Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Болтают? – Поскольку всю прошлую зиму Дебора занималась разводом со своим третьим мужем, у меня не было сомнений, что им есть о чем поболтать. – Понятно.

– Грэди… – Айрин положила ложку, которой помешивала в кастрюле, подошла ко мне и взяла мои руки в свои ладони. Она смотрела на меня с надеждой и нетерпеливым ожиданием. – Я очень рада, что ты приехал. – Айрин кивнула в том направлении, где находилось убежище Ирвина. – И ты прекрасно знаешь, как он обрадуется.

– И Эмили тоже обрадуется?

– Конечно. А ты сомневался? Глупости все это, так и знай.

Я улыбнулся. Поведение Айрин было ярким примером того, что в наши дни люди называют отрицанием очевидных фактов, – обычно это определение произносится с видом крайнего неодобрения. Мне всегда было трудно понять, чем нежелание смотреть в лицо очевидным фактам отличается от надежды.

– И вовсе это не глупости. – Поддавшись несокрушимому оптимизму Айрин, я воспрял духом и даже почувствовал легкое головокружение. Мне вдруг показалось, что нет ничего невозможного, и может быть, мое сердце, этот безумный рулевой, стоящий у штурвала в рубке, которая находится где-то в районе грудной клетки, привело меня в Киншип для того, чтобы я помирился с женой. – Я совершенно не уверен, что мой приезд так уж сильно порадует Эмили.

Айрин сокрушенно поцокала языком и, подавшись вперед, ласково шлепнула меня по щеке.

– Надеюсь, ты не воспринимаешь всерьез все то, что говорит тебе этот человек, – сказала Айрин, обращаясь к Джеймсу. Она достала еще одну шоколадную курицу и, безжалостно оттяпав ей голову, положила останки птицы обратно в карман. Наверное, у нее в кармане скопилась целая куча маленьких обезглавленных тел.

Мы прошли через прачечную, вышли из дома и двинулись по дорожке, ведущей на задний двор.

– Джеймс, что случилось? – спросил я, заметив, что мальчик чем-то сильно взволнован.

Джеймс Лир посмотрел на меня испуганными глазами.

– Четыре вопроса о чем? – спросил он и, нервно сжав кулаки, глубоко засунул руки в карманы плаща.

* * *

Этой весной пруд Воршоу как обычно разлился и превратил задний двор в непроходимое болото. Клумбы скрылись под водой, мраморная купальня для птиц лежала перевернутая набок, каменный Будда, которого Айрин поставила охранять ее розовые плантации, невозмутимо взирал на нас из-за куста азалии, его божественное тело по самую грудь было затянуто болотной жижей. Я похромал вслед за Джеймсом по шатким деревянным мосткам, проложенным Ирвином от крыльца дома до покосившейся будки, где первые мечтатели-утописты хранили скоропортящиеся продукты. Мостки, как и все остальные созданные Ирвином конструкции, были одновременно замысловатым и крайне ненадежным сооружением из старых, потемневших от времени досок и трухлявых бревен, сколоченных в хаотичном порядке в соответствии с грандиозным замыслом строителя, предусматривающим наличие веревочных перил и даже скамейку примерно на середине пути между домом и будкой; с каждым годом конструкция мостков все больше усложнялась. Мне всегда казалось, что плотина из мешков с песком была бы гораздо более разумным решением, но мозг Ирвина работал совершенно иначе. Пока мы, громыхая досками, шагали по мосткам, я уловил доносящиеся из будки протяжные всхлипывания и мощные крещендо столь любимой Ирвином «интеллектуальной» музыки. В молодости, прежде чем переключиться на сталелитейное производство, Ирвин прослушал курс основ композиции в колледже Карнеги, который вел бывший ученик Шёнберга, и сам написал несколько вещей; недоступные человеческому восприятию произведения назывались «Молекула I–XXIV», «Концерт для бутылки Клейна» [19]19
  Замкнутая односторонняя поверхность, впервые рассмотренная немецким математиком Ф. Клейном, в трехмерном пространстве имеет линию самопересечения; без самопересечения может быть построена только в четырехмерном пространстве.


[Закрыть] и «Reductio ad Infinitum» [20]20
  Приведение к бесконечности (лат.).


[Закрыть]. Вот так работал мозг Ирвина Воршоу.

Дойдя до скамейки, я остановился и бросил взгляд в сторону пруда – черного и блестящего, как капот «бьюика»; по форме пруд отдаленно напоминал носок. В районе пятки находился лодочный ангар и небольшой деревянный причал, на котором, удобно устроившись в шезлонгах, загорали Дебора и Эмили Воршоу. Эмили сидела спиной к нам, но Дебора, заметив гостей, приветливо замахала руками.

– Грэди! – крикнула она, сложив ладони рупором.

Эмили повернулась и посмотрела на меня поверх спинки шезлонга. Затем, после некоторого раздумья, слабо взмахнула рукой. На ней были супермодные, похожие на узкую черную повязку солнечные очки, под которыми невозможно было разглядеть выражение глаз. Я вспомнил кровожадного убийцу из фильма «Крик», скрывавшего свое лицо под маской смерти, и пришел к выводу, что это сравнение можно считать наиболее точным.

– Это моя жена, – сказал я.

– Которая?

– Та, от чьего взгляда останавливается сердце. В голубом купальнике.

– Она вам помахала, – заметил Джеймс. – Это хороший знак?

– Думаю, что хороший. Спорим, мое появление стало для нее о-бал-ден-ным сюрпризом.

– А во что одета вторая женщина?

Я присмотрелся повнимательнее. Между животом и шеей Деборы виднелись два бледно-розовых овала, которые издали можно было принять за бюстгальтер, украшенный двумя коричневатыми розами.

– На ней надета… ее собственная грудь.

Возле шезлонга Деборы стояла приземистая граненая бутылка, наполненная какой-то темной жидкостью, и лежала стопка цветной бумаги – судя по всему, глянцевые журналы. Однако это могли быть и комиксы. Английский язык Деборы был далек от совершенства, и она редко читала иную литературу. Я бы не назвал день достаточно теплым, чтобы загорать в полуобнаженном виде, но Деборе это казалось вполне естественным: раздеться догола и завалиться в шезлонг с бутылкой «Манишевича» и свежим номером «Космополитена» в руках – отличный способ скоротать время, дожидаясь начала вечернего седера. Дебора была на семь лет старше Эмили, однако со своими приемными родителями она познакомилась позже, чем ее сводная сестра. Дебору привезли из Кореи, когда ей было уже четырнадцать, и, в отличие от Эмили и Фила, она так и не смогла полностью приспособиться к жизни в Соединенных Штатах и к традициям семьи Воршоу, таким же эклектичным и неуклюжим, как любые начинания Ирвина. По предыдущим годам я знал, что Дебора воспринимает седер как совершенно необязательное и гораздо более утомительное повторение церемонии, проводимой на День благодарения. Дебора была своего рода антиподом Эмили: рядом с хорошенькой сестрой она выглядела невзрачной; в тех случаях, когда Эмили проявляла выдержку и терпение, Дебора действовала сгоряча; легко поддаваясь гневу и эмоциям, она не умела толком решить ни одной проблемы, в то время как Эмили была виртуозом arriere-pensee [21]21
  Задняя мысль (франц.).


[Закрыть] и тонким дипломатом. Мне почему-то всегда казалось, что Воршоу нашли Дебору в диких джунглях и удочерили воспитанного волками ребенка.

– Эй, Грэди! – Дебора призывно замахала руками. Эмили сидела неподвижно, лишь время от времени неторопливо подносила к губам дымящуюся сигарету. Ветер слега шевелил ее блестящие черные волосы. Я понял, что пока не готов к встрече с женой. Поэтому, ограничившись взмахом руки – беспечный жест старого хитреца Грэди, которому некуда спешить, – и театрально покачав головой, я развернулся и повел Джеймса дальше. Подойдя к владениям Ирвина, я аккуратно постучал в дверь костяшками пальцев.

– Кто там? – спросил Ирвин. Когда вы являлись к нему в будку и вежливо стучали в дверь, он никогда не говорил просто: «Войдите».

– Это я, Грэди.

Послышался скрип кресла и сдавленное «ой», когда Ирвин попытался подняться со своего места.

– Не надо, не вставай, – сказал я, открывая дверь. Переступив порог, мы окунулись в прохладную сумеречную атмосферу старинной будки-кладовки. Сам ручей высох еще в середине двадцатых годов, но, несмотря на все усовершенствования Ирвина, в будке сохранился острый запах артезианской воды и ощущение, что на стенах постоянно подрагивают неровные отблески, как будто вы находитесь в пещере, а тягучая монотонная музыка, которую так любил Ирвин, это всего лишь звук воды, падающей со сталактитов в бездонное подземное озеро.

– Входите, входите. – Ирвин отложил книгу и, обхватив обеими руками больное колено, с трудом поднялся со стула. Я подошел к нему, мы обменялись рукопожатием, и я представил ему Джеймса. Последний раз мы виделись с Ирвином в январе. Прошло всего около трех месяцев, но я с удивлением отметил, что его волосы совсем поседели. Похоже, семейные неурядицы дочерей, последовавшие одна за другой, не прошли для Ирвина даром. У него были темные круги под глазами и усталый вид человека, измученного долгой бессонницей. Хотя Ирвин оделся так, как обычно одевался на праздники и семейные торжества, – черные брюки, грубые черные башмаки, рубашка и галстук, – но рубашка была мятой, под мышками проступили темные пятна, и выбрит он был так же плохо, как офицер Пупсик: на щеках остались клочки жесткой серебристой щетины и многочисленные порезы.

– Великолепно выглядишь, – сказал я.

– Что с твоей ногой? – Он убавил звук стереопроигрывателя. – Ты хромаешь.

Я покосился на Джеймса.

– Так, маленькая неприятность, – бросил я и добавил, видя, что мой ответ не удовлетворил Ирвина: – Собака укусила.

– Тебя укусила собака?

Я пожал плечами:

– Да, укусила, хочешь – верь, хочешь – нет.

– Разреши, я посмотрю, – он указал пальцем на мою ногу. – Пойдем к свету.

– Да брось ты, Ирвин, ничего страшного со мной не случилось. Лучше скажи, что ты читаешь?

– Ничего не читаю. Пойдем, я посмотрю.

Он ухватил меня за локоть и попытался увести от кресла к стоявшему в углу торшеру с треснутым стеклянным абажуром. Я вывернулся и пошел посмотреть, что он читал перед нашим приходом, поскольку обожал дразнить тестя, донимая его язвительными замечаниями по поводу увлечения разным легковесным чтивом, вроде «Использование газопроницаемых материалов в полимерных композициях» или «Современный анализ тональных композиций итальянских духовных песнопений XVII века». Когда ему хотелось по-настоящему развеяться и отдохнуть от серьезных книг, он мог взять с полки какой-нибудь труд Фреге или замусоленный томик старины Джорджа Гомоуса и, закурив одну из своих вонючих кубинских сигар, на многие часы погрузиться в чтение. Он перевернул раскрытую книгу вверх обложкой и оставил лежать на подлокотнике кресла, я заметил голубую библиотечную наклейку и прочел название, написанное белыми буквами на корешке книги: «Пойма большой реки». Я покраснел и взглянул на Ирвина – его лицо тоже сделалось ярко-пунцовым.

– Ты взял ее в библиотеке?

– Никак не мог найти свой экземпляр. Пойдем. – Он потащил меня к торшеру. После превращения будки-кладовки из продовольственного склада в резиденцию Ирвина в ней образовались три особые зоны, разделенные четкими, хотя и невидимыми границами. Читальный зал, где стояла пара кресел с высокими подголовниками, две лампы и электрический камин; стена была увешана полками, на которых расположилась обширная библиотека Ирвина – книги по металлургии и многочисленные труды по теории музыки. В центре находилась лаборатория: металлическая раковина и пара длинных рабочих столов, один заваленный инструментами, другой идеально чистый, на этом столе Ирвин проводил свои опыты по механике и химии – от починки старого тостера до изобретения особого клейкого вещества, перед которым не устоит даже тефлоновая поверхность. В дальнем углу будки стояла складная походная кровать, накрытая байковым одеялом, и холодильник, забитый банками «Айрен сити лайт»; ежедневно ровно в пять часов вечера Ирвин выпивал одну банку – не более и не менее, – руководствуясь исключительно соображениями медицинского порядка, – методичность, достойная зависти и искреннего восхищения. Когда Ирвину перевалило за шестьдесят, он заново открыл для себя одну непреложную истину, что, к моему величайшему удивлению, случается с очень немногими мужчинами: залогом абсолютного мужского счастья и душевного равновесия является хорошо оборудованный домашний бар. Мы однажды попытались подсчитать, сколько часов Ирвин провел в своей будке, результат не превышал среднестатистические показатели для мужчины пенсионного возраста – двадцать тысяч часов. Думаю, что Айрин усомнилась бы в точности наших расчетов.

– Сюда. – Ирвин сдвинул в сторону мою книгу и, похлопав ладонью по подлокотнику кресла, выбил густое облако пыли. – Грэди, ставь ногу. Джеймс, присаживайся.

Я ухватился за плечо Ирвина, чтобы удержать равновесие, поставил ногу на подлокотник и, закатав брючину, осторожно спустил носок. Утром мне некогда было заниматься перевязкой, и сейчас вид раны заставил меня вздрогнуть. Четыре дырочки, оставленные клыками Доктора Ди, потемнели и сморщились, зато сама лодыжка сильно распухла, вокруг укуса расползлось красное пятно с редкими вкраплениями серовато-желтого цвета. Я захлопал глазами и отвернулся. Почему-то мне стало стыдно.

– Выглядит скверно, – заметил Джеймс.

– Инфицированная рана, – сказал Ирвин и наклонился, чтобы получше рассмотреть мою ногу. На меня пахнуло маслом для волос, потом и запахом нового кожаного бумажника с легким оттенком апельсиновой цедры и листерина – я узнал аромат «Отважного тигра», лосьона после бритья, которым Ирвин пользовался в особенно торжественных случаях. Я крепко зажмурил глаза и подумал, суждено ли мне еще когда-нибудь вдохнуть эти знакомые запахи.

– Когда это случилось? – спросил Ирвин.

– Вчера вечером. Ему сделали все необходимые прививки, – добавил я, полагая, что в случае с Доктором Ди мое предположение, скорее всего, соответствует истине. – Лучше скажи, с чего вдруг ты взялся перечитывать этот старый роман?

– Не знаю. – Ирвин пожал плечами. – Вчера был в библиотеке и случайно наткнулся. Я думал о тебе. – Он шлепнул меня по колену, удар получился чувствительным – раненая лодыжка отозвалась дергающей болью. – Стой, не двигайся. Сейчас проведем дезинфекцию и сделаем перевязку.

Ирвин распрямился и отправился в свою лабораторию. Я стоял не двигаясь и смотрел на карту Марса, которую Ирвин вырезал из журнала «Нэйшнл Джеографик», и прикрепил цветными кнопками к стене над своим креслом. Растроганный его заботливостью, я с трудом сдерживал слезы.

– Итак, Джеймс, – сказал Ирвин, роясь в своих шкафах и ящиках; он вытаскивал пузырек, внимательно читал этикетку и запихивал его обратно, – насколько я понимаю, тебе нравится Франк Капра.

Я был уверен, что никогда не рассказывал тестю ни о Джеймсе Лире, ни о его увлечении кинематографом. Я с удивлением посмотрел на Джеймса. Он стоял возле кресла, сжимая в правой руке открытую книгу, а левую как-то странно прятал за спиной.

– Э-э, да, нравится… то есть нравился… Он умер прошлой осенью.

– Я знаю. – Ирвин вернулся в читальный зал, прихватив из лаборатории пакет с ватными тампонами, бутылку изопропилового спирта, бинт, рулончик скотча и потрескавшийся, наполовину использованный тюбик дезинфицирующей мази. Он тяжело вздохнул и начал медленно сгибаться.

– О-о, – простонал Ирвин, опускаясь на свое искусственное колено, – ой… ай!

Он смочил спиртом ватный тампон и стал осторожно промывать рану. Я вздрогнул.

– Щиплет?

– Немного.

– Ножом орудовал? – Он приподнял голову и окинул Джеймса быстрым взглядом.

Джеймс потупился, словно его уличили в преступлении.

– Иголкой.

– Эй, парни, о чем это вы?

– О его руке, – сказал Ирвин. – У него на руке нечто вроде художественной резьбы. Покажи ему.

Джеймс замешкался, потом нехотя вытащил руку из-за спины и отогнул рукав плаща. Я увидел бледно-розовые отметины, которые отдаленно напоминали буквы, процарапанные на тыльной стороне ладони.

– Джеймс Лир, – произнес я грозным голосом, – у тебя на руке написано «Франк Капра»?

Он кивнул.

– Я сделал надпись в день его смерти. Он умер в сентябре.

– О, господи. – Я покачал головой и посмотрел на согнутую спину Ирвина. – Он без ума от голливудских фильмов.

Ирвин взял тюбик и выдавил на палец маленький завиток мази.

– Ну, должны же они кому-то нравиться.

Легкими осторожными движениями он начал втирать мазь в рану. Хорошенько подумав, я решил, что эти четыре отметины, которые, возможно, навсегда останутся у меня на лодыжке, будут выглядеть столь же глупо, как шрамы на запястье Джеймса.

– Ну и как? – немного помолчав, спросил я.

– Что как?

– Как тебе книга?

– Я читал ее раньше.

– А в этот раз? Нравится?

– Это роман, написанный очень молодым человеком, – сказал Ирвин с ностальгической ноткой в голосе. – Он заставил меня вспомнить собственную молодость.

– Может быть, мне тоже пора его перечитать.

– Тебе? Я бы не сказал, что со временем ты становишься старше. – Фразу трудно было воспринять как комплимент. – Ну, и чья же это была собака?

– Ректора. – Я снова принялся старательно изучать марсианскую карту. – У нее в доме была небольшая вечеринка.

– А как же твой Праздник Слова? – Ирвин отстранился и, прищурив глаз, полюбовался на мои раны и свою работу хирурга. – И все твои студенты, как они без тебя?

– Ничего, завтра вернусь, а потом, я ведь прихватил с собой одного из моих студентов.

– Мудрый поступок, – Ирвин одобрительно кивнул. – Я помню вашего ректора. Очень милая женщина.

– Угу, – сказал я, впившись взглядом в ноздреватый марсианский кратер под названием Nix Olympica [22]22
  Снега Олимпа (лат.).


[Закрыть].

В дверь постучали.

– Кто там? – спросил Ирвин.

– Привет, папа. Привет, Грэди. – В дверях показался Фил, или, точнее, его голова и верхняя часть туловища, правой рукой он навалился на ручку двери, как будто опасался, что может потерять равновесие и случайно переступить границу отцовских владений. Хотя в прошлом я несколько раз становился свидетелем проявления искренней любви и теплоты в отношениях между отцом и сыном, но, как правило, мужчины в семье Воршоу, общаясь друг с другом, чувствовали себя неловко и скованно. Обычно Ирвин сидел в своей будке, а территорией Фила, когда он приезжал домой, считался подвал; каждый предпочитал проводить время в своем убежище, и оба старались, чтобы их пути не пересекались.

– Познакомься, это Джеймс, – сказал я.

Фил кивнул:

– Привет. О боже, Грэди, что у тебя с ногой?

– Порезался, когда брился.

Он помолчал, наблюдая, как Ирвин отмотал кусок бинта и оторвал его зубами.

– Видели сиськи Деборы? – спросил Фил.

– Ага, – я энергично закивал головой.

Фил облизнул губы и ухмыльнулся:

– Да, я чего пришел… Мама велела спросить, может быть, наш малыш хочет посмотреть на мистера Гроссмана.

– Хочешь посмотреть, малыш? – спросил я Джеймса.

– Не знаю. – Джеймс окинул Фила осторожным взглядом. Фил был симпатичным парнем: высокий, стройный, с правильными чертами лица и смуглой кожей цвета крепкого чая с молоком, его коротко стриженные черные волосы топорщились на голове жестким ежиком. Фил был одет в узкие джинсы и белоснежную футболку, обтягивающую широкую мускулистую грудь и руки с выступающими рельефными бицепсами. – Кто он, этот мистер Гроссман?

– Змея, – ответил Фил, – степной удав, подвид боа-констриктор.

– Иди, Джеймс, взгляни, – бодрым голосом сказал Ирвин. – А я позабочусь о твоем учителе.

Джеймс пожал плечами и взглянул на меня. Я утвердительно кивнул. Он положил книгу на подлокотник кресла и послушно направился вслед за Филом. Мы услышали, как под их шагами загромыхали мостки.

– Надеюсь, из него получится неплохой писатель, – пробормотал Ирвин.

– Получится, – кивнул я. – Он хороший мальчик. Ну, может быть, слегка… замороченный.

– В таком случае ферма Воршоу самое подходящее для него место. Стой, не двигайся.

– Давай, Ирвин, я весь внимание.

– Не знаю, что уж там произошло… – Ирвин забинтовал мне ногу и, прижимая повязку одной рукой, другой взял рулончик скотча и поднес его ко рту. Пальцы Ирвина надежно удерживали бинт, хватка была достаточно крепкой, чтобы причинить мне боль. – Я имею в виду – между тобой и Эмили… Если бы такое случилось с Деборой, – слова Ирвина звучали не очень внятно, поскольку он пытался оторвать зубами кусок скотча, – то я бы понял. Более того, я бы удивился, если бы этого не случилось.

– Ирвин, мне трудно объяснить, просто…

– Она говорила со своей матерью. – Ирвин сердито рванул скотч зубами и закрепил повязку. – Похоже, со мной она разговаривать не хочет.

– Ну, ты же знаешь… Эмили такая…

– Да, знаю, она все держит в себе. – Он отгрыз еще кусок скотча, прилепил его рядом с первым и, довольный своей работой, похлопал меня по ноге. Его прикосновение было настолько нежным, что у меня на глазах выступили слезы. Он поднял голову, посмотрел мне в лицо и даже выдавил слабую улыбку. – Наверное, эту черту характера девочка унаследовала от меня. – Он снова опустил голову и окинул взглядом разбросанные по полу медикаменты.

– Ирвин… – Я протянул руку и помог ему подняться на ноги.

– Предполагается, что со временем семьи становятся больше, – сказал он, – а эта только и делает, что уменьшается.

Мы вышли из будки и остановились на мостках, глядя на последние отблески уходящего апрельского дня. На пирсе никого не было. Мы оба пошатнулись и на миг соприкоснулись плечами, как два инвалида, которым трудно было стоять на своих изуродованных конечностях, и замерли, глядя на опустевшие шезлонги и на солнце, низко висящее над голыми, затянутыми желтоватой дымкой холмами Утопии.

– Ирвин, я никуда не поеду, – сказал я, просто чтобы услышать собственный голос и понять, насколько искренне я способен произнести подобную фразу. – Я остаюсь здесь.

Он горько улыбнулся и хлопнул меня по плечу, как будто я только что выдал какую-то невероятно мудрую мысль.

– Грэди, дай мне небольшую передышку.

* * *

В доме была только одна ванная комната. Она находилась на втором этаже в кривом тупичке, берущем свое начало в большом холле. Это была очень симпатичная ванная комната, обшитая рифлеными панелями, с овальным зеркалом, стеклянными полочками, хромированными кольцами для полотенец и глубокой ванной, прочно стоящей на четырех львиных лапах из блестящей меди. Но, учитывая непредсказуемый характер и бессистемность, с которой работал кишечник Ирвина, а также распространенную среди женской половины семьи замечательную привычку часами предаваться размышлениям, лежа в горячей воде, ванная была самым посещаемым местом в доме и, как правило, оказывалась занята именно в тот момент, когда вам больше всего надо было туда попасть. Я поднялся наверх, прошел по коридорчику и, уткнувшись в тяжелую обшитую деревянными панелями дверь, обнаружил, что она плотно закрыта. Я мягко постучал – ровно три раза, ритмично выбивая костяшками собственное имя.

– Да?

Я отступил назад.

– Эм? – позвал я. – Это ты?

– Нет, – ответила Эмили.

Я повернул ручку. Дверь была не заперта. Все, что мне нужно было сделать, – немного надавить на дверь и войти. Вместо этого я беззвучно вернул ручку в прежнее положение и осторожно разжал пальцы. Я стоял, тупо глядя на закрытую дверь.

– Дорогая, я… кхе… очень хочу пи́сать… – Я сглотнул слюну, понимая, что уже сам вопрос, который я собирался задать, означает, что между нами больше нет атмосферы доверия и интимности, обычно существующей между мужем и женой. – Можно мне… ничего, если я войду?

За дверью послышался всплеск воды, отразившийся от стен приглушенным эхом.

– Я принимаю ванну.

– Понятно, – сказал я, обращаясь к закрытой двери, и прижался к ней вспотевшим лбом. Я услышал, как Эмили чиркнула спичкой, закурила и сердито выдохнула дым. Мысленно сосчитав до десяти, я отступил назад, прошел по коридору, спустился вниз и вышел во двор.

Я пересек двор и зашагал по дороге в сторону Киншипа, поглядывая на сплетенные у меня над головой ветви вязов, в поисках дерева, зараженного голландским грибком, на ствол которого можно спокойно пописать в такой праздничный день, как сегодня, не опасаясь, что мой поступок будет выглядеть недостаточно кошерным. Воздух был холодным и осклизлым, как влажное днище старого баркаса, и хотя отказ моей жены, – впрочем, вполне понятный, – не позволившей мне увидеть ее обнаженное тело, обидел меня, а сердце в груди болезненно сжималось при мысли, что, вероятно, я больше никогда не увижу мою Эмили обнаженной, – я все же радовался возможности уйти из дома; приятно было шагать в одиночестве, чувствуя, как в животе, словно мощный кулак, наливается свинцовой тяжестью переполненный мочевой пузырь.

Аллея делала плавный поворот, дойдя до него, я увидел мою золовку, уныло бредущую вдоль обочины футах в пятидесяти впереди меня. Дебора была закутана в прозрачное малиновое одеяние, подол которого волочился по гравию, точно королевский шлейф. Она помахивала правой рукой с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой и что-то тихонько напевала себе под нос мягким печальным фальцетом: мне показалось, что это была песня скорби из «Whole Lotta Love». Я понимал, что должен оставить Дебору в покое, позволив ей предаваться своим фантазиям, но я был расстроен и смущен поведением Эмили и помнил, что в прошлом бывали случаи, когда советы моей золовки, всегда странные и совершенно бесполезные, вроде туманных предсказаний какой-нибудь полоумной прорицательницы, тем не менее настолько ошеломляли меня, что в душе рождалось столь желанное чувство надежды. Услышав шорох гравия под моими ногами, Дебора обернулась.

– Как странно, – сказал я вместо приветствия.

– Привет, Док.

– Обалденное платье. – Одеяние Деборы было расшито серебристыми блестками. Очевидно, художник, работая над рисунком, стремился добиться эффекта флуоресцирующей ряби, которая возникает, если крепко зажмурить глаза и изо всей силы надавить пальцами на веки. При взгляде на женщину в таком наряде у вас неизбежно возникнет мысль, что это вообще единственная приличная вещь в ее гардеробе.

– Нравится? Это индийское платье. – Дебора с размаху приложилась к моей щеке плотно сжатыми губами – по ее версии это считалось поцелуем, затем последовало энергичное рукопожатие, от которого у меня заломило пальцы. – Что ты называешь странным?

– Эмили не позволила мне зайти в ванную комнату пописать. Она там принимает ванну.

– Еще бы. Док, Эмили сама писает кипятком. До нее дошли кое-какие слухи о твоих проделках. – Док – это было прозвище, придуманное Деборой много лет назад. Все началось с того, что в ее устах Трипп звучало, как Грипп, затем к моей новой фамилии, естественно, добавился титул доктора, вскоре Доктор Грипп трансформировался в Гриб, что, учитывая мою комплекцию, по всей вероятности, было неизбежным. На каком-то этапе она решила вовсе обходиться без фамилии, а потом из Доктора я незаметно превратился просто в Дока. А поскольку у меня всегда имелся приличный запас «лекарственной» травки и иных «пилюлек», то прозвище в конце концов прижилось. Как я уже говорил, Дебора была не в ладах с английским, и я полагал, что еще счастливо отделался: метаморфозы, происходившие со словом «трипп», могли привести к гораздо более серьезным последствиям, чем невинное Док. – Ублюдок, – она ласково двинула меня кулаком в живот, – мерзкая скотина.

– Эмили слышала о моих проделках? – переспросил я, не обращая внимания на ее брань. Что мне всегда нравилось в Деборе, так это ее естественно-грубоватая манера общения с мужчинами вообще и со мной в частности. Когда она прибыла к берегам Америки, в ее скудном багаже имелся лишь небольшой запас из пяти-семи самых популярных английских ругательств, – с постоянством, вызывающим умиление, она пользовалась ими по сей день; также в память о своей далекой родине Дебора хранила гирлянду из засохших орхидей и древнюю окаменевшую плитку белого шоколада, которой сиротский приют снабдил свою воспитанницу, чтобы она могла перекусить в дороге, прекрасно понимая, что ей предстоит путешествие на другой конец света. – Интересно, и как же до нее дошли эти слухи?

– Думаешь, я сказала?

– Мне все равно. Лучше скажи, как у тебя дела?

Я протянул руку и осторожно убрал прядь волос, закрывавшую правый глаз Деборы. Она качнула головой и отвернулась. У Деборы были чудесные волосы, которыми она старательно прикрывала свое невзрачное лицо, делавшееся от этого еще более некрасивым. Дебора ненавидела свой нос, считая его похожим на картошину и одновременно слишком маленьким. Нос получил оригинальное, но, по моему мнению, незаслуженно обидное прозвище «недоношенный пудинг». Ее темные выразительные глаза можно было бы назвать красивыми, если бы они не косили так сильно. Кривые зубы Деборы напоминали мелкие зернышки на конце кукурузного початка.

– Ты что-нибудь знаешь об обезьянах? – спросила Дебора, глядя куда-то в сторону.

– Не так много, как хотелось бы [23]23
  «Обезьяна» – наркоман (амер. сленг).


[Закрыть].

– Как ты считаешь, их можно держать дома? Я вот подумываю, не завести ли мне беличью обезьяну. Знаешь, такой маленький смешной засранец, которого можно посадить на плечо и всюду носить с собой. Ты что-нибудь знаешь о беличьих обезьянах?

– Слышал только, что они часто убивают своих хозяев.

Дебора улыбнулась, показав мне свои кривые зубы.

– Док, ты мне нравишься, несмотря на все твои проделки. – В голосе Деборы слышался обычный оттенок скрытого лицемерия. Как и у большинства людей, научившихся свободно говорить на иностранном языке, но сохранивших при этом едва уловимый акцент, все фразы, которые она произносила, звучали слегка фальшиво. – И я хочу, чтобы ты это знал. Все считают тебя подлецом и сволочью – все, только не я. То есть я тоже так считаю, но ты мне все равно нравишься.

– Благодарю, – я улыбнулся и изящно шаркнул ногой. – Дебби, мне еще не приходилось встречать человека, который бы так плохо разбирался в людях.

– Да, что правда, то правда. – На мгновение взгляд Деборы затуманился. Ее последний муж, наполовину кореец, по имени Элвин Блюментоп, за которым она была замужем в течение целого года, дантист по профессии и игрок по призванию, наделал долгов, был жестоко избит кредиторами, а два дня спустя его арестовали по обвинению в неуплате налогов, судили и отправили в федеральную тюрьму Мэрион. Тот факт, что Дебора влюбилась в него и вышла замуж, почти наверняка гарантировал дантисту столь печальный финал. – Спасибо, Док, большое спасибо, что напомнил.

Она уронила на землю недокуренную сигарету, просто разжала пальцы и отпустила, словно устала ее держать. Внешне Дебора выглядела гораздо более жестким и уверенным в себе человеком, чем Эмили, и я постоянно забывал, – вернее, меня все время сбивал с толку этот нарочито беззаботный тон и немного чокнутый вид моей золовки, – что на самом деле ее очень легко обидеть. Я наступил на окурок и растер его подошвой.

– Ах, какой джентльмен, – фыркнула Дебора. – Итак, она не пустила тебя в ванную.

– Да, и не захотела со мной разговаривать.

– Она что же, вообще ничего тебе не сказала?

– Ничего. Правда, я постоял под дверью всего минут двадцать.

– А потом пошел сюда, чтобы пописать?

– Ага. – Я направился к ближайшему дереву, у которого, как мне показалось, был достаточно больной вид. – Не возражаешь?