Текст книги "Пиратское фэнтези"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

Соавторы: Гарт Никс,Говард (Ховард) Уолдроп,Кейдж Бейкер,Наоми Новик,Эрик Флинт,Элизабет Бир,Конрад Уильямс,Джефф Вандермеер,Сара Монетт,Стив Айлетт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

КЕЛЛИ БАРНХИЛЛ
Плач по Габриэль, святой покровительнице лекарей, шлюх и добрых воров
Перевод Г. Соловьевой

Примечание издателя: Нижеследующие страницы найдены были в пещере на островке в одиннадцати милях к юго-западу от Барбадоса. Повествование, несомненно, неполно и обрывочно, а содержание его неправдоподобно. В списках Свято-Покровского монастыря за соответствующие годы брат Марсель Рено не значится. Есть сведения, что в Сен-Пьере в 1678 году был издан приказ о казни Габриэль Белайн, но документов о самой казни не существует. Часть записей не поддается расшифровке. Часть навеки утрачена. Большая часть повести, если не вся она, – явный вымысел, бред обезумевшего от жажды моряка. Что касается обстоятельств, при которых были найдены эти записки, они тоже весьма загадочны. Их обнаружили в сухой, укрытой от ветра пещере, совершенно пустой, за исключением трех вещей: человеческого скелета, свернувшегося в углу в положении спящего, пряди человеческих волос длиной два фута, туго переплетенной с лентой и обрывком веревки и лежащей в руке мертвеца, и промасленного запертого ящичка из тикового дерева, в котором и нашли этот документ. На крышке ящичка было грубо выцарапано, очевидно, тупым ножом или обломком камня: «Bon Soir, Рара».[7]7
  «Доброй ночи, папа» (фр.).


[Закрыть]

Не знаю, прочтет ли кто-нибудь слова, что я наношу на бумагу. Наш орден уже тысячу лет переписывает, переводит и хранит слова – слово Божье и слова человеческие. Я же, затерянный в пустыне между водой, ветрами и бесконечным небом, описываю собственное исчезновение, и потому мои последние записи, по всей вероятности, будут размыты и унесены в отверстую пасть алчного моря.

У меня сызмальства был красивый почерк, отсюда и избранное мною занятие. Слово Божье заслуживает, чтобы его переписывали тонким пером, уверенной рукой наносили на бумагу, передавая языку и памяти. Конечно, это древнее искусство становится ненужным с изобретением новых машин. И все же переписанные мною псалмы вызывали слезы даже на глазах людей, не знавших грамоты. Эти псалмы склоняли к исповеди принцев и помогали сберечь честь девам, готовым сбиться с пути. Я не хвастаю – что толку мне ныне в бахвальстве? Жизнь моя уходит, как вода с отливом, и буду ли я тратить силы на притворную скромность и на тайную гордыню! Я стал монахом, чтобы сложить труды моих рук и молитвы сердца к ногам Спасителя. Этим я и занимался с тех пор, как принял сан. Но бывало, что я оставлял свои труды. Простит меня за то Бог или не простит – не мне судить.

Я записываю сии слова не для того, чтобы обелить себя, и даже не ради спасения моей возлюбленной Габриэль. Габриэль раз и навсегда доказала, что не желает моей помощи и не нуждается в ней. Отчего бы ей обращаться ко мне? Кому я нужен?

За два дня до казни Габриэль Белайн (пиратки, ведьмы, мятежницы) золотая птица пролетела низко над рыбным рынком, напугав четырех мулов, десяток кур, несчитаных хозяек и лорда верховного констебля. Она описывала широкие круги, уходя выше и выше, и наконец взмыла к окну башни, где ожидала конца моя возлюбленная Габриэль. Люди рассказывают, что она подошла к окну и тень тюремной решетки рассекла ее прекрасное лицо. Люди рассказывают, что она протянула тонкую руку в нежных веснушках к клюву птицы. Люди рассказывают, что она запела. Я стоял под сводами ворот, упрашивая двоих стражников передать пищу, воду и Святые Дары за порог окованной железом деревянной двери, отрезавшей Габриэль от мира. Я не видел птицы. Я не слышал песни. Но я верю, что птица и песня воистину были. Такова, конечно, природа бытия – мы верим, и оно есть. Быть может, Господь отвернется от меня за подобную ересь, но клянусь, это правда. Габриэль, подобно ее матери, была святой, посланной явить людям силу Господню. Люди верили этому, и это было истиной, и никакие доказательства бессовестной власти чиновников, правительства и государства не разрушат эту веру.

Габриэль Белайн было десять лет, когда она ушла из хижины, где жила с матерью, за «веселым домом» на берег. Луна, тонкая блестка в небесах, бросала бледный отсвет на опененный песок. Девочка всмотрелась. Корабль, скрытый тьмой, еще не ушел. Его черные паруса были свернуты и принайтовлены к реям, смоленый корпус поскрипывал на волнах. Она его чувствовала. Она всегда его чувствовала. Даже когда он уходил в дальнюю даль, в Португалию, или к острову Пасхи, или к дальней оконечности материка, она каждую минуту знала, где он теперь. И знала, что это ее корабль.

Четыре дельфина подпрыгивали на волнах, ожидая, пока дитя войдет в воду. Они безмолвствовали, и только их черные глаза блестели в пене прибоя. Большая дворняга жалобно заскулила и потерлась носом о ее плечо.

– Я не могу тебя взять, – сказала девочка.

Собака рыкнула в ответ.

Габриэль пожала плечами.

– Хорошо, – сказала она, – как знаешь. Я тебя дожидаться не стану.

Она вошла в воду, уцепилась за плавник дельфина и унеслась во тьму, а дворняжка, шлепая лапами, устремилась за ней вплавь.

Моряки на затихшей палубе вглядывались в небо, слушали ветер. Они ждали. Они ждали уже десять лет.

К тринадцати годам Габриэль стала штурманом. В пятнадцать она была капитаном, грозой властей, купцов и работорговцев. В восемнадцать лет она попала в тюрьму – ее держали в цепях, морили голодом, ее обмерили и взвесили для виселицы.

Ночью я вижу их руки. Лиц мне не видно. Я молюсь, заклиная последними обрывками дыхания, сукровицей, проступающей на моем ободранном теле, остатком своей никчемной жизни, чтобы перед смертью мне дано было снова увидеть их лица. Пока приходится довольствоваться руками. Руками Габриэль, грозившей губернаторам, генералам и самому королю, и руками ее матери, исцелявшей, молившейся и, помоги мне Боже, любившей меня. Однажды. О! Однажды!

Мать Габриэль, Маргарет Белайн, отправилась из Франции на Мартинику под защитой и опекой моего ордена. Мы плыли за океан, дабы основать новую твердыню молитвы и учения на пышных, благоуханных и грешных островах Нового Света. Мы не намеревались давать приют беглецам и тем более беглянкам. Об аресте Маргарет мы узнали от сестер Семи Скорбей. Иные из них прислуживали новой и самой любимой возлюбленной молодого и простодушного короля. В первом браке та сумела выносить дитя, но детей от короля ее чрево не держало, и багровые скорченные младенцы утекали в ветошь при месячных под плач и стенания в королевских покоях. Маргарет призвали к ложу любовницы, когда у той вновь начались схватки.

– Прошу тебя, – молила любовница, и слезы катились по ее алебастровым щекам. – Прошу тебя, – говорила она, и ее мраморные губы, застывшие в надменной усмешке, дрожали, трескались, разбивались вдребезги.

Маргарет положила ладонь на чрево королевской возлюбленной. Она видела дитя, свернувшееся в комок в жидком мирке. Она знала, что чрево не удержит младенца. И все же она видела, что это возможно, что путь к исцелению открыт и что дитя можно спасти, доносить до родов, если немедля предпринять кое-что.

Но она видела больше того.

Она еще видела ребенка, его жадные руки, его холодный-холодный глаз. Она видела, как дитя, возрастая, восседает на престоле власти, загребая под седалище богатства и военную силу. Она видела, как дитя вонзает зубы в трепещущий мир и вырывает его сердце.

– Я не могу спасти ребенка, – сказала Маргарет, потупив зеленые, как лист, глаза.

– Можешь, – сказала любовница, и ее мраморные губы вновь стали цельными. Холод власти растоптал горе. – И спасешь.

Но она не стала и потому была заключена в узилище на все время беременности, после чего ее должны были повесить как убийцу, если бы дитя не выжило, или как шарлатанку, если бы ребенок остался жить.

Он не выжил. Но Маргарет помогли бежать, в чужом платье тайно доставили на корабль отправляющихся в плавание братьев, прежде чем дворец оделся в траур.

На одиннадцатый день нашего плавания Маргарет допустила меня к себе. На восемнадцатый день шторм обрушился с ясного неба, швыряя наш корабль на гребнях ревущих валов и поразив молнией палубу по правому борту.

И люди, видя рожденное ею дитя со сверкающими глазами, спрашивали, любовником оно зачато или молнией?

Габриэль. Моя дочь. Я должен бы сказать – плод моего греха, но не могу. Может ли грех породить такое дитя?

Наутро тридцать первого дня вдали показались черные паруса. К полудню мы уже различали блеск кривых мечей и щербатый оскал хищных зубов. В час пополудни нас взяли на абордаж, и они взобрались к нам на борт. Мы заранее выставили на палубе еду и напитки и открыли несколько – хотя и не все – сундуки с монетой. Золото сверкало на солнце. Мы жались к грот-мачте, пальцы наши отсчитывали молитву за молитвой на потертых четках. Я потянулся к Маргарет, но она скрылась.

С их корабля на наш перепрыгнул мужчина. Человек со сморщенным лицом, с глазами без ресниц, холодно глядевшими из-под нависшего лба, с губами, стиснутыми, словно уродливый рваный порез между беспощадными челюстями. Рот как незажившая рана.

Маргарет появилась и встала перед ним.

– Ты – он, – сказала она.

Он уставился на нее, любопытство чуть смягчило холод его глаз.

– Я, – сказал он.

Конечно, он был горд. Кем еще он мог быть? И главное, мог ли он не желать быть им? Он протянул руку к монашескому капюшону, покрывавшему ее голову и затенявшему лицо, и отбросил его. Ее волосы цвета пшеницы рассыпались, хлынули по грубой ткани, скрывавшей от мира ее тело, собрались ручьями в ладонях и упали к ногам.

– А ты, как видно, она.

Вместо ответа она коснулась ладонями его лица. Она пристально вглядывалась в его лицо, и он отвечал на ее взгляд. Его жесткие глаза посветлели от слез.

– Ты болен, – сказала она. – Болеешь уже… так долго. И еще в тебе горе. Горя я не могу исцелить, но могу вылечить болезнь. Он тоже страдает. – Она указала на рябого от оспы мужчину, приставившего нож к горлу нашего дражайшего аббата. – И он, и он.

Она указала еще на двоих.

Шагнув к самому молодому, который, позеленев, привалился к планширу, она положила ладонь ему на плечо:

– Тебя, любовь моя, я спасти не смогу. Мне так жаль. – Слезы скатились по ее лицу цвета сливок и мускатного ореха. Тот, совсем еще мальчик, горестно склонил голову. – Но я могу сделать, чтобы не было больно.

Она сжала его руку в своих. Она коснулась губами гладкой загорелой щеки, поцеловала его. Он кивнул и улыбнулся.

Маргарет приказала спустить за борт ведро и достать морской воды. Она поставила ведро у ног капитана. Обмакнув руку в воду, она смочила ему голову, потом кисти рук и ступни. Она приложилась ухом к его шее, к его сердцу, потом к животу. Затем, левой рукой зачерпнув морской воды, она попросила капитана пиратов плюнуть в середину. Он послушался, и вода сразу стала светом, и свет стал пухом, а пух стал красной птицей с зеленым клювом, прокричавшей небу ее имя. Птица взлетела вверх, описала круг над грот-мачтой и, кружа, опустилась на правое плечо капитана.

– Береги ее, – сказала она капитану.

Так она исцелила и остальных болящих и утешила боль умирающего, давая каждому своего фамильяра:[8]8
  Фамильяр – дух-помощник колдуна или ведьмы, обычно в облике животного.


[Закрыть] одноглазого кота, рыбу, которая дышала воздухом, голубого альбатроса и серебристую змею.

Закончив, она повернулась к капитану:

– Теперь вы вернетесь на свой корабль, а мы продолжим наше плавание?

Капитан кивнул и улыбнулся:

– Конечно, мадам. Но дитя, что вы носите, вернется к нам. Когда она подрастет, мы не придем за ней, в том не будет нужды. Она найдет нас.

Маргарет моргнула, до крови прикусила губу и, не сказав ни слова, вернулась в трюм. И не показывалась оттуда, пока мы не причалили.

Братья, прибывшие ранее, встретили нас на причале и отвели во временные убежища, лепившиеся к скалам, словно лишайник. Мы знали, что новая церковь с прилегающими к ней монастырским зданием и школой еще не готовы. Однако царивший беспорядок стал ударом для всех, в особенности для бедного нашего брата аббата, пораженного зрелищем замшелых камней.

Брат-строитель пристыженно склонил голову.

– Здесь царят хаос и распад, – пробормотал он мне, когда аббат отошел. – Доски, даже прокаленные и выложенные на просушку на много дней, не высыхают, а прорастают грибами. Расчищенная и выжженная наголо земля через несколько часов дает новые ростки. Ключевые камни раскалываются под тяжестью лиан и сладостных тяжелых цветов, появившихся за одну ночь.

Аббат побеседовал с губернатором, и тот направил работников – свободных, кабальных и рабов – для помощи в строительстве. В скором времени у нас были не только церковь и монастырь, но и библиотека, переплетная, конюшни, погреба, винные склады и винокурня.

Я отчаянно надеялся, что Маргарет позволят остаться. Я надеялся, что аббат выстроит ей хижину у моря, чтобы она могла разбить там садик и шить одежду для братии. Конечно, она не могла. Аббат предоставил ей отдельное убежище, вынудив множество братьев тесниться вместе на узких нарах, но никто не роптал. К концу первого месяца, проведенного нами на острове, она скрылась не попрощавшись. Я видел, как она уходит по залитой восходящим солнцем дороге, перекинув через плечо узелок. Она шла с непокрытой головой, и волосы ее свободными косами падали ей на спину, завиваясь концами у самой земли. Я увидел ее и окликнул по имени. Она обернулась, помахала, но не сказала ни слова. Солнечный луч, осветив ее тонкий стан, открыл наконец то, к чему я был слеп до той поры. Ее чрево начало расти.

Габриэль родилась в огородике, отделявшем «веселый дом» от хижины, где жила и трудилась Маргарет. Хотя проститутки приютили ее как кухарку, огородницу и лекарку, вскоре стало ясно, что она принесла дар больший, чем от нее ждали. За время, что Маргарет была в тягости, сады вокруг «веселого дома» небывало расцвели. В них вырастали гуайявы величиной с младенца, ягоды рассыпались по лужайке, по каменным дорожкам и ступеням яркими красными брызгами, словно кровь, выплеснутая живым сердцем. Виноградные лозы, крепкие, как молодые деревца, змеями вились вверх по беленым стенам и распускали над крышей многоцветье лепестков, трепетавших на ветру, словно флаги.

Маргарет, когда ей пришел срок рожать, опустилась на колени у грядки с дынями кассаба и протянула маленькие ладони к светлому небу. И тотчас облачко бабочек осенило ее пальцы, ее вздымающиеся плечи, волну золотых волос, и дитя, дрыгнув ножками, нажало и выскользнуло в колыбельку из листьев, закачавших ее над гостеприимной землей.

Девицы из «веселого дома» видели это и рассказали всем. И все поверили.

После рождения дочери Маргарет собрала в ладони послед и схоронила его у корней дерева гуайявы. Девицы из «веселого дома» собрались вокруг нее, чтобы запеленать младенца и отнести молодую мать в постель, но Маргарет не далась им. Она перенесла дочь на то место, где зарыла послед.

– Видишь? – сказала она девочке. – Вот твой корень. Здесь. Здесь ты и останешься. Что бы ни думал себе капитан, ты не принадлежишь воде. Ты – дитя земли. И мое. А я здесь.

С этими словами она ушла в дом и стала нянчить младенца.

Месяц за месяцем аббат посылал в ее маленькую хижину вереницы монахов, чтобы уговорить ее окрестить дитя со сверкающими глазами. Хотя все, мне кажется, знали, что дитя было плодом той единственной (О! Всего одной!) ночи, когда Маргарет Белайн снизошла до любви ко мне, мы предпочитали верить, что это чудесное дитя – порождение молнии, моря и лекарской добродетели ее матери. И сбылось по вере нашей. Габриэль не была моей.

Она не соглашалась. Никакая вода, кроме воды ключа, бурлившего в миле от берега, не коснется ее дочери. Она не будет купаться в море. Она не глотнет и не коснется воды из иных рук, кроме рук ее матери.

– Она станет расти там, где ее корни, – говорила Маргарет, – и никогда не уплывет отсюда.

Вскоре из «веселого дома» выходили девицы, чтобы отогнать нас от нее. Все они с появлением Маргарет исполнились здоровья и красоты. Лица их посвежели, волосы стали густыми и блестящими, а все следы оспы или безумия, а у иных и того и другого сглаживались и пропадали. Более того, гости их, явившись в судорогах голода и похоти, уходили прочь насытившимися, успокоенными и живыми. И становились лучше – нежнее со своими женами, ласковее с детьми. Они чинили крышу церкви и размытую ливнями дорогу, принимали к себе в дом ближних своих, оказавшихся в беде. Они проживали долгую, здоровую и счастливую жизнь и умирали богатыми людьми.

Габриэль Белайн так и не окрестили, хотя во сне я часто видел, как, держа на руках сияющее дитя, вхожу по пояс в море. В сновидении я зачерпывал море правой рукой и выливал его воду на рыжие кудри девочки, которая была и моей, и не моей. В моих снах золотая птица, кружа, спускалась с неба, зависала на миг перед нами и целовала розовый бутон ее губ.

Когда Габриэль исполнилось шесть лет, она вышла из садика на дорогу и добралась до городской площади. В ее рыжих кудрях блестели ленточки и масло, и на ней было хорошенькое новое голубое платьице. Девицы из «веселого дома», из которых ни одна не выносила ребенка, нянчились с девочкой, балуя ее платьицами и шляпками, куклами и сластями. Хотя, по правде сказать, девочка не избаловалась, а лишь становилась милее и живее, и искорка в ней сверкала все ярче.

На дороге она увидела охромевшую в драке дворнягу – огромного пса ростом едва ли не с пони, с клочьями свалявшейся шерсти на широкой ощеренной морде. Пес прижался к звездной яблоне, скулил и скалил зубы. Габриэль подошла, подняла глаза к отягощенным плодами ветвям и протянула руку. Звездное яблоко, темное и гладкое, упало прямо ей в ладошку, и кожура, лопнув, уже выпустила сладкий сок. Девочка опустилась на колени перед псом.

– Ешь, – сказала она.

Пес съел яблоко. И тут же поднялся, совсем здоровый, ткнулся носом в плечо новой хозяйке, вежливо повилял хвостом и позволил ей взобраться к себе на спину.

Народ на рыночной площади останавливался поглазеть на хорошенькую малютку, восседающую верхом на собаке. Ее задарили сластями и фруктами и кусочками ткани – всем, что могло порадовать маленькую девочку. Она подъехала к лотку рыбника. Угрюмый старый рыбник с головой ушел в торговлю с таким же мрачным стариком-покупателем и не заметил Габриэль. Большой марлин,[9]9
  Марлин – крупная морская рыба.


[Закрыть] совершенно мертвый, свисал через борт тележки, приоткрыв рот, словно силился вдохнуть. Габриэль, доброе дитя, склонилась к рыбе и поцеловала в разинутый рот. Рыбник, довольный тем, что выжал из покупателя больше золота, чем наторговал за всю неделю, опустил глаза и остолбенел, увидев, как рыбы в его рубленной топором телеге вдруг забились и запрыгали. Марлин подскочил, ловко шлепнул покупателя по морщинистой щеке и, упав на мощеную дорожку, извиваясь, запрыгал к пристани. Следом за ним принялись извиваться и подпрыгивать и другие рыбины, в стремлении к свободе сбившись в переливающуюся груду. Народ, столпившись вокруг рыбника, разевал рты и тыкал пальцами. Тот норовил ловить рыбин руками, но тщетно, а сети его остались дома, в шалаше на берегу моря, где их чинила его сварливая жена.

Габриэль со своим псом, поняв, что здесь смотреть больше не на что, двинулась дальше, к красивому дому с башней, служившему резиденцией губернатора, судом и тюрьмой. Сбоку от блестящей резной двери, украшенной цветами, ветвями и пейзажами Франции, был помост, на котором молча стояли в цепях мужчины, женщины и дети, ожидавшие, когда их оценят, продадут и угонят отсюда. Мужчина в напудренном парике, расхваливавший достоинства стоявшего по левую руку от него человека в цепях, не заметил малышки верхом на дворняге. Она взглянула на него снизу, задумчиво наморщив веснушчатый носик, прищурив от солнца зеленые глаза. Она улыбнулась закованному и помахала ему. Тот улыбнулся в ответ. Не мог удержаться.

Девочка запела, сперва тихонько, так что никто не заметил. Я стоял в приемной губернатора, где должен был написать под его диктовку письма губернаторам других карибских территорий, мэру и верховному инквизитору Нью-Орлеана и советникам самого короля. Такую дань мы платили губернатору: ром, вино, переводы книг и мой почерк. И в благодарность за эти дары он редко мешал нам жить и трудиться согласно воле Божьей.

В окно я увидел дитя, еженощно являвшееся мне во снах. Я услышал ее песню. И запел тоже.

Люди на площади увлеклись погоней за удирающими рыбами и не заметили, как тучи птиц слетаются с моря и из леса. Они не заметили, как птицы кружат над площадью, где стояли люди, выставленные на продажу. Не заметили они великой пестроты цветных перьев и крыльев, опустившихся на помост.

Два больших альбатроса перевернули сундуки торговцев, рассыпав золото в пыли. Тысячи дроздов били крыльями по лицам стражников и офицеров, надзиравших за порядком на площади. Дюжина попугаев опустилась наземь рядом с Габриэль и запела вместе с ней, только хрипло и не в лад. И сотни других птиц – не только с этого острова, но из Африки, Англии и Франции, закружили над головами взрослых и детей, а затем вдруг взмыли вверх и скрылись в низких облаках. Габриэль, закончив песню, не спеша поехала к дому. Прошло некоторое время, пока кто-то осознал, что на помосте пусто, что выставленные на продажу рабы пропали. После них остались лишь пустые кандалы на земле.

Не одну неделю губернатор, который вложил в предприятие работорговцев много денег и потерял немалую сумму на исчезнувшем товаре, рассылал по городу шпионов, допросчиков и воров. Никто не знал, что случилось и каким образом, но все вспоминали странную красивую девочку верхом на дворняге.

Губернатору с высокого балкона видна была дорога из города, уходящая за рощи плодовых деревьев, за лес, к «веселому дому» и к маленькой хижине, окруженной невиданно пышным садом. Он видел золотоволосую женщину и ее рыжеволосое дитя. В городе собиралась буря, готовая сокрушить мою маленькую Габриэль.

Я вместе с аббатом пришел в хижину за «веселым домом», чтобы уговаривать ее. Не в первый раз. В особняке собиралась гроза, и мы рассылали письма, втайне переправляя их на другие острова и во Францию. Mapгарет, в простом белом льняном платье, с волосами, заплетенными в косу, обвитую вокруг пояса, выставляла на стол тарелки с фруктами, хлебом и рыбой. Габриэль сидела в углу на своем матрасике. Ей было девять лет, и она уже умела читать. Она часто приходила в аббатство в поисках Библии, карт и поэзии. Она запоминала все, что прочитывала. Кто-то подслушал, как она, залезши на дерево за орехами, продекламировала целиком весь Псалтырь.

– Поешьте, – сказала нам Маргарет, села напротив на деревянную скамью и принялась за шитье.

– Потом, – нетерпеливо отмахнулся аббат. – Твоей дочери опасно оставаться здесь. Ты знаешь сама, дитя мое. Здесь повсюду губернаторские соглядатаи и убийцы. Мы могли бы спрятать ее в аббатстве, но надолго ли? Только мой запрет не позволил губернатору добраться сюда, но ни тебе, ни ей нельзя и на милю подойти к городу.

– Нам ничего не нужно в городе, – возразила Маргарет, наполнив нам стаканы вином. – Пейте, – велела она.

Я ударил кулаком по столу. Габриэль подскочила от неожиданности.

– Нет, – сказал я, – ей нельзя оставаться. Я отвезу ее назад во Францию, и сестры Семи Скорбей приютят ее и воспитают. Никто не узнает, чья она дочь. Никто не узнает о том, как ненавидит ее губернатор. Она будет жить в безопасности.

Маргарет накрыла мой кулак ладонью, и пальцы мои разжались. Она взглянула на аббата, потом на меня:

– Ее корни здесь. Я сама укоренила ее. Она не отправится за море. Говорить больше не о чем. Теперь ешьте.

Мы поели. И выпили. У вина был вкус цветов, любви, материнского молока, пота, плоти и мечты. Вкус пищи был как мысль, как память, как бледный шепот Бога. Мне привиделось, как Габриэль растет, ступает по водам, встает с мечом против солнца. Мне приснился вкус губ Маргарет.

Мы с аббатом проснулись под деревом у конюшни. Говорить было не о чем, и мы пошли к заутрени.

На следующий день в миле от берега показался корабль с черными парусами. Девицы из «веселого дома» рассказывали, что Маргарет вышла на берег и крикнула кораблю, чтобы он уходил. Он не ушел. Она взывала к ветру, к океану, к птицам, но никто не пришел ей на помощь. Корабль остался на месте.

Солдаты пришли за Габриэль. Маргарет завидела их издали. Она поднялась на крышу своего дома и воздела руки к собирающимся тучам. Солдаты подняли головы и увидели, что с неба падает дождь цветочных лепестков. Лепестки сыпались плотными потоками, ослепляя всех, кто не спрятался под крышей. С лепестками падали семена и саженцы, тут же укоренявшиеся в тучной земле. Солдаты разбежались, вслепую бросились в лес. Многие так и не вернулись.

На следующий день густая роща выросла вокруг «веселого дома» и маленькой хижины за ним. Через рощу тянулся лабиринт троп и дорожек. Мало кто знал, как пройти по ним. Неизвестно, роптали ли девицы из «веселого дома». Им, видно, не составляло труда найти путь, и они выучили мальчонку, сына ловца устриц, ждать гостей у края рощи, провожать их к дому и выводить обратно. Если посланник от губернатора и появился, он затерялся в роще. За ним никто не приходил.

На десятый день рождения Габриэль налетел шторм с запада, за ним – с севера, потом с востока. Казалось, само море из дарителя жизни обратилось в хищника и ринулось на нас. Каждый на острове готовился к худшему. Крепили все, что можно было закрепить. Мы запирались в домах или бежали на возвышенности. Ветры с воем бились в стены наших жилищ. Море вспенилось, набухло, вздыбилось и обрушилось на остров. Большая часть домов более или менее уцелела. В аббатстве затопило часовню и библиотеку, но почти все книги удалось спасти. Под рухнувшей крышей малой конюшни погибло несколько животных.

Когда дождь ослаб, я пробрался по густой липкой грязи навестить Маргарет. Я нашел ее стоящей на коленях в садике. Она плакала, словно сердце у нее разрывалось. Я опустился на колени рядом, но думаю, она не скоро заметила меня. Она закрывала лицо бледными ладонями, и слезы скатывались по тонким пальцам, как жемчужины. Она обернулось, и лицо ее полно было такой грусти, что я тоже заплакал, сам не зная о чем.

– Гуайява, – сказала она. – Море унесло ее.

Я видел, что она права. На месте толстого гладкого ствола с раскидистой кроной в земле раной зияла яма. Дерево вывернуло с корнями.

– Ничто больше не удерживает ее здесь, – сказала Маргарет.

И впервые с той штормовой ночи в корабельном трюме я обнял ее и прислонил ее голову к своему плечу. Ее волосы пахли гвоздикой, глинистой землей и солью. Габриэль стояла на прибрежных камнях, собирая в корзинку водоросли на суп. Ее дворняга не отставала от хозяйки, словно та могла в любую минуту ускользнуть прочь. Временами она вглядывалась в морскую даль, будто стараясь рассмотреть что-то скрытое за горизонтом.

Через две недели Габриэль Белайн пропала. Уплыла в море на дельфине и не появлялась до той поры, пока не вернулась в цепях в трюме тюремного корабля.

Из окна библиотеки я видел, как корабль развернул черные паруса, поднял якорь и ушел в море. Из леса, окружавшего «веселый дом», вырвался звук, отдавшийся эхом от берега и улетевший по дороге в глухие дебри острова. Низкий, скорбный, горестный плач. Темное облако собралось над лесом и быстро поплыло над островом, грозя ливнем и молниями. Дождь шел восемнадцать дней. Дорогу размыло, размыло и фундаменты домов, и сады, и хижины – те, что не были вкопаны в землю.

Аббат один ушел туда, где плакала Маргарет. Он никого не взял с собою, но, когда он возвратился, вновь выглянуло солнце, и Маргарет вернулась к своим трудам: исцелять болящих и взращивать плоды земли. Каждый день она мастерила лодочки из листьев, цветов и мха и каждый день опускала их на волну и смотрела, как они скрываются в морской дали.

Капитан вызвал Габриэль к себе в каюту, когда боль в груди стала нестерпимой.

– Тяжесть мира, девочка моя, давит мне на грудь, и даже твоя мать уже не сумела бы этого поправить. А этим много сказано, верно? – Он засмеялся, но смех перешел в кашель, и у него вырвался крик боли.

Габриэль промолчала, только взяла его руку в свои и держала так, словно молилась. Тщетно было разубеждать его. Она умела видеть жизненные тропы других людей и умела отыскать обходные пути или срезать петли, чтобы обойти болезни, страдания и даже смерть. Но для ее любимого капитана не было других путей. Тропа кончалась здесь, и не в ее силах было найти для него другую.

Красная птица плакала в клетке и так жалостно била крыльями, что у Габриэль разрывалось сердце.

– Я думал, птица умрет вместе со мной, но она, кажется, в расцвете сил. Береги ее, девочка.

Он ничего не объяснил, и она не просила объяснений.

Капитан, умирая, назвал Габриэль своей преемницей, и команда согласилась, что это мудрое и единственно верное решение. Став капитаном, Габриэль Белайн опустошила трюмы множества кораблей, идущих во владения губернатора, и завернула обратно немало кораблей с живым товаром. Птица два года провела в клетке у входа в капитанскую каюту, хотя Габриэль больно было видеть ее в тюрьме и в одиночестве. Наконец, утомившись ее непрестанными жалобами, она вынесла клетку на палубу, чтобы бедняга могла видеть солнце. Пес предостерегающе зарычал и еще много дней не переставал скулить, но Габриэль не обращала внимания. Теперь погожие дни птица проводила на палубе, и так прошел еще год. Наконец Габриэль шепнула птице, что, если та обещает вернуться, она выпустит ее на час перед закатом. Птица обещала и десять дней послушно возвращалась в клетку. На одиннадцатый день красная птица в клетку не вернулась.

На следующее утро каперский корабль, подойдя к ним с севера, выпустил ядро по правому борту. То было первое попадание с тех пор, как команда восемнадцать лет и девять месяцев назад повстречалась с Маргарет Белайн. Корабль, кренясь на борт, принял бой – и едва ушел. Габриэль стояла на мостике и в подзорную трубу смотрела на Мартинику. Грозовые облака кипели и разливались над потемневшим морем.

Габриэль обшаривала трюм, пока не отыскала бочонок из-под рома, куда складывала лодочки из листьев, цветов и мха, которые незаметно для других вылавливала из воды. Она взяла одну, подумала хорошенько и взяла десять – и сбросила их в море. Она смотрела, как в гаснущем свете они быстро уходят по гладкой воде к Мартинике.

Габриэль Белайн (ведьма, пиратка, мятежница) превратилась для губернатора в манию, и он призвал на помощь все военные власти, сохранявшие ему верность, всех наемников, сколько мог оплатить, всех капитанов, на чьих судах были пушки и команда, готовая поднять меч против дочери святой среди людей. Отыскать последнее, конечно, было труднее всего. Солдат выполняет приказ, но моряки верны только своей совести и душе.