Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Крабтри, дружище, – сказал я, – она меня бросила.

– Что она сделала?

– Бросила меня, сегодня утром. Я нашел записку. Я даже не уверен, пошла ли Эмили на работу. Скорее всего она сразу поехала к родителям отмечать Песах [5]5
  Песах – иудейский праздник Пасхи.


[Закрыть]. Завтра должен состояться первый седер [6]6
  Седер – ужин в первый вечер Песаха. В иудаизме Песах, как и другие праздники, начинается после захода солнца накануне календарной даты.


[Закрыть]. – Я повернулся и взглянул на мисс Словиак. Они с Крабтри устроились на заднем сиденье, поскольку изначально предполагалось, что Эмили сядет впереди рядом со мной. Им пришлось немного потесниться, чтобы освободить место для тубы – гигантский футляр каким-то странным образом тоже оказался в машине, хотя я до сих пор не был уверен, действительно ли инструмент принадлежит мисс Словиак. – Их будет еще восемь, я имею в виду пасхальные трапезы.

– Он шутит? – спросила мисс Словиак. У меня возникло подозрение, что за время пути от аэропорта до Смитфилд-стрит она решила еще раз подкрасить глаза и губы, но, очевидно, на ходу это было не так-то легко сделать, и поэтому черная полоска туши оказалась где-то в районе бровей, а обведенные помадой губы съехали на щеку, от чего лицо нашей дамы приобрело смазанный вид, словно плохо наведенный на резкость кадр.

– Почему же ты ничего не сказал? – спросил Крабтри. – То есть, я имею в виду, зачем мы здесь сидим?

– Ну, просто я подумал… не знаю. – Я отвернулся и, уставившись на бегающие по лобовому стеклу щетки, стал слушать монотонный шум дождя; капли барабанили по крыше изумрудного «форда-гэлекси» 1966 года выпуска с откидным верхом – автомобиля, владельцем которого я стал меньше месяца назад. Я вынужден был принять этот раритет в качестве возмещения довольно крупного долга. В свое время я имел глупость одолжить денег Счастливчику Блэкмору – старому пьянице, который писал спортивные репортажи для «Пост-газетт» и в настоящее время проходил лечение в реабилитационном центре где-то в Голубых Холмах Мэриленда, куда Счастливчик попал с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Он был размером с океанскую яхту, этот мой шикарный «форд», с норовистым характером, проржавевшим сцеплением, дряхлой проводкой и огромным задним сиденьем, которое будоражило воображение романтически настроенного человека. Однако я старался не думать, что происходило у меня за спиной, пока мы ехали из аэропорта в город.

– Я подумал, что… может быть, все это мне только показалось. – За долгие годы дружбы с марихуаной я привык, что многие гораздо более жуткие вещи при ближайшем рассмотрении оказывались всего-навсего плодом моего воспаленного воображения; в течение всего дня я старался убедить себя, что сегодня утром, часов около шести, пока я храпел, свободно раскинувшись на только что опустевшем супружеском ложе, мой брак не рассыпался на части, как старая треснувшая чашка. – Вернее, я хочу сказать, что надеялся на это.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила мисс Словиак.

– Великолепно, – сказал я, пытаясь понять, как же чувствую себя на самом деле. Я горько сожалел, что вынудил Эмили уйти от меня, но совсем не потому, что мог поступить как-то иначе, причина моих сожалений крылась в другом: Эмили с таким упорством старалась предотвратить крушение нашего брака – исход, которому она, и это навсегда останется для меня загадкой, так долго сопротивлялась. Ее собственные родители поженились в 1939 году и до сих пор были женаты, со стороны их отношения даже походили на счастье. Я знал, что Эмили считает развод шагом, к которому прибегают слабохарактерные и безнадежно отсталые люди, не знающие, как правильно вести себя в кризисных ситуациях. У меня было гадкое чувство, какое возникает, если вы просите человека, не умеющего врать, снять трубку телефона и сказать, что вас нет дома. Так же я чувствовал, что люблю Эмили, но мое чувство было каким-то фрагментарно-умозрительным, похожим на любовь, которую вы испытываете к окружающим, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения. Я закрыл глаза и подумал, что подол шелковой юбки Эмили напоминал волну, захлестывающую ее стройные ноги, когда однажды вечером она танцевала под звуки музыкального автомата, играющего мелодию «Barefooting» в каком-то маленьком баре в Саут-сайде; я вспомнил плавный изгиб ее шеи и мягкие контуры тела, проступавшие сквозь ночную рубашку, когда Эмили склонялась над раковиной, чтобы умыть лицо; я отчетливо увидел большой сандвич с тунцом, который Эмили протянула мне, когда мы сидели за раскладным столиком на берегу океана и, щуря глаза от ветра, наблюдали за плывущими вдалеке китами; в то лето мы две недели провели в Люции, штат Калифорния. Я чувствовал, что люблю Эмили, как любил ее тогда, как до сих пор люблю все эти случайные воспоминания – с грустью и необъяснимой тоской, от которой хочется вздохнуть и печально опустить голову, но это была любовь, до боли похожая на ностальгию. Я вздохнул и опустил голову.

– Грэди, что случилось? – Крабтри наклонился вперед и положил подбородок на спинку моего сиденья. Я поежился – его длинные волосы щекотали мне шею. Благодаря соседству мисс Словиак Терри насквозь пропитался запахом «Кристалла». Аромат заставил меня вспомнить одновременно о жене и любовнице – в данной ситуации это выглядело настоящей жестокостью. – Что ты натворил?

– Я разбил ей сердце. Думаю, она узнала о моем романе с Сарой.

– Каким образом?

– Не знаю. – Я вспомнил, что несколько дней назад Эмили ужинала в ресторане со своей сестрой Деборой, которая работала секретарем на факультете изящных искусств в университете Питсбурга. Эмили вернулась из «Али-Бабы» в каком-то подавленном настроении. Наверное, Дебора что-то пронюхала и сочла своим долгом поделиться новостью с сестрой. – Не знаю, – повторил я, – честно говоря, мы с Сарой не особенно соблюдали конспирацию.

– Сара? – раздался голосок мисс Словиак. – Это к ней мы собираемся на вечеринку?

– Верно, – подтвердил я, – это к ней мы собираемся на вечеринку.

* * *

Вечеринку, знаменующую начало Праздника Слова, можно было назвать демонстрацией хороших манер и торжественной увертюрой к нашей литературной конференции: участникам предоставляли возможность познакомиться поближе и немного поболтать, прежде чем прозвучит команда «на старт» и гости, слегка покачиваясь, отправятся в Тау-Холл. Вечеринку устраивали часов в шесть вечера и делали в форме фуршета, с единственной целью, чтобы людям приходилось демонстрировать чудеса эквилибристики, пытаясь удержать на коленке тарелки и бокалы; затем примерно без четверти восемь, когда незнакомцы уже успевали подружиться, а легкое опьянение переходило в приятное головокружение, собравшихся приглашали проследовать на первую из двух лекций, с которыми выступали наиболее выдающиеся представители литературной элиты, согласившиеся в этом году принять участие в конференции. В течение одиннадцати лет и по сей день факультет английской литературы, возглавляемый Вальтером Гаскеллом – мужем Сары Гаскелл, собирал по нескольку сотен долларов с молодых честолюбивых авторов за право встретиться и получить массу бесценных советов от более или менее известных писателей, а также редакторов, литературных агентов и прочих нью-йоркских знаменитостей, отличающихся потрясающей способностью в неимоверных количествах поглощать алкоголь и почти беспрерывно молоть языком. Гостей размещали в пустующих во время весенних каникул комнатах студенческого общежития и, словно пассажиров круизного лайнера, твердой рукой вели через мероприятия, которыми изобиловала программа конференции: дискуссии критиков и литературоведов, похожие на старинный танец, с множеством расшаркиваний, исполняемых под тягучие звуки волынки, беседы с писателями, напоминающие сеансы психотерапевта, и бодрые наставления столичных издателей в зажигательном ритме ча-ча-ча. Подобные творческие конференции проходят во многих университетах, и я не вижу в этом ничего плохого, во всяком случае, они смущают меня ничуть не больше, чем распространенная среди туристических компаний практика организации осмотра достопримечательностей: загрузить огромную плавучую копию Лас-Вегаса толпой перепуганных американцев и, щелкая кнутом над их головами, прогнать на скорости тридцати узлов в час по всем местам, которые обязан посетить уважающий себя турист. Однако среди участников конференции обычно все же попадалась парочка перспективных авторов, а однажды, несколько лет назад, я познакомился с молодым человеком, который попросил меня посмотреть его рассказ; вещь оказалась настолько хорошей, что ему удалось подписать контракт с моим литературным агентом и получить гонорар под еще ненаписанный роман; вскоре роман был написан и опубликован, к несказанному восторгу читающей публики, права на экранизацию успешно проданы, после чего нераспроданные остатки тиража разошлись по сниженным ценам. Я в тот момент находился примерно на трехсотой странице моих «Вундеркиндов».

Поскольку в свое время идея Праздника Слова зародилась у Вальтера Гаскелла, то и вечеринку всегда устраивали в его доме: странном сооружении из красного кирпича, построенном в тюдоровском стиле; похожий на приплюснутую шляпу злой колдуньи, дом стоял в глубине аллеи, надежно отгороженный от улицы высокими кронами деревьев; как мне однажды сказала Сара, дом был перестроен из особняка, некогда принадлежавшего королю консервированных супов Г. Дж. Хайнцу. Вдоль подъездной аллеи виднелись фрагменты покосившейся старинной решетки из массивного кованого железа, а на заднем дворе возле оранжереи лежали поросшие травой ржавые рельсы: остатки миниатюрной железной дороги – детского увлечения одного из давно умерших потомков Хайнца. Дом был слишком велик для Гаскеллов, которые, как и мы с Эмили, никогда не имели детей, зато в нем хватало места для обширной коллекции Вальтера: экспонаты, посвященные истории бейсбола, расползлись по всему дому от чердака до подвала, так что даже в тех редких случаях, когда я приходил к Саре домой, нас не покидало чувство, будто мы не одни: повсюду ощущалось присутствие ее мужа, а по огромным комнатам и длинным темным коридорам бродили призраки ушедших в небытие великих игроков и знаменитых бейсбольных магнатов. Мне нравился Вальтер Гаскелл, и я, ложась в его постель, никогда не мог избавиться от чувства стыда, которое неприятно скребло меня изнутри, словно жесткая нить, вплетенная в мягкий радужный шелк моей страсти к его жене.

Однако я не стану утверждать, что у меня никогда не было осознанного желания завести роман с Сарой Гаскелл. Я принадлежу к тому типу мужчин, которые легко влюбляются и действуют с полным безрассудством, совершенно не думая о последствиях, так что едва вступив в мой первый брак, я почти мгновенно, можно сказать по определению, превратился в неверного мужа. В моей жизни было три брака, и каждый раз вина за развод лежала на мне, и только на мне, без каких-либо оговорок и оправданий. С первой же секунды, как только я увидел ее, у меня возникло вполне осознанное желание завести роман с Сарой Гаскелл, влюбиться в ее порхающие руки, которые при разговоре ни на миг не остаются в покое, в сложное инженерное сооружение из гребней и заколок, которое удерживает ее рыжевато-каштановые волосы, не давая им рассыпаться по плечам и тяжелой волной накрыть ей спину, в ее манеру говорить, когда беседа, словно корабль, потерявший своего капитана, мечется от одного берега к другому, переходя от нежного воркования к резким, полным жесткой иронии замечаниям, и в дым ее бесконечных сигарет.

У нас была квартира в Ист-Окленде, где мы встречались раз в неделю. Квартира принадлежала колледжу – Сара Гаскелл была ректором, и я влюбился в нее в мой первый рабочий день. Наш роман продолжался почти пять лет. Он не стал причиной каких-либо существенных перемен, разве что, в отличие от первого свидания, когда двое людей дрожащими руками пытаются справиться с незнакомым замком, теперь в казенной квартире колледжа был установлен телевизор, чтобы днем в среду мы с Сарой могли, лежа в постели, смотреть старые фильмы. Никто из нас не хотел бросать свою вторую половину или иным образом нарушать привычное течение нашей жизни, в которой было достаточно места для любви, вполне заслужившей право называться долгой и прочной.

– Она хорошенькая? – шепотом спросила мисс Словиак, когда мы, шаркая подошвами ботинок по гладким каменным ступеням, взбирались на крыльцо особняка Гаскеллов. Мисс Словиак слегка ткнула меня пальцем в живот, очень точно изобразив внешне небрежно-снисходительную, но, по сути, чрезвычайно доброжелательную манеру поведения хорошенькой женщины, когда она обращается к невзрачному мужчине.

«Да, мне так кажется», – наверное, я должен был ответить нечто подобное.

– Не такая хорошенькая, как вы, – сказал я.

Также ей было далеко до моей жены. Сара не обладала изяществом и легкой непринужденной грацией Эмили, она была крупной дамой с пышной грудью, внушительным задом, и, как это обычно случается с рыжеволосыми женщинами, ее своеобразная красота казалась странной и какой-то неуловимо изменчивой. Ее лоб и щеки были густо усеяны веснушками, а нос, хотя и выглядел симпатичным слегка вздернутым носиком, если вы смотрели на Сару в профиль, производил впечатление спелой картофелины, когда Сара поворачивалась к вам лицом. К двенадцати годам она уже достигла своего теперешнего роста и комплекции, и я полагаю, эта детская психологическая травма, а также необходимость соответствовать занимаемой должности послужили причиной того, что ее повседневный гардероб в основном состоял из просторных черных брюк, строгих блузок из белой хлопчатобумажной ткани и бесформенных твидовых пиджаков, отличающихся невероятным разнообразием расцветок – от грязно-желтого до пыльно-серого. Свои шикарные длинные волосы она пыталась усмирить с помощью целого арсенала заколок и шпилек, нанести макияж в понимании Сары означало подкрасить губы помадой бледно-морковного цвета, а единственным украшением помимо обручального кольца были висевшие у нее на шее очки в тонкой металлической оправе, которые Сара носила на шнурке от кроссовок. Процесс раздевания Сары превращался в акт отчаянного безумия, это было чем-то вроде вандализма – все равно что открыть клетки зоопарка и выпустить на волю стаю диких животных или подложить динамит и взорвать плотину, сдерживающую могучую реку.

– Привет, малыш, рад тебя видеть, – прошептал я на ухо Саре, когда она распахнула дверь и, отступив на шаг назад, пригласила Крабтри и мисс Словиак пройти в большой холл, отделанный панелями из темного дуба. Мне приходилось шептать довольно громко, потому что пес Сары, эскимосская лайка по кличке Доктор Ди, взял за правило всякий раз при моем появлении в доме Гаскеллов, независимо от цели моего визита, выражать душившие его чувства бешеным лаем. Доктор Ди лишился зрения еще в щенячьем возрасте, переболев тяжелой формой менингита; однако его незрячие голубые глаза имели необыкновенное свойство оживляться при вашем приближении, хотя, казалось, пес смотрел совершенно в другую сторону и вы думали или, как это было в моем случае – надеялись, что пес забыл о вашем существовании. Сара приписывала его враждебность некоторому помутнению рассудка в результате перенесенного в детстве заболевания, – для начала надо отметить, что Доктор Ди был законченным психом, страдавшим маниакальным пристрастием к рытью всяческих норок, дырок и ямок, куда он прятал ценные по его мнению кости и прочие объедки, – но, кроме того, до появления в доме миссис Гаскелл он был собакой Вальтера Гаскелла, и я полагаю, именно этот факт каким-то образом сказался на его отношении ко мне.

– Всё, Доктор Ди, успокойся. Извините, дорогая, просто не обращайте на него внимания, – сказала хозяйка, пожимая руку мисс Словиак. Сара окинула незнакомку быстрым взглядом, в котором промелькнуло едва заметное любопытство ученого-натуралиста, столкнувшегося с необычным экземпляром растения. – Здравствуй, Терри. Шикарно выглядишь.

Сара с энтузиазмом пожимала гостям руки и, казалось, была искренне рада нашему приходу, но, заметив ее рассеянный взгляд и легкую напряженность в голосе, я сразу понял, что Сара чем-то обеспокоена. Она наклонилась вперед, подставляя Крабтри щеку для поцелуя, но неожиданно оступилась, неловко покачнулась и едва не упала. Я подхватил ее под локоть.

– Эй, полегче с поцелуями, – сказал я, возвращая Сару в состояние равновесия. Одним из самых приятных моментов, из-за которых я особенно любил ежегодные вечеринки в доме Гаскеллов, была возможность полюбоваться на Сару, одетую в платье и вышагивающую на высоких каблуках.

– Извините, – пролепетала Сара и залилась краской, так что даже ее покрытые веснушками обнаженные руки порозовели. – Проклятые туфли. Не представляю, как люди ухитряются ходить на этих штуках.

– Дело практики, – заметила мисс Словиак.

– Мне надо поговорить с тобой, – прошептал я, перекрывая вопли Доктора Ди. – Это очень срочно.

– Надо же, какое забавное совпадение, – произнесла Сара в своей обычной полушутливой манере. Однако ее саркастическая ухмылка была обращена к Терри, для которого, как она знала, наш роман не являлся тайной, – мне тоже очень надо поговорить с тобой.

– Думаю, ему нужнее, – сказал Крабтри, передавая Саре пальто мисс Словиак и свой оливковый плащ.

– Сомневаюсь. – Сделав широкий жест рукой, Сара повела нас через холл к дверям гостиной. Подол ее платья – какого-то бесформенного одеяния, похожего на мешок с короткими рукавами, сделанный из черного искусственного шелка, наэлектризовался и все время прилипал к колготкам. Туфли на высоких каблуках, гулко цокающие по дубовому паркету, подворачивающиеся лодыжки, покачивающаяся походка, напряженно вытянутая вперед шея, обнаженные руки, рыжие волосы, зачесанные вверх и заколотые на затылке с нарочитой небрежностью, – прическа, предназначенная для особо торжественных случаев, – все придавало облику Сары неуклюжую величественность, которая казалась мне безумно привлекательной. Сара Гаскелл понятия не имела, как она выглядит и какое сногсшибательное впечатление могут производить на некоторых мужчин ее пышные формы. Глядя на то, как она балансирует на двухдюймовых «шпильках», вы первым делом подумали бы об отчаянной дерзости, словно вдруг увидели перед собой современный небоскреб в стиле модерн – шестьдесят три этажа из стекла и света, насаженные на тонкий стальной стержень.

– Трипп, что ты сделал с этим псом? – спросил Крабтри. – Почему он так пристально смотрит на твое горло?

– Он слепой. Доктор Ди не видит ни меня, ни моего горла.

– Но знает, как до него добраться.

– Тихо, Доктор Ди, – прикрикнула Сара, – замолчи немедленно!

Мисс Словиак боязливо покосилась на пса, который занял свое излюбленное место: усевшись между Сарой и мной, он надежно уперся передними лапами в пол, оскалил зубы и перешел с истеричного лая на утробное рычание.

– В чем дело, почему вы ему так не нравитесь? – спросила мисс Словиак.

Я в недоумении пожал плечами и, чувствуя, что заливаюсь краской – нет ничего более постыдного, чем оказаться в немилости у такого симпатичного и умного пса, – попытался отшутиться.

– Я должен ему денег.

– Грэди, дорогой, – вмешалась в разговор Сара, передавая мне пальто мисс Словиак и плащ Терри, – если тебе не трудно, пожалуйста, поднимись в комнату для гостей и брось это на кровать. – Она говорила напряженным голосом, словно произносила слова пароля.

– Боюсь, я не знаю, где находится комната для гостей, – ответил я, хотя мне не раз доводилось бросать на кровать для гостей саму Сару.

– Ну, тогда, пожалуй, будет лучше, если я покажу тебе дорогу. – Теперь в голосе Сары слышалась откровенная паника.

– Да, думаю, так будет лучше, – согласился я.

– А мы устроимся поудобнее и будем чувствовать себя как дома, – сказал Крабтри. – Если, конечно, наш милый Доктор не возражает. А ты как, старина, не против? – Он присел перед Доктором Ди на корточки и, ткнувшись лбом в нахмуренные брови пса, забормотал проникновенным голосом какие-то ласковые слова утешения, – искусство, которым владеет любой профессиональный редактор. Доктор Ди тут же успокоился и стал внимательно обнюхивать длинные волосы Крабтри.

– Терри, не мог бы ты найти моего мужа и сказать, чтобы он запер Доктора Ди в подвале? – попросила Сара. – Спасибо, ты очень любезен. О, ты его сразу узнаешь, он самый красивый мужчина в комнате, и глаза у него такие же, как у Доктора Ди. – Это была правда, Вальтера Гаскелла ни с кем не спутаешь: высокий широкоплечий мужчина с пышной седой шевелюрой, – настоящий богемный красавец, каких полно на Манхаттане, с прозрачными голубыми глазами, в которых застыло выражение тоски и внутренней опустошенности, – типичный взгляд бывшего алкоголика. – Какое милое платье. мисс Словиак. – Сара любезно улыбнулась гостье и двинулась вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.

– Она мужчина, – сказал я, шагая вслед за Сарой с охапкой верхней одежды в руках.

* * *

Летом 1958 года в газетах Питсбурга появились сообщения о том, что некий Джозеф Тодеско, уроженец Неаполя, работавший помощником смотрителя в клубе «Форбс Филд», в чьи обязанности входило содержать в порядке бейсбольное поле, был уволен с работы за то, что самовольно занял свободный клочок земли возле ограды клуба и разбил там небольшой огород. Это был третий год его работы в «Форбс Филде», в прошлом мистер Тодеско не раз безуспешно пытался организовать собственный скромный бизнес: среди его начинаний числились цветоводство, разведение плодовых деревьев и тепличное хозяйство.

Он был хорошим садовником, но плохим бизнесменом и страшным транжирой, двух своих предприятий он лишился из-за нарушений в финансовой отчетности, остальные потерял благодаря беспробудному пьянству. Его ухоженные, но слишком буйно разросшиеся помидоры, цуккини и итальянские бобы, которые карабкались по длинным четырехфутовым шестам и мешали зрителям видеть стоящего на подаче игрока, привлекли внимание одного недружелюбно настроенного агента по продаже недвижимости. Агент как раз вел спорное дело между клубом и Питсбургским университетом, пожелавшим купить бейсбольный стадион. И вскоре мистер Тодеско оказался безработным. Попавшая в газеты история о несправедливом увольнении садовода-любителя вызвала протест общественности и резкое заявление со стороны профсоюзов, в результате через неделю Джозеф Тодеско был восстановлен на работе с условием, что вызвавшие скандал растения будут выкопаны и пересажены в его собственный садик размером с носовой платок. Еще несколько недель спустя мистер Тодеско праздновал день рождения своей единственной дочери – младшей из детей. Девочке исполнилось восемь, счастливый отец выпил лишку и, подавившись куском бифштекса, умер на руках любящей жены, в окружении детей, двух внуков и дорогих его сердцу томатов, кабачков и фасоли. На его дочь это событие произвело неизгладимое впечатление, в памяти девочки остался почти мистический образ отца: большой, толстый, неподвижно лежащий человек, который совершил нечто вроде гастрономического самоубийства.

Не знаю, верно ли я излагаю подробности этой трагической истории, но данный факт показывает, насколько далеко мне пришлось зайти в моих умозаключениях, чтобы понять, почему такая рассудительная женщина, как Сара Гаскелл, которая всегда старалась держаться подальше от разного рода сомнительных типов и панически боялась совершить какой-нибудь необдуманный поступок, обратила внимание на такого мужчину, как я. Ее мать, полька по происхождению, которую я видел всего дважды, была суровой, не склонной к проявлению сентиментальных чувств дамой с сильным характером, железной волей и жесткими седыми усиками, торчащими над плотно сжатыми губами. Она одевалась исключительно в черное и всю жизнь проработала в прачечной. Эта женщина постаралась, и, надо сказать, небезуспешно, искоренить в характере дочери все те отрицательные черты, которые могли передаться ей по наследству от несчастного Джозефа Тодеско, особенно склонность к авантюризму и любого рода невоздержанность, и воспитать женщину здравомыслящую, способную сделать правильный выбор в пользу пускай скромных, но реально достижимых целей. Таким образом, Сара предпочла посвятить себя изучению бухгалтерского дела, подавив свои творческие наклонности и рано проснувшийся интерес к литературе; затем последовал экономический факультет университета, диссертация и докторская степень в области менеджмента. Она успешно строила карьеру, отвергла предложения двух преданных поклонников и лишь в возрасте тридцати пяти лет, заняв должность ректора нашего колледжа, позволила себе подумать о замужестве.

Сара выбрала декана факультета английской литературы: его финансовые дела находились в отличном состоянии, социальное положение и карьера тоже соответствовали требованиям, склад характера и привычки говорили о том, что он станет хорошим мужем, и, кроме того, его внушительная библиотека, насчитывающая семь тысяч томов, содержалась в идеальном порядке – все книги были не только расставлены по алфавиту, но и рассортированы в соответствии с хронологией и национальной принадлежностью авторов. Также Сару Тодеско, которая была восьмым ребенком из бедной семьи, жившей в районе Гринфилда, привлекли благородные манеры Вальтера Гаскелла, его блестящее образование, полученное в Дортмундском университете, умение управлять красивой двухмачтовой яхтой и шикарная квартира его родителей неподалеку от Центрального парка. Мама одобрила выбор дочери, и Сара убедила себя, что Вальтер Гаскелл – это поистине блестящая партия. Но, тем не менее, несмотря на все усилия матери, где-то в глубине души Сара сохранила остатки неаполитанской чувствительности; возможно, она, эта чувствительность, а также остатки моего бурного темперамента и стали причиной того, что у Сары возникло желание рискнуть своим прочным и стабильным положением ради сомнительной радости общения со мной.

Другое обстоятельство, которым я объяснял возникший у нее интерес к моей персоне, было увлечение Сары (или, скорее, непреодолимое влечение, похожее на тяжелый случай наркотической зависимости, причем соблазнителем, посадившим ее на иглу, оказался именно я): Сара постоянно читала, она читала все, что попадалось ей под руку, будь то Джин Райс, Джин Шепард или Джин Дженет. Словно хорошо отлаженный механизм, она проглатывала книги со скоростью шестьдесят пять страниц в час; Сара читала с ожесточением фанатика и непроницаемо-мрачным выражением лица без какого-либо видимого удовольствия. Она читала в постели перед сном и едва проснувшись, сидя на унитазе и примостившись возле окна на заднем сиденье машины; когда Сара отправлялась в кино, она брала с собой книгу, чтобы почитать перед началом сеанса, а сколько раз я заставал ее на кухне с книгой в одной руке и вилкой в другой: разогревая куриный бульон, поставленный в микроволновку ровно на одну минуту, она в третий раз перечитывала, ну, скажем «Леди Молли» (Сара обожала серийные романы, где действовали одни и те же герои). Если под рукой не оказывалось книги, она бралась за газеты и журналы, – чтение было для нее чем-то вроде пиромании, – а когда в доме не оставалось ни одной непрочитанной газеты, Сара переходила к рекламным проспектам, инструкциям по пользованию бытовой техникой, надписям на консервных банках и на пакетах с сухим завтраком или просто длинным спискам продуктов на чеках из супермаркета. Однажды я стал свидетелем того, как Сара внимательно изучает этикетки на бутылках с шампунем и жидким мылом, – она как раз принимала ванну в надежде немного подлечить свой радикулит, но процедура занимала много времени, а Сара слишком быстро расправилась с толстым томом Чарлза Перси Сноу. Сара даже прочла мою первую книгу, задолго до того как познакомилась с автором, и я тешу себя мыслью, что она была моим лучшим читателем. Каждый писатель мечтает об идеальном читателе, и мне несказанно повезло, что мой идеальный читатель согласился еще и спать со мной.

– Можешь положить пальто сюда, – нарочито громким голосом произнесла Сара и, словно экскурсовод, указала мне на дверь комнаты, выдержанной в нежно-голубых тонах, со светлым паркетным полом и высоченным потолком.

Я переступил порог комнаты, Сара вошла вслед за мной и плотно прикрыла дверь. На левой стене рядом с большим зеркальным шкафом висели два прямоугольных футляра, в каких обычно хранят коллекции бабочек, у меня уже была возможность рассмотреть их, и я знал, что под стеклом находятся билеты на серию матчей чемпионата по бейсболу 1949 и 1950 годов. Противоположная стена была сплошь увешана фотографиями игроков команды «Нью-Йорк янки». Под фотографиями стояла широкая кровать с высокой спинкой и витыми ножками, на кровати лежало покрывало, отороченное мелкими оборками. Белоснежное покрывало напоминало пышное платье невесты. Я повалил Сару на кровать, красное пальто мисс Словиак и оливковый плащ Крабтри соскользнули на пол. Я плюхнулся рядом с Сарой и, приподнявшись на локте, заглянул в ее испуганные глаза.

– Привет, – сказал я.

– Здравствуй, ковбой.

Я задрал подол ее вечернего платья и провел ладонью по тому месту, где резинка от колготок плотно впивалась в бедро Сары, затем скользнул рукой под тугие колготки и в стотысячный раз добрался до курчавых волос у нее на лобке. Я действовал машинально, как хронический неудачник, который привычным движением лезет в карман пиджака, чтобы достать свой верный амулет – засушенную кроличью лапку. Она припала губами к моей шее где-то в районе уха. Я почувствовал, как она, пытаясь расслабиться, прижалась ко мне всем телом. Сара расстегнула пуговицу у меня на рубашке, просунула руку в образовавшуюся щель и сжала ладонью мою левую грудь.

– Эта, левая, принадлежит мне.

– Верно, – сказал я. – Они обе принадлежат тебе.

Мы помолчали. Спальня находилась прямо над гостиной, я отчетливо слышал музыку: Оскар Питерсон плел свою витиеватую джазовую мелодию.

– Итак?

– Нет, ты первый начинай.

– Ладно. – Я снял очки, внимательно посмотрел на мутноватые, заляпанные какими-то непонятными пятнами стекла и снова надел их. – Сегодня утром…

– Я беременна.

– Что? Ты уверена?

– У меня задержка, уже девять дней.

– Ну, девять дней, это еще ничего не…

– Значит, – сказала Сара, – Грэди, я абсолютно уверена. Понимаешь, год назад, когда мне исполнилось сорок пять, я перестала надеяться, что у меня когда-нибудь будет ребенок, но по-настоящему примирилась с этой мыслью только недели две назад. Или, точнее, поняла, что примирилась. Помнишь, мы как-то обсуждали эту тему.

– Да, помню.

– Ну вот, именно поэтому мне ничего не кажется, я действительно беременна.