Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Ах, парни, мне так стыдно! – Джеймс захихикал. – Вам приходится нести меня на руках.

– С ним все в порядке? – поинтересовался я, когда троица, проделав сложный маневр, благополучно обогнула нашу группу.

– Лучше не бывает. – Терри многозначительно закатил глаза. – Из него льется поток сознания.

– Мы направляемся в туалет, – сообщил Джеймс, – только мы можем не успеть.

Провожатые подхватили его под мышки и на всех парах припустили к туалету.

– Бедный Джеймс, – сказал я, глядя им вслед.

– Не знаю, парни, чем вы его угощали, – сказала мисс Словиак, – но думаю, на сегодня с него хватит.

Сара удрученно покачала головой.

– Отличная компания – Терри Крабтри и Джеймс Лир! – Она ткнула меня пальцем в грудь. – Пускай это останется на твоей совести. Жди здесь.

Сара ушла, чтобы лично разобраться в ситуации. Мы остались вдвоем с мисс Словиак. Я неловко переминался с ноги на ногу, наблюдая, как она нервно затягивается сигаретой и выдыхает дым длинными тонкими струйками.

– Мне очень жаль, что все так получилось.

– Неужели? – Она пыхнула сигаретой.

– Просто для людей, собирающихся на наши литературные конференции, это привычный стиль общения.

– Не удивительно, что я никогда не слышала о ваших литературных конференциях.

По залу прокатилась волна жиденьких аплодисментов, затем двери распахнулись и все пятьсот участников конференции шумной толпой повалили в вестибюль. Они возбужденно обсуждали самого К. и его подлого двойника; последний закончил лекцию весьма нелестным замечанием по поводу того вклада, который Питсбург внес в современную литературу, сравнив наш славный город с Люксембургом и Республикой Чад. Я помахал рукой, отвечая на приветствия некоторых из моих оскорбленных коллег, и обменялся церемонным поклоном с Франконией Эппс – состоятельной дамой неопределенного возраста из Фокс-Чепла, которая в течение последних шести лет регулярно посещала наши собрания в надежде найти издателя для своей книги под названием «Черные цветы». Она столь же регулярно, с терпением и настойчивостью Пенелопы, ткущей и вновь распускающей свое полотно, ткала, распускала и вновь сматывала в тугой клубок сюжетную нить романа, в соответствии с противоречащими друг другу капризами, пожеланиями и указаниями различных редакторов, которые не на долгое время проявляли интерес к ее произведению. При этом она ухитрялась в каждом новом варианте сохранить потрясающие воображение, но, к сожалению, бездарно написанные сцены с участием состоятельных женщин неопределенного возраста, размахивающих хлыстами, искусственными пенисами и прочими кожаными аксессуарами садомазохисток, а также кротких лошадок, носящих звучные имена Голиаф и Большой Джекоб. Мы с мисс Словиак оказались в окружении молодых писателей (молодых в буквальном смысле слова), они дружно дымили сигаретами и спорили, перебивая друг друга и энергично тыкая собеседника свернутой в трубочку программкой конференции. Среди них было несколько моих студентов, которые, с любопытством посматривая на мисс Словиак, собрались втянуть нас в разговор о загадочной природе доппельгэнгера, как вдруг молодые люди вздрогнули, словно прикоснулись к оголенному электрическому проводу, отпрянули в сторону и расступились, давая дорогу Саре Гаскелл.

– Здравствуйте, ректор.

– Здравствуйте, доктор Гаскелл.

– Здравствуйте. Добрый вечер, господа. – Сара холодно кивнула приветствовавшим ее студентам и смерила меня таким же сурово-непроницаемым начальственным взглядом. Она уже успела избавиться от своих неустойчивых туфель на высоких каблуках, расшитая серебристым бисером сумочка тоже куда-то исчезла.

– Его вырвало, но жизни мистера Лира ничего не угрожает, несмотря на то, что ты и твой идиот приятель сделали с человеком. – Сара скривилась, изображая крайнюю степень отвращения, которое у нее вызывает вся ситуация в целом и то, что случилось с мистером Лиром в частности.

– Очень рад, что все обошлось, – сказал я.

– Ладно, вези Антонию домой, а я присмотрю за мистером Лиром.

– Хорошо. – Я взялся за ручку и приоткрыл дверь, в вестибюль ворвалась холодная струя ночного апрельского воздуха. – Сара, – прошептал я, едва шевеля губами, – я ведь так и не успел сказать…

– Потом, – Сара слегка подтолкнула меня к двери, – потом скажешь…

– Да, рано или поздно все равно придется, – пробормотал я, пока мы с мисс Словиак шагали под дождем через весь студенческий городок, направляясь в сторону буковой аллеи, где я оставил машину. Дробный стук каблуков мисс Словиак невольно наводил на мысль о прекрасной даме, спешащей на свидание к возлюбленному. Когда мы, наконец, добрались до машины и я поднял крышку багажника, глаза дамы полезли на лоб.

– Произошло маленькое недоразумение. – Я кашлянул. – Конечно, все это выглядит ужасно, но на самом деле…

– Послушайте, – перебила меня мисс Словиак, выдергивая свой пятнистый чемодан из груды вещей. – Все, чего я… – мертвый хвост Доктора Ди зашуршал по пластиковому чехлу, – о господи! – так вот, все, чего я хочу, это поскорее добраться домой и больше никогда в жизни не встречаться ни с одним из ваших дурацких писателей.

– Да, я вас очень хорошо понимаю, могу представить, что вы сейчас чувствуете, – сказал я и, печально склонив голову, уставился на останки Доктора Ди.

– Бедняга, – помолчав, вздохнула мисс Словиак. Она положила чемодан на край багажника, высвободила его из чехла и щелкнула замками. – Честно говоря, как вспомню его пустые глаза – прямо в дрожь бросает.

– Сара пока не знает, я не смог ей сказать.

– Ну, на мой счет можете не беспокоиться. – Мисс Словиак стянула с головы свои черные кудри и положила в чемодан, на лице у нее было написано искреннее сожаление, словно у скрипача, который укладывает в футляр свой бесценный инструмент, расставаясь с ним до следующего утра, – я вас не выдам.

* * *

Как гласит легенда, я слишком усердно сосал грудь моей матери, жадные губы младенца так сильно терзали нежные соски, что в результате у нее развился абсцесс левой груди. В то время моя бабушка еще не была той доброй и ласковой женщиной, которую я знал впоследствии, она с большим неодобрением отнеслась к поступку дочери, выскочившей замуж в семнадцать лет; ей удалось внушить юной матери, что та не в состоянии должным образом исполнять свои обязанности. Поэтому когда ее левая грудь не выдержала напора требовательного младенца, мама восприняла свою болезнь как некий позорный факт, подтверждающий слова бабушки, и затаилась, вместо того чтобы немедленно обратиться к врачу. К тому времени, когда отец нашел ее в музыкальной комнате отеля, где мама лежала без сознания, уронив голову на клавиши рояля, и отвез в больницу, было уже поздно – у нее началось общее заражение крови. Мама умерла восемнадцатого февраля 1951 года, через пять недель после моего рождения. Так что по вполне понятной причине ее образ начисто стерся из моей памяти, однако у меня сохранились кое-какие смутные воспоминания об отце, Джордже Триппе, которого прозвали Малыш Джордж, поскольку мой дед носил прозвище Громила, – полагаю, от Громилы Джорджа я и унаследовал внушительные габариты и недюжинный аппетит.

Малыш Джордж снискал печальную славу среди местных жителей, убив молодого человека, который должен был стать первым за всю восьмидесятилетнюю историю колледжа Коксли евреем, получившим диплом этого славного учебного заведения. Мой отец был полицейским. Убивая одаренного юношу, чей отец был владельцем универмага «Глаксбрингер», расположенного на Пикман-стрит напротив отеля «Макклиланд», отец считал, без каких-либо, как выяснилось в ходе следствия, веских к тому оснований, что сражается с хорошо вооруженным противником. Отец воевал в Корее, там он лишился ступни на правой ноге, а также получил несколько тяжелых травм, как я полагаю, психологического свойства. В дальнейшем, после совершенного по ошибке убийства и последовавшего за тем самоубийства, было много разговоров о том, стоило ли вообще принимать его на работу в полицию. Он уходил на войну, имея репутацию нервного молодого человека, после его возвращения по городу поползли слухи, что Малыш Джордж страдает серьезным психическим расстройством. Однако, как и все провинциальные городки, наш умел прощать своим гражданам их личные слабости и мелкие недостатки, и коль скоро Громила Джордж в течение сорока лет возглавлял местную полицию, до тех пор, пока его не хватил удар, как раз в тот момент, когда он, сидя за карточным столом в задней комнате «Алиби таверн», собирался сделать решающий ход, моему отцу выдали пистолет тридцать восьмого калибра и позволили патрулировать ночные улицы, где ему на каждом углу мерещились тени коварных врагов.

Мне не было четырех, когда отец покончил с собой, и все, что сохранила моя память, – это лишь случайные обрывки воспоминаний. Я помню рыжеватые волоски на его жилистом запястье, плотно прижатые ремешком от часов; смятую пачку сигарет «Пэлл-Мэлл» с ярко-красной полосой, лежащую, словно пожухлый осенний лист, на подоконнике его спальни; дребезжащий звук, с которым мячик для гольфа падал и крутился волчком в изящной чашке белликского фарфора, – отец устроил тренировочную площадку на центральной галерее отеля и использовал чашки в качестве лунок. А еще я помню, как однажды услышал на лестнице шаги моего отца. Я уже говорил, что отец работал в ночную смену, он заступал на пост в восемь вечера и возвращался домой в самое глухое время – около четырех утра. Каждый день отец исчезал за дверями своей комнаты, когда я еще крепко спал, и вновь появлялся лишь под вечер, когда я уже ложился в постель. Эти невидимые уходы и возвращения были для меня таким же таинственным явлением, как снегопад или вид собственной крови. Но однажды ночью я проснулся и услышал позвякивание колокольчика над входной дверью, скрип ступенек и сердитый кашель отца. Следующее мое воспоминание: я стою у порога его спальни и смотрю в щелочку, как Малыш Джордж раздевается. Я часто рассказывал моим любовницам, да и сам привык считать, что видел отца как раз в ту ночь, когда он покончил с собой. Но на самом деле отец вынужден был отложить самоубийство на две недели – он благоразумно дождался дня выплаты жалованья, после чего вставил себе в рот вороненое дуло служебного револьвера и нажал на курок. Так что я не могу точно сказать, что это была за ночь и почему именно эти воспоминания оказались самыми яркими. Возможно, в ту ночь он убил Дэвида Глаксбрингера. Или такие вещи навсегда остаются в памяти, и вы, однажды увидев, как раздевается ваш отец, уже никогда не сможете забыть эту сцену.

Я вижу маленького мальчика, он стоит у приоткрытой двери и, прижимаясь щекой к холодному косяку, наблюдает, как этот высокий мужчина, который живет в отеле и всегда ходит в голубом мундире с широкими, во все плечо, погонами и блестящим золотым значком на груди, носит шляпу с высокой тульей и ремень, где в специальных кармашках хранятся патроны, и у которого есть большой черный пистолет, превращается в какого-то другого, совершенно незнакомого человека. Он снял шляпу и положил ее на край комода тульей вниз. Несколько тонких потных волосков прилипло к подкладке, зато остальные дыбом стоят на голове человека и слегка покачиваются, как морские водоросли. Одной рукой он начинает расстегивать пуговицы форменной рубашки, а другой достает из тумбочки бутылку и, небрежно плеснув виски в широкий стакан из толстого стекла, опрокидывает его в рот. Он садится на кровать, расшнуровывает свои черные, как похоронный катафалк, ботинки и, тряхнув ногой, скидывает их, ботинки летят в угол комнаты. Когда человек снова поднимается на ноги, он уже не кажется таким большим и грозным, у него очень бледный и очень усталый вид. Он стягивает брюки, я вижу его изувеченную правую ногу и светло-желтый протез, который крепится с помощью сложной системы кожаных ремешков и застежек. Он подходит к окну и стоит там некоторое время, глядя на морозный узор, проступающий по краям стекла, на пустынную улицу и нарядные манекены в ярко освещенной витрине универмага «Глаксбрингер». Затем стягивает через голову майку, снимает трусы и опускается на кровать, чтобы отстегнуть странную штуковину, которая заменяет ему ступню на правой ноге. После этого на нем не остается ничего, что можно было бы снять, развязать или отстегнуть. Я с восторгом и одновременно с ужасом наблюдал за удивительным перевоплощением, которое совершалось на моих глазах, словно мне позволили заглянуть в отверстие, находящееся в основании бронзовой статуэтки, и я увидел маленького уродца, гнома с плешивой головой и дряблым телом, обитающего внутри статуэтки. В ту ночь я воочию увидел то таинственное существо, которое по ночам являлось в наш дом и тяжело топало по ступеням лестницы и которое я привык называть отцом.

Я вновь вернулся к воспоминаниям детства, когда вез мисс Словиак домой. Пока мы ехали по Баум-бульвар, направляясь на восток в сторону Блумфильда, сидящая рядом со мной женщина постепенно превращалась в мужчину. Она достала из черной сумочки банку крема и жидкость для снятия лака, откинула крышку бардачка, поставила на нее свою косметику и взялась за дело. Сначала с помощью ватных шариков и крема мисс Словиак избавилась от толстого слоя макияжа и быстро смыла с ногтей бледно-розовый лак, после чего, задрав подол платья, один за другим стянула со своих длинных стройных ног ажурные чулки. Затем из лежащего на заднем сиденье чемодана вытащила светло-голубые джинсы и с некоторым трудом натянула их прямо под черное обтягивающее платье. Покончив с джинсами, мисс Словиак ухватила платье за подол и сняла его через голову. Чашечки ее черного шелкового бюстгальтера были щедро подбиты ватой и расшиты кружевами, в центре каждой чашечки красовалась крупная жемчужина, имитирующая возбужденный женский сосок; грудь под бюстгальтером оказалась маленькой, но мускулистой и совершенно безволосой. Антония надела полосатый шерстяной джемпер, белые носки и сунула ноги в белые кожаные кроссовки. Крем и ацетон вернулись в косметичку, и вместе с черным платьем, искусственным бюстом и скрученными в маленький невесомый комочек чулками отправились в угол пятнистого чемодана. Я пожалел, что мне приходилось следить за дорогой, поскольку процесс перевоплощения был поистине впечатляющим зрелищем. Восстанавливая свой первоначальный, задуманный природой мужской облик, она действовала с быстротой и ловкостью наемного убийцы из какого-нибудь боевика, который несколькими молниеносными движениями превращает старый зонтик в винтовку с оптическим прицелом.

– Меня зовут Тони, – сказала бывшая мисс Словиак, когда мы свернули на Либерти-авеню. – Ну вот я и дома.

– Здравствуй, приятно познакомиться.

– Не сказать, чтобы ты сильно удивился.

– В последнее время у меня появились проблемы с некоторыми рефлексами.

– Ты знал, что я мужчина?

Я на секунду задумался: как правильно ответить на поставленный вопрос. И решил, что, вследствие моей привычки постоянно врать, в данной ситуации я также имею право на маленькую невинную ложь.

– Нет, Тони, я думал, что ты красивая молодая женщина.

Тони улыбнулся.

– Мы почти приехали, я живу на Матильда-стрит. Сейчас налево, затем по Джунипер-стрит и еще раз налево.

Мы остановились возле приземистого двухэтажного домика, который стоял вплотную к соседнему, однако не настолько близко, чтобы навалиться на него своей кирпичной стеной. В мансарде на втором этаже горел свет, в крохотном палисаднике перед крыльцом дома мне удалось разглядеть гипсовую статую Девы Марии. Мадонна стояла в небольшой нише, похожей на морскую раковину, изнутри свод ниши был расписан звездами, отдаленно напоминающими те, что мы видим на небесном своде.

– Вот бы мне такую, – с восхищением сказал я. – А то у нас в палисаднике только японские фонарики.

– Это старая ванна. Я имею в виду нишу – мы поставили ванну вертикально и до половины закопали в землю.

– Здорово получилось, – похвалил я. Мотор «гэлекси» тихонько урчал, как довольный кот. В полукруглом окне мансарды появилась неясная тень, человек отдернул занавеску и, вглядываясь в темноту, прижался носом к стеклу. – Ну что, Тони…

– Что, Грэди?

– Пора прощаться.

– Да, пора. – Он протянул руку. – До свидания, Грэди. Спасибо, что подвез.

– Не за что. – Мы обменялись рукопожатием. – Послушай, Тони, я хотел сказать… Словом, извини, если сегодня вечером все получилось… э-э… не совсем так, как ты ожидал.

– Ничего, переживу как-нибудь. Я и сам мог бы догадаться, чем все закончится. Твой друг, Крабтри, он просто ищет… я не знаю, новизны, наверное, или что-то в этом роде. У него страсть, вроде как у коллекционера – он собирает всякие необычные штучки. Можно? – Тони повернул к себе зеркало заднего вида и стал внимательно разглядывать свое бледное лицо, желая убедиться, что на нем не осталось разводов туши или еще каких-нибудь следов мисс Антонии Словиак. Как и большинство трансвеститов, в образе женщины он был гораздо привлекательнее; сейчас его нос выглядел крючковатым, а глаза казались слишком близко посаженными друг к другу. Тони на мгновение замер, с удивлением вглядываясь в свое ненакрашенное лицо. Он провел ладонью по коротко стриженным волосам. На вид ему было не больше двадцати. – Со мной такое часто случается.

– Здесь лежит тот, чье имя начертано на воде.

– Что это?

Эту фразу, высеченную на могиле Джона Китса, Крабтри позаимствовал у поэта и обычно произносил с горьким сарказмом, в тех случаях, когда речь заходила о его собственном неумении или о неспособности других людей воплотить свой литературный дар в нечто вразумительное, написанное пером по бумаге. Некоторые из них, говорил Крабтри, начинают врать; другие, соткав замысловатый сюжет из запутанных нитей собственной судьбы, упорно следуют по намеченному маршруту до самого финала. Для Крабтри это был любимый жанр: придумать какое-нибудь симпатичное несчастье и тут же начать решать им же созданные проблемы, причем постараться улизнуть от неприятностей так, чтобы не оставить после себя никаких следов, кроме дурной репутации и скромных досье в полицейских участках Беркли и Нью-Йорка.

– Знаешь, он и раньше любил быструю смену декораций. – Я положил руки на руль и слегка покачал его из стороны в сторону. – Но сейчас у меня такое впечатление, что он немного переигрывает, его веселье смахивает на истерику.

– Из-за того, что его карьера рухнула? Ты это имеешь в виду?

– Боже мой! – Я изо всех сил вцепился в руль и до отказа вдавил в пол педаль тормоза, словно мы вдруг выскочили на обледеневшую дорогу, и я, испугавшись, что нас занесет, попытался остановить машину, хотя мы находились на тихой улочке Блумфилда и вообще никуда не ехали. – Это он сам тебе сказал?

– Он сказал, что за последние десять лет у него не было ни одного успешного проекта и все в Нью-Йорке считают его неудачником. – Тони вернул зеркало на место; пока он устанавливал его под нужным углом, передо мной промелькнуло мое собственное отражение – опухшее лицо и воспаленные глаза человека, измученного долгой бессонницей. – Конечно, после таких слов трудно было не проникнуться к нему сочувствием.

– Полагаю, он позволил тебе в полной мере выразить это сочувствие?

– Да, Терри не сопротивлялся. – Он ласково тронул меня за рукав пиджака. Я бросил взгляд на его руку: хотя Тони смыл лак, у его ногтей по-прежнему был какой-то хищный вид. – Я уверен, ты написал замечательную книгу, которая поможет твоему другу восстановить пошатнувшуюся репутацию.

Я промолчал.

– Или я ошибаюсь?

– Не ошибаешься. Моя книга – настоящий бестселлер.

– Ну, конечно, я так и думал. – Тони робко улыбнулся. – Поздно уже, я пойду, ладно? – Я кивнул. – Грэди, с тобой все в порядке?

До нас долетел скрип открывающейся двери, мы обернулись и посмотрели на дом. Лампочка над крыльцом зажглась, в тусклом свете я увидел маленького седого старика, он стоял на верхней ступеньке и, приложив ко лбу согнутую козырьком ладонь, вглядывался в темноту.

– Это мой папа, – сказал Тони и слегка взмахнул рукой. – Эй, привет!

Какое-то непонятное существо скатилось по ступенькам, пулей промчалось мимо статуи Девы Марии и начало неистово скрестись в пассажирскую дверь, затем в окне промелькнула улыбающаяся физиономия.

– Шэдоу! – Тони распахнул дверцу. В машину ворвался маленький, черный как уголек пудель. Собака, повизгивая от восторга, поставила передние лапы на бедро Тони, потом подтянулась и вспрыгнула к нему на колени. – Привет, девочка моя, привет! – Собака принялась облизывать ему лицо, старательно работая нежным розовым язычком. Тони тискал пуделя и с хохотом крутил головой, пытаясь уклониться от поцелуев. – А это моя собака, – сказал он.

– Я догадался.

– О, – воскликнул Тони, – кто моя сладкая девочка? Кто моя кудрявая красавица? Ты, ты, конечно, ты. О, Шэдоу! – Он ласково спихнул собаку с коленей.

Шэдоу спрыгнула на пол, выскочила из машины и рванула куда-то в сторону. В следующее мгновение мы услышали ее голос – низкий печальный вой.

– Она учуяла Доктора Ди, – устало вздохнул я.

– Грэди, – Тони испуганно зажал рот ладонью, – мой второй чемодан! Нам придется открыть багажник.

– Ничего, откроем. – Я заглушил мотор. – Ты просто придержи ее.

Мы вылезли из машины и направились к багажнику. Шэдоу и стоящий на крыльце седовласый старичок пристально следили за каждым нашим движением. Я поднял крышку.

– Шэдоу, сидеть! – Тони наклонился и обеими руками обхватил собаку, пытаясь сдержать ее порыв и не позволить сделать то, что она, по-видимому, считала необходимым сделать, – запрыгнуть в багажник и отдать последний долг покойному Доктору Ди. – Грэди, что случилось с этим несчастным животным?

– Его застрелил Джеймс Лир. – Я вытащил клетчатый чемодан и поставил его на землю. – Произошло маленькое недоразумение, они с Доктором не поняли друг друга.

– У этого сопляка и так с головой не в порядке, – заявил Тони, – а когда Крабтри вдоволь натешится и бросит его, парень окончательно свихнется.

– Не уверен. – Я выудил из багажника опустевший саквояж Терри и захлопнул крышку. Но я лукавил. В глубине души я верил, что Джеймса Лира можно спасти, правда, Крабтри вряд ли станет его спасителем. Однако если Джеймса спасти сейчас, то в будущем у него появится шанс превратиться в еще большего психа.

– Итак, мальчишка носит с собой оружие?

– Да, что-то вроде пистолета. – Я перехватил саквояж в левую руку и полез в карман пиджака за маленькой блестящей игрушкой. – Вот этот. Вообще-то в начале вечера я застал Джеймса в саду, когда он целился в самого себя.

– Можно взглянуть? – Тони потянулся к пистолету. – Ты не поверишь, все мои братья обзавелись целым арсеналом разных дурацких пушек. – Я передал ему пистолет. Шэдоу, задрав голову, с интересом следила за нами; как и все собачье племя, она свято верила, что любой предмет может оказаться съедобным. – О, перламутровая рукоятка. Двадцать второй калибр. Похоже, он рассчитан всего на один выстрел.

Я бросил взгляд на крыльцо, но старичок, очевидно, потерял всякую надежду дождаться своего блудного сына и ушел в дом, не забыв выключить за собой свет. Свет в окнах тоже погас, и дом погрузился в темноту. Мне показалось, что теперь я гораздо лучше понимал, почему в течение всего вечера мисс Словиак не проявляла особого желания поскорее вернуться под родительский кров. Тони взвесил пистолет на ладони и покачал головой.

– Фантазер.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, видишь ли, такая игрушка могла бы оказаться в сумочке Бетти Дэвис. Представляешь? Маленькая расшитая серебристым бисером сумочка. – Тони ухмыльнулся. – Спорим, этот пацан был бы гораздо счастливее, если бы мог перевоплотиться в Бетти Дэвис и застрелиться из перламутрового пистолета, нежели жить в своем теперешнем облике – симпатичного мальчонки с пухлыми губами, одетого в старый вонючий плащ.

Тони сжал рукоятку пистолета, его веки с длинными пушистыми ресницами пару раз дрогнули и сомкнулись. Мечтательно закрыв глаза, он осторожно поднес дуло ко рту. Хотя я уже успел проверить пистолет и знал, что оружие не заряжено, внутри у меня все похолодело. Впервые за сегодняшний вечер я четко осознал, что несколько часов назад Джеймс Лир, мой студент, собирался покончить с собой.

– Я, пожалуй, пойду, – пробормотал я. – Мне еще надо спасать Джеймса Лира.

Тони опустил пистолет и протянул его мне. Я махнул рукой.

– Оставь себе. Эта штука тебе очень идет.

– Спасибо. – Он окинул взглядом темный облупившийся фасад дома и нахмурился. – Возможно, он мне самому пригодится.

– Ха, смешно. – Я нащупал в кармане пиджака ключи от машины.

– Эй, Грэди, – позвал Тони, когда я сел за руль и уже собирался захлопнуть дверцу. – Я бы на твоем месте отправился домой и завалился спать. Судя по твоему виду, тебя самого пора спасать.

– Неплохая идея. – Я закрыл глаза и представил, как сворачиваю на Деннистон-стрит, подъезжаю к нашему чистенькому, увитому плющом дому, вхожу в просторную прихожую, небрежно кидаю пальто на перила лестницы, поднимаюсь в спальню, плашмя падаю на вечно неубранную постель и остаюсь лежать среди сбитых и скомканных простыней. Но потом я вспомнил, что дом пуст и никто не ждет моего возвращения, и нехотя открыл глаза. – Пока. – Я кивнул Тони и взялся за ручку, собираясь поднять стекло, но вдруг остановился. – Черт, совсем из головы вылетело. Что мне делать с этой проклятой тубой?

– Оставить себе. – Тони наклонился, просунул руку через опущенное стекло и потрепал меня по щеке – жест, которым он мог бы приласкать толстенького розовощекого младенца. – Эта штука тебе очень идет.

– Большое спасибо, – сказал я и поднял стекло. Отъезжая от тротуара, я мельком бросил взгляд в зеркало заднего вида: Тони Словиак подхватил чемоданы, вошел в калитку и, миновав статую Девы Марии, печально взирающую на него из своей ниши, поплелся по дорожке к дому отца. За ним по пятам бежала маленькая черная собака, при каждом шаге пудель радостно прихватывал его то за одну, то за другую брючину.

* * *

Бар «Хай-хэт» был нашим с Крабтри открытием. Мы обнаружили его во время одного из первых визитов Терри в Питсбург. Это был период между моим вторым и третьим браком, ставший закатом той великой эры, которая звалась нашей беззаветной дружбой, наши последние незабываемые деньки, когда мы сами себе казались лихими пиратами и когда все небесные созвездия еще были на своих местах, а в дремучих лесах, под железнодорожными насыпями и на темных ночных улицах еще скрывались злые индейцы, и отчаявшиеся безумцы, и опасные, как острая бритва, женщины с мистическим взглядом, похожим на взгляд королевы, изображенной на картах Таро. Я в то время еще был кровожадным монстром, лесным чудовищем, снежным человеком из американских комиксов: жирный орангутанг, который яростно колотит себя кулаками по шерстистой груди. Я носил длинные волосы и весил двести тридцать пять фунтов – цифра не очень изящная, но поддающаяся уменьшению при некотором усилии воли. Я свободно ел все что хотел с беспечностью молодого здорового мужчины и вваливался в бары с грацией кубинского танцора, у которого из-за голенища сапога торчит рукоятка ножа, а за лентой черной широкополой шляпы красуется пышный цветок.

Мы обнаружили «Хай-хэт», или просто «Хэт», как называли заведение Карла Франклина постоянные посетители, в районе Хилла в одном из обшарпанных зданий на Централ-авеню, где оно было втиснуто между еврейской рыбной лавкой с разбитой и заколоченной досками витриной и аптекой, витрина которой отличалась изысканно-мрачным дизайном: за мутноватым стеклом обитало, и живет там до сих пор, небольшое семейство безголовых, безруких и безногих человеческих торсов, одетых в специальные брюки для вправления пупочной грыжи. Со стороны улицы находился наглухо закрытый пожарный выход и висела ржавая металлическая табличка с витиеватой надписью «У Франклина»; чтобы попасть в само заведение, вам надо было свернуть в боковой переулок и войти во двор, где вы, миновав небольшую парковку, оказывались нос к носу со здоровенным верзилой по имени Клемент, в чьи обязанности входило для начала окинуть вас пристальным взглядом и определить степень ваших дурных наклонностей, а затем ощупать с головы до ног, если возникало хотя бы малейшее подозрение, что потенциальный посетитель может быть вооружен. При первой встрече Клемент не производил впечатления дружелюбно настроенного парня, со временем у вас также не возникало ощущения, что он питает к вам теплые чувства. Хозяин бара, Карл Франклин, родился и вырос в районе Конклин-стрит, в нескольких кварталах от Централ-авеню, в шестидесятых годах Карл играл на ударных в больших джаз-бандах и маленьких ансамблях, в его карьере был даже недолгий период работы у Дюка Эллингтона; затем Карл вернулся в родной город и открыл «Хай-хэт», он разрекламировал его как ночной джаз-клуб в надежде привлечь элитарную публику. В заведении имелся красавец «стейнвей» – замечательный старинный рояль, одна из стен была обшита зеркальными панелями, на других все еще висели фотографии Билли Экстина, Бена Вебстера, Эрролла Гарнера и Сары Ваган, но джаз-клуб давным-давно перешел в разряд обычных баров, где негритянские оркестры играют песенно-танцевальную музыку в стиле ритм-энд-блюз, покачиваясь в лучах ядовито-розового света, который заливает зал, пропахший дешевыми духами, пивом и соусом для барбекю. Веселящуюся в баре толпу вряд ли можно было назвать элитарной публикой, в основном она состояла из мужчин среднего возраста и сомнительных профессий, пришедших в сопровождении своих возлюбленных обоих полов и всевозможных оттенков кожи.

Я приехал в Питсбург, чтобы начать новую жизнь в качестве профессора английской литературы, и уже три месяца влачил безрадостное существование в жалкой квартирке, расположенной на втором этаже над украинской закусочной в Саут-Сайде, когда ко мне явился Крабтри, одетый в форменный полицейский плащ из блестящей кожи, с приличным запасом марихуаны в одном кармане и шестьюдесятью пятью долларами в другом, что составляло выходное пособие, выплаченное владельцем модного журнала для мужчин, который решил раз и навсегда избавиться от неприбыльного бизнеса и начал с увольнения литературного редактора. Мы с Терри немедленно отправились в путешествие с целью изучения баров и ночных клубов, имеющихся в моем городе. Побывав «У Дэнни», и на «Заставе у Джимми», и в «Дорожном колесе» – забегаловки, давно исчезнувшие с карты Питсбурга, – мы приземлились в «Хай-хэте», где в тот субботний вечер выступали «Голубые петухи» – любимцы местной публики, к которым присоединилась заезжая знаменитость Руфас Томас. Степень нашего опьянения к тому моменту достигла столь высокого градуса, что теплая атмосфера, царящая в «Хай-хэте», и качество развлекательной программы показались нам не просто более-менее приемлемыми – мы были убеждены, что все вокруг безумно нас любят, и, насколько я помню, искренне верили, что Руфас исполнял «My Way», французское лирическое стихотворение, на мелодию песенки «Walking the Dog». Правда, немного позже случилась маленькая неприятность: одного из посетителей жестоко избили в соседнем переулке, и он приковылял обратно в «Хэт», придерживая рукой оторванное ухо, да еще мы с Крабтри, с аппетитом умяв четыре порции свинины на ребрышках, остаток вечера мучались несварением и поочередно бегали в туалет. С тех пор, когда Терри навещает меня в Питсбурге, мы обязательно заглядываем в это милое местечко.