Текст книги "Пиратское фэнтези"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

Соавторы: Гарт Никс,Говард (Ховард) Уолдроп,Кейдж Бейкер,Наоми Новик,Эрик Флинт,Элизабет Бир,Конрад Уильямс,Джефф Вандермеер,Сара Монетт,Стив Айлетт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Много лет все было напрасно. Суда, посланные на поиски корабля с черными парусами, на котором штурманом – а потом и капитаном – была рыжеволосая девушка с повсюду следующей за ней большой дворнягой, сбивались с пути. Их компасы вдруг отказывали, карты смывало водой, тучи птиц в клочья рвали им паруса.

Я в роскошном губернаторском дворце писал под диктовку человека, одержимого яростью и обидой. Волосы его поредели и стали седыми, а потом пожелтели, щеки и кожа на шее обвисли, брюхо выросло. Диктуя письма, он метался по комнате, словно тигр в тесной клетке, в его суетливых движениях сквозили боль и неуверенность.

Пока Габриэль была еще мала и жила на острове, она была для несчастного губернатора словно прыщ на спине: нестерпимо зудит – и почесать нельзя. Когда она ушла на пиратский корабль, став правой рукой капитана – несравненного моряка, жадного до французского золота, – губернатор совсем обезумел. Он объявил вне закона рождение рыжеволосых детей. Он издал указ о смертной казни для тех, кто возвращает жизнь рыбам. Он запретил называть новорожденных именем Габриэль, и приказал всем жительницам острова, носившим это имя, немедленно сменить его. Он посылал шпионов в лес, окружавший «веселый дом», но от тех было не много толку. Они могли бы, конечно, рассказать ему, что Маргарет Белайн, что ни день, выходит к краю прибоя, чтобы опустить на волну маленькую лодочку, которая быстро и прямо устремляется к горизонту, хотя паруса на ней нет. Они могли рассказать губернатору, что каждую ночь в сад к Маргарет прилетает голубой альбатрос и что-то шепчет ей на ухо. Но не рассказывали. Маргарет уводила шпионов в свою хижину, угощала и поила вином. Потом провожала их в «веселый дом». Они объявлялись несколько дней спустя: спали на дороге или бродили по рынку, осматривая рыбу.

Губернатор, дико размахивая руками, диктовал письмо к королю с просьбой прислать новые суда, чтобы захватить или убить пиратку Габриэль Белайн. Он подробно перечислял ее преступления: двадцать пять кораблей, доставляющих подать, очищены от золота, восемнадцать судов с рабами исчезли или рабы получили свободу… ограбленные склады рома, сожженные сахарные плантации… Я послушно записывал все, будучи уверен в том, что король, как всегда, не отзовется. Но вдруг дверь распахнулась и без доклада, не извиняясь, вошел молодой человек. Губернатор, брызжа слюной от ярости, ударил кулаком по столу. Юноша не остановился.

– Черный корабль, – сказал он, – подбили.

Губернатор остолбенел, дыхание сперло у него в груди.

– Подбили… – повторил он. – Когда?

– Прошлой ночью. Они разошлись с «Медальоном» на расстоянии крика. С него и пришло известие. Они укрылись на рейде Сент-Винсента. Черный корабль получил серьезные повреждения, и починка, как мне сказали, займет несколько дней.

– А корабль, что их подбил, цел?

– Пушечным ядром ему сбило мачту, но корабль, команда и приборы уцелели. Ничего не пропало, ничего. – Помолчав, юноша добавил: – Странно…

Губернатор прошагал к дверям и распахнул их с такой силой, что одна створка треснула вдоль. Меня он не замечал, забыл отпустить. И молодой человек вышел молча. Я оставил бумаги на столе и подошел к окну. Губы мои непрестанно шевелились в молитве, обращенной к Матери Божьей. Я стоял у окна и смотрел, как над нами собираются темные тучи, как шуршат в небе зарницы.

1 мая 1678 года корабль с черными парусами был окружен и разбит, взят на абордаж, и команда его закована в кандалы. Гонцы понесли на острова, принадлежащие Франции, Англии и Испании, весть о том, что Габриэль Белайн (пиратка, ведьма, мятежница) наконец схвачена и в должный срок будет казнена. Жители Сен-Пьера несли цветы, хлеб и вино на опушку леса, окружавшего «веселый дом». Они поднимали на плечи детей, чтобы те хоть издали увидели женщину, которая когда-то была девочкой, оживлявшей рыб, уплывшей на дельфине и унаследовавшей святые исцеляющие руки своей матери.

За день до казни Габриэль золотая птица побывала у ее окна, опустилась на подоконник и поцеловала ее в губы сквозь решетку. Люди верили этому. В тот миг Габриэль запела. И не умолкала.

Губернатор принимал посланцев соседних протекторатов и территорий с помпезностью, приличествующей подобному собранию. Он слышал песню девушки-пиратки из башни. Гости не слышали. Он слышал, и песня звучала все громче. Он бряцал мечом, проводил дрожащей рукой по редким желтоватым волосам. Он пытался улыбаться, но песня звучала все громче.

Народ на рыночной площади тоже слышал песню. Люди слышали песню о цветах, что обращаются в лодки и везут хлеб голодным детям. Они слышали песню о деревьях, приносящих плоды попавшим в беду, о чаше воды, утоляющей жажду. Она пела о поцелуе, что, как ожог, обращается в семя, и семя прорастает и плодоносит. Люди слушали песню и горевали о рыжей девочке, едва ставшей женщиной, которую наутро ждала смерть.

Песня всю ночь не давала губернатору уснуть. Он ходил по комнатам и сыпал проклятиями. Он объявил пение вне закона. Он ввел смертную казнь за создание музыки. Если бы не назначенное заранее торжество по случаю казни пиратки, он тотчас же перерезал бы ей глотку, но почетные гости явились полюбоваться на шествие смерти, и они должны были увидеть его.

За минуту до того, как рассвет подкрался к краю небосклона, губернатор согласился допустить меня в камеру Габриэль для отпущения грехов. А может быть, и для обряда крещения. Она стояла у окна, где простояла всю ночь и весь вчерашний день, и песня все лилась с ее прекрасных губ, но теперь тихо, лишь вздохами. Трижды я предлагал ей Святые Дары, и трижды она отказалась, но согласилась взять меня за руку. Я подумал, она сделала это, чтобы утешиться, – минута девичьей слабости перед смертью. Когда вошли солдаты, чтобы увести ее к виселице, она повернулась ко мне и в первый раз обняла меня. Она шепнула мне на ухо:

– Не ходи за мной.

Я не пошел. Я позволил солдатам увести ее. Я не сражался за нее и не пошел за ней. Я сел на пол в башне и заплакал.

Габриэль, не переставая петь, послушно шла, окруженная отрядом солдат, и все они просили у нее прощения. Каждый из них рассказывал, как ее мать спасла кого-то из его родных или благословила сад изобилием. Слушала она или нет – не знаю. Я был в башне. Я знаю только то, что рассказывали люди.

Люди говорили, что она шла, глядя в землю, и губы ее все двигались, рождая слова песни. Люди говорили, что она взошла на помост и констебль начал зачитывать обвинения против нее. Обвинения занимали несколько страниц, и, пока он читал, народ стал волноваться и шуметь. Он читал, а песня Габриэль звучала громче. Никто не заметил, как в гавань вошла лодка. Лодка из цветов, мха и листьев. Лодка без паруса, но двигалась она быстро и прямо, а в ней стояла высокая женщина.

Габриэль пела все громче, и вот с криком она воздела к небу закованные руки и отбросила за спину волну рыжих волос. Туча птиц – чаек, ласточек, голубей, сов, снегирей – собралась у нее над головой и опустилась, скрыв девушку от людских глаз. Губернатор приказал своим людям стрелять, и они выстрелили, но многотысячная стая, оставив на мостовой мертвых птиц, все же поднялась, унося с собой девушку, и двинулась к лодочке, ожидавшей в гавани.

Губернатор, в ярости хватаясь за сердце и за горло, приказал своим кораблям зарядить пушки, своим лучникам – стрелять без команды, но суденышко, уносившее двух женщин, скользнуло по воде в полном безветрии и скрылось из виду.

Все это я узнал от людей, бывших на площади, и я верю в это, вопреки прокламациям губернатора, оповещающим, что казнь состоялась и что всякому, кто скажет иное, грозит тюрьма. Все, конечно, говорили иное. Никто не попал в тюрьму.

В ту ночь я украл золото из сундуков аббата и вышел на дорогу к гавани. Я купил ялик и вышел в море. Мой милый аббат, конечно, знал. Говорили, что казна всегда хранится под замком, но аббат оставил сундуки открытыми и не послал за мной погоню.

Увы, я не моряк. Карта, которую я сам срисовал, вылиняла, стерлась и превратилась в белый лист на третий день плавания. Компас сожрала летучая рыба. Я искал лодочку из листьев, а нашел лишь соль. Я искал два любимых лица. Габриэль, Маргарет. Аббат, Франция, Мартиника. Быть может, все это одно. Одно капризное движение простодушного бога. Или, может быть, такими их делает моя вера. Вероятно, такова природа вещей.

Мне снились их руки. Мне снились заглохшие, неубранные сады. И женщина, собирающая море в ладони и выплескивающая его дождем многоцветных лепестков на зеленую-зеленую землю. Мне снилось, что слова на листе становятся птицами, становятся детьми, становятся звездами.

«Elegy for Gabrielle, Patron Saint of Healers, Whores and Righteous Thieves» by Kelly Barnhill

ДЖАСТИН ХОВ
Сковорода и сабля
Перевод Г. Соловьевой

Я провел на борту «Умелой прихоти» неделю, когда Хогг сказал мне:

– Шнурки от ботинок лучше всего идут, когда их размочишь, отобьешь с кусочками голенища и поджаришь на огне.

Впрочем, может, он обращался и не ко мне, а к своей сковородке, хотя я в то время забежал на пропахший уксусом камбуз по пути в носовую каюту капитана Килта, которому нес новую порцию рома. Я промок и замерз, да еще кто-то стянул у меня ремень. Решение поискать счастья на борту «Умелой прихоти» выглядело в тот день безрассудным, как никогда.

Корабль подбросило на волне. Все покачнулось – даже огонь в очаге. Мне пришлось поспешно отступить, чтобы не подпалить съехавшие штаны. Хогг и бровью не повел – он удобно устроился на табуретке с ватной обивкой, упершись обрубками ног в стену. Костыли стояли рядом.

– Штаны лучше не терять, – посоветовал Хогг. – На этом корабле уж точно. И без того капитану разные мысли в голову лезут.

Он усмехнулся и сплюнул, распялив рот так, что я пересчитал все восемь оставшихся в пасти зубов. По четыре на каждой стороне – чудовищная симметрия, которую еще подчеркивали остальные черты. Выпученные глаза, не то что широко расставленные, а прилепившиеся у самых ушей, и жесткие волосы, щетинившиеся на голове, в ноздрях и по рукам до самых костяшек пальцев.

Хогг потянулся к пучку прутиков, привязанных к столбу у него над головой:

– Майоран… или был когда-то. – Он повел над прутиками носом. От пряности мало что осталось, кроме черных веточек, давно ощипанных от листьев. Хогг дернул за конец бечевки, развязав узел. – Держи.

– Вы очень добры, сэр, – сказал я, подхватил штаны бечевкой и бессознательно впал в тон, к которому меня приучил отец. Он прочил меня в лакеи.

Веревочная петля туго затянулась, врезавшись мне в кости. Ну хоть штаны не свалятся.

– Остатки пущу на соус, – заметил Хогг, сломал пучок пополам и сунул его в устье горшка. Над горшком поднималось уксусное облако, от едкого пара воздух мерцал и резал глаза. Хогг помешивал варево, пока размокшие прутики не потонули. – Как там тебя зовут?

– Макдэниэлс, сэр, – ответил я.

– И зачем он тебя прислал, Макдэниэлс? Еще рому? Ха… я пивал ром, от которого они бы ослепли. – Он пожаловал меня коротким кивком. – Пробовал я одно пойло, от которого человек себе в пунш сидру плеснет. Верно, Роберт? – обратился он к своей сковородке. Обычная чугунная сковорода, выщербленная ржавчиной и покрытая пленкой горелого жира. – Роберт вот помнит, – продолжал Хогг, обращаясь ко мне. – Он тогда был со мной. Голландцы не голландцы, Роберт от меня не отстанет. Трэдо чуть нас не доконало. Других и прикончило, да только не нас. Мы год прожили в джунглях, жрали крыс и древесную кору – но выбрались.

Я хотел обойти этого безумца, но он развернулся на табуретке и выставил перед собой сковороду, перегородив мне дорогу. Его большое мясистое лицо склонилось ко мне. В ноздри ударил кислый запах его пота.

– Знаешь, каково там было, на Трэдо? – Зрачки у него плавали в глазницах. – Каково это, когда голландцы ссут на тебя десять раз в день? Бэнда рядом с Трэдо – просто песчаная бухта. Майоран, мускат, перец – как взглянешь, слюнки текут, а дичи нет, жрать нечего, одни пряности, насколько видит глаз. Знаешь, что это делает с человеком?

– Ручаюсь, ничего хорошего, сэр, – ответил я, решив потакать ему, пока не сумею улизнуть.

Хогг подавился хохотом. Глаза совсем вылезли из орбит – вот-вот лопнут и забрызгают меня слизью. Больше всего на свете мне хотелось от него сбежать. Но и мысль о том, чтобы выйти на палубу, не приносила утешения. Куда деваться? Вот уж точно, забросила меня судьба!

Корабль снова подкинуло, и меня отшвырнуло к полке, на которой Хогг держал свои засохшие травы. Облако розмарина запорошило мне ноздри. Камбуз залязгал: глиняные горшки и крынки бились друг о друга.

Хогг удержал равновесие, вклинившись между полкой и стенкой плиты. Одной культей он уперся в подставку для дров. Культя, похоже, затлела, но Хогг будто не заметил. Он уже тянулся в угол крошечного камбуза за глиняным горшком. Ручкой сковороды он подцепил крышку, открыв мутную жидкость с затонувшими плодами и листьями.

– Соленья. С вечера замочил в рассоле. – Он со звоном уронил крышку на место. – Да что ты в этом понимаешь! Ха… Вкуса в тебе на вид не больше, чем в клоке морской пены.

Не знаю, что на меня тогда нашло. Может быть, просто я слишком проголодался или уж очень был зол. Не сказав ни слова, я нагнулся и сам поднял крышку. Рассол был холодным, обрезки листьев скользкими. Мои пальцы ухватили круглый плодик, и я забросил его себе в рот.

Не знаю уж, чего я ждал, но точно не такого сочного вкуса. Он обжег язык и наполнил рот жжением чеснока и рассола. Губы у меня оттопырились, но я продолжал жевать, не смущаясь пристального взгляда желтых глаз кока. Когда я проглотил, Хогг удивленно вздернул кустистую бровь. Пожалуй, он был не так уж безумен.

– Жаль, что нет лаврового листа, – сказал я, высасывая из зубов остатки ароматного сока.

– Неси свой ром, Макдэниэлс, – сказал Хогг. – Неси и скажи капитану – мне нужен помощник.

Так я стал помощником безногого кока на пиратском корабле.

Хогг научил меня твердой хватке, надо отдать ему должное. Он умел из самого заплесневелого обрезка солонины настряпать вкуснейшего жаркого на всю команду. Я научился грабить кладовки, пока мои товарищи по команде вольничали с женщинами и предавались зверствам.

А как они жрали! Каждый за себя – вплоть до ручных обезьянок и попугаев. Разве им было дело до того, что мы с Хоггом умели приготовить шестнадцать разных блюд из тыквенной корки, или до того, на что годится косточка манго, когда мякоть уже срезали до мохнатого ядрышка, да еще наступили на него ногой?

Никакого.

Разинуть пасть, забросить в нее, что поставили на стол, и проглотить. Как-то я видел, как в одну такую пасть провалилась пуговица вместе с иголкой. Мы с Хоггом целыми вахтами хлопотали над горшками. Он собрал дивную коллекцию разных разностей, помогавших нам в работе. Рыцарский шлем, чтобы хранить в нем уголь, плотницкий клин, чтобы колоть орехи и косточки и протыкать чешую всевозможных рыб и ящериц. Я молол муку между камнями и орудовал черпаком не хуже, чем любой из матросни – саблей. Когда я предложил пополнить нашу коллекцию найденной в награбленном добре вилкой или скалкой, Хогг замахал на меня рукой, замотал щеками.

– Роберт такого не потерпит, – шепнул он мне, подмигивая и кивая на сковороду.

– Да, – сказал я и больше не затевал таких разговоров.

Пусть себе совещается со своей сковородкой. Она уж всяко не глупее любого из нашей команды. Они только и знали, что горланить спьяну песни.

Однажды ночью, когда Хогг вздремнул в своем парусиновом гамаке, я взялся за сковородку, вернее, попробовал взяться. Едва мои пальцы обхватили ручку, их здорово обожгло. Я выругался и отскочил к бочке с дождевой водой, чтобы остудить ожог. Бобовый суп выкипел, и Хогг устроил мне за него здоровенную выволочку. Но теперь его тирады меня не особо волновали. У меня были заботы поважнее. Я узнал, кто стянул мой пояс: не кто иной, как сам капитан «Умелой прихоти» – Дуваляр Килт собственной персоной.

Капитан Килт был тщеславен. Он держал при себе цирюльника из Милана, который каждое утро гладко брил ему щеки и заботился, чтобы его каштановые волосы падали на плечи завитыми локонами. Килт носил чулки, заставлял чистить себе башмаки и поглядывал на меня с ухмылочкой.

Положение становилось отчаянным. Я не сомневался, что в скором времени, поняв, что так просто меня не соблазнить, Килт с парой своих людей спрячется в трюме и дождется, пока меня туда за чем-нибудь пошлют. Я дал себе клятву уклониться от этой встречи и для этого выведал у Хогга, как готовить дурманную настойку, от глотка которой человек видел чертей, а две-три капли делали его сонным и медлительным.

– Становишься душой компании, – говаривал Хогг.

Я готов был подливать капитану сонное зелье восемь раз в день и со страхом ждал, когда из побелки стены выглянет черт.

– Где тебя носит, Макдэниэлс? – взорвался однажды вечером Килт. Мы пережидали штиль к востоку от Тортуги. – Хогг еще не сказал тебе, где зарыл свое сокровище?

Капитан качнулся на стуле в сторону против крена корабля. На нем все еще был вышитый шелковый наряд, захваченный на прошлой неделе на испанском купце. (Мне посчастливилось захватить на нем шесть вязок красного перца, немного соли и несколько мешков зерна.) Килт задрал поля своей шляпы, чтобы удобнее было строгать ножом рукоятку пистолета. Когда я расставил перед ним тарелки, он отложил поделку. Мы уже два дня подавали акулье мясо, сдобренное джикамой.

– Хогг сумасшедший и к тому же невезучий. Мы нашли его на каком-то пустынном островке, кишащем дикими караибами, – он таскал с собой эту проклятую сковородку и твердил, что застрял на Трэнде – или как там звался тот чертов остров.

Я подвинул локтем старшего помощника, который спал, упав щекой в винную лужицу на столе, и поставил блюдо. Килт сунул в рот кусочек плавника, пожевал.

– А вот кок он хороший.

– Верно, капитан, – сказал я, подливая ему рому из открытой бочки.

– Ты воспитанный человек, Макдэниэлс. Не то что эти собаки. – Килт подмигнул мне и одним глотком осушил стакан, заставив меня содрогнуться. – Еще, – потребовал он, утирая рот шелковым рукавом.

Я наливал, пока он не махнул мне рукой, после чего попятился. По неосторожности я оказался в трех шагах от кровати под балдахином и поспешно взял левее, приготовившись быстренько выскочить за дверь.

Зря беспокоился. Капитан сидел, уставившись перед собой, и шевелил губами, только усы подрагивали. На один вздох я решил, что настал мой час. Адамово яблоко превратилось в камень у меня в глотке. Но Килт остался сидеть.

– Скажи Хоггу, – наконец выговорил капитан, – пусть готовит пир. Через неделю у нас рандеву с Головорезом Такком. Мы с Такком вдвоем отдадим морю его долю крови и сами недурно наживемся. Головорез Такк – великий человек. В него и стреляли, и резали его, и пушечным ядром его надвое разрывало. А посмотри на нас! – заорал капитан и пнул стул старшего помощника.

Тот, не переставая храпеть, рухнул на пол, а я взялся за салфетку, чтобы вытереть вино со стола.

– В Порт-Рояле говорят: где пройдет Такк, там остается войско мертвецов. А я что? – проскулил Килт, возбужденно подергивая плечами и мотая головой так, что кудряшки били его по щекам. – Мир еще в дрожь бросит от одного имени Килта!

С этими словами капитан схватился за пистолет, щелкнул курком и обвел дулом каюту. Я заплясал, стараясь не попасть под прицел. Удирая за порог, я разглядел, что вырезал капитан на рукояти. На меня смотрела ухмыляющаяся рожа дьявола.

Пир на корабле, где камбуз не просторнее чулана, а бочонков с ромом больше, чем галет?.. Мука у нас зачервивела на второй день после выхода из порта. Половина яблок прогнила насквозь, а в масле заснул корабельный кот. Хоггу было все равно. Он и бровью не повел, услышав о планах капитана. Не разбудив кота, он сбрил с него масло, а личинок из муки растер на паштет.

– Человек – это приправы, – приговаривал он, постукивая пальцем по сковородке.

Неделю плавание было спокойным: ясное небо и легкий бриз, весело подгонявший нас с утра до темна. Во всяком случае это все, что я успевал увидеть, когда выскакивал на палубу выплеснуть помои. Под палубой царил иной порядок: труд и пот. Мы с Хоггом больше пердели, чем говорили: общались в своем чулане посредством невнятного мычания, вкусов и запахов.

Не жидок ли вышел бульон? Не добавить ли кардамона в черепашье мясо? И стоит ли отделять зернышки перца от мышиного помета? Эти и другие подобные вопросы преследовали меня наяву, а ночью мне снился суп с блестками жира и пюре из мофонго.

В полнолуние мы бросили якорь в закрытой бухте. Капитан Килт занял команду стрельбой в цель. При каждой вспышке пороха в его глазах загорался огонь. Волосы его, против обыкновения, в беспорядке торчали во все стороны. К полудню он дергался и подпрыгивал, хватаясь за пистолет при виде любой тени. По правде сказать, я в последние дни был до того занят, что забывал потчевать его по утрам дурманом. Вскоре после полудня, когда мы с Хоггом устраивали кухню на берегу, шлюп Головореза Такка «Дело» появился из-за мыса и вошел в лагуну. Белые паруса выгибались под ветром. Салют был дан из десятифунтового орудия. Килт, по колено в воде, махал рукой, пока на «Деле» спускали шлюпки. Черный человек на носу передней шлюпки помахал в ответ, механически сгибая и разгибая руку. Рядом с ним притулилось что-то маленькое – я сперва решил: какой-то мешок.

Капитан не соврал – в Головореза Такка стреляли, его рубили и чуть не разорвали пополам пушечным ядром. Если бы не совместные усилия корсетника, медника и корабельного вара, все его внутренности расплескались бы по палубе. А так человек остался жить в кожуре из кожи, дерева и китового уса, заставлявшей его держать спину прямо и не гнуть шею. Голова его походила на выеденную дыню, выбеленную солнцем и засунутую в почерневший пушечный ствол. При каждом движении Такк скрипел.

Но самым удивительным было то, что с Такком плавала его мать. То, что я поначалу принял за мешок, оказалось сморщенной старушонкой не выше бочонка из-под яблок. Команда звала ее Матушкой Такк. Меня моя собственная матушка продала в кабалу, чтобы расплатиться с семейными долгами, так что я, понятно, был к ней не слишком расположен. Матушка Такк одевалась в черный балахон из домотканого полотна и кутала узкие плечики шалью. Руки и ноги у нее были как веретенца, и вся она – хрупкая, как паук, с волосами седыми, как заржавевшая сталь, и с глазами голубыми, как обломки кораллов. Помощник перенес ее из шлюпки на берег на руках, подняв так легко, будто она была набита пухом.

– Дьявол тебя побери, Такк! – говорил с улыбкой наш капитан, когда я подкатил бочонок рома.

– Килт, старый ты пес, как мальчики? – Дыню на плечах Такка разрезала ухмылка.

– Скоро проверю. – Капитан подмигнул мне.

Я вскрыл бочонок и оставил их хохотать без меня.

У огня, как сверчок, хлопотал Хогг: прокапывал в песке канавки своей культей. Роберт был подвешен на шнурке рядом с ним, а Хогг любовно перебирал нашу коллекцию дуршлагов и чайников, рылся в кореньях, выбирая, какие запечь на углях, и разделывал ягненка, чтобы зажарить его на вертеле. Я взял серебряную тарелку с нашинкованной капустой и крабовым мясом и собирался вернуться к капитанам, когда передо мной возникла крошечная фигурка Матушки Такк. Она беззвучно прокралась к костру у меня за спиной, и теперь ее голубые, как свинцовая дробь, глазки пялились на меня из паутины морщин. Сморщенный нос подрагивал.

– Чем могу служить, Матушка? – спросил я, но она словно не услышала.

Веретенца ножек перенесли ее прямо к костру. Хогг, спиной почуяв ее присутствие, недовольно хмыкнул. Матушка Такк оглядела его с головы до ног, потом залезла в левый рукав своего балахона, пошарила там и вытащила раскрашенную коробочку, круглую, как дублон. Ловким движением большого пальца она откинула крышку и втянула по щепотке нюхательного табака в каждую ноздрю. Трижды чихнула и перебежала к разделочному столу, где ткнула пальцем – насколько я мог судить, тем же, который побывал у нее в носу, – в наш мясной соус. Поднесла жирный палец ко рту и лизнула. В жаре огня треснуло полено. Губы Матушки Такк скривились в совсем уж кислой ухмылке. Она поцокала языком и замотала головой.

– Это что за ведьма? – рявкнул Хогг. – Никому не позволю глумиться над моим матросским рагу! Макдэниэлс, убери эту каргу с глаз моих, пока масло не прокисло. – Обвислые щеки его тряслись, правая рука ухватила сковороду. – Нечего тут! Слышишь?

Матушка Такк только цокала и мотала головой.

Я поставил тарелку на стол и поспешно встал между ними: слева калека, справа старая карга. От жара костра на лбу у меня выступил пот. Хогг в ярости оттопырил нижнюю губу. Вокруг нас плясали искры. Матушка Такк тоненько заскулила. Если в ее поскуливании и были слова, то я разбирал их не больше чем птичий язык.

С берега донесся вопль капитана Килта:

– Где тебя черт носит, Макдэниэлс? Тащи жратву!

Выругавшись, я ухватил Хогга за висевший у него на шее кошель:

– Присмотри за барашком. Как бы не пригорел.

– Эта ведьма меня бесит, – отозвался Хогг, размахивая сковородкой. Жирная пленка, будто обильный пот, блестела в свете костра. – И не только меня. Роберт говорит, от нее добра не будет.

– Может, и так, – сказал я, покосившись на Матушку Такк.

Она моргнула в ответ, ухнула и разразилась новым потоком визгливой невнятицы.

– Макдэниэлс! – В новом вопле было побольше жару.

Я подхватил тарелку и поспешил на берег к капитану Килту и Головорезу Такку.

Обе команды к этому времени достигли первой стадии опьянения. Они хлестали ром из награбленных бокалов и кубков. Попыхивали пенковые трубки, из рук в руки переходили ароматные самокрутки, наполнявшие воздух сладким дымком. Негр из команды Такка играл на скрипке, а наш парень из Уэльса подыгрывал на флейте. Я поставил салмангунди на стол – длинный помост, добытый с таможни в Альмадоро, – и присел повыше, на склоне дюны между деревьями. Вместо стульев вокруг стола расставили молитвенные скамьи, а на столе горели церковные свечи. День быстро уступал место ночи, и над горизонтом показалась луна, белая, как череп.

Я сновал от костра к столу. И каждый раз заставал Хогга во все большем бешенстве. Матушка Такк устроилась на разделочном столе, подогнув ножки и обхватив коленями щеки: точь-в-точь недовольный стервятник. Стоило Хоггу взять в руки солонку, она разражалась негодующим визгом.

– Я не для того столько лет варил собственные сапоги на Трэдо, чтобы какая-то гарпия сидела у меня на плечах и визжала на меня.

Хогг развернулся, взметнув костылем песок. Зазвенел тарелками, с лязгом поднимал и опускал крышки горшков.

Я должен покаяться в грехе гордыни, которая разрасталась во мне с каждым походом к столу. Как я наслаждался, глядя на их лица, когда ставил перед ними супницы с тушеными моллюсками, кукурузную похлебку, сдобренную жгучим перцем, соусы и мясо морской черепахи. Слезы выступили на глазах у матросов, когда я подал барашка, купающегося в дивном благоухании мяты и розмарина. Я отрезал здоровенный кусок для Головореза Такка, когда тот со скрипом поднял руку.

– С меня хватит, – сказал он.

Я взглянул на груду тарелок, поставленных перед ним. Он едва коснулся изысканных кушаний.

– Да. Хватит. По-моему, достаточно.

Капитан Килт, который до того жадно набрасывался на каждое новое блюдо, взглянул на Такка со своего конца стола. На подбородке у него налипло волоконце крабового мяса.

– Тебе все по вкусу, Головорез?

– Это вряд ли, – возразил Головорез Такк. – Ты это называешь едой? – Такк рывками подтянул руку так, что она возмущенно указывала на барашка. – Я бы этим и собаку кормить не стал!

Я готов был наброситься на него с кулаками. Сдержался, конечно, не то мне не пришлось бы рассказывать эту историю.

– Собаку? – с недоверием переспросил капитан Килт. Он поднес кусочек барашка к носу, обнюхал и забросил в рот. Прожевал и проглотил. – По-твоему, твой кок сумеет приготовить лучше? – Килт напоказ всем обвел глазами присутствующих. – Так давай его сюда. Посмотрим!

Над столом нависла тишина. Две команды, сидевшие вперемешку, странно поглядывали друг на друга. Руки совсем по-другому ухватили ножи. Я на шаг отступил от стола.

Головорез Такк заскрипел:

– Ручаюсь, она весь вечер смотрела, как стряпают твои.

Я охнул, и все взгляды обратились на меня.

– Она – ваш кок? – Я ткнул пальцем себе за спину. – Это точно, подглядывала весь вечер и скрипела, как старый канюк.

Я был сыт по горло. Как он смеет хаять труд наших рук! Оскорбляете меня? Отлично! Грозите надругаться над моим телом? Пусть так! Но глумиться над искусством Хогга?! Этого я не потерплю.

Я снова засмеялся:

– Едва ли она сумеет научить Хогга, как держать половник.

Корсет Головореза Такка застонал, как старый дуб под напором урагана. Он отшвырнул салфетку и встал.

– Макдэниэлс, – пискнул Килт, – придержи язык, парень!

Наш капитан тоже вскочил на ноги, делая умиротворяющие жесты. Веки его покраснели, шелковые рукава усеивали жирные пятна.

– Я не допущу таких шуточек за дружеским столом. Дело решается просто. – Он ткнул пальцем в сторону Такка. – Бьемся об заклад – твой кок против моего. Хогг против Матушки Такк.

Такк дернул шеей, разворачиваясь лицом к Килту:

– Кто будет судьей?

– Ну конечно я. – Килт изысканно поклонился, обмакнув в ром перо со шляпы.

– Если я выиграю – спущу шкуру с твоего парня. – Такк кивнул на меня. – Обдеру, как козу.

Килт на мгновение опешил, глянул на меня и кивнул:

– Заметано. Все равно мне с него никакого проку, так почему бы нам не повеселиться?

У меня не было времени ответить: в этот самый миг в ночи прозвенел страшный вопль – низкий скорбный крик со стороны кухонного костра.

– Хогг! – вскрикнул я и бросился бежать.

Когда я подбежал, он лежал на песке и стонал. На губах выступила пена. Матушка Такк все сидела на своем насесте, только покачивалась взад и вперед, подвизгивая себе под нос.

– Что ты с ним сделала, чертова ведьма? – заорал я и бросился к ней, целя впиться в горло.

Меня тут же перехватили: капитан Килт и старший помощник последовали за мной к костру.

– Ну, Макдэниэлс, – сказал Килт, – похоже, теперь ты – наш кок. Начинай-ка, пока костер не прогорел.

Я слова не мог вымолвить. Во мне кипела ярость. Двое подняли Хогга и перенесли на лавку отлежаться. Роберт выпал из его руки, и я нагнулся поднять сковороду. Чугун, как и раньше, жег мне руку, но я стиснул зубы и не разжал пальцев. Матушка Такк с хрустом разогнула колени. Рядом заскрипел ее сын. Бледная дыня чуть развернулась к луне.

– Дадим им два часа, – сказал он и блеснул зубами над черным воротником.