Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– А ты покажешь мне свою сосиску?

– А то. – Я спрятался за стволом дерева и расстегнул брюки. – У тебя есть карандаш?

– Нет. Зачем тебе карандаш?

– Хочу пририсовать моей сосиске симпатичные глазки и ротик – специально для тебя.

– Разве у червяков бывают симпатичные лица?

– Ну вот, теперь ты меня обижаешь.

– Док, – Дебора кашлянула, – сколько раз ты был женат?

– Три.

– Я тоже три раза выходила замуж.

– Угу. Счет равный.

– Могу поклясться, двух предыдущих ты тоже обманывал.

– Ну, вроде того.

– И после этого ты будешь говорить, что я плохо разбираюсь в людях?!

– Ха! – Покончив со своими делами, я застегнул брюки и вышел на дорогу. – Итак, Дебби, ты ушла из дома, чтобы прогуляться со своей беличьей обезьяной, а чем еще ты тут занималась? Изображала бегство из Египта?

– Так просто, бродила… ну, заодно проверяла, нет ли чего интересного под засохшим коровьим дерьмом.

– Искала грибы? – Она кивнула. – Нашла что-нибудь? – Снова кивок. – И? Ты их съела?! – Она взглянула на меня исподлобья, в лучах заходящего солнца казалось, что ее глаза с расширенными зрачками светятся безумным блеском, лицо оставалось неподвижным и бесстрастным. – О, господи, Дебби, ты с ума сошла!

Она ущипнула меня за локоть и расплылась в улыбке:

– Что, испугался? Признавайся, здорово я тебя напугала? – Она запустила руку в карман и вытащила горсть серых сморщенных грибов. – Собрала на всякий случай, вдруг наш праздник затянется и станет совсем невмоготу. – Она ссыпала грибы обратно в карман и, пошарив в другом кармане, достала пачку сигарет. Дебора курила отвратительные корейские сигареты без фильтра под названием «Чен мей чонг», которые стоили ей в два раза дороже, чем пачка любых приличных американских сигарет; едкий дым напоминал запах паленой шерсти африканского бородавочника.

– Как только я увидела Эмили, – Дебора закурила и уставилась на пламя спички своими дико косящими глазами, – мне сразу стало ясно, что она приехала с какими-то очень важными новостями. Ну, ты знаешь, когда Эмили взволнована, у нее все лицо собирается в комок и под носом появляются такие мелкие морщинки.

– Угу.

– Я даже подумала, уж не собирается ли она сказать, что беременна.

– Забавно. – Я кашлянул – почему-то у меня вдруг ни с того ни сего пропал голос.

– Что забавно?

– Ничего.

– Нет уж, продолжай, раз начал.

Я не особенно доверял Деборе, и у меня не было никаких оснований считать, что она относится ко мне с большим доверием. Оставаясь наедине, мы оба чувствовали себя скованно и, чтобы скрыть неловкость, постоянно обменивались колкостями и называли друг друга разными забавными прозвищами; разговаривая, мы обычно переминались с ноги на ногу и курили, внимательно наблюдая за кольцами дыма, выплывающими изо рта собеседника. Отчасти это была напряженность, возникающая при общении людей, которые относятся друг к другу с некоторой долей подозрительности, но главным образом причина заключалась в том, что каждый из нас знал самые интимные секреты другого и мы оба понимали, что знаем их, хотя никогда не делились своими тайнами. Другими словами, я был мужем ее сестры, а она – моей золовкой.

– Женщина, о которой идет речь, – начал я после небольшой паузы, – та женщина, о которой ты ничего не говорила Эмили…

Дебора вытянула губы трубочкой и выдохнула длинную сероватую струйку дыма, направив ее в сторону Питсбурга.

– Ректор, – уточнила она.

– Она беременна.

– Ни фига себе. Эмили знает?

– Нет пока. Я сам только вчера узнал. Собственно, поэтому я и приехал.

– Хм. Ты собираешься объявить об этом за праздничным столом?

– Отличная мысль.

Дебора покачала головой, бросила на меня косой взгляд и снова отвернулась. Глядя поверх моего плеча, она ухмыльнулась и сняла с губы прилипшую табачную крошку.

– Если не ошибаюсь, ректор… твоя подруга, она замужем?

Я кивнул:

– За деканом нашего факультета. Он считается моим начальником.

– И она собирается оставить ребенка?

– Не думаю. Нет. Надеюсь, что нет.

– Тогда не говори Эмили.

– Но я должен.

– Никому ты ничего не должен. Во всяком случае, не сегодня. Черт возьми. Док, зачем спешить? Просто подожди немного. Посмотри, как станут развиваться события. Да и вообще, зачем беспокоить Эмили, если все равно никакого ребенка не будет? Ты же понимаешь, как сильно она расстроится.

Я был удивлен. Хотя я знал, что сестры довольно близки, мне редко приходилось видеть, чтобы она проявляла столь явную заботу об Эмили. Дебора, которая попала в семью Воршоу последней, с самого начала повела себя так, как будто она имела дело с незнакомцами, пускай добрыми и ласковыми, но все же недостойными ее внимания, словно они были кучкой неотесанных рыбаков, которые спасли благородную даму – единственную жертву, оставшуюся в живых после крушения королевской яхты. Она мягко коснулась моего плеча, и я подумал, что, возможно, в словах Деборы есть доля здравого смысла. И правда, зачем еще больше расстраивать Эмили, разве она мало страдала, узнав о моих похождениях? Но, вспомнив, что доводы, позволяющие избежать неприятных сцен, всегда казались мне крайне разумными, я решительно тряхнул головой:

– Нет, я должен все рассказать Эмили. Я обещал.

– Кому обещал?

– …Э-э… себе.

«Тоже мне, клятвопреступник, – читалось в ее взгляде. – Одним невыполненным обещанием больше, одним меньше, какая разница?»

– Ты собираешься остаться ночевать?

– Не знаю. Скорее всего, нет. Посмотрим, как пойдут дела.

– Тогда разреши мне поговорить с Эмили.

– Нет! – Я уже пожалел, что вообще завел с ней этот разговор. Дебору, как и любую старшую сестру, несмотря на всю ее заботу об Эмили, распирало вполне понятное желание увидеть, как у младшей сестрички отвиснет челюсть, а глаза наполнятся ужасом. – Боже мой, Дебби, ты должна поклясться, что никому не скажешь. Пожалуйста! Я еще и сам ничего не решил.

– Так вот чего ты ждешь, – сказал Дебора, глядя на меня как на безнадежного тупицу, – когда твое решение само созреет?

– Да иди ты к черту, – махнул я рукой. – Не переживай, я все решу и со всеми поговорю, только не надо на меня давить. Дебби, ты обещаешь, что будешь молчать?

– Клянусь. – Мягкий корейский акцент Деборы придал фразе особую искренность.

– Отлично. – Я кивнул спокойно и твердо, делая вид, что верю ее клятве.

– О господи, Док, и как ты ухитряешься вечно вляпаться в какое-нибудь дерьмо?

Я сказал, что не знаю, и, повернувшись, тоскливо посмотрел на дом.

– Ладно, пожалуй, пора идти выручать Джеймса, пока Фил не растерзал его в своем подвале. Ты идешь?

Она замешкалась на секунду, словно собиралась еще что-то добавить, но потом просто кивнула и пошла вслед за мной. Мы некоторое время молча шагали по дороге, прислушиваясь к хрусту гравия под нашими ногами.

– Кто он? – спросила Дебора. – Этот твой Джеймс.

– Мой студент.

– Хорошенький.

– Дебби, пожалуйста, оставь его в покое.

– Он сказал, что ему нравится мое платье.

– Неужели так и сказал? – Я окинул Дебору критическим взглядом. – Просто он очень вежливый мальчик.

– Вежливый?.. Ах ты… сволочь, – выпалила Дебора, на этот раз ругательство звучало вполне серьезно. Я понял, что снова обидел ее. Дебора резко остановилась и, опустив голову, окинула взглядом свое малиновое одеяние. – Ужасное платье, да?

– Нет, Дебби, я совсем не то имел в виду..

– Невероятно! И как я могла купить такое кошмарное платье? – В голосе Деборы послышались визгливо-истеричные нотки. – Нет, ты только посмотри!

– Я смотрю, и мне кажется, что это очень красивое платье. Дебби, ты выглядишь как настоящая королева.

Она возмущенно засопела, распахнула калитку и, промчавшись по дорожке, влетела на крыльцо. Однако не вошла в дом, а остановилась на ступеньках. Подойдя к крыльцу, я понял, что она всматривается в свое отражение, искаженное рифленым стеклом двери.

Брови Деборы сошлись на переносице.

– Пойду переоденусь, – объявила она. Ее голос дрогнул. – Я похожа на одичавшего хиппи. Ужас, не платье, а какой-то цирковой шатер.

Я попытался утешить Дебору и мягко коснулся ее плеча. Но она грозно фыркнула, сбросила мою руку и рванула на себя дверь. Ворвавшись в дом, Дебора пулей пронеслась через кухню и сердито затопала по лестнице. Двигаясь у нее в фарватере, я попал в черный потрескивающий электрическими разрядами воздушный поток, который затянул меня в прихожую и протащил до самой кухни. Мари, в нарядном платье, полностью готовая к празднику, стояла у плиты и неторопливо помешивала ложкой в металлическом котелке, где кипел бульон с клецками из мацы. Она повернулась ко мне и вопросительно вскинула брови.

– Просто прикидываю, как бы получше начать мирный вечер в семейном кругу, – пояснил я и мило улыбнулся.

* * *

Я отправился в подвал спасать Джеймса Лира. Спустившись вниз, я обнаружил его стоящим лицом к лицу с Филом Воршоу, который сжимал в руке ракетку для пинг-понга. Они играли в пиво-понг.

Игра, придуманная Филом в дни его буйной молодости, стала своего рода шутливым ритуалом посвящения, который проходили появлявшиеся в доме поклонники его сестер и все остальные гости мужского пола; в свое время не избежал этой печальной участи и ваш покорный слуга. По общему мнению семьи Воршоу, трудный переходный возраст и буйная молодость Фила сильно затянулись, но в конце концов он все же остепенился и теперь вспоминал о своих хулиганских проделках и предавался неумеренным возлияниям, только приезжая в Киншип, когда можно было оставить машину во дворе и несколько дней не садиться за руль. Подозреваю, что возможность расслабиться и немного пошалить делала эти визиты в родной дом более-менее сносными. Я уселся на верхней ступеньке лестницы, как на трибуне стадиона, и стал следить за игрой.

– Эй, Джеймс, полегче на поворотах, – предупредил я.

– Ничего, он в полном порядке, – сказал Фил и, театрально взмахнув ракеткой, послал шарик точно в цель – он запрыгал по столу и плюхнулся в стакан с пивом, стоящий возле сетки на половине Джеймса Лира. – Джеймс отличный партнер, – Фил растянул губы в коварной улыбке. – Давай, малыш, твой удар.

Джеймс послушно взял пластиковый стаканчик, до краев наполненный пивом, выудил из него шарик и одним долгим глотком, который дался ему не без некоторого усилия, осушил стакан до дна. Когда с пивом было покончено, он с гордостью показал мне пустой стакан. На лице Джеймса застыла бессмысленная улыбка, как у ребенка, который, оказавшись за общим столом, пытается выглядеть взрослым и, набив полный рот сырых устриц, вымученно улыбается окружающим.

– Привет, профессор Трипп, – сказал он.

– Сколько уже?

– Это второй.

– Третий, – поправил Фил, обходя стол, чтобы снова наполнить стакан Джеймса. Очередную банку «Пабста» он достал из мини-холодильника, стоявшего в углу его бывшего убежища, также оборудованного хорошим домашним баром. Джеймс тем временем изящно-непринужденным жестом опытного игрока обтер шарик подолом моей фланелевой рубашки. Его волосы, освободившись от бриолинового плена, топорщились в разные стороны, как у сумасшедшего, а сам он превратился в одну сплошную глуповатую ухмылку, глаза Джеймса сияли, точно так же они сияли вчера, когда мы ворвались, задыхаясь от бега и хохота, в вестибюль Тау-Холла. Несомненно, он чудесно проводил время в подвале Фила и от всей души наслаждался игрой в пиво-понг. Я видел, что в будущем алкоголь станет для него серьезной проблемой.

– Итак, что случилось с твоей машиной? – вежливо поинтересовался Фил. – Чья это задница отпечаталась на капоте?

– Да так, один парень приложился.

Я рассердился на Фила за то, что он вовлек беднягу Джеймса в свой дурацкий пиво-понг. Однако злиться на него всерьез не имело смысла. Таким уж он уродился, Фил Воршоу – король хаоса и мастер крученых мячей во всех смыслах этого далеко не спортивного термина. Он прибыл из Кореи в 1965 году, имея репутацию самого резвого и непредсказуемого хулигана Судоуского детского дома, что моментально подтвердилось, когда мальчик начал, впрочем, не всегда преднамеренно, бить стекла и гонять соседских детей, вынуждая их спасаться на деревьях, откуда они не могли спуститься самостоятельно. Его карьера малолетнего вандала продолжилась в средней школе Олдердиса, где за первые четыре месяца он, вооружившись набором маркеров под названием «Волшебная радуга», расписал все горизонтальные и вертикальные поверхности Сквирилл-хилла, Гринфилда и Южного Окленда таинственными символами; специалисты-криптологи, проведя тщательный анализ, пришли к выводу, что это было корейское имя, данное Филу Воршоу при рождении, написанное на языке его далекой родины. Служба в Панаме и на Филиппинах стала для него настоящим раем, где ему не приходилось сдерживать свой буйный темперамент; после женитьбы Филу Воршоу потребовалось еще несколько лет, чтобы успокоиться и приспособиться к мирной жизни на военной авиабазе в Абердине.

– Парень? Какой парень?

– Парень по имени… – я покосился на Джеймса, – Вернон Хардэппл.

Фил коварным броском отправил шарик на половину соперника, но слишком сильно закрутил его и не попал в стакан Джеймса.

– Хард-эппл? [24]24
  Букв.: жесткое яблоко; Фил удивлен, поскольку у него возникает ассоциация с идиоматическим выражением, имеющим противоположный смысл: «трухлявое яблоко» – человек «с гнильцой».


[Закрыть]

– Он был матадором, – пояснил Джеймс, даже не взглянув в мою сторону, и приготовился к броску. – Ноль-девять. – Картинно размахнувшись, он ввел шарик в игру.

– Матадор по имени Вернон Хардэппл?

– Он был женат на мексиканке, – сказал я. – Долгое время жил в Акапулько, там и научился искусству матадора.

– Но она бросила его. – Джеймс отбил подачу Фила и отправил шарик в дальний угол подвала, где стояла картонная коробка со старыми подшивками «Спортивного вестника». – Ноль-десять. Подозреваю, что после этого он стал рассеянным и, работая на арене, позволял себе некоторую небрежность.

– И бык выпустил ему кишки? – спросил Фил.

– Нет, просто сбил с ног, – сказал я. – Перелом бедра, и все – конец карьере.

– Так что теперь Вернон сражается с машинами на парковке возле «Хай-хэта», – закончил Джеймс. – Твоя подача.

– Знакомое название. – Фил точным ударом послал шарж через сетку, он скользнул по кромке стакана и лишь чудом не плюхнулся внутрь. Фил был настоящим виртуозом пиво-понга. – Одиннадцать-ноль. Все еще захаживаешь в старый добрый «Хай-хэт»?

– Иногда.

Неожиданно меня охватило какое-то смутное беспокойство по поводу вчерашнего инцидента с Верноном Хардэпплом. Почему он сказал, что машина принадлежит ему, назвав при этом номерной знак и определив цвет высокопарным «голубая хвоя», – странно, я-то всегда считал, что мой «гэлекси» имеет изумрудно-зеленый оттенок, напоминающий цвет брюшка навозной мухи. Сейчас, оглядываясь назад, я начал думать, что он вполне мог говорить правду и машина действительно принадлежит ему. Счастливчик Блэкмор утверждал, что выиграл ее в карты, но эта версия всегда казалась мне маловероятной, учитывая тот факт, что все последние годы Счастливчик находился в умопомрачительно длинной, уходящей в черную бесконечность вселенной полосе неудач. Получив ключи от «форда», я целую неделю ждал, когда он принесет документы на машину, пока не узнал от одного из его коллег, работавших в «Пост-газетт», что Блэкмор убыл в Голубые Холмы Мэриленда, поправлять окончательно съехавшую «крышу».

– А тот громила с руками-кувалдами все еще стоит у входа? Как его – Клеон? Клемент?

– Клемент. Все еще стоит.

– У парня бицепсы по двадцать два дюйма каждый. Сам измерял.

– Клемент позволил тебе измерить его бицепсы?

Фил пожал плечами:

– Я выиграл у него пари. – Фил украдкой покосился на меня и сделал очередную подачу, послав шарик мимо стакана Джеймса. – Да, Грэди, – двенадцать-ноль, – я слышал, ты прихватил для нашего Песаха особый сорт петрушки.

– Угу, есть кое-что. – Я строго посмотрел на Джеймса. Он покраснел. Я представил, как Джеймс, польщенный вниманием Фила, хвастался тем, какой он заядлый курильщик и какие ему требуются лошадиные дозы марихуаны, чтобы слегка прибалдеть. – В машине.

– И?

– И… что? – спросил я, складывая руки на груди.

Фил ухмыльнулся и вдруг издал притворный вопль ужаса, когда Джеймс совершенно случайно ухитрился попасть в цель. Он подхватил свое пиво и многозначительно повел бровями, глядя на меня поверх кромки стакана.

– Ах, вот ты о чем, – протянул я неуверенным тоном, изображая обычное для наркомана легкое замешательство и сомнение по поводу перспективы получить лишнюю дозу кайфа. – Ну, если хочешь, давай. – Умирая от желания свернуть хороший толстенький косячок и поскорее затянуться, я поднялся и собрался открыть дверь подвала. Фил решительно швырнул ракетку на стол.

– Игра ок… ик!.. окончена? – разочарованным голосом спросил Джеймс.

– Пора отлить, – сказал Фил. – Вы пока поднимайтесь. Встретимся наверху.

– Джеймс, пойдем со мной. – Я распахнул скрипучую дверь подвала и начал карабкаться по лестнице, наклоняя голову, чтобы паутина не лезла в глаза. Прежде чем я успел выбраться наружу, стоявший внизу Джеймс подергал меня за брючину.

– Грэди, – позвал он, – Грэди, смотри. – Я дал задний ход и, пятясь, спустился обратно в подвал. Он потянул меня за рукав и показал на низкую покосившуюся конструкцию из шершавых досок, обтянутых мелкой проволочной сеткой. Она занимала весь правый угол подвала и распространяла отвратительный запах давно не чищенного мусорного ведра. – Змея, – прошептал Джеймс.

Внутри этого импровизированного детского манежа лежала длинная толстая ветвь засохшего вяза, покрытая чешуйчатым узором, напоминавшим оплетку электрического провода. Это был мистер Гроссман – девятифутовый удав, который, к огромному сожалению всех членов семьи Воршоу, проживал с ними под одной крышей в течение двенадцати лет. Фил выиграл его на ярмарке, когда учился в последнем классе школы. Следующей осенью он ушел служить в армию, оставив удава на попечение родителей. Уже тогда мистер Гроссман был немолодым удавом, ветеринары предсказали ему скорую смерть, в радостном предвкушении которой Айрин Воршоу и провела последние годы, поскольку Фил Воршоу, обещавший забрать удава, каждый раз забывал о своем питомце и уезжал без него. Таким образом, мистер Гроссман до сих пор спокойно жил в своем загоне, регулярно убегая из него с помощью разных ухищрений, свойственных его змеиной натуре, терроризировал цыплят Айрин и оставлял кучки невероятно вонючего помета, раскладывая их по всему дому в каком-то одному ему понятном художественном беспорядке.

Я похлопал Джеймса по плечу:

– Верно, малыш, это змея.

Джеймс присел на корточки возле загона, просунул палец сквозь проволочную сетку и почмокал губами, послав мистеру Гроссману воздушный поцелуй. Змей едва заметно шевельнул головой.

– Мне кажется, я ему очень нравлюсь, – сказал Джеймс.

– О, да, очень, – согласился я, пытаясь припомнить, приходилось ли мне когда-нибудь прежде видеть, чтобы Гроссман подавал столь явные признаки жизни. – Точно, он в восторге от тебя.

Мы с Джеймсом выбрались из подвала, стряхнули с бровей и губ прилипшие нитки паутины и, обойдя дом, направились к моей машине. Вечерело. В небе над Огайо тянулся длинный шлейф перистых облаков, подкрашенных последними лучами заходящего солнца в розовато-фиолетовые тона. Воздух был влажным, покрытая росой трава мягко поскрипывала под нашими ногами. Пахло навозом и жареным луком, который в этот праздничный вечер полагалось готовить на курином жире. Из сарая донеслось низкое протяжное мычание – корова жаловалась на горькую жизнь. Когда мы подходили к машине, Джеймс, к моему величайшему изумлению, вдруг издал разбойничий вопль и, промчавшись скачками оставшиеся футов десять, ухватился обеими руками за верхнюю кромку двери, сделав вид, что собирается перемахнуть через борт и плюхнуться на переднее сиденье. Мне казалось, что его рост вполне позволял совершить лихой прыжок, и траектория полета, на мой взгляд, была выбрана верно, но в последний момент он остановился и, подпрыгнув на месте, прочно приземлился обеими ногами на траву. Джеймс обернулся, его лицо было очень серьезным.

– Я отлично провожу время, профессор Трипп.

– Рад за тебя. – Я немного оттеснил его и наклонился, чтобы открыть крышку бардачка. Достав заветный пакетик и папиросную бумагу, я разложил принадлежности для свертывания косячка на изуродованном капоте моего несчастного «гэлекси» и взялся за дело.

– Они симпатичные люди, – сказал Джеймс. – А этот Фил – классный парень.

Я улыбнулся.

– Классный.

– Правда, немного туповатый.

– Есть немного. Но все равно классный.

– Именно такого брата мне всегда хотелось иметь, – тоскливо-мечтательным голосом проговорил Джеймс.

– Если ты выберешь верную тактику, то, вполне возможно, он станет твоим братом. На их территории все еще действует принцип открытых границ.

– Послушай, Грэди, у тебя ведь нет твоей собственной семьи, ну, как у всех обычных людей?

– Нет, как у обычных людей, нет. В родном городе осталась пара тетушек, которых я никогда не навещаю. – Я туго натянул концы бумаги, расправил ее и прижал двумя пальцами. – А еще есть семейство Вандер, черт бы их побрал.

– Семейство Вандер?

– Три брата, герои моей книги. Они стали чем-то вроде моих собственных братьев. – Я потянул носом и порывисто всхлипнул. – Вот и вся моя семья.

– Эй, Грэди, знаешь, а ведь у меня та же самая история! – Он вскинул руку, шлепнул себя по лбу и трагически покачал головой. – О, бедные мы, бедные сиротки! – запричитал Джеймс.

Я расхохотался:

– Малыш, да ты пьян.

– Как же тебе повезло! – Он окинул дом долгим взглядом.

– Ты так считаешь? – Я провел языком по клейкой полоске на кромке бумаги, у нее был приятный сладковатый вкус.

Наши взгляды встретились, и я с удивлением увидел в его глазах нечто похожее на жалость.

– Грэди, ты помнишь, что тот парень, писатель, говорил о двойнике? – спросил Джеймс, глядя на отпечаток задницы на капоте моей машины. – Что он вроде бы постоянно вмешивается в его жизнь и устраивает дикий хаос, чтобы писателю было о чем писать. Думаешь, все это чепуха?

– Нет, – сказал я, – боюсь, что нет.

– Я тоже, – он тяжело вздохнул.

– Грэ-эди! Дже-эймс! – раздался голос Айрин. Она стояла на крыльце и махала нам рукой. – Пора начинать!

– Идем! – крикнул Джеймс. – Насколько я понимаю, Фила ждать бесполезно.

– Бесполезно. – Я ухмыльнулся. – Видишь ли, становясь таким старым, солидным и к тому же женатым человеком, как он, ты уже не можешь шалить, когда вздумается, и тебе трудно улизнуть из дома, чтобы выкурить с друзьями косячок.

– Словом, когда ты становишься мужем…

– Верно, мужем… – Я зажег сигарету и сделал первую длинную затяжку, вдохнув легкий, пахнущий сосновой смолой дым. Затем протянул сигарету Джеймсу: – Держи.

– Я тоже должен затянуться?

– Давай, не трусь.

– Ладно. – Джеймс взмахнул зажатой между пальцами сигаретой, словно это был бокал с вином, и провозгласил тост: – За братьев Вандеров! – Он решительно поднес сигарету к губам, глубоко затянулся и тут же закашлялся, скрывшись в клубах дыма. – Я не уверен, что эта штука мне нравится, – сказал он сквозь слезы.

– Почему?

– Потому что мне начинает казаться, что все происходящее уже произошло пять минут назад.

– Так и есть.

Джеймс сделал еще одну маленькую затяжку и задержал дыхание, позволив дыму заполнить его легкие. Он снова окинул взглядом косоглазый дом Ирвина Воршоу, посмотрел на длинный побег жимолости, небрежно свисающий с козырька над парадным крыльцом, и на силуэты людей, мелькающие за ярко освещенными окнами.

– По-моему, я счастлив, – проговорил он таким безжизненным тоном, что я даже не счел нужным реагировать на его высказывание.

* * *

Как человек, исповедующий иудаизм, Эмили была не более чем нерадивым участником отдельных ритуалов, который время от времени вдруг вспоминает о своих обязанностях верующего; я, рассеянный наблюдатель, перед которым из года в год проходила череда религиозных еврейских праздников, подчиняющихся причудливому лунному календарю, со всеми их путаными правилами и туманным смыслом, относился к ним, как бейсбольный болельщик к важнейшим отборочным матчам, проводимым по сложной, не поддающейся пониманию простого смертного системе. Но я всегда был неравнодушен к Песаху. Мне нравились невинное жульничество и озорство, являющиеся неотъемлемой частью процесса приготовления праздничной трапезы, когда самый обычный «хлеб наш насущный», повинуясь законам Песаха, чудесным образом приобретает многообразие форм и вкусов – пирожные из мацы, фарш из мацы, пудинг из мацы, лапша из мацы – маца напоминает маленького скромного зверька, который в изобилии водится в лесах и саваннах и которого индейцы ценят за мясо, шкуру, кости, внутренние органы и целебный жир. Мне нравилась изобретательность иудейской религии, которая прилагает массу усилий, чтобы отыскать лазейки в собственных безумных законах; мне нравились те ее постулаты, которые, в моем понимании, определяли отношение к Богу, и вся эта вековая возня с Его проклятиями, и своевольное обращение с Его указаниями и распоряжениями, и Его пристрастие к запаху жареного мяса, причем Он признает только лопаточную часть. И вдобавок ко всему я обнаружил, что меня всякий раз посещает чувство огромного, ни с чем не сравнимого удовлетворения просто от того, что я сажусь за большой стол и провожу несколько часов за странной трапезой, состоящей из дикого количества петрушки, куриных ножек на косточках, бесконечной мацы, крутых яиц и соленой воды, в компании симпатичных евреев, трое из которых корейцы. Меня утешала мысль, что хотя я ничего не добился в этой жизни и не достиг тех высот, о которых мечтал в юности, но, по крайней мере, одно мое желание исполнилось: празднование иудейской Пасхи уводило меня если не в реальные, то в воображаемые просторы, подальше от тех мест, где я родился и вырос.

В моем родном городе было всего семь евреев. Пятеро из них принадлежали семейству Глаксбрингеров: древний старик мистер Льюис П., который во времена моего детства уже отошел от дел и, передав основной бизнес сыну, сидел в отделе «Нумизматики и филателии» большого универмага на Пикман-стрит, основанного им лет пятьдесят назад; его сын Морис, жена Мориса, чье имя я забыл, и их дети – Дэвид и Леона. Шестым был мистер Каплан, владелец аптеки, он появился в нашем городе, когда я учился в начальной школе. И красивая рыжеволосая женщина, жена одного из преподавателей колледжа Коксли, которая посещала епископальную церковь и праздновала Рождество, но все в городе знали, что ее девичья фамилия была Кауфман. Затем мой отец убил Дэвида Глаксбрингера, и евреев стало шестеро. Я часто задавал себе вопрос, не было ли мое решение жениться на Эмили Воршоу отчасти продиктовано желанием возместить эту ужасную потерю в счете. Воршоу тоже потеряли сына; когда я впервые оказался за их праздничным столом, где сидели Ирвин, Айрин, Дебора, Эмили, Фил и дядюшка Гарри (брат Ирвина, через год скончавшийся от рака простаты), я стал седьмым участником седера.

В этом году нас было восемь человек. Это означало, что нам пришлось бы обедать в две смены, поскольку из-за неточности в архитектурных расчетах Ирвина, о чем Айрин напоминала ему при всяком удобном случае, столовая была слишком маленькой, чтобы мы все вместе могли усесться за один стол. Айрин пришлось задвинуть в угол кресла, оттащить в сторону журнальные столики и торшеры, чтобы мы могли втиснуться в гостиную, куда вы попадали прямо с улицы через парадный вход. Территория гостиной начиналась возле камина, который Ирвин сложил из серых закопченных камней, предварительно разобрав печку в какой-то заброшенной овчарне, и заканчивалась невероятно крутой и кривой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Воршоу перевезли в Киншип всю мебель из дома на Инвернесс-авеню; теперь большую часть времени они занимались тем, что переставляли ее с места на место и постоянно спотыкались о многочисленные скамеечки для ног, осыпая их жуткими проклятиями. Обставляя свой дом в Питсбурге, Воршоу отдали должное стилю «модерн», который в тот период переживал расцвет; в результате после переезда диваны и стулья, обтянутые мягкой черной кожей, журнальные столики на витых ножках и прочие абстрактные конструкции из стекла, тика и красного дерева оказались в доме, где полы были сделаны из еловых досок, а стены обшиты щербатыми сосновыми панелями со следами сучков и желтыми смоляными подтеками. Айрин постоянно грозилась выкинуть старую мебель и купить более подходящую, но они жили в Киншипе уже пять лет, и до сих пор ни один пуфик не был выставлен за порог. Мне всегда казалось, что в нежелании Айрин расстаться с вещами, которые напоминали об их прошлой жизни в Питсбурге, помимо сентиментальных чувств, скрывался некий жест молчаливого протеста.

Когда мы с Джеймсом вошли в гостиную, Ирвин уже занял свое место в дальнем конце стола спиной к камину. Как ведущий седера, он восседал на высоком стуле, подложив под себя диванную подушечку. Фил в белой крахмальной рубашке с застегнутым под самое горло воротником расположился по левую руку от Ирвина. Его стриженные ежиком волосы были смочены водой и старательно приглажены. Перед ними стояла коробка из-под обуви, доверху заполненная ермолками. Они перебирали шапочки и, читая надписи на подкладке, пытались восстановить в памяти события прошлого, связанные с различными праздничными церемониями. Я слышал доносившиеся с кухни голоса Айрин и Мари, женщины нервно перешептывались, убеждая друг друга, что все готово и для паники нет никаких причин. Однако сестер Воршоу в гостиной не было. Они обе находились наверху в спальне. Помогая друг другу одеваться, сестры сплетничали, советовались, о чем-то шептались и плели заговор. От дурного предчувствия у меня заныло в животе.

– Эндрю… Эй… Эйбрахам. – Ирвин держал на вытянутой руке маленькую круглую шапочку, заляпанную какими-то бурыми пятнами, и, щуря глаза, вглядывался в памятную надпись на подкладке. – Июль… число… непонятно, 1964 года. А-а, так это же твой кузен Энди.

– Не может быть.

– Может. Я отлично помню: мы поехали к ним в гости в Буффало. Точно, там еще были тучи комаров, нас чуть живьем не сожрали, ужас.

Фил посмотрел в нашу сторону, многозначительно ухмыльнулся и повел бровями, приглашая нас к столу.

– Хм, комары. – Он выудил из коробки помятую ермолку золотистого цвета. – Они вечно норовят забраться в нос. Ненавижу комаров. Привет, писатели, как дела?

– Отлично, – ответили мы с Джеймсом, хор получился не очень стройным. Мы втроем расхохотались. Ирвин удивленно вскинул глаза, пытаясь понять, в чем заключалась шутка, потом вытащил из коробки две шапочки и протянул одну мне, другую Джеймсу.

– Они лезли в нос, – сказал он, передавая Джеймсу черную ермолку, мне досталась шапка благородного голубого цвета, – в рот, – наметанный глаз Ирвина внимательно изучал наши лица, – в уши, они лезли везде. Пожалуйста, Джеймс, Грэди, это вам.