. Когда пришла очередь Алекса, он встал и сказал:

– Меня зовут Алекс Гордон, я родился в Москве.

И все посмотрели на него с удивлением, даже мисс Мерфи.

После того как все представились, мисс Мерфи стала задавать им разные вопросы для того, чтобы они могли поскорее узнать друг друга. Чаще всего она просила назвать любимую спортивную команду, и многие отвечали:

– "Доджеры"!

Этот ответ неизменно сопровождался хлопками в ладоши и изредка пронзительными криками и свистом. В этом сезоне "Доджеры" наконец-то выиграли кубок чемпионов по бейсболу.

Некоторые, правда, называли "Нью-йоркских янки", однако аплодисменты в этих случаях были робкими. Когда подошел черед Алекса, он назвал московское "Динамо", о котором читал в русском журнале.

В классе на мгновение установилась тишина. Дети вопросительно смотрели на него, а одна маленькая девочка со смешными тоненькими косичками громко переспросила:

– Что он сказал?

Сидевший позади нее вихрастый мальчишка воздел руки кверху в комическом отчаянии, и все засмеялись.

– Кто это такие? – спросил он, хихикнув. – Никогда не слыхал.

Мисс Мерфи тоже выглядела озадаченной.

– А где это – Москва? – спросила другая девочка.

– Это в Нью-Джерси, – со знанием дела ответил ей сосед, мальчишка с прилизанными редкими волосами.

– А во что они играют? – спросила мисс Мерфи, желая подбодрить Алекса. – В бейсбол или в американский футбол?

– В простой футбол, соккер, – ответил Алекс и сел под удивленными и озадаченными взглядами большинства.

В первый день это были единственные трудности, однако следующим утром, еще до начала занятий, трое мальчишек преградили ему дорогу. Один из них был большим и сильным, с выдающимся вперед подбородком и маленькими глазками. Алекс помнил, что его зовут Ральф. Еще вчера он обратил внимание на его рыжеватые коротко стриженные волосы и нос картошкой. Второго мальчишку, невысокого и жилистого, с бесцветными волосами и большой родинкой на левой щеке, звали Стейси. Третий, Барт, был бледным тощим парнишкой с узким лицом и бесцветными губами в красной бейсбольной шапочке.

– Мой папаша говорит, что Москва находится в России, – авторитетно заявил Ральф. – И что ты – конну... конну...

– Коннумист, – пришел ему на выручку Барт. Возле них, прислушиваясь к разговору, уже собрались несколько школьников.

– И еще папаша говорит, что ты хочешь с нами воевать и убить всех американцев, – продолжил Ральф.

– Разве ты не американец? – пискнул Барт, выглядывая из-за плеча Ральфа.

И, прежде чем Алекс успел ответить, Ральф ударил его в лицо. Стейси шагнул вперед и, угрожающе взмахнув кулаком, попытался лягнуть Алекса в лодыжку, но промахнулся. Из разбитого носа Алекса хлынула кровь, и обидчики бросились наутек, причем Барт на бегу выкрикивал:

– Коннумист! Коннумист!

Войдя в класс, Алекс сразу прошел на свое место, сопровождаемый враждебными взглядами одноклассников. Ему было больно, и он изо всех сил стискивал зубы, чтобы не заплакать. Когда же он попытался рукавом вытереть с лица кровь, сидевший сразу за ним опрятный мальчуган с веснушчатым носом и участливыми голубыми глазами протянул ему свой крахмальный носовой платок.

– На, – сказал он, – вытри лицо.

В этот момент в класс вошла мисс Мерфи, и он прошептал:

– Мой па из Англии, и он говорит, что футбол – лучшая игра в мире. Затем он спросил, явно желая убедиться в чем-то: – Ты ведь не коммунист, правда?

Участливого соседа звали Джоуи, и он единственный разговаривал с Алексом в тот день. Остальные лишь неловко косились в его сторону, но старались держаться подальше. Барт, Стейси и Ральф уже раззвонили обо всем, что знали.

Возвращаясь домой, Алекс понимал, что сегодня у него появился первый в его жизни друг, но все равно чувствовал себя очень несчастным. Он так ждал того дня, когда пойдет в школу и будет играть там с другими ребятами. Он хотел иметь много друзей и надеялся найти их среди одноклассников. Теперь ему было ясно, что и в школе он будет одинок.

Одиночество было его обычным состоянием. Его тете Нине не нравилось, когда он играл с другими детьми. Она часто повторяла, что живущие по соседству мальчишки – просто глупое отродье и что он не должен попусту терять время, общаясь с ними. Она не позволяла Алексу играть на улице в софтбол, и он мог только с тоской следить за мальчишками из окна гостиной. Из дома Алекс выходил только вместе с Ниной, когда та шла за покупками, да еще два раза в неделю они выбирались на детскую площадку Миртль-авеню, где тетка садилась на лавку, прямая как кочерга, и вязала, присматривая за ним.

Алекс мог общаться с другими детьми, но даже тогда тетя раздражалась, когда он с кем-нибудь сближался. Тетю Нину Алекс любил больше всего на свете и был готов на все, лишь бы не огорчать ее. Когда она уходила на работу, ему категорически запрещалось спускаться вниз и выходить на улицу одному. Старая миссис Шнайдер готовила ему обед, и Алекс проводил целые дни в гостиной, играя с немногочисленными игрушками, купленными ему Ниной.

Тетя Нина была самой доброй в мире. Большую часть своего времени она отдавала ему, обучая его русскому языку, географии и истории. Особенно Алексу нравились ее занимательные рассказы о животных. Выражение лица Нины всегда оставалось строгим, и она очень редко улыбалась, однако с ним она была неизменно добра и ни разу не отшлепала его. Все вечера они проводили вдвоем, а за дядей Самуэлем Нина ухаживала, только когда Алекс отправлялся спать.

Дядю Самуэля Алекс очень боялся. Он не мог без страха смотреть на его скрюченное тело, не мог слышать его бессмысленного лепета, а тяжелый запах вызывал у него тошноту, он старался лишний раз даже не подходить к спальне. Иногда ему снилось, что дядя встает с кровати и идет к нему, протягивая вперед трясущиеся руки и разевая беззубый рот, чтобы схватить его. Его лишенная волос голова, отсутствие зубов и белая, как мел, кожа делали дядю Самуэля похожим на кошмарное чудовище.

Всякий раз, когда Алексу снилось что-нибудь подобное, он с криком просыпался, и через считанные секунды Нина оказывалась рядом, обнимая его, гладя и успокаивая нежными русскими словами. В такие минуты ее обычно суровое лицо смягчалось, а глаза наполнялись теплом. Иногда Алекс замечал блестевшие в них слезы. Тогда он крепче прижимался к ней, вдыхал ее родной запах и, свернувшись калачиком, засыпал. Он очень любил ее, она заменила ему мать.

Нина рассказала мальчику, что его настоящие отец и мать погибли в России в автомобильной катастрофе. Он родился в Москве, и у него был брат Дмитрий, всего на год моложе Алекса. Они с братом уцелели потому, что вдень, когда произошла авария, их не было с родителями. Дмитрий остался в России с дальними родственниками.

Когда Алекс спросил, почему брат не приехал в Америку вместе с ним, Нина объяснила ему, что родственники Дмитрия не отпустили его за границу.

– Но почему, – продолжал допытываться Алекс, – почему у нас с братом не одни и те же родственники?

В самом деле, они же братья, а у братьев должны быть общие родные.

Тогда Нина неохотно объяснила ему, что они были братьями наполовину, что у них была одна мать, но разные отцы.

– А чей отец был в автомобиле в день катастрофы?

Мой или Дмитрия? – наседал Алекс, втайне надеясь, что погиб отец Дмитрия, а его отец жив.

Тетя Нина на мгновение смутилась, но потом коротко сказала:

– Они оба погибли, голубчик.

Алекс хотел еще спросить, не странно ли то, что оба его отца погибли в одной и той же аварии, но Нина отчего-то сильно разволновалась, и он решил отложить расспросы. Ему казалось, что он немного помнит своего брата. В его памяти иногда всплывали смутные образы их просторной квартиры в Москве и лицо другого малыша, играющего с оловянными солдатиками на деревянном полу. Это был спокойный мальчуган со стеснительной улыбкой и миндалевидными темными глазами.

Он помнил и свою мать, ее улыбающиеся голубые глаза и длинные золотистые волосы, хотя скорее всего он вообразил себе все это по фотографиям, которые часто показывала ему Нина. У нее было несколько фотографий сестры, и Алекс приклеил одну из них на картонку и поставил в рамке возле своего дивана. Его мама была очень красивой женщиной, и он очень гордился этим. Алекс был уверен, что ни у кого из его одноклассников не было такой красивой матери.

Любил он рассматривать и фото своих дедушки и бабушки. У Нины еще была фотография, на которой его мать, совсем маленькая, сидела на руках полной хохочущей девчонки, которая оказалась его теткой. Все эти фотоснимки, многие уже пожелтевшие от времени, были собраны в старом альбоме, который Нина хранила на полке над своей кроватью.

Нина – тетка настаивала, чтобы он звал ее Ниной, а не тетей или тетушкой, – была сестрой его матери. Она рассказывала Алексу, что, когда они жили в Киеве, она фактически растила и воспитывала свою сестру. Она одевала ее словно куклу, заплетала волосы в косы, покупала шоколад и сласти. Оказывается, его мать любила сладости также сильно, как и он.

Еще Нина рассказала ему, что его мать и отец были поэтами и что оба Тоня и Виктор – были евреями. Его бабушка и дед погибли во время войны от рук фашистов. Выжил только брат Нины Валерий. О нем было известно только то, что он стал врачом и работал в Ленинграде.

Становясь старше, Алекс постоянно расспрашивал Нину о своей семье, собирая и запоминая любые мелочи, хотя та подчас отвечала ему не очень охотно.

Самой большой драгоценностью была старая книжка стихов матери, которую Виктор Вульф привез Нине в Америку много лет назад. Почти каждый день, прежде чем отправиться спать, Алекс прочитывал одно-два стихотворения и вскоре уже знал многие из них наизусть. Больше всего ему нравилось "Письмо солдата". Это была настоящая баллада о молодом солдате, который пишет письмо своей любимой, отправляясь в бой за Родину, из какого ему не суждено вернуться живым. В своем письме юноша писал:

Горячая пуля мне грудь не пронзит, пока тебя сердце хранит, Нет в мире оружья такого, какое любовь победит...

Любовь между мужчиной и женщиной пока не волновала Алекса, казалась скучной и непонятной, однако, читая это стихотворение, он был тронут сильными романтическими чувствами своей матери.

Другой поэмой, полюбившейся ему, была "Мое белое царство", в которой описывалась снежная московская зима. Вчитываясь в эти строки, Алекс живо представлял себе высокие замки и дворцы, населенные отважными принцами и красивыми принцессами, представлял себе царицу Зиму, заснеженный Кремль и вечнозеленые ели в московских парках, ветви которых раскачивает холодный северный ветер. Тогда ему очень хотелось попасть в Москву, чтобы своими глазами увидеть прекрасный и древний город, "...легенду в белом одеянье и сердца чистого мечту".

Благодаря безграничному терпению Нины он научился читать и писать по-русски раньше, чем по-английски. Нина практически не знала английского, и дома они говорили по-русски, но Алекс подолгу разговаривал с миссис Шнайдер. К тому же он общался с детьми на площадке, а когда тетки не было дома, он включал радиоприемника массивном деревянном ящике, стоявший в углу гостиной, и часами слушал спортивные передачи и радиопостановки. Приемник, конечно, работал, и когда Нина была дома, но она настраивала его на те станции, которые передавали в основном музыку.

У него не было книги стихов отца, и он знал только пять его стихотворений, вырезанных Ниной из русских литературных журналов и наклеенных на листы плотной белой бумаги.

Поэзия отца в отличие от стихов матери была более аскетичной и суровой. В его стихах говорилось о свободе, о борьбе против угнетения, о социальной справедливости. Алекс пока еще не понимал их до конца – он был всего лишь маленьким мальчиком, однако одно из стихотворений потрясло его.

Я с радостью умер бы тысячу раз

И в сотне костров бы сгорел,

Прошел все застенки и в тысячах петель

На улицах дымных висел,

Лишь знать бы, что дело мое не умрет,

Что дело останется жить,

Чтоб прах мой и сердце, собравшись в кулак,

Все цепи смогли раздробить.

Прочтя это, Алекс решил, что Виктор Вульф был человеком твердых убеждений, приверженным истине, с уважением и любовью относящийся к своим соотечественникам. Его стихи не так трогали Алекса, как нежные стансы Тони, однако его идеалы были куда более величественными. Алекс сумел разглядеть за чеканными рифмами страстную мечту отца изменить мир к лучшему и иногда сердился на мать за то, что она вышла замуж во второй раз. Ей следовало остаться верной Виктору Вульфу.

Фотографии отца у него не было, и он часто донимал Нину расспросами о том, как выглядел Виктор, когда во время войны приезжал в Нью-Йорк. Он интересовался не только его ростом, формой лица, цветом волос и глаз, но и тем, во что он был одет. Нина рассказала ему, что Виктор был худощавым, бледным, с широким лбом и пышными черными волосами. В его черных глазах, как она выразилась, постоянно присутствовала какая-то "потаенная мучительная боль". Алекс так до конца и но понял, что такое "потаенная боль", и Нине пришлось объяснить, что лицо его всегда выглядело печальным.

– Он был очень красивым, – закончила она. – Очень красивым, темноволосым и непонятным.

Алекс посмотрел на себя в зеркало и был разочарован: в зеркале он увидел светловолосого мальчугана с широко открытыми серыми глазами. Ему очень хотелось быть хоть немного похожим на отца, но Нина сказала, что он пошел в мать, в ее сестру Тоню.

– За исключением, пожалуй, рта, – говорила она.

Алекс часто пытался вообразить отца, как он пишет свои стихи, склонившись над столом ночью, в полутемном кабинете, или как он преподает студентам в университете. Иногда он представлял его читающим свои стихи тысячам рабочих и крестьян, собравшимся на Красной площади.

Он довольно точно представлял себе, как выглядит Красная площадь. С закрытыми глазами он мог описать стены Кремля, его башни и ворога, храм Василия Блаженного, мавзолей Ленина, огромное здание ГУМа, вымощенный брусчаткой проулок, отлого спускающийся к Москве-реке. Он постоянно читал книги и журналы, пристально рассматривая фотографии, и вскоре знал Москву едва ли не лучше, чем Бруклин. Нина тоже говорила ему, что он знает о России больше, чем многие русские дети.

Он научился читать в возрасте пяти лет и прочел десятки книг, которые тетя постоянно приносила ему из Русской библиотеки в Грейвсенде. Алекс знал наизусть многие русские песни, особенно те, которые исполнял Ансамбль песни и пляски Советской Армии. Нина почти каждый вечер заводила эти заезженные пластинки на своем стареньком ручном патефоне, который Алексу ни под каким видом не разрешалось трогать. Когда ему исполнилось шесть лет, Алекс уже мог спеть гимн рабочих – "Интернационал" и знал очень многое об Октябрьской революции, о победоносной борьбе рабочих и крестьян России против своих поработителей, о Великой Отечественной войне с фашистами и о героическом труде всего народа, который превратил Советскую Россию в настоящий рай для ее жителей.

Особенно это касалось детей. Он очень хотел бы расти в таких же условиях, что и дети в СССР, хотел носить красный пионерский галстук, говорить по-русски и жить в доме, где все были бы русскими, если бы, конечно, нашлась такая волшебная палочка, которая могла бы перенести этот дом из России в Америку, через степи и океаны, через высокие горы и густые леса.

Так, во всяком случае, говорилось в одном из стихотворений Тони Гордон.

Вернувшись с работы домой в тот день, когда Алекс столкнулся с Ральфом и его дружками, Нина застала племянника в подавленном настроении.

– Я больше не хочу ходить в школу, – угрюмо сказал он. – Мне там не понравилось.

Нина сняла пальто и шляпку, уселась рядом с ним на диване и ласково обняла за плечи.

– Я вижу, у тебя синяк на лице, – сказала она. – Расскажи мне, что у тебя стряслось, голубчик мой?

Алекс кратко пересказал ей инцидент с Ральфом. При воспоминании о том, как они дразнили его, на глазах Алекса снова выступили слезы.

– А потом, когда я пошел в класс, один мальчик, его зовут Джоуи, он...

– Что значит – потом? – спросила Нина, изображая крайнее удивление. И ты так и спустил это Ральфу?

Алекс в растерянности поднял на нее глаза.

– О чем ты говоришь? Я не понимаю...

– Я говорю о том, что, когда тебя бьют, нужно давать сдачи, – твердо сказала Нина. – Нельзя никому позволять запугать себя. Кто бы тебя ни ударил, обязательно ударь в ответ. А ты вместо этого бежишь да еще являешься домой в слезах, словно маленький мальчик.