Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Добрый вечер, меня зовут Фред Лир, – сказал мужчина, приблизившись к ступеням крыльца, где я поджидал гостей. Я оставил лопату на кладбище домашних животных, воткнув ее в землю возле незаконченной могилы, в два прыжка домчался до дома и вскочил на крыльцо, как будто это было традиционное место встречи посетителей. Я стоял на нижней ступеньке, заложив руки за спину, и улыбался во весь рот – Грэди Трипп, приветливый хозяин уютной придорожной гостиницы. – А это моя жена Аманда.

– Грэди Трипп, – я протянул руку. Его пальцы крепко стиснули мою ладонь – умелое машинально-вежливое рукопожатие опытного торговца. – Учитель Джеймса. Добрый вечер. Как поживаете?

– Ужасно, – ответила миссис Лир, – нам ужасно стыдно. – Они поднялись вслед за мной на крыльцо и остановились у меня за спиной, терпеливо дожидаясь, пока я возился с ключами. Я тысячу лет не пользовался своим комплектом ключей от дома Воршоу. – Мы бы хотели извиниться за поведение Джеймса.

– Ну что вы, он не сделал ничего плохого.

Надавив плечом на дверь, я ввалился в гостиную и щелкнул выключателем. Когда зажегся свет, я увидел, что они были как минимум лет на пятьдесят старше того седовласого миллионера и бывшей предводительницы команды девушек-болельщиц, размахивающих разноцветными султанчиками, чей образ возник у меня в воображении, пока дама трусила ко мне по залитой лунным светом дорожке. Они были одеты словно пассажиры океанского лайнера, собравшиеся на прием, который устраивает капитан корабля, но их щеки были изрезаны морщинами, белки глаз казались желтоватыми, а волосы отливали серовато-стальным блеском, хотя Фред Лир носил прическу бравого матроса, а короткая стрижка его жены напоминала стрижку примерного бойскаута. Я прикинул, что Фреду не меньше шестидесяти пяти, Аманда, вероятно, на пару лет моложе. Должно быть, Джеймс стал одной из последних безделушек, которыми они решили украсить свой особняк.

– Боже, какой очаровательный домик, – воскликнула Аманда Лир. Она осторожно переступила порог гостиной. Учитывая рост и возраст дамы, каблуки ее туфель казались несколько высоковатыми. Это были очень красивые и очень дорогие туфли из черной телячьей кожи, украшенные маленькими черными бантиками. Ее черное платье с рукавами из легкой прозрачной ткани и тремя пышными оборками вдоль подола хотя и выглядело довольно скромным, однако отнюдь не соответствовало облику почтенной пожилой леди. Длинные ногти Аманды были покрыты ярко-красным лаком, глаза и губы накрашены, от дамы исходил густой аромат духов «Шанель № 5». – О, просто восхитительный домик.

– Грэди, у вас прекрасный дом, – сказал Фред Лир.

Я обвел взглядом комнату. Мебель вернулась на свои места, и в гостиной воцарился обычный беспорядок, отличавшийся строго продуманным отсутствием симметрии в расстановке стульев, пуфиков и скамеечек для ног. Оставшегося свободного пространства едва хватало, чтобы человек моих габаритов мог протиснуться к камину и к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Вместо картинок со сценами утиной охоты, пасторальных пейзажей и пожелтевших иллюстраций, вырезанных из сельскохозяйственного календаря-справочника с изображением старинных сенокосилок и веялок, которые, казалось, просились на стены, обшитые шероховатыми сосновыми панелями, дом был забит репродукциями картин Элен Франкентейлер и Марка Шагала, открытками с панорамными видами Иерусалима и Питсбурга, плакатами Дианы Эрбуз и фотографиями, на которых были запечатлены дети и родственники Воршоу: выпускной бал, церемония бар-мицваха, свадьба кузена Эндрю Эйбрахама. Над камином висели две отвратительные копии с полотен Миро – школьное творчество Деборы. На инкрустированном комоде из орехового дерева валялся спутанный клубок колючей проволоки, считавшийся аллегорической композицией под названием «Израиль». На журнальном столике лежала забытая доска для «Скрэббла», на разграфленном поле, точно на алфавитном круге для спиритического сеанса, было набрано ОВУЛЯЦИЯ и СПРИНЦОВКА – словосочетание, похожее на таинственный совет, оставленный добрыми духами. На тумбочке возле телевизора стояло две вазочки с растаявшим мороженым.

– Это дом моего тестя. Мы приехали на выходные.

– Ваша теща очень добрая женщина, – воскликнула Аманда Лир. – Она так беспокоилась о Джеймсе, когда мы говорили с ней по телефону.

– Кхе… да… они очень хотели познакомиться с вами. Но, знаете, все так устали… у нас сегодня был небольшой праздник. Они просили извиниться, что не дождались вас.

– О, нет, нет, это мы должны извиниться за опоздание. – Фред Лир вскинул руку и, отогнув рукав своего элегантного смокинга, взглянул на часы. Я мгновенно узнал золотые часы «Хамильтон» с удлиненным циферблатом в стиле «арт-модерн», с которыми Джеймс иногда появлялся на занятиях и нервно накручивал колесико, если товарищи накидывались на него с особенно жестокой критикой. – Боже мой, на целых два часа.

– Мы не смогли уехать так быстро, как нам хотелось, – вставила Аманда. – Видите ли, сегодня день рождения Фреда, и мы решили устроить вечеринку в гольф-клубе. Мы готовились к ней целый год. О, это была славная вечеринка.

– Извините, в каком гольф-клубе вы праздновали? – спросил я, хотя заранее знал ответ. Они принадлежали к тем, кого Джеймс окрестил «богатыми ублюдками».

– В клубе Сент-Эндрю, – сказал Фред. – Мы живем в Суикли-Хайтс.

Итак, все эти загадочные вспышки молний, озаряющие грозовые небеса в рассказах Джеймса Лира, и трагические мотивы, связанные с лицемерием и похотью, таящейся под маской католицизма, – тоже чистый вымысел, одна сплошная фальшивка.

– А теперь, – Аманда сделала шаг вперед, сладкая пресвитерианская улыбка сползла с лица пожилой дамы, – я бы хотела знать, где он.

– Наверху. Спит. Думаю, он не знает, что вы приехали. Я сейчас схожу за ним.

– О, нет, я сама схожу за ним.

– И все же позвольте мне. – Я отступил к лестнице, уловив в голосе Аманды угрожающие нотки, как будто она собиралась схватить Джеймса за ухо, выволочь из постели, протащить вниз по лестнице, выпихнуть на улицу и затолкать в поджидавший у ворот «мерседес». Я уже начал сомневаться, стоило ли вообще звонить родителям Джеймса. Он был достаточно большим мальчиком. Люди в его возрасте имеют право напиваться до потери сознания. Я даже готов был поспорить, что иногда им следует это делать. – Там наверху масса комнат. Ха-ха-ха. Вы можете разбудить не того человека.

– О, да-да, конечно, Грэди, вы абсолютно правы. – Ласковая улыбка вернулась на место. – Мы лучше подождем здесь.

– Ах, Грэди, как неловко, мы доставляем вам столько хлопот. – Фред удрученно покачал головой. – Хотелось бы мне знать, что происходит с нашим Джеймсом.

– Я знаю, что с ним происходит, – мрачным тоном заявила Аманда. – О господи, – вздохнула она, однако в подробности вдаваться не стала.

– Ну, он, без сомнения, очень любит кино, – сказал я.

– О, я вас умоляю, давайте оставим эту тему, – отрезала Аманда.

– Давайте оставим, – сказал отец Джеймса. Он улыбнулся, пытаясь превратить разговор в шутку, однако я уловил в его голосе умоляющие нотки.

– Ладно, пойду позову Джеймса. – Я начал взбираться по скрипучим ступеням. – Да, Фред, с днем рождения.

– Спасибо, Грэди.

Я нашел Джеймса на верхней площадке лестницы. Он уже успел натянуть свой длинный черный плащ и стоял возле перил, поджидая меня, словно я был палачом, явившимся за узником, чтобы отвести его к месту казни.

– Я не хочу с ними ехать.

– Послушай, Джеймс, – начал я шепотом. На площадке было еще три двери, из-под которых пробивались яркие полоски света, и мне совершенно не хотелось, чтобы все обитатели дома выскочили из своих комнат. Взяв Джеймса за плечо, я слегка подтолкнул его в сторону ванной, потом сам юркнул внутрь и запер дверь. – Послушай, приятель, думаю, тебе лучше вернуться домой.

– Со мной все в порядке. Я очень хорошо провел время.

– Я бы сказал, слишком хорошо. Честное слово, Джеймс, в данный момент я не самая подходящая для тебя компания.

Он не смотрел на меня.

– Джеймс. – Я положил руку ему на плечо, чувствуя, что нарушаю какое-то очень важное обещание, которое дал ему на определенном этапе нашего путешествия, начавшегося двадцать четыре часа назад. Я бы многое отдал за то, чтобы вспомнить, что это было за обещание. – Послушай, сейчас у меня сложный период, и… со мной происходят странные вещи… Понимаешь, я должен принять очень важные решения. Я… видишь ли, я и сам запутался… немного. Мне и так приходится отвечать за очень многие мои поступки… и я не мoгy взваливать на себя дополнительную ответственность… если еще и с тобой случится что-нибудь плохое… Джеймс, я серьезно – поезжай домой.

– Это не мой дом, – бросил он холодно.

– Нет? А где же он в таком случае? В Карвеле? – Я снял руку с его плеча. – Или, может быть, твой дом находится в Сильвании?

Джеймс опустил голову и уставился на свои тяжелые черные башмаки. Снизу доносились приглушенные голоса двух стариков, поджидавших нас в гостиной.

– Джеймс, зачем ты мне все это наговорил?

– Не знаю, – он вздохнул. – Правда, я не знаю. Извините. Пожалуйста, не заставляйте меня идти сними.

– Джеймс, они же твои родители.

– Нет, – он вскинул голову. – Они мне не родители. – Глаза Джеймса округлились. – Они мои бабушка и дедушка. Мои родители умерли.

– Бабушка и дедушка? – Я опустил крышку стульчака и уселся на унитаз. После упражнений на кладбище укушенная лодыжка снова начала ныть, а затхлая вода, по которой я шлепал, пробираясь на задний двор, испортила повязку Ирвина. – Я тебе не верю.

– Клянусь. У моего отца был собственный самолет. Мы на нем летали в Квебек. Он был родом из Канады. Честное слово. У нас был дом в районе Канадского плато. А однажды они полетели без меня. Самолет разбился. Правда, клянусь! Об этой катастрофе писали все газеты.

Я внимательно посмотрел на Джеймса. У него в глазах стояли слезы, на бледном лбу и возле висков проступила тонкая голубоватая сеточка сосудов. В голосе звучала неподдельная искренность.

– О катастрофе писали все газеты. – Я устало потер пальцами глаза, пытаясь вернуть своему взгляду былую проницательность.

– Мой отец был вице-президентом «Драво». Серьезно. Он дружил с Калигури [36]36
  Ричард Калигури – бывший мэр Питсбурга.


[Закрыть], ну и все такое. Моя мама тоже из известной семьи. Ее девичья фамилия Гуггенхайм [37]37
  Соломон Гуггенхайм – крупный меценат, основатель художественного музея в Нью-Йорке.


[Закрыть].

– Угу, помню. Читал в газетах. Лет пять-шесть назад.

Джеймс кивнул.

– Их самолет упал неподалеку от Скрэнтона, – сказал он.

Мне нечего было возразить.

– Прямо на окраине Карвела? – уточнил я.

Он пожал плечами и смущенно потупился:

– Да, наверное. Пожалуйста, не заставляйте меня идти с ними. Ладно? – Он почувствовал мою нерешительность. – Просто спуститесь вниз и скажите, что не смогли меня разбудить. Пожалуйста. Они уедут. На самом деле им все равно.

– Нет, Джеймс, им не все равно, – сказал я, хотя, честно говоря, мне показалось, их гораздо больше волновало, что о них подумает семейство Воршоу, чем благополучие их сына. Или внука.

– Они обращаются со мной как с буйнопомешанным. А она… она даже заставляет меня спать в подвале моего собственного дома! Это мой дом, профессор Трипп. Родители мне его завещали.

– Почему же тогда они назвались твоими родителями? Джеймс, какой в этом смысл?

– Они так сказали? – На лице Джеймса было написано искреннее удивление.

Я закатил глаза к потолку и прикусил губу, пытаясь восстановить детали разговора.

– М-м, да, вроде бы так и сказали. Но, вообще-то, я не помню.

– Ха, это что-то новенькое. О господи, вы даже не представляете – они такие обманщики. Не понимаю, как я мог дать миссис Воршоу их телефон?! Наверное, я был сильно пьян. – Он зябко поежился, хотя в ванной было тепло, даже душно. – Они ужасно холодные люди.

Я выпрямился на унитазе и внимательно вгляделся в его бледное и такое юное лицо с красивыми и одновременно неуловимо-размытыми чертами, всеми силами пытаясь поверить ему.

– Джеймс, что ты болтаешь? Этот человек твой отец. Вы же похожи как две капли воды.

Джеймс захлопал глазами и отвернулся. Помолчав секунду, он тяжело вздохнул и глубоко засунул руки в карманы своего «счастливого» плаща, способного отпугнуть любую удачу. Он снова посмотрел на меня – очень твердо и пристально – и произнес осипшим голосом:

– Похожи. И на это есть свои причины.

Я на мгновение задумался.

– Джеймс, – наконец сказал я, – выметайся отсюда.

– Поэтому она и ненавидит меня. Поэтому и заставляет спать в подвале, – он перешел на шепот, – в ужасной темной дыре.

– Ага, в ужасной дыре, – повторил я, зная, что он опять врет, – с крысами и пауками среди бочек с первоклассным амонтильядо [38]38
  Выдержанный сухой херес.


[Закрыть].

– Клянусь, – сказал Джеймс. Но он зашел слишком далеко и сам понимал, что увлекся. Его взгляд был устремлен в пол, и на этот раз он не поднял глаза. Эти двое внизу могли быть только его родителями и никем больше; даже если Аманда не говорила мне, что она его мама, то уж в разговоре с Айрин она точно назвалась матерью Джеймса. Я поднялся на ноги и решительно тряхнул головой:

– Все, Джеймс, хватит. Мне надоело слушать твои россказни.

Я взял его за локоть и подтолкнул к выходу. Он молча прошел по коридору и начал медленно спускаться по лестнице. Внизу я передал его в руки поджидавших родственников.

– Ты только посмотри на себя, – воскликнула Аманда, когда мы появились в гостиной. – Какой позор.

– Пошли, – буркнул Джеймс.

– Что это на тебе? – ужаснулась Аманда, окидывая его взглядом с головы до ног. – Я же выбросила этот плащ на помойку.

– А я его достал. – Джеймс пожал плечами.

Она повернулась ко мне. Впервые с момента нашей встречи я увидел, что Аманда Лир по-настоящему расстроена.

– Профессор Трипп, надеюсь, он не ходит в этом на занятия.

– Нет, ну что вы. Никогда раньше не видел этого плаща.

– Пойдем, Джимми, – сказал Фред и, шагнув к Джеймсу, обхватил его тощую руку чуть повыше локтя. – Мы и так причинили массу неудобств этим добрым людям. До свидания, Грэди, спокойной ночи.

– До свидания. Рад был познакомиться. – Я вежливо улыбнулся. – Позаботьтесь о Джеймсе, – добавил я и мгновенно пожалел о сказанном.

– О да, мы о нем позаботимся, – заверила Аманда. – Можете не беспокоиться.

– Пусти меня, – прошипел Джеймс, пытаясь высвободиться из железной хватки Фреда. Но пальцы старика крепко впились ему в руку. Он протащил Джеймса через гостиную и резко распахнул дверь на улицу, собираясь вытолкнуть его в непроглядную ночную тьму. Уже стоя на пороге, Джеймс обернулся. Он посмотрел на меня многозначительным взглядом и скривил губы в саркастической усмешке.

– Братья Вандеры, – сказал он.

Затем родители торопливо проволокли его через двор и, точно похитители младенцев из дешевого боевика, без особых церемоний затолкали на заднее сиденье своего красивого автомобиля.

* * *

Проводив Джеймса, я снова поднялся наверх и остановился на пороге спальни Сэма. Я смотрел на залитую лунным светом комнату и на смятую постель, она выглядела опустевшей и невероятно холодной. Мне захотелось лечь в эту покинутую постель. Я вошел в комнату, прикрыл дверь и зажег свет. Через несколько лет после смерти Сэма его комната в доме на Инвернесс-авеню была переделана в мастерскую для Айрин, но комната в загородном доме навсегда осталась спальней Сэма, и все в ней выглядело так, как при жизни этого давно ушедшего мальчика. Старое потертое покрывало по-прежнему лежало на кровати, нарисованные на нем лихие ковбои на лошадях с развевающимися гривами по-прежнему бросали свои тугие лассо. На книжной полке, висящей над письменным столом, стояли книги Сэма. Я прочел несколько названий: «География Канады», «Путешествие на Луну», «История военно-морской академии», «Космический хирург» Лема Уолкера. Письменный стол, шкаф и кровать составляли гарнитур, резной узор в виде переплетенных канатов и кренгельсов, судя по всему, означал «морской» стиль. Все вещи были потрепанными и выцветшими, на обоях проступила плесень, на мебели повсюду виднелись следы работы термитов. Ирвин и Айрин никогда не говорили о том, чтобы превратить комнату Сэма в нечто вроде алтаря или музея их погибшего сына – их единственного родного ребенка, – но тем не менее факт оставался фактом: они сохранили комнату в неприкосновенности, не изменив в ней ни одной детали. Некоторые из его старых вещей: пластмассовая коробка с морскими камушками и ракушками, статуэтка Кали, трехцветное знамя школы Резенштейна, где учился Сэм, – также перекочевали из питсбургского дома в Киншип.

Я опустился на узкую кровать и, откинувшись, упал на скомканное одеяло. Когда я попытался закинуть на кровать ноги, моя здоровая лодыжка зацепилась за какую-то веревку. Я снова сел и обнаружил, что запутался в лямках рюкзака. Взглянув на забытый рюкзак Джеймса, я поморщился и прикусил губу, внутри у меня шевельнулось острое чувство вины: нельзя было позволять этим привидениям увозить его в своем сером автомобиле-призраке.

«Прости меня, Джеймс». Я сунул руку в рюкзак и вытащил рукопись. «Парад любви». Закинув ноги на одеяло, я прислонился головой к деревянной спинке кровати. Дом Воршоу затих, погрузившись в сон. Свет стоящей на тумбочке лампы окутал меня непроницаемой стеной, словно отделив от внешнего мира. Я поудобнее устроился на постели Сэма и начал читать.

Действие романа разворачивалось в сороковых годах двадцатого века, в каком-то мрачном захолустном городке, затерянном среди столь милых сердцу Джеймса Лира унылых просторов Центральной Пенсильвании. Главный герой, Джон Игер, восемнадцати лет от роду, живет в полуразвалившемся доме на берегу грязной речушки вместе с отцом, водителем автопогрузчика на зейтзовской фабрике манекенов, и дедом, старым паразитом по имени Гамильтон Игер, который появляется в самом начале романа: на странице номер три дедушка подкладывает яд в миску маленького китайского мопса – любимой собачки мальчика. Мама Джона, болезненная молодая женщина, работавшая посудомойкой в фабричной столовой, умерла прошлой весной от пневмонии. «Ты красивый мальчик», – были ее последние слова, обращенные к сыну.

«Он был таким красивым, что казался невидимкой», – гласил следующий абзац.

Его лицо напоминало лицо зейтзовского манекена. Нос как плавник акулы. Губы красные, как запрещающий сигнал светофора. Черные глаза с длинными пушистыми ресницами были блестящими, как стеклянные глаза, вставленные в оленью голову, которая смотрит на вас со стены прихожей. Черты этого лица не задерживались в памяти видевших его людей. У них оставалось лишь смутное ощущение красоты. На фотографиях его лицо всегда выглядело так, словно в последнюю минуту перед щелчком камеры он повернул голову.

Первые сто пятьдесят страниц были посвящены событиям детства и юности, сформировавшим характер героя. Джон Игер предается воспоминаниям о своем прошлом, сидя у окна автобуса, в котором он направляется в Уилкез-Барр, чтобы купить пистолет, из которого на странице номер 163 он убьет Гамильтона Игера, выстрелив ему точно между глаз в отместку за то, что тот когда-то отравил его любимую собаку по кличке Уорнер Оланд. Это были неторопливые поэтические воспоминания, иногда слишком затянутые, хотя эпизоды с соблазнением малолетних, изнасилованием, псовой охотой, поджогом, пожаром и попытками самоубийства, приправленные обычным лировским сарказмом в адрес католицизма, а также сцены, в которых юных герой переживает моменты полного восторга, сидя в первом ряду кинотеатра, были живописно-убедительны. Читателя ничуть не удивляет, что Джон Игер в результате превращается в замкнутого молодого человека, который постоянно врет, рассказывая окружающим чудовищные небылицы, и нянчится с разъедающей душу ненавистью к самому себе.

После убийства деда Джон Игер неожиданным гостем является на бал выпускников, где убивает местного хулигана по имени Нельсон Макул, который всю жизнь мучил героя столь изощренными и жестокими способами, что читатель облегченно вздыхает, когда мерзавец наконец получает по заслугам. Разгоряченный этими преступлениями, не замечая кровавых пятен на обшлагах своих брюк, Джон Игер спешит в церковь, чтобы преклонить колени и покаяться в грехах. После чего снова садится в автобус и покидает город. Второе автобусное путешествие, которое занимает всего несколько страниц, по сравнению с первым кажется просто молниеносным; оно приводит Джона Игера в Лос-Анджелес, где наш герой безуспешно пытается пройти на территорию голливудской киностудии, затем становится жертвой уличных бандитов, которые грабят его на ступенях церкви Святой Девы Марии, далее следует напряженная сцена – романтическая и жестокая одновременно: Джон Игер близок к тому, чтобы превратиться в уличную проститутку и продать свое юное тело оставшемуся не у дел старому актеру, бывшей звезде немого экрана; в конце концов он отправляется на Венис-бич и, погрузившись в воды Тихого океана, сводит счеты со своей никчемной жизнью. По дороге к пляжу герой знакомится в вагоне трамвая с пухленькой блондинкой, милой и трогательной девушкой по имени Норма Джин Мортенсон, в которой он узнает родственную душу, прямо-таки живое воплощение собственной души, этой бесформенной груды желаний, неясной тоски, лжи, презрения к самому себе и пустоты, скрывающейся в самой ее сердцевине. Трикотажный свитер, плотно обтягивающий соблазнительные формы девушки, чулки со спущенными петлями, дешевая косметика и амбициозное желание стать звездой кинематографа каким-то странным образом – я, правда, не очень хорошо понял, каким именно, – приводят героя к мысли, что ему следует утопиться.

Я на одном дыхании прочел все двести пятьдесят страниц и закончил книгу меньше чем за два часа. Я не знал, как относиться к роману Джеймса.

Стремительно-уверенный тон повествования был характерен для первой хорошей книги, написанной начинающим автором с его абсолютной и совершенно ошибочной убежденностью, что все шокирующие подробности и крайности проявления человеческой натуры, которые он столь ярко описывает в своем произведении, вызовут в душе потрясенного читателя новые, доселе неведомые чувства гнева и удивления. Это был циничный, нелепый и захватывающий роман, пронизанный искренней грустью, которая, как балласт, не позволяла ему скатится в откровенную мелодраму. То ли Джеймс перерос свою страсть к лингвистическим экспериментам, то ли забыл о своем увлечении, или, может быть, ему просто надоело выслушивать мои замечания и раздраженные вопли товарищей-критиков, – но он оставил идиотские опыты с синтаксисом и пунктуацией: несмотря на витиеватый стиль и сбивчивую манеру повествования, ему удавалось вести внятный рассказ, по крайней мере в пределах одного предложения или даже целого абзаца выстраивая логическую цепочку событий и поступков героев.

И все же, закрыв книгу, я не мог отделаться от ощущения, что передо мной одна сплошная фальшивка, похожая на киношную декорацию. Характерные приметы времени были выписаны с поразительной точностью, но тем не менее их появление в тексте выглядело каким-то старательно-надуманным: в романе то и дело мелькали женские шляпки, звучали популярные мелодии сороковых и проносились, сверкая хромированными бамперами, длинные черные автомобили – образы, явно позаимствованные из старых фильмов. Кроме нескольких волнующих сцен, связанных с воспоминаниями героя о детстве и юности, и странного эпизода с престарелым актером в напудренном парике, большая часть «Парада любви» казалась скроенной из огрызков пожелтевшей кинопленки. Люди двигались, говорили и реагировали на реплики друг друга, как актеры в кино. И происходящее с ними тоже напоминало события, которые случаются только в кино. За исключением определенной эмоциональной напряженности, в книге не было практически ничего, что заставило бы читателя поверить в реальность рассказанной истории. Это была выдуманная история, написанная человеком, который знаком только с выдуманными историями. Подобно Миранде из шекспировской «Бури», знающей жизнь лишь по романтическим книгам из библиотеки ее отца.

Я положил рукопись на тумбочку и задумался. Возможно, меня нельзя считать объективным судьей. Потому что в глубине души я знал, что завидую этому мальчику: я завидовал его таланту, хотя и у меня был талант, и его молодости, хотя мне не приходилось сожалеть о моей ушедшей юности, но главным образом я завидовал тому, что он просто закончил свою книгу. Несмотря на все ее недостатки, Джеймс мог гордиться своей работой. Динамика, острота, богатство воображения и широта наблюдений – все эти элементы в полной мере присутствовали в романе, а сцена знакомства с пока еще никому не известной Мэрилин, если и не выглядела достаточно убедительной с точки зрения развития сюжета, была написана со страстью истинного поклонника актрисы и производила сильное впечатление. Но в самом начале книги был еще один эпизод, воспоминание о котором преследовало меня до конца романа, и сейчас я вдруг понял, что меня до сих пор гложет какое-то смутное беспокойство. Я снова открыл рукопись на пятьдесят второй странице: это была жесткая сцена, где старый Гамильтон Игер насилует молодую жену своего сына. Автор называл точную дату – август 1928 года.

Старик схватил ее за шею и, повалив на кровать, как цыпленка вдавил лицом в пыльный матрас. Она задохнулась. Рано утром он ходил в лес за черникой, и его пальцы были испачканы лиловым соком.

Джон Игер, продолжал автор все тем же бесстрастным тоном, родился девять месяцев спустя. Я перечитал абзац, чувствуя, как волосы на голове встают дыбом. Я уже не был так безоговорочно уверен, что Джеймс Лир врал мне, хотя прекрасно знал, что искусные лжецы даже после разоблачения продолжают долго и упорно врать. Я, конечно, не верил, что Фред Лир является одновременно отцом и дедом Джеймса, однако я все же не мог избавиться от чувства вины за то, что позволил этим двум призракам похитить его. Отложив рукопись, я вскочил с кровати и принялся мерить шагами комнату. Мысли о Джеймсе Лире не давали мне покоя.

Почему «Парад любви»? Казалось, Джеймс, как обычно, выбрал название книги просто потому, что оно было хорошим, без какой-либо явной связи с сюжетом и характерами главных героев. В этой манере Джеймса давать своим произведениям абсурдные названия было что-то невероятно трогательное, как будто, назвав книгу «Дилижанс» или «Алчность», он надеялся, что сможет превратиться из писателя в целую киностудию и создать на том голом пустыре, которым была его жизнь, волшебный город, наводненный костюмерами, звукооператорами, древнегреческими воинами в блестящих доспехах, одноглазыми морскими пиратами и кровожадными индейцами, а сам он будет продюсером и режиссером, сценаристом и осветителем, гримером и безмолвным статистом, которому суждено стать звездой, и знаменитой актрисой, находящейся на пике славы.

За свою жизнь я видел немало киноманов, от похотливых фантазеров, млеющих при виде красивых женских лиц, до страдающих ностальгией мечтателей, которые садятся в первый ряд кинотеатра, словно забираются в машину времени, и устанавливают тумблер на приборной доске в положение «никогда не возвращаться назад»; в той или иной степени эта киномания, как и любая другая страсть, подразумевает наличие некой внутренней пустоты. Для Джеймса главную привлекательность составляет зыбкая неопределенность того мира, где обитают актеры и актрисы: биографии, сочиненные пресс-службами кинокомпании, псевдонимы, которые они себе придумывают, и маски, которые они свободно натягивают, а затем так же легко сбрасывают. А еще – и это было видно из его романа – Джеймса просто завораживали картинки дружной общинной жизни в маленьких провинциальных городках – образы, столь часто навязываемые классической голливудской продукцией.

Джеймс был достаточно умен, чтобы понимать всю иллюзорность этих образов – его ощущение иллюзорности нашло отражение в «Параде любви», – и все же до такой степени заражен ею, что мог поверить в чудо, скрывающееся за белым полотном экрана, и переживать за судьбу старлетки, которая мелькнула в левом нижнем углу кадра, а позже проглотит двадцать девять таблеток нембутала и свалится вниз головой с балкона, и сожалеть, что какой-нибудь сценарист попал в черный список и лишился работы, и размышлять о патологических пристрастиях киношного героя-любовника, и, закатив глаза, перечислять имена голливудских самоубийц. Возможно, подумал я, истинным символом этой любви стали два слова, выгравированные на запястье Джеймса: «Франк Капра». Капра всегда считался романтиком, но мир его фильмов наводнен тенями, за которыми часто скрывается предчувствие упадка, саморазрушения и великого позора. Оплакивая смерть своего героя, романтизировавшего образ маленького американского городка, Джеймс с помощью иголки вырезал этот образ на собственном теле.

Я присел на кровать, обхватил себя руками за плечи и уставился в одну точку, слегка покачиваясь из стороны в сторону, потом тряхнул головой и снова вскочил на ноги. Я снял с книжной полки «Космического хирурга» Лема Уолкера и внимательно прочитал первую главу, из которой узнал, как на Альтаире IV проходят церемонии вручения дипломов Медицинской академии и что небо Альтаира постоянно озаряется вспышками позитронных молний. Я открыл ящик письменного стола Сэма и не нашел в нем ничего, кроме засохшего леденца и десятицентовой монеты 1964 года выпуска. Я всеми силами пытался избавиться от чувства, что из всех людей, чье доверие мне стучалось обманывать, Джеймс Лир окажется тем человеком, которому труднее всего будет пережить мое предательство.

– Ладно, – произнес я вслух, тоскливо поглядывая на рюкзак Джеймса. В моей мелкой эгоистичной душонке, черной и сморщенной, как завалявшаяся изюмина, было одно-единственное желание: лежать на кровати Сэма Воршоу и, покуривая толстенький косячок, читать об эпидемии китузианской лихорадки, поразившей людей-пчел на маленькой планете под названием Бетелгейз V. Но мое черствое и холодное сердце было там, на заднем сиденье серебристо-серого «мерседеса», который безмолвным призраком мчался по ночному шоссе, увозя своего пленника обратно в Питсбург. – Кажется, я знаю, что надо делать.

Я пихнул под мышку рукопись Джеймса, вскинул на плечо рюкзак, выскользнул из спальни и начал осторожно спускаться по лестнице. На последней ступеньке я споткнулся и подвернул вторую ногу. Пробравшись на кухню, где стоял телефон, я снял трубку и набрал свой домашний номер. Мне ответила Ханна. Я сказал ей, что нахожусь в Киншипе.

– Мы тебя потеряли, – перекрикивая шум, сообщила Ханна. На заднем фоне мне удалось разобрать голос Уилсона Пикетта, пушечную канонаду, трубные вопли целого стада слонов, истеричные женские крики и еще какой-то звук, похожий на трещотку гремучей змеи.