Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Спасибо. – Джеймс разглядывал маленькую черную шапочку: на его лице промелькнуло легкое замешательство, сомнение и одновременно невероятное почтение, как будто Ирвин только что передал ему волшебную лепешку, на которой с минуты на минуту должен проступить лик святого.

– Филипп и Мари Воршоу, – прочел Фил, взглянув на подкладку золотистой ермолки. – Одиннадцатое мая 1988 года. – Он склонил голову набок и закатил глаза к потолку. – По-моему, на этой церемонии я присутствовал. Не на ней ли отец жениха поспорил с дядей невесты по поводу творчества Арнольда Шонебергера? Оба так орали, что присутствовавшие на свадьбе дети начали плакать и потом их никак не могли успокоить.

Ирвин сделал над собой огромное усилие, чтобы сдержаться и не поправить Фила, перевравшего фамилию композитора [25]25
  Имеется в виду Арнольд Шёнберг (1874–1951), австрийский композитор, теоретик и педагог.


[Закрыть]. Он задумчиво подпер кулаком щеку и ничего не сказал. Я знал: для него это были мучительные воспоминания. Ирвин всю жизнь создавал себе имидж человека сдержанного и рассудительного, но, защищая любимого композитора, безвозвратно погубил свою репутацию, представ перед всем миром человеком, который способен устроить скандал на свадьбе собственного сына и насмерть разругаться с родственниками невесты.

– Бар-мицвах… [26]26
  Религиозное совершеннолетие мальчика, иудейский обряд, который совершается в первую субботу после достижения им тринадцати лет и одного дня.


[Закрыть] Агнус Глеберман, – прочел я с некоторым трудом на подкладке доставшейся мне голубой шапочки. – Семнадцатое февраля 1979 года.

– Агнус Глеберман, – повторил Фил. – Кто это, черт возьми?

– Понятия не имею. – Ирвин пожал плечами. – Наверное, кто-нибудь из твоих друзей.

– Эй, смотрите-ка, что здесь написано, – воскликнул Джеймс, показывая нам подкладку своей черной ермолки: – Давыдов. Похоронная контора.

– О, Джеймс, извини, – сказал Ирвин, пододвигая к нему коробку из-под обуви, – возьми другую.

– Нет, нет, спасибо. – И Джеймс возложил себе на макушку черную шапочку.

– У меня никогда не было друзей по имени Агнус, – с видом оскорбленного достоинства заявил Фил, имитируя мое произношение и срифмовав имя неведомого мистера Глебермана с названием маленького гнусного насекомого, испортившего церемонию бар-мицваха кузена Эндрю Эйбрахама из Буффало.

– Думаю, это имя произносится как «а-а-ГНУС», – вскинув палец, изрек Ирвин. Мы втроем дружно расхохотались. – Ш-ш, тихо, – Ирвин выпрямился на стуле и направил поднятый палец в потолок, – слышите, идет! – предостерегающим тоном произнес он. Обычно таким голосом объявляют о приближении известного скандалиста, или капризного ребенка, или женщины, находящейся в дурном расположении духа.

Мы смолкли и, навострив уши, стали следить за размеренным поскрипыванием половиц у нас над головами, затем звук переместился на лестницу, под легкими шагами одна за другой заскрипели ступеньки, наконец скрип приблизился к гостиной и воплотился в фигуру Эмили Воршоу – очень даже симпатичную фигуру, как сказал бы Джулиус Маркс. Эта женщина, моя жена, была изящной и стройной, хотя немного широковатой в бедрах, с черными блестящими волосами, прохладными на вид и на ощупь. Черты ее лица, как сказал Крабтри, были острыми, словно обнажившаяся горная порода, с ясными и четкими линиями. Эмили подкрасила губы, нарумянила щеки и подвела глаза. На ней были черные джинсы, черный джемпер и черный вязаный кардиган. Увидев меня, она не рухнула замертво и не обратилась в бегство, и ее не поразил апоплексический удар, и вообще ничего ужасного с ней не случилось. Эмили лишь немного замешкалась – всего на секунду, не больше, за этот миг она успела окинуть Джеймса быстрым взглядом и одарить его невозмутимо-дружелюбной улыбкой. Затем она направилась к столу и, к моему величайшему изумлению, опустилась на свободный стул справа от меня.

– Привет, как дела? – произнесла она так тихо, что кроме меня ее никто не расслышал. У Эмили был негромкий голос, но в то же время глубокий и сильный, похожий на голос мужчины, который в переполненной комнате говорит по телефону со своей любовницей. В тех редких случаях, когда она волновалась, ее голос взлетал и ломался на высоких нотах, как голос подростка. Наши взгляды на мгновение встретились, и я снова удивился: Эмили смотрела на меня мягко, почти нежно, как будто ей было приятно видеть меня, потом она отвернулась, жест получился кокетливым, словно мы были двумя незнакомцами, которых предусмотрительная хозяйка нарочно усадила рядом. Я догадался, что Дебора сдержала слово и пока не выдала мою тайну. Следовательно, право испортить сегодняшний вечер остается за мной.

– Рад тебя видеть, – сказал я. Мой собственный голос сорвался, как голос подростка, переживающего период полового созревания. Я действительно был рад, мне вдруг захотелось поцеловать ее или хотя бы прикоснуться к ее руке и сжать пальцы. Но она сидела на стуле, подпихнув под себя обе руки, голова опущена, глаза скромно потуплены, – погруженная в какие-то свои, никому неведомые мысли, полностью отстраненная от внешнего мира девушка, к которой нельзя прикасаться. Я уловил запах гигиенической пудры и пряный аромат шампуня с гвоздичным маслом, которым она обычно мыла свои густые иссиня-черные волосы. Я почувствовал черную пульсирующую волну желания, которое как электрический разряд прорезало пространство в шесть дюймов, отделяющее ее левое бедро от моей правой ляжки. – Познакомься, это Джеймс Лир, мой студент.

Она отвела упрямую прядь волос, то и дело падавшую ей на глаза, – у Эмили были длинные узкие глаза, похожие на две острые «галочки», перевернутые в горизонтальное положение, в Корее такие глаза называют «петли для пуговиц» – и кивнула Джеймсу. Эмили не была большой любительницей рукопожатий.

– Известный киноман. – Эмили снова улыбнулась Джеймсу. – Я слышала о тебе.

– Я о вас тоже слышал, – сказал Джеймс.

В какой-то момент мне показалось, что Эмили собирается спросить его о Бастере Китоне – он был одним из ее кумиров, – но она не спросила. Эмили поплотнее уселась на стуле и еще больше сгорбилась, у нее был такой вид, словно она умирает от желания закурить сигарету. В комнате воцарилась тишина; обычно после появления Эмили на вечеринке или за обеденным столом наступал короткий период всеобщего молчания, поскольку глубина и всепоглощающая мощь ее собственного молчания были столь велики, что людям требовалось несколько мгновений, чтобы возобновить разговор.

– А где Дебора? – Ирвин наконец решился прервать паузу.

– Сейчас спустится, – сказала Эмили, ее маленький ротик скривился в насмешливой ухмылке, – или не спустится.

– Что случилось? – поинтересовался Ирвин.

Эмили молча тряхнула головой. Я подумал, что, возможно, вопрос так и останется без ответа.

– Она чем-то ужасно расстроена. – Эмили неопределенно пожала плечами.

В этот момент у нас над головой раздался громкий скрип, затем послышался дробный топот, словно мячик для гольфа и сочный грейпфрут поспорили, кто первым прибежит в гостиную, и теперь наперегонки неслись вниз по ступенькам.

– Нет, вы только посмотрите, – сказал потрясенный Фил, когда Дебора появилась на нижней площадке лестницы.

– Ты в этом собираешься отмечать Песах? – спросил Ирвин.

Не удостоив его ответом, Дебора плюхнулась на стул рядом с братом, упрямо вскинула подбородок, как человек, приготовившийся терпеливо сносить выпавшие на его долю страдания, и замерла, дожидаясь, когда мы придем в себя и осознаем тот факт, что вместе со злосчастным малиновым платьем она также скинула колготки и туфли и явилась к столу босиком, в халате на голое тело. Правда, это был очень симпатичный халат – тут мы все сошлись во мнении – длиннополый, из тяжелого плотного шелка, разрисованный яркими ромбами, он напоминал одеяло странствующего торговца.

– Это халат Алвина, – объявила Дебора. Произнося имя последнего из своих бывших мужей, она выразительно захлопала глазами. – Мы больше не увидим его за этим столом, верно? Но, по крайней мере, его халат может присутствовать на нашем празднике.

– Как мило, – фыркнул Фил.

– Всем привет, – сказала Мари, появляясь на пороге кухни, ее щеки раскраснелись, а тонкие желтоватые волосы растрепались и слегка покачивались при каждом шаге. В руках она несла две тарелки с мацой, на одной серебряной тарелочке лежало всего три лепешки, на другой большой тарелке маца была сложена высокой стопкой. Пока Мари обходила стол, чтобы поставить угощение, она успела заметить, что мы с Эмили мирно сидим бок о бок, и обратить внимание на экстравагантный наряд, который ее вторая невестка выбрала для сегодняшнего торжества. Но Мари ничего не сказала, только устало улыбнулась Ирвину. Большую тарелку с мацой она поставила между Эмили и Деборой, маленькая серебряная тарелочка предназначалась ведущему седера. Опуская ее на стол перед Ирвином, Мари наклонилась и запечатлела на его высоком лбу легкий полный сочувствия поцелуй. Затем она села рядом с Филом. Теперь за столом осталось только одно свободное место – напротив Ирвина.

– Что ты там копаешься? – крикнул Ирвин в сторону кухни. – Айрин, иди сюда. Джеймсу не терпится приступить к делу.

– Ничего, я не тороплюсь, – слабым голосом сказал Джеймс.

– Иду, иду. – Айрин влетела в гостиную. Она выглядела еще более возбужденной, чем Мари: на щеках играл лихорадочный румянец, на лбу блестели капельки пота. На Айрин было одно из ее любимых просторных одеяний, которые она называла праздничными платьями. Как модельер, Айрин тяготела к этническим мотивам, предпочитая стиль «муму», характерный для традиционных нарядов жительниц Гавайских островов; к созданию платья, которое она выбрала для сегодняшнего семейного торжества, ее, насколько я мог судить, подтолкнули некоторые эпизоды из фильма «Звездный путь». – Просто у меня возникла одна небольшая проблема с этим блюдом для седера, которое мы в прошлом году купили в Мексике: никак не могу вспомнить, что на нем должно лежать. – Айрин держала на вытянутых руках большое керамическое блюдо. Поставив его на стол рядом с мацой, она нахмурилась и сокрушенно покачала головой. Это было очень красивое блюдо, разрисованное темно-зелеными виноградными листьями, желтыми подсолнухами и причудливыми голубыми разводами, напоминающими морские волны. На блюде лежали необходимые для ритуальной трапезы продукты. – Так, морор и горькие травы – есть, харосет [27]27
  Тестообразная смесь из тертых яблок и молотых орехов с вином, напоминающая глину, – в память о евреях, делавших в египетском рабстве кирпичи из глины.


[Закрыть] и куриная ножка на косточке – есть, яйцо и… Черт, вечно забываю, что нужно положить в шестой лоток.

– В какой шестой лоток? – спросил Ирвин таким нетерпеливым тоном, что всем сразу стало ясно: проблема, из-за которой Айрин задерживала начало пасхального седера, была не то что незначительной, скорее всего, ее вообще не существовало. – Хрен, петрушка, харосет, берцовая кость, яйцо. Пять предметов, всё на месте.

– Ну не знаю, сам считай. – Айрин пододвинула к нему тарелку.

Загибая пальцы, Ирвин взялся пересчитывать разложенные на тарелке продукты, каждый предмет находился в специальном маленьком круглом лоточке. Он еще раз прошелся по списку, бормоча себе под нос названия:

– Кость, яйцо и… ага! – Ирвин радостно прищелкнул пальцами: – Маца! Шестой лоток для мацы, – объявил он.

– Что ты болтаешь, какая еще маца! – Айрин слегка шлепнула его ладонью по затылку. – Маца сюда не влезет. Или прикажешь ее раскрошить? Ты лучше прочти вот это. – Она ткнула пальцем в слово, выведенное голубыми буквами на дне пустого лоточка. Надпись была сделана на иврите. – Тут написано все что угодно, только не «маца»!

Эмили немного оттеснила меня, наклонилась вперед и вытянула шею, пытаясь прочесть надпись. Ее левая грудь коснулась моей руки. Мы оказались так близко, что я услышал, как поскрипывал кожаный ремень у нее в джинсах.

– Каперс, – предложила она свой вариант.

– Кап… кар… – попробовала прочесть Айрин. – Карпес.

– Карпес? – Ирвин скептически фыркнул. – Что еще за карпес! Посмотрите, здесь же ясно написано – маца. Первая буква «м». – Он закатил глаза и возмущенно запыхтел. – Ох, уж эти мне мексиканцы.

– Ничего общего с «мацой» это слово не имеет.

– Может быть, это лоточек для соленой воды, – выдвинул свою версию Фил.

– А может быть, пепельница, – сказала Дебора.

– А может быть, это блюдо не для седера, – вставил я, пытаясь припомнить, бывали ли в прошлом случаи, когда мы обходились без подобных дискуссий. – Может быть, оно предназначено для какого-нибудь другого праздника.

– Я думаю, это слово «карпас» [28]28
  Соленая вода, символизирующая слезы.


[Закрыть], – тихо произнесла Мари.

– Карпас? – хором переспросили мы.

Мари кивнула:

– Возможно, какой-то овощ. – Она говорила неуверенным тоном, старательно делая вид, что с трудом выуживает из памяти обрывочные сведения из своего скудного запаса знаний по иудейским обрядам, которые для присутствующих здесь компетентных людей являются чем-то само собой разумеющимся. Однако я видел, что Мари точно знала, о чем идет речь. Она всегда очень внимательно следила за тем, чтобы в вопросах, связанных с религией, не оттеснить на задний план родственников, имеющих официальный статус евреев – урожденных или считавшихся иудеями с раннего детства. – Наверное, это какой-то горький овощ?

– Нет, дорогая, горьким считается хрен – морор, – снисходительно-ласковым голосом пояснила Айрин. – И петрушка – горькие травы.

– Я знаю, но мне кажется, что карпас – тоже горький. Может быть, это что-то вроде одуванчиков?

– Отлично, Айрин, положи сюда несколько одуванчиков, – сказал Ирвин, решив довериться эрудиции своей невестки, что в данной ситуации было самым мудрым шагом.

– Одуванчики?! С чего вдруг я буду класть на блюдо для седера одуванчики?

– Вместо карпаса. – Он устало вздохнул, как будто ему приходилось объяснять элементарные вещи очень бестолковому человеку. – Возле пруда растет масса одуванчиков.

– Ирвин, я не собираюсь тащиться посреди ночи к пруду и, увязая по колено в грязи, собирать одуванчики. Даже и не надейся.

– Или, может быть, карпас похож на цикорий? – предположила Мари.

– А что, если положить редьку, – робко вставил Джеймс, отважившись вмешаться в ритуальные препирательства семьи Воршоу.

– Редьку! – воскликнула Айрин.

– Я знаю. – На губах Эмили промелькнула коварная улыбка. – Почему бы нам не положить немного кимчи? [29]29
  Национальное корейское блюдо: маринованные овощи, красный перец, имбирь и чеснок.


[Закрыть]

Все захохотали и согласно закивали головами. Из холодильника была извлечена кимча, хранившаяся в специальном герметично закрывающемся контейнере, и солидная порция ярко-красной остро пахнущей смеси заняла свое место на блюде для седера. Мне показалось, что пока все складывалось очень удачно. Потом я вспомнил, что это не имеет никакого значения – совсем скоро я перестану быть членом семьи Воршоу, а после того, как сообщу Эмили свою потрясающую новость, хорошее настроение и все надежды на счастливое будущее растают как дым.

– Что ж, начнем, пожалуй, – сказал Ирвин. – Джеймс, подай мне, пожалуйста, агады.

Он указал на стоящий у нас за спиной комод. Джеймс протянул руку и взял стопку тоненьких книжечек. Этими брошюрками Ирвин пользовался из года в год – подобные дешевые издания, написанные на корявом английском, раздают на улицах благотворительные организации; в нижнем углу каждой страницы красовался фирменный знак давно не существующей марки кофе. Ирвин достал из нагрудного кармана рубашки пластмассовый футляр, вынул из него очки и, водрузив их на нос, торжественно кашлянул. Мы раскрыли свои брошюрки, приготовившись в очередной раз отметить начало долгого путешествия через одну небольшую пустыню толпы бывших рабов, не отличавшихся особым благочестием и чистотой помыслов. Ирвин начал с чтения короткой вступительной молитвы, где речь шла о таких давно вышедших из моды и политически устаревших понятиях, как дружба, семья, чувство благодарности, дух свободы, справедливости и демократии. Джеймс в ужасе повернулся ко мне. Я показал ему, как следует обращаться с еврейскими книгами: перелистав его экземпляр «Агады», я добрался до того места, где, как считал Джеймс, книга кончается, и открыл страницу, помеченную цифрой 1, после чего склонил голову и стал слушать, поглядывая из-под очков на сидящих за столом людей. Все внимательно следили по тексту за выступлением Ирвина – все, кроме Деборы, которая даже не смотрела в раскрытую книгу. Я поймал ее взгляд, некоторое время она разглядывала меня с полным равнодушием, потом покосилась на Эмили и, опустив глаза, уткнулась в свою брошюрку.

– А теперь мы наполним вином первую чашу, – объявил Ирвин, покончив со вступительной молитвой. – Всего их будет четыре, – пояснил он, обращаясь к Джеймсу.

– Осторожно, – воскликнул Фил, – Джеймс уже выпил четыре стакана пива.

– Ему не обязательно пить все четыре чаши, – озабоченным тоном сказала Айрин. – Джеймс, тебе совсем не обязательно пить.

Я повернулся к Джеймсу:

– И правда, Джеймс, не стоит усердствовать.

– Ах, господин Учитель, какие мудрые слова, – съязвила Дебора. Она смотрела на Джеймса. – Слушай, что он говорит, этот парень плохому не научит.

– Дебби, – предостерегающим тоном произнесла Эмили. Мы подняли чаши с вином. Ирвин прочитал благословляющую молитву. Меня охватило чувство такой безмерной благодарности к жене, что я едва не расплакался. Неужели Эмили решила простить меня? А я? Неужели я собираюсь отвергнуть ее великодушный жест, это незаслуженное прощение? Густое вино горячей солоноватой струйкой потекло мне в рот. Уголком глаза я заметил, что Джеймс выпил свою чашу до дна.

– Отлично, – Ирвин поднялся из-за стола. – А теперь я должен совершить омовение рук.

– Я тоже хотела бы помыть руки, – сказала Мари.

Почему-то желание Мари помыть руки вызвало у Деборы сильнейшее раздражение.

– А мне казалось, что по правилам омовение совершает только папочка. Или я ошибаюсь? – притворно-невинным тоном спросила она.

– Помыть руки может любой из участников седера, – отчеканил Ирвин.

– Конечно, мы все можем вымыть руки, – подхватила Мари. Разговор все больше напоминал игру в шарады.

– Действительно, почему бы Мари не помыть руки? – спросила Айрин, строго посматривая на Дебору.

– Может быть, и тебе стоит помыть руки? – Фил выразительно подмигнул сестре. – Я не уверен, что на них не осталось коровьих какашек.

– Да пошел ты, – зашипела Дебора. – И прекрати подмигивать, ненавижу, когда ты подмигиваешь.

– А можно и мне помыть руки? – спросил Джеймс.

– Конечно, конечно, – воскликнула Айрин. Она с улыбкой проводила троицу, которая отправилась на кухню мыть руки. Мы услышали, как струя воды застучала по дну металлической мойки. Айрин повернулась к Деборе, улыбка медленно сползла с ее лица. – Ты очень милый человек, Дебора. Находиться в твоем обществе – одно удовольствие.

– Да-а уж, – протянул Фил. – Какая муха тебя укусила?

Дебора бросила на меня красноречивый взгляд. У меня на лице сама собой появилась вымученная улыбка.

– Что ж, замечательно. – Дебора вскочила со стула. Я подумал, что наш праздничный ужин закончится, не успев начаться. – В таком случае, я тоже отправляюсь мыть эти чертовы руки.

Эмили посмотрела на меня и страдальчески закатила глаза – дескать, не обращай внимания, сестричка, как всегда, невыносима. Я кивнул. Наш безмолвный обмен взглядами, в котором было столько взаимопонимания, заставил мое сердце болезненно сжаться. Когда любители омовений вернулись в гостиную, мы приступили ко второй части церемонии: обмакивая веточки петрушки в соленую воду, мы по очереди читали отрывки из «Агады», где рассказывалось о воссоединении еврейского народа, об их мечтах, заблуждениях и страданиях и о древних восточных традициях hors d'oeuvres [30]30
  Закуска (франц.).


[Закрыть]. Затем Ирвин потянулся к серебряной тарелочке, на которой лежали три лепешки из мацы, взял среднюю и, сломав ее пополам, завернул в полотняную салфетку.

– Ну, а теперь твоя очередь. – Ирвин так резко повернулся к Джеймсу, который, слегка приоткрыв рот, с восторгом следил за происходящим, что тот вздрогнул и отшатнулся.

– Что? – испуганно спросил Джеймс.

– Это называется афикоман [31]31
  Кусок мацы, который прячут до конца трапезы и съедают последним в знак завершения пасхального седера.


[Закрыть]. – Ирвин постучал указательным пальцем по лежащему на столе свертку, его седые кустистые брови сурово сошлись на переносице. – И не пытайся его украсть.

Глаза Джеймса округлились.

– Нет-нет, что вы, – прошептал он.

– Да не пугайся ты так, – сказал я. – На самом деле ты должен его украсть. А потом Ирвин предложит выкуп.

– И ты сможешь заработать немного денег. – Ирвин слегка подтолкнул сверток к тарелке Джеймса и кашлянул, стараясь скрыть улыбку. – Итак, продолжим. – Он взял свой экземпляр «Агады», мы все дружно перевернули страницу, и я увидел, как глаза Джеймса наполнились ужасом. Еще в начале церемонии он дрожащими руками перелистал книгу и сделал пометку ногтем. И вот теперь этот страшный момент настал. Он побледнел и кинул на меня умоляющий взгляд. Я похлопал его по плечу: – Давай, приятель, не трусь.

– Но я не смогу прочесть на иврите.

– Ничего. Мы знаем.

– Не спеши, – ободрила его Айрин. – Подготовься. Сделай глубокий вдох – и вперед.

Джеймс глубоко вдохнул, выдохнул и начал читать свой отрывок – список из четырех пунктов, который мы столько раз слышали в исполнении Фила Воршоу – обычно Фил торопливо бубнил слова на иврите. Джеймс выспрашивал у Ирвина, почему в этот вечер, посвященный воспоминаниям о страданиях и чудесах, он ест мацу, хрен и горькие травы и отчего сидит, откинувшись на оранжевую диванную подушку. Все члены семьи Воршоу, оставив в стороне свои бесконечные споры и ядовитые насмешки, перестали ерзать на стульях и замерли, прислушиваясь к чтению Джеймса. Он читал с выражением, старательно выговаривая каждое слово своим высоким ломающимся голосом, похожим на голос мальчика из церковного хора, словно его агада была инструкцией по применению какого-то сложного бытового прибора, который мы притащили в гостиную и теперь все вместе пытались понять, как с ним следует обращаться.

– Это было замечательно, – сказал Айрин, когда Джеймс закончил читать.

Джеймс зарделся и одарил Айрин ослепительной улыбкой, как будто они были любовниками.

– Мистер Воршоу, – начал он звенящим от возбуждения голосом.

– Зови меня Ирвин.

– Ирвин, а можно мне тоже… о, нет…

– Что, Джеймс? Что ты хотел сказать?

– А можно мне подушку, чтобы я тоже мог… э-э… возлежать.

– Принесите ему подушку, – сказал Ирвин.

Дебора поднялась со стула и направилась в дальний угол гостиной, куда были сдвинуты кресла и два дивана, заваленные грудой разноцветных подушечек. Эти раскиданные по всему дому подушечки, коврики и салфеточки, словно пласты древней породы, могли рассказать внимательному наблюдателю о разных увлечениях, одолевавших обеих дочерей Воршоу, – вслед за эпохой вязания крючком наступала эра макраме, сменившаяся затем веком кружевоплетения. Дебора вернулась с подушкой, на которой был вышит Микки-Маус с зелеными ушами и ядовито-желтыми глазами, и подсунула ее под спину Джеймсу.

– Вот так, красавчик ты наш. – Она потрепала его по щеке. Джеймс залился краской.

Ирвин приступил к ответам на поставленные вопросы. Окинув взглядом стол, за которым сидели трое корейцев, обращенная в иудаизм баптистка, один заблудший методист и один католик – человек, придерживающийся сомнительных взглядов на церковь и ее служителей, но сам, безусловно, принадлежащий к когорте мучеников, Ирвин поднял свою «Агаду» и на полном серьезе начал читать: «Когда мы томились в египетском рабстве…» Джеймс Лир внимательно следил за жестикуляцией Ирвина, который время от времени вскидывал указательный палец и покачивал им на уровне собственного уха, иногда он переводил взгляд на его седую голову, слегка подрагивающую на тощей сухой шее, и слушал ответы на свои Четыре Вопроса; на его лице была написана вселенская сосредоточенность, обычно появляющаяся на лицах сильно пьяных молодых людей, пытающихся вникнуть в суть вещей, которые не представляют для них абсолютно никакого интереса.

Затем мы по очереди начали читать историю о четырех сыновьях, об этих единокровных, но таких разных братьях: один ханжа и лицемер, другой полный тупица, третий откровенный подлец, а четвертый просто инфантильный растяпа – догадайтесь, в ком из них я узнал себя, – всю жизнь братьев критиковали и сравнивали друг с другом всякими изощренными способами, которые впоследствии были взяты на вооружение еврейскими родителями и в течение многих веков служили им настоящим пособием по воспитанию детей. Далее шел длинный пересказ трагической и по-оперному масштабной, но, насколько я мог судить, вполне типичной истории о жизни евреев в египетском рабстве, с невероятным количеством самых разных сюжетов от удивительных подвигов Иосифа до избиения еврейских младенцев. Как правило, примерно на этом месте у меня возникало желание попросить подушку и предаться моему собственному небольшому пасхальному возлежанию. Я откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и почувствовал, что уплываю в какую-то туманную даль: я, одинокий и беззащитный, лежу на дне маленькой корзины из ивовых прутьев и под шорох прибрежного тростника ритмично покачиваюсь на волнах большой илистой реки; Египет превратился для меня в высокое лазурное небо, в злобное ворчание голодного крокодила и в звонкий смех принцессы и ее служанок, играющих на берегу, неподалеку от того места, к которому прибило мою корзину. Я почувствовал резкую боль в левом боку и распахнул глаза. Джеймс изо всех сил заехал мне локтем под ребра.

– Что? – я встрепенулся. – Моя очередь читать?

– Если тебя не затруднит, – сухо, с нескрываемой досадой в голосе бросил Ирвин. Я посмотрел на сидящую рядом жену и на всех ее родственников. «Опять под кайфом», – было написано на их лицах. В этот момент желудок Ирвина издал долгий протяжный звук, похожий на ворчание голодного крокодила, и все засмеялись. – Думаю, нам стоит немного прибавить темп, – сказал Ирвин.

Он в двух словах изложил нам историю обо всех десяти казнях египетских. Мы, соблюдая ритуал, вкусили сандвичи из мацы, затем вторая чаша была наполнена вином, Ирвин благословил напиток, и вновь Джеймс, если не считать десяти капель, пролитых в память о египтянах, на которых обрушились все эти несчастья, одним махом выпил свою чашу, после чего расплылся в счастливой улыбке, как моряк, благополучно добравшийся до родных берегов.

– Возьми яйцо, – сказал Ирвин. – Джеймс, возьми яйцо.

Наконец наступило время трапезы. Пока мы уплетали сваренные вкрутую яйца, Айрин, Мари и Эмили раскладывали по тарелкам первое блюдо: холодные скользкие куски фаршированной рыбы – рыба никогда не относилась к числу моих любимых блюд. Джеймс, упорно игнорируя предложение Ирвина разрезать рыбу, пытался разделаться со своей порцией без помощи ножа, орудуя одной лишь вилкой и немного придерживая кусок указательным пальцем левой руки.

– Это щука, – сообщил Ирвин таким обнадеживающим тоном, словно данный факт должен был придать Джеймсу сил и пробудить в нем зверский аппетит.

– Щука?!

– Хищник, – успокоил его Фил. – Живет под гнилыми корягами. Одному богу известно, чем эта рыбина питается.

Прибегнув к маленькой хитрости, Джеймс спрятал недоеденную рыбу под розовой кашицей из тертого хрена и отодвинул тарелку. Когда подали второе блюдо – восхитительно пахнущий суп с клецками из мацы, Джеймс с трудом подавил вздох облегчения.

– И что это символизирует? – спросил Джеймс, поддев ложкой плавающий у него в тарелке комочек теста.

– Что это? – не понял Ирвин.

– Вот эти круглые штучки, и фаршированная рыба, и вареные яйца. Почему мы едим так много маленьких белых шариков?

– Потому что у Моисея тоже были яйца, – выдвинул свою версию Фил.

– Да, возможно, это символ жизни и плодородия, – согласился Ирвин.

– Ну, с плодородием в этой семье не очень, – вставила Дебора. Она посмотрела в мою сторону и демонстративно отвернулась. – По крайней мере, у некоторых из ее членов.

– Деби, пожалуйста, – начала Эмили, неверно истолковав замечание сестры как намек на наши неудачные попытки зачать ребенка; я прекрасно знал, что, по общему мнению семьи Воршоу, во всем были виноваты мои неповоротливые сперматозоиды, утратившие подвижность в результате моего многолетнего пристрастия к марихуане. Если бы только они знали, – подумал я, – ах да, скоро они все узнают. – Давай не будем…

– Не будем что?

– За всем этим не кроется никаких символов, договорились? – Фил широким жестом указал на стол, заставленный тарелками и салатницами. – Все это можно есть… ну, вы понимаете, просто есть – это называется обед.

Обед состоял из жареной бараньей ляжки с хрустящей, посыпанной розмарином корочкой, на гарнир подали свежий картофель, жаренный в кипящем масле. Баранину с картофелем, суп с клецками, а также огромную миску зеленого салата, приправленного сладким перцем и красным луком, как нам было сказано, готовила Айрин. Мари была автором трех других блюд: сладкого картофеля, тушенного с луком и черносливом, цуккини под томатным соусом с чесноком и укропом и вкуснейшего печенья багелах [32]32
  Печенье с медом, корицей и маком.


[Закрыть], – в изготовлении которого, естественно, не обошлось без манипуляций все с той же мацой, – печенье было сочным и рассыпчатым одновременно. К сожалению, утверждение Фила, что во всем этом изобилии блюд нет ничего символического, было не совсем верным, поскольку Эмили также внесла свою лепту в приготовление пасхальной трапезы – на ней лежала ответственность за кугел, или пудинг, в данном случае также картофельный. Она трудилась над ним все утро, сообщила Айрин таким серьезным тоном, как будто хотела предупредить нас о смертельной опасности. Когда мы поднесли ко рту первый кусок пудинга, в комнате воцарилась гробовая тишина, казалось, сам воздух вокруг Эмили вдруг сгустился и наполнился странным, физически ощутимым напряжением.

– Ммм… – я закатил глаза, – потрясающе.

– Очень вкусно, – сказала Айрин.

Все остальные, осторожно прожевав первый кусок, согласно кивнули.

Наконец Эмили решилась попробовать свое произведение. Ей даже удалось выдавить робкую улыбку. Затем она опустила голову и закрыла лицо руками. Больше всего Эмили ненавидела себя за неумение готовить. Она была торопливым, рассеянным и крайне нетерпеливым поваром. Большинство ее кулинарных шедевров прибывали на стол с подгоревшим боком, непропеченной серединой и сопровождались униженно-смиренными извинениями расстроенной хозяйки. Думаю, в этих кулинарных неудачах Эмили виделся некий метафорический образ, относящийся к ее характеру и творческим способностям в целом: честолюбивые мечты юности, в которых она видела себя автором захватывающих романов, закончились карьерой рекламного агента – непревзойденного специалиста по сочинению текстов, прославляющих самую длинную колбасу в мире. Эмили вечно казалось, что она взяла не те специи, или забыла что-то положить, или слишком рано вытащила блюда из духовки.

– Твой пудинг напоминает… что-то связанное со школой… – сказала Дебора с невозмутимым выражением лица. – О, вспомнила, – она уверенно кивнула, – канцелярский клей.