Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Что значит «на чьей»?

– «Форд-гэлекси», пятисотая модель, 1966 года выпуска, цвет «голубая хвоя», номерной знак YAW 332. Твоя машина?

Я утвердительно кивнул.

– Чушь собачья, – прорычал Вернон, слегка толкнув меня в грудь. – Это моя машина, мать твою.

– Она у меня уже много лет.

– Вреш-шь! – Покрытое шрамами лицо Вернона придвинулось вплотную к моему носу.

– Этот автомобиль принадлежал еще моей маме. – Обычно я не имею привычки вступать в глупые препирательства с сердитыми и потенциально опасными людьми в сомнительных местах вроде «Хай-хэта». Мне хотелось как можно скорее доставить Джеймса домой и уложить в постель, поэтому я вежливо извинился и собрался протиснуться мимо Вернона.

Он преградил мне дорогу.

– Что это вы, уроды, на меня пялились?

– Восхищались твоей прической. – Я снова любезно улыбнулся собеседнику.

Он вытянул скрюченные пальцы, словно намеревался ухватить меня за лацканы пиджака и хорошенько встряхнуть. Я машинально отступил на шаг назад. Вернон потерял равновесие и начал падать на меня; пытаясь удержаться на ногах, он резко выпрямился, взмахнул руками и опрокинулся навзничь, растянувшись поперек кожаного диванчика, который оказался у него за спиной. Видимо, диванчик показался ему удобным, потому что, повозившись секунду-другую. Вернон затих и больше не проявлял желания подняться, чтобы продолжить прерванный разговор.

– Сочувствую, дорогой Вернон. Поверь, мне искренне жаль твоего младшего брата.

Наш столик еще не успели убрать. Подойдя ближе, я увидел какой-то предмет, который не имел ничего общего с рюкзаком Джеймса Лира, на короткий миг мне показалось, что под столом на оранжевом ковре лежит искалеченное тело мертвой птицы. Сердце в груди подпрыгнуло и замерло. Тело птицы оказалось моим бумажником. Кредитки и несколько визитных карточек, напечатанных на глянцевой бумаге с золотым тиснением, – в прошлом году Сара подарила мне эти визитки на день рождения, – вывалились из него и рассыпались по ковру. Я собрал их и положил на место. У меня был солидный бумажник из мягкой черной кожи, который родители Эмили привезли мне в подарок из поездки по Италии, внутри имелось три больших отделения для хранения широкоформатных европейских купюр. Я убрал находку во внутренний карман пиджака, даже не проверив содержимое, как будто нарочно оставил мой элегантный флорентийский бумажник валяться под столом, где ему ничто не грозит. В любом случае, я не мог бы с точностью сказать, сколько наличных там оставалось. Страшно довольный, я направился к двери, мысленно поздравляя себя с тем, что родился на свет таким удачливым пьяницей.

– Пока, Вернон, – сказал я, проходя мимо диванчика, на котором нашел приют мой недавний собеседник, и похлопал себя по приятной выпуклости во внутреннем кармане пиджака. – Тебе стоит кое-чему поучиться у такого везучего парня, как я.

Когда я вывалился из бара, мой красавец «форд» и автомобильчик Ханны, тихонько урча моторами, стояли бок о бок посреди опустевшей парковки, белый дым легким облаком поднимался из выхлопных труб обеих машин, изнутри стекла были покрыты испариной. За лобовым стеклом моего автомобиля я разглядел два темных силуэта, тот, что поменьше, полулежал на пассажирском месте, слегка завалившись набок. По какой-то непонятной причине я почувствовал страшную досаду, увидев, что Крабтри сел за руль «гэлекси» Счастливчика Блэкмора. Я подошел к машине Ханны и постучал по стеклу, оно опустилось, ночной воздух вокруг меня заполнился ярким сиянием, которое излучала улыбка Ханны, и трагическими всхлипываниями аккордеона, – Ханна Грин была большой любительницей танго.

– Рюкзака нет, – сказал я, – наверное, он забыл его в Тау-Холле.

– Ты уверен? – спросила Ханна. – Может быть, его кто-нибудь взял?

– Нет. Никто не брал.

– Откуда ты знаешь?

Я пожал плечами и наклонился, чтобы получше рассмотреть Джеймса Лира. Он спал, положив голову на колени Ханны. Его спокойствию и умиротворенности можно было только позавидовать.

– Как он, в порядке?

– Надеюсь. – Ханна рассеянно погладила Джеймса по волосам где-то в районе уха. – Сейчас привезу его домой и уложу на диван. – Она тряхнула головой и, глядя на меня через приоткрытое окно, произнесла томным голосом: – В твоем кабинете, ладно?

– В моем кабинете?

– О, Грэди, ты же знаешь, как там сладко спится. – В течение всего прошлого семестра Ханна не раз дремала у меня в кабинете, положив ноги в красных ботинках на скрипучий подлокотник старого дивана и закрыв лицо каким-нибудь важным конспектом по социологии, пока я, сидя за столом, читал студенческие сочинения или разбирал почту.

– Полагаю, ему сейчас совершенно безразлично, где и на чем спать. Возможно, мы могли бы даже оставить его в гараже, прислонив к стенке рядом с метлой и лопатой для расчистки снега.

– Грэди!

– Ладно, согласен, пускай лежит в моем кабинете. – Ханна крепко пожала мои пальцы, которыми я держался за кромку полуопущенного стекла. Я улыбнулся: – Пока, увидимся дома.

Я обошел «форд» с левой стороны и остановился, дожидаясь, пока Крабтри освободит мое законное место водителя. Дверца распахнулась. Терри высунул голову и посмотрел на меня остекленевшими глазами.

– В твоем состоянии тебе не следует садиться за руль, – сказал он.

– А в твоем следует? Давай, вылезай и отправляйся назад.

Примерно с минуту он изучал меня безжизненным, как полярная тундра, взглядом, потом пожал плечами и перешел на заднее сиденье. Я скользнул в машину рядом с К. и тронулся вслед за Ханной. Когда мы выехали с парковки и, свернув в переулок, начали медленно двигаться по ухабистой дороге, мне все время казалось, что возле обочины маячит какая-то неясная тень. В следующую секунду перед капотом машины возникло странное существо, оно раскинуло непомерно длинные черные руки и бросилось на нас. Я ударил по тормозам. В свете фар мы увидели густую сетку моросящего дождя и гигантскую тридцатифутовую тень, которую отбрасывал стоящий перед нами черный человек.

– О боже, – придушенным шепотом прохрипел К., – это ОН!

– Что ему надо? – спросил Крабтри. Это был всего лишь Вернон Хардэппл, но К., по всей вероятности, привиделся кто-то другой.

– Ничего, – сказал я. – Просто, когда я возвращался за рюкзаком Джеймса, у нас с парнем возникли небольшие разногласия.

– А-а, понятно. Ну, тогда объезжай его и дело с концом.

– Хорошо, попробую.

– О боже, – простонал К. и сжал голову руками, словно боялся, что она вот-вот отвалится.

– Грэди, объезжай его! – гаркнул Крабтри.

– Хорошо. – Я попытался протиснуться мимо стоящего на дороге человека. Но переулок был слишком узким. Он сделал шаг вправо и снова оказался перед капотом машины. – Черт, места мало, не объехать.

– О-о, посмотрите на эти розовые шрамы, – воскликнул очнувшийся писатель, – как будто у него на подбородке вторая пара губ.

– Тогда сдавай назад, идиот! – заорал Крабтри.

– Хорошо. – Я рванул передачу и задним ходом вкатил на парковку перед баром, потом до отказа выкрутил руль влево и, не обращая внимания на знак одностороннего движения, двинулся по переулку в противоположную сторону. Но Вернон уже был на месте, на его лице застыла странная, почти счастливая улыбка. Я снова ударил по тормозам.

– Черт! – воскликнул я как раз в тот момент, когда он, готовясь к броску, качнулся на полусогнутых ногах и одновременно взмахнул руками – вперед, назад и снова вперед. Его перекошенный рот беззвучно двигался, отсчитывая: «Раз, два, три!» – Вернон подпрыгнул и бросился на капот машины. В полете он успел развернуться и шлепнулся на задницу. Капот «гэлекси» на удивление легко спружинил, и Вернон, широко расставив ноги, как ребенок, съезжающий по перилам лестницы, плавно соскользнул вниз к решетке радиатора. Ему удалось приземлиться на ноги, после чего он снова развернулся, отвесил глубокий поклон и улыбнулся своей бессмысленной улыбкой, глядя через лобовое стекло прямо мне в глаза. Затем он исчез.

– Кто это был? – медленно произнес К., осклабившись в такой же странной улыбке, которая, впрочем, выражала хорошо знакомые мне чувства ужаса и восторга. – Что это было?

– На капот моей машины вскочил человек, – пояснил я так, словно это был некий вид развлечений, который «Хай-хэт» предлагал на прощание своим лучшим клиентам.

– И с машиной ничего не случилось?

Я навалился грудью на руль и вытянул шею, пытаясь рассмотреть капот «гэлекси». Освещение в переулке было настолько тусклым, что вглядываться не имело смысла.

– Ничего, – с нескрываемой гордостью ответил я. – Раньше делали очень крепкие автомобили.

– Давай сматываться отсюда, – сказал Крабтри, – пока он не вернулся вместе с дружками.

Я быстро прошмыгнул по переулку, вырулил на улицу и направился в сторону Ваум-бульвара, с глубоким убеждением, что в очередной раз каким-то чудом избежал серьезной опасности, хотя, коль скоро речь шла о моем спасении, то любое чудо можно было считать закономерностью.

– Послушай, Крабтри, мы сейчас завезем К., а потом нам придется заскочить в Тау-Холл.

– М-м, угу, – раздалось у меня за спиной. Теперь, когда напряжение схлынуло, Терри вновь вернулся к своей обычной мрачной невозмутимости.

– Скорее всего рюкзак Джеймса остался в зале.

– Отлично.

– Не помнишь, у него был рюкзак, когда ты… э-э… выводил мальчика подышать свежим воздухом? – Я бросил взгляд в зеркало заднего вида, и мне очень не понравилось то, что я там увидел. Крабтри сидел, откинувшись на спинку сиденья, и, заложив руки за голову, смотрел на проносящиеся за окном витрины магазинов и пустые заправочные станции; по лицу моего друга расползлась улыбка тупого восторга, словно он был самым счастливым человеком в мире, и все, что он видел вокруг, лишь подчеркивало глубину и полноту снизошедшего на него тихого умиротворения. – Крабтри?

– Трипп?

– Ну, так был рюкзак или нет?

– Пожалуйста, Грэди, иди в задницу.

– Как раз туда я и направляюсь.

– А по-моему, эта дорога ведет обратно в колледж, разве не так? – спросил К., заметив промелькнувшую за окном вывеску ресторана «Электрический банан».

– Совершенно верно, – сказал я, искренне потрясенный памятью пьяного литератора, узнавшего в непроглядной ночной тьме дорогу, которую до этого он видел всего один раз.

– Знаешь, Грэди… правда, я не совсем уверен, но… по-моему, я остановился не в общежитии.

– Не в общежитии?

– Ага, точно, я остановился у Гаскеллов.

– Вот как? – Моя нога соскользнула с педали газа, и машина, прокатившись по инерции сотню ярдов, почти остановилась. – Ну, в любом случае, мы на правильном пути, в колледж и к дому Гаскеллов ведет одна дорога, – пробормотал я, как только ко мне вернулась способность говорить. Я нащупал педаль и послушно направился в Пойнт-Бриз.

– Интересно, что с ними случилось? – задумчиво протянул К., когда мы свернули на улицу, где находился особняк ректора. Чем ближе я подъезжал к дому Сары, тем меньше мне хотелось двигаться вперед. Мы едва тащились вдоль ограждавшего владения Гаскеллов грозного частокола из острых железных пик. – Ведь они так и не пришли в бар.

Но, в конце концов, настал момент, когда мне пришлось свернуть на посыпанную гравием аллею, ведущую к крыльцу особняка. На ночь Сара и Вальтер убирали свои машины в гараж, поэтому у аллеи был какой-то жутковато-пустынный вид, да и сам дом выглядел необитаемым. Два прожектора, установленных в кустах по обеим сторонам крыльца, освещали фасад и одновременно создавали таинственные тени, которые заполняли многочисленные арки, ниши и высокие, закрытые ставнями полукруглые окна. Однако мощные прожекторы, казалось, служили не для того, чтобы рассеять тьму вокруг величественного особняка, но скорее чтобы выхватить из темноты сам дом и предупредить случайного прохожего: это нехорошее место, за которым тянется дурная слава, – или просто сообщить: перед вами ветхое, предназначенное на слом строение. Сырой порывистый ветер трепал ветви двух старых яблонь, срывая с них белые, похожие на снежные хлопья лепестки цветов. Приглядевшись, я заметил, что в одном из окон второго этажа горит тусклый свет, за плотно задернутыми шторами время от времени мелькал чей-то неясный силуэт. Это было окно спальни. Значит, Сара и Вальтер еще не ложились, я мог бы прямо сейчас войти в дом вместе с К. и рассказать им о том грузе, который весь вечер возил в багажнике автомобиля и мысль о котором тяжким бременем лежала на моей совести.

– Пока, завтра увидимся, – сказал К., выпутываясь из ремня безопасности. Он подергал за ручку и распахнул дверцу, врезав по ней носком своего изящного ботинка из кожи кенгуру. Старый эльф вел себя очень разумно и действовал как человек, имеющий многолетний опыт: прежде чем выйти из машины, он внимательно пощупал ногой землю и убедился, что мы стоим на твердой почве.

– А теперь будьте особенно осторожны. – Крабтри прополз по заднему сиденью и, выскользнув из машины, придержал дверцу, прежде чем К. успел ее захлопнуть. Он с чувством потряс писательскую руку, затем аккуратно вернул зашатавшегося старичка в состояние равновесия и плюхнулся на переднее сиденье рядом со мной.

– Дорогой Терри, я с нетерпением жду вашего завтрашнего выступления. – К. сосредоточенно рылся в карманах, вылезшая из брюк рубашка несколько затрудняла его поиски. Длинные пряди жидких волос, которые К. зачесывал на правый бок, искусно прикрывая лысину, растрепались и стояли торчком, я заметил, что он каким-то невероятным образом ухитрился потерять правую дужку от очков. Должно быть, Сара предусмотрительно дала ему ключи от парадного входа. Когда он, наконец, отыскал их, на лице старика появилось выражение полнейшего счастья – он был так доволен собой, что мне пришлось отвернуться. Я не решался посмотреть в сторону дома, пока не услышал, как за ним закрылась входная дверь.

– Наверное, его старина доппельгэнгер очень доволен происходящим. – Я завел мотор и вырулил на улицу. Крабтри ничего не ответил. – Что ты сказал? – Я бросил взгляд на его мрачный профиль. – Эй, приятель, не надо так делать, поговори со мной. Что случилось?

– А то ты не знаешь.

– Ты злишься из-за того, что я не позволил тебе запудрить мозги бедняжке Джеймсу?

– Мои отношения с Джеймсом тебя не касаются.

– Ого, парень, ты становишься жадным. – Я усмехнулся. – Для одного вечера мисс Словиак тебе было недостаточно?

Крабтри снова предложил мне отправиться в то место, куда я просто физически никогда не смог бы попасть, и замолчал – иных предложений у него не было.

– Ну ладно, послушай, мне искренне жаль, что все так получилось. – Я предпринял еще одну вялую попытку извиниться. Ответа не последовало. Я махнул рукой, и остаток пути мы проделали в гробовой тишине. Мне в голову начали лезть всякие сентиментальные мысли: я представил пустую миску Доктора Ди, и резиновую кость, сиротливо валяющуюся где-нибудь в углу под лестницей, и красивый кожаный поводок, который отныне будет висеть на крючке в кладовке, и никогда больше старый пес не натянет его, выходя на прогулку с любимым хозяином. Занятый этими печальными размышлениями, я не заметил, как доехал до места, и очнулся, только когда припарковал машину на стоянке позади Тау-Холла.

– Сейчас вернусь, – сказал я, открывая дверцу, – жди здесь.

– Интересно, куда я денусь? – не глядя на меня, хмыкнул Крабтри.

Да, определенно, сегодня мне везло. Подходя к центральному входу, я еще издали заметил освещенный вестибюль и уборщика в голубом комбинезоне, – он готовил Тау-Холл к намеченным на завтра захватывающим литературным дискуссиям. Это был высокий сутулый парень с косматыми, похожими на свалявшийся войлок волосами. Он в прострации бродил по вестибюлю, таская за собой пылесос. Когда я постучал в застекленную дверь, парень обернулся на стук и кивнул мне, как старому знакомому. Я напрягся, пытаясь сообразить, не мог ли он быть одним из моих студентов.

– Тракслер, – произнес парень, открывая мне дверь. – Сэм Тракслер. Я учился у вас на первом курсе, а потом бросил.

– Надеюсь, в этом не было моей вины?

– Нет, профессор, не было. – Я не ожидал, что он воспримет мой вопрос настолько серьезно, и пожалел, что не могу вспомнить о нем ничего конкретного. – А теперь я играю в одной группе. Нас приглашают на разные вечеринки, иногда даже платят за выступления.

– Сэм, – я ткнул большим пальцем в направлении зала, – ты там уже убирал?

– Убирал. А-а, профессор Трипп, так это вы потеряли рюкзак?

Рюкзак лежал у Сэма в кладовке между красным пластмассовым ведром и гитарой в черном кожаном чехле, густо залепленном пестрыми наклейками.

– Мне показалось, что внутри лежат какие-то листочки, – сказал Тракслер, протягивая мне рюкзак. – Рукопись, наверное?

– Она самая. Большое спасибо, Сэм. – Я взял рюкзак и направился к двери.

– Не за что. – Сэм пошел провожать меня до выхода, по всей вероятности, мое вторжение стало для него законным предлогом, чтобы отвлечься от нудной работы. – Э-э, профессор, а это все правда, про Эррола Флинна? Ну, что для улучшения эрекции он обмакивал свой член в кока-колу.

– Черт возьми, Тракслер, я-то откуда могу знать, что он там делал со своим членом?

– Но как же, профессор, – парень выглядел слегка озадаченным, – вы же читаете биографию Эррола Флинна? – Он показал на рюкзак.

– О, да, конечно! – Я хлопнул себя по лбу. – Чистая правда. Он натирал член разными… м-м… веществами. Перцем. Металлическими опилками. Топленым овечьим жиром.

– Идиот. – Сэм вежливо улыбнулся и распахнул передо мной дверь. – Всего доброго, профессор.

– Пока, Сэм. – Я переступил порог. – Да, хотел спросить… как называется ваша группа? Я ведь должен следить за вашими… м-м… творческими успехами.

– Никак не называется. Мы пробовали разные варианты: «Сладкое мясо», «Горькая пилюля», «Большая берцовая кость», – но они как-то не приживаются. Ну, вы сами знаете, придумать название не так-то просто. А пока люди называют нас «Сэм и его парни» или «Банда Грэга».

– Логично, – сказал я. Слушая Сэма, я машинально перебирал в руках тесемки, которыми был стянут рюкзак Джеймса, неожиданно они развязались, и рюкзак скользнул вниз. Я успел ухватить его за верхний клапан и прижать к бедру. В раскрывшемся рюкзаке я увидел перетянутую резинкой пухлую рукопись Джеймса Лира.

– Новая книга? – почтительным тоном спросил Сэм.

Я кивнул. Джеймс не стал тратить время на такие формальности, как титульный лист с указанием имени автора; наверху страницы было просто написано крупными буквами: «ПАРАД ЛЮБВИ», далее шла жирная единица, обозначающая первую главу, и текст:

В пятницу после обеда отец вручил ему сотню мятых купюр достоинством в один доллар каждая и велел купить приличный пиджак в котором он мог бы пойти на вечер встречи выпускников колледжа.

В первом предложении читатель сразу же знакомится с двумя героями, видит свернутые в трубочку мелкие купюры, как образ тяжелой трудовой жизни и постоянной нужды, и слышит звучащий за кадром голос автора, который бесстрастным тоном излагает свою историю. Трудно было представить более удачное первое предложение. Я подумал, что после слова «пиджак» не помешало бы поставить запятую, но, по крайней мере, это была внятная фраза, не похожая на привычный рваный стиль Джеймса. Помнится, одна из его историй начиналась таким пассажем: «Испорчен. Был обед. Окончательно». Переходя к крупной прозе, он, похоже, решил обойтись без экспериментов. Второе предложение тоже не вызывало особых возражений:

Он доехал до Уилкез-Барра и потратил все деньги на симпатичный хромированный пистолет.

– Хорошая книга? – спросил Сэм.

– Не знаю, может быть.

Я затолкал рукопись обратно в рюкзак и пристроил ее рядом с большим пакетом, – биография Эррола Флинна, решил я, – небрежно завернутым в какую-то мягкую черную тряпку. В тусклом лоске ткани мне почудилось что-то знакомое. Осторожно отогнув уголок, я увидел желтоватый мех и почувствовал слабый запах нафталина. Казалось, в сонной темноте ночи раздался глубокий вздох, как будто кто-то со свистом втянул воздух сквозь сомкнутые зубы; мелкая морось неожиданно превратилась в настоящий дождь, тяжелые капли упали на рукопись Джеймса Лира, размыв в чернильную кляксу первое предложение, и такими же кляксами расползлись по жакету Мэрилин Монро, в котором она вместе со своим новоиспеченным мужем, мрачно восседавшим за рулем «ди сото», отправилась навстречу своей судьбе.

– Это не мой жакет, – сказал я Сэму Тракслеру.

– Ну да, я так и подумал.

Я покидал Тау-Холл с нехорошим предчувствием, что моему везению приходит конец. Когда я обогнул здание и, свернув за угол, подошел к стоянке, ни Крабтри, ни машины на месте не было.

* * *

Расстояние от студенческого городка до моего дома на Деннистон-стрит составляло ровно полторы мили. Мой путь лежал по широким прямым улицам, по обеим сторонам которых росли высокие клены, каштаны и ветвистые дубы, посаженные вскоре после Первой мировой войны. Я шел мимо темных домов и машин, припаркованных владельцами этих домов с той же аккуратностью, с какой заботливая хозяйка расставляет на камине фарфоровые статуэтки. Вернее, я хромал прямо посредине улицы и подолгу стоял на пустых перекрестках, посматривая на мигающие огни светофоров и прислушиваясь к трелям, которые они издавали, обращаясь к слепым пешеходам. Ровно полтора миллиона лет я брел под тоскливым серым дождем, он сыпал мне на голову, безжалостно разгоняя остатки алкогольно-кодеинового забытья. Чем дольше я брел и чем больше трезвел, тем острее становилась боль в лодыжке. Мое желание добраться до пластикового пакетика, который всегда лежит наготове в бардачке моей машины, по силе и яркости могло сравниться разве что со страстью религиозного фанатика. Среди вещей Джеймса Лира марихуаны не было, я без особого удивления убедился в этом печальном факте, внимательно изучив содержимое рюкзака, причем во избежание недоразумений проделал это несколько раз. Помимо трех предметов, о существовании которых я уже знал, мне удалось найти ручку с золотым пером и гравировкой: «От любящих родителей», полпачки освежающих мятных пастилок, двенадцать центов и открытку с автографом Френсис Фармер. В размашистом почерке я узнал руку Ханны Грин. Взобравшись на вершину последнего холма, за которым начинался мой квартал, я уловил низкий печальный звук, долетевший до меня слабым эхом, словно где-то вдалеке громыхал по рельсам тяжелый состав. Колокол на городской звоннице пробил три часа ночи.

На дорожке, ведущей к моему дому, машины не было. Никогда эта широкая посыпанная гравием дорожка не казалась мне такой пустой и унылой. Я жил в красивом кирпичном доме, построенном в 1915 году в стиле «прерия» и напоминавшем особняки первых рабовладельцев, дом был величественным и просторным, как здание национального банка. Высокую арку крыльца подпирали две массивные колонны. В моем чудесном доме имелись встроенные шкафы, стеллажи и книжные полки, большой кабинет, огромная гостиная, кладовка, превосходившая по размерам квартиры, в которых мне когда-то приходилось жить, и такое количество спален, что в них свободно могло бы разместиться несколько поколений целой семьи. Увитые плющом стены дома были выкрашены в теплый бледно-золотистый цвет. Веселые клумбы вдоль дорожки пестрели крокусами, примулами и нарциссами. Я кое-как доковылял до крыльца, с трудом преодолел пять ступенек и вошел в дом. Букет фрезий, стоявший в напольной вазе рядом с подставкой для зонтиков, источал тонкий аромат размоченных в молоке кукурузных хлопьев. Я повернул выключатель и оказался лицом к лицу с давно ушедшими скорняками, торговцами бакалейными товарами, типографскими наборщиками и парикмахерами, которые вместе с женами, детьми и внуками, а также длинноухим кокер-спаниелем и суровыми членами сионистского клуба смотрели на меня из своих деревянных рамок. Я стянул мокрый пиджак и открыл дверцу стенного шкафа, меня окутала волна знакомого запаха. Я уткнулся носом в воротник пальто Эмили и на секунду замер, сраженный ароматом «Кристалла». Из кухни доносилось недовольное бурчание холодильника. Я понюхал ее куртку из клетчатого драпа, и ее спортивную безрукавку из яркой плащовки, и короткую черную шубку из стриженой овчины, эту шубку она носила в ту зиму, когда мы только начали встречаться, восемь лет назад. В то время она жила в уютной квартирке неподалеку от центрального парка на Бикон-стрит. Я помню, как однажды вечером провожал Эмили домой, мы шли по мосту Пантер-холлоу, на середине моста я замедлил шаг, обнял ее и, собираясь поцеловать, прижал к холодным, покрытым инеем перилам. Мех под моими пальцами мягко пружинил, он был податливым и немного шершавым на ощупь, как кожа на ее горле. Когда я расстегнул три деревянные пуговицы и откинул полу шубки, на меня пахнуло легким цветочным запахом дезодоранта Эмили, от этого запаха у меня перехватило дыхание, и закружилась голова, словно я погрузился в теплые глубины ее постели.

Впервые я четко осознал, что Эмили Воршоу навсегда ушла из моей жизни.

Я давно добивался этого – нет, неосознанно, клянусь, я прогонял ее из моей жизни без всякого умысла или чувства злорадного удовлетворения, я действовал не задумываясь, почти машинально, как мальчишка, методично раскачивающий молочный зуб. Не ссылаясь на такие понятия, как доппельгэнгер, или на мое заболевание под названием синдром полуночника, трудно точно ответить на вопрос, почему я так поступал; одно несомненно – моя врожденная способность выплескивать во внешний мир чувство отвращения к самому себе, по всей вероятности, имеет к этому некоторое отношение. У меня не только никогда не возникало желания вступить в какой-нибудь клуб, который смог бы назвать меня своим полноправным членом, но если бы даже такое случилось, и они по собственной инициативе записали меня в свои ряды, я бы непременно явился на площадку для сквоша в перепачканных грязью уличных туфлях, а придя на новогодний бал, поджег бы их плюшевые портьеры.

Ни я, ни Эмили не могли бы назвать наше чувство любовью с первого взгляда. Мы познакомились в доме ее подруги, чей муж преподавал курс истории английского романа девятнадцатого века, а также председательствовал на посвященных игре в покер еженедельных собраниях профессоров нашего факультета, которые я иногда посещал в первые месяцы моего одинокого и безрадостного существования в Питсбурге. С первого взгляда она показалась мне холодной и надменной, хотя и красивой, а я, по словам Эмили, произвел на нее впечатление большого, шумного и хвастливого алкоголика. Разумеется, наши первоначальные суждения друг о друге были абсолютно верны. Мы еще несколько раз случайно встречались на разных вечеринках, но наше общение ограничивалось короткими и какими-то неуклюжими беседами. Однажды до меня дошел слух, что она потеряла работу – в то время Эмили работала фотографом в отделе маркетинга сталелитейного завода, в ее обязанности входило делать красивые рекламные снимки железных болванок и плавильных печей, – я дал моему коллеге-диккенсоведу, мужу приятельницы Эмили, телефон одного моего знакомого, старшего менеджера в «Ричард, Рид и К^{». Парню понравилась ее работа, и он взял Эмили в агентство. Эмили сочла необходимым поблагодарить меня и пригласила на ужин в ресторан. После ресторана она пригласила меня к себе домой. Через год мы поженились. К моменту знакомства с Эмили у меня накопилась усталость и появилось странное недоверие к любви с первого взгляда. Два моих предыдущих брака, в которые я кидался как отчаянный пловец в бурное море, закончились полным крахом, и вполне логично, что на этот раз я предпочел окунуться в тихую заводь.}

Думаю, к женитьбе на Эмили Воршоу меня подтолкнуло слишком буйное воображение, рисовавшее идиллические картины семейного счастья, размеренной сексуальной жизни и банальное желание обрести собственный дом, похожее на мечту выросшего в приюте сироты. Странный клан Воршоу, образовавшийся в результате долгого и сознательного воплощения в жизнь программы по усыновлению детей из Старого Света, состоящий из евреев и корейцев, интеллектуалов, шарлатанов и фантазеров, увлеченных проблемами покорения космического пространства, – клан, объединявший людей, ни один из которых не был связан узами кровного родства с другими членами семьи, показался мне наиболее подходящим галактическим пространством, где и моему блуждающему метеориту может найтись место. С моей стороны это был если и не достойный поощрения, то вполне искренний порыв, однако с тех пор я успел понять, что мимолетный chaleur [11]11
  Пыл, жар (франц.).


[Закрыть] и тоска по домашнему очагу, заложенные в фундамент здания под названием семейное счастье, являются не более прочным строительным материалом, чем сверкающий на солнце кусок голубоватого льда. Мой брак оказался не более надежным убежищем, чем живая изгородь во время грозы.

Войдя в кабинет, я обнаружил Джеймса Лира, он лежал на длинном зеленом диване, натянув до самого подбородка сложенный пополам и застегнутый на молнию спальный мешок. Этот старомодный мешок, разрисованный фигурками уток, охотников и борзых собак, некогда принадлежал отцу Эмили. Лампа на моем рабочем столе была включена. Скорее всего Ханна специально оставила ее гореть на тот случай, если Джеймс проснется посреди ночи и не сможет сразу сообразить, где находится. Она заботливо повернула абажур так, чтобы свет не падал ему в глаза. Интересно, Ханна все еще ждет меня?

Я представил, как она лежит в своей маленькой комнате на узкой кровати под фотографией Джорджии О'Киф [12]12
  Джорджия О'Киф (1887–1986) – американская художница.


[Закрыть] работы Штиглица и, подперев кулаком щеку, прислушивается к скрипу половиц у себя над головой. На мгновение я позволил искушению овладеть моим воображением; воображение нарисовало заманчивую картину: я выхожу из кабинета, пересекаю холл и спускаюсь по лестнице, ведущей в комнату Ханны. Затем я бросил взгляд на рабочий стол. Ханна направила свет лампы точно на середину стола, высветив увесистую пачку бумаги, эти девственно чистые листы были моими неоплаченными векселями, белоснежным полем битвы, на котором я вел упорное и изматывающее сражение с «Вундеркиндами». На меня вдруг навалилась страшная усталость. Я опустил рюкзак на пол рядом с диваном Джеймса и выключил свет. В какой-то момент, поддавшись неразумному оптимизму, я потащился через холл к комнате для гостей, в надежде обнаружить там Терри Крабтри. Однако вовремя одумался и поволок свое дряблое тело в соседнюю, пустую и холодную спальню.

* * *

Когда утром в субботу я открыл глаза, за окном было черное небо и высокие звезды. Я повернулся на нашем необъятном супружеском ложе и взглянул на часы – стрелки показывали без четверти шесть. Укушенная лодыжка по-прежнему ныла, тупая пульсирующая боль жгла ногу, как будто я стоял на раскаленных углях. За ночь пластырь, которым я в спешке залепил рану, сполз, и на простыне остались бурые разводы, напоминающие начерченные кровью японские иероглифы. Я немного полежал, прислушиваясь к шторму, бушующему внутри организма, – похмельные волны то накатывали, захлестывая меня с головой, то нехотя отступали. Я старался покрепче вжаться в матрас и судорожно хватался за плавающие вокруг меня обломки сновидения. Мелкие детали ускользнули из моей памяти, но общий пейзаж и центральная метафора запомнились достаточно отчетливо: я пытался пробраться в темную, пышущую страстью пещеру между ног Ханны Грин. Я застонал в голос, стиснул зубы и, как учат нас мудрые йоги, сделал несколько глубоких вдохов. Однако через пару минут сдался и, поднявшись с постели, голый и несчастный, побрел в ванную блевать.