Текст книги "Вундеркинды"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Майкл Чабон
Вундеркинды

Посвящается Айлет

Пусть они думают что хотят, но я не собирался топиться. Я намеревался плыть до тех пор, пока не пойду ко дну, а это совсем не одно и то же.

Джозеф Конрад

Первый настоящий писатель, с которым свела меня жизнь, подписывал все свои произведения именем Август Ван Зорн. Он жил в отеле «Макклиланд», принадлежавшем моей бабушке. Его комната находилась в маленькой башне в левом крыле отеля. Август Ван Зорн преподавал английскую литературу в местном колледже Коксли, расположенном на противоположном берегу небольшой речушки Пенсильвания, которая делила наш город на две части. Его настоящее имя было Альберт Ветч, а занимался он, если мне не изменяет память, творчеством Уильяма Блейка; я помню висевшую в его комнате копию с гравюры поэта «Былые дни»; заботливо вставленная в рамочку картинка, укрепленная над старой деревянной вешалкой с разболтанными крючками и щербатой полкой для шляп, некогда принадлежавшей моему отцу, ярким пятном выделялась на выцветших обоях комнаты нашего постояльца.

Жена мистера Ветча уже несколько лет лежала в больнице, она так и не смогла оправиться после смерти сыновей: близнецам было лет по двенадцать, когда случилось несчастье – на заднем дворе их дома взорвался газовый баллон. Мне всегда казалось, что мистер Ветч начал писать отчасти для того, чтобы содержать ее в хорошей лечебнице, которая находилась на живописном берегу озера Эри. Он работал в жанре мистического триллера, из-под его пера выходили сотни леденящих душу историй, многие из рассказов появлялись в таких популярных в то время журналах, как «Таинственные истории», «Чудеса и загадки», «Черная комната» и других подобных изданиях.

Рассказы мистера Ветча были написаны в духе готических новелл Лавкрафта и проникнуты духом мрачного Средневековья. Их действие разворачивалось в маленьких городках Пенсильвании, жители которых имели несчастье поселиться в местах, облюбованных злобными пришельцами, или на останках языческих капищ, где некогда ирокезы совершали свои кровавые жертвоприношения. Однако несомненным достоинством его произведений была внешне бесстрастная манера повествования, сочетающаяся с тонкой иронией и причудливым, порой несколько витиеватым стилем, отголоски которого я впоследствии уловил в прозе Джона Колье. Обычно мистер Ветч творил по ночам. Непременными атрибутами его работы были перьевая ручка с черными чернилами, деревянное кресло-качалка и клетчатый плед, которым он оборачивал колени, а также бутылка бурбона, всегда стоявшая перед ним на столе. Если работа над очередным шедевром шла удачно, скрип его качалки был слышен во всех уголках спящего отеля. Бешено раскачиваясь взад-вперед, он твердой рукой вел своих героев к ужасному и неизбежному финалу, который является наказанием за неосторожное вторжение в потусторонний мир, населенный существами, имена которых не принято произносить вслух.

Однако после окончания Второй мировой войны спрос на дешевые ужастики постепенно упал, и слегка помятые за время долгого пути белые глянцевые конверты, на которых красовались потрясающие воображение адреса знаменитых нью-йоркских изданий, уже не столь часто появлялись на подносе для корреспонденции, стоявшем на пианино в гостиной моей бабушки; если быть точным, они совсем перестали приходить. Август Ван Зорн пробовал приспособиться к изменившейся ситуации и новым литературным веяниям. Он перенес действие своих историй с мрачных городских улиц в пригороды, добавил к сельскому колориту изрядную долю юмора и долгое время пытался, впрочем совершенно безуспешно, пристроить эти безжизненные произведения в «Сэтэдэй Ивнинг Пост». А затем – к тому моменту мне уже исполнилось четырнадцать, и я был достаточно взрослым, чтобы по достоинству оценить литературный талант нашего постояльца, доброжелательного, тихого и мягкого человека, не обделенного вкусом и потому испытывающего стойкое отвращение к собственным творениям, жившего со мной и бабушкой под одной крышей в течение последних двенадцати лет, – в одно дождливое воскресное утро Хонория Ветч бросилась в быструю речку неподалеку от лечебницы, ту самую речку, которая протекала и через наш город, чтобы в конце своего пути соединиться с желтоватыми водами Аллегейни. Ее тело так и не нашли. В следующее воскресенье, когда мы вернулись из церкви, бабушка послала меня наверх, отнести мистеру Ветчу поднос с завтраком. Обычно она делала это сама, считая, что ни мне, ни ему нельзя доверять: мы непременно затеем пустые разговоры и только бездарно потратим драгоценное время; но в тот день бабушка была сердита на нашего постояльца: утром он отказался идти в церковь, хотя было совершенно очевидно, что других, более важных дел у него нет. Итак, бабушка приготовила пару сандвичей с цыпленком и, водрузив угощение на поднос вместе с большим спелым персиком и томиком Библии, отправила меня в комнату постояльца, где я, вскарабкавшись по ступеням, и нашел его с маленькой круглой дырочкой в левом виске, медленно покачивающимся взад-вперед в своем скрипучем кресле-качалке. В отличие от моего отца, который, как я подозреваю, уходя в мир иной, устроил страшный беспорядок, Альберт Ветч, несмотря на любовь к кровавым сюжетам, удалился тихо и мирно, пролив лишь самый минимум крови.

Я утверждаю, что Альберт Ветч был первым настоящим писателем, которого я знал, не только потому, что ему довольно долгое время удавалось пристраивать свои произведения в разные газеты и журналы, но и потому, что, познакомившись с ним, я впервые увидел человека, страдающего неизлечимым недугом, который я называю синдромом полуночника; он являлся обладателем скрипучего кресла-качалки, водил тесную дружбу с бутылкой бурбона и часто, умолкнув на полуслове, устремлял в пространство невидящий взгляд – верный признак того, что даже днем он продолжал блуждать в дебрях собственной фантазии. В любом случае теперь, оглядываясь назад, я понимаю: он оказался первым писателем, каким бы писателем он ни был – настоящим или не очень, – с которым свела меня жизнь, а надо признать, что в моей жизни было немало, пожалуй даже слишком много, представителей этого странного сословия – мрачных ворчунов и злобных безумцев. Мистер Ветч стал для меня неким примером, которому я, как писатель, всегда старался следовать. Я лишь надеюсь, что он не является плодом моего воображения.

История жизни и смерти Августа Ван Зорна и множество историй, вышедших из-под пера этого человека, вновь всплыли в моей памяти в ту пятницу, когда я отправился в аэропорт встречать моего друга Терри Крабтри. Каждый раз, встречаясь с Терри, я неизбежно вспоминал странные, окутанные туманом мистики и предчувствием смерти рассказы Августа Ван Зорна, потому что когда-то нас свела его бледная тень, и наша многолетняя дружба возникла благодаря безвестности и забвению, что стали уделом человека, которого моя бабушка сравнивала со сломанным зонтиком. Двадцать лет спустя сама эта дружба превратилась в нечто, напоминающее город-призрак из рассказов Ван Зорна: шаткая, возведенная на зыбкой грани реальности конструкция с неясными очертаниями, под фундаментом которой тяжело ворочается потусторонний Ужас; липкий, как кошмарный сон, он время от времени приоткрывает янтарный глаз и пристально смотрит на нас из своего подземелья.

Три месяца назад Крабтри был приглашен в качестве почетного гостя для участия в Празднике Слова – ежегодной конференции, которую устраивает факультет английской литературы нашего колледжа (чтобы добыть для него приглашение, мне пришлось воспользоваться личным обаянием и моей дружбой с ректором), но с тех пор, несмотря на многочисленные сообщения, которыми Терри замучил мой автоответчик, мы разговаривали с ним всего один раз: кажется, это было в конце февраля, когда я, забежав домой после вечеринки у ректора, чтобы надеть новый галстук в светло-синюю полоску и отправиться вместе с женой на другую вечеринку, которую устраивал ее шеф, машинально ответил на звонок. Перед уходом я успел выкурить косячок, и поэтому мне казалось, что трубка, которую я старательно прижимал к уху, обмякла и норовила свернуться в тугой узел, словно непослушная шелковая веревка, а сам я будто бы стою в длинном тоннеле и плавно покачиваюсь в потоке свистящего ветра, растрепавшиеся волосы щекочут мне лицо, а светло-синий галстук вьется и щелкает у меня за спиной. И хотя у меня было смутное ощущение, что в голосе моего старого друга слышатся назидательно-гневные нотки, его слова, похожие на закрученные в спираль завитки древесной стружки и прозрачную рыбью чешую, просто проносились мимо меня, а я махал им вслед, глядя, как они исчезали в жерле тоннеля. Сегодня, отправляясь в аэропорт, я с нетерпением ждал новой встречи с Терри, за все годы нашей дружбы такое случалось крайне редко; мысль о предстоящем свидании волновала меня и вселяла ужас.

Днем я закончил занятия с группой старшекурсников чуть раньше и отпустил их домой, под предлогом подготовки к конференции, однако студенты, сразу заподозрив неладное, все как один обернулись к несчастному Джеймсу Лиру; двигаясь к выходу из аудитории, они не переставали поглядывать в его сторону. Когда я собрал испещренные пометками и критическими замечаниями ксерокопии последнего рассказа Джеймса, затолкал их в портфель и накинул пальто, собираясь уходить, я заметил, что мальчик так и сидит в дальнем конце аудитории в окружении опустевших столов и беспорядочно разбросанных стульев. Я понимал, что должен что-то сказать, возможно, попытаться утешить парня, после того как беспощадные товарищи в пух и прах разнесли его произведение; мне показалось, что ему очень хочется услышать хотя бы звук моего голоса, но я торопился в аэропорт и к тому же не мог избавиться от чувства раздражения и досады: в процессе обсуждения он даже не пытался возражать своим критикам, словно они громили кого-то другого. Я пробормотал «до свидания» и пошел к двери. «Выключите, пожалуйста, свет», – попросил он. Джеймс говорил как обычно: тихим сдавленным голосом. Я знал, что не должен этого делать, и все же выполнил его просьбу. Пожалуй, эта надпись вполне подойдет для моей эпитафии или, точнее, для одной из них, поскольку на моей могиле потребуется установить большой мраморный монумент, который со всех сторон будет испещрен горестными изречениями и унылыми афоризмами, выгравированными мелким шрифтом. Итак, я оставил Джеймса Лира в темноте и одиночестве, а сам отправился в аэропорт. Я приехал за полчаса до прибытия самолета Терри, что дало мне возможность спокойно посидеть в машине и выкурить славный косячок под музыку Ахмада Джамала; не буду скрывать: я мечтал об этой тридцатиминутной идиллии с того самого момента, когда спустился с кафедры и объявил студентам, что на сегодня занятия окончены. За свою долгую жизнь я предавался многим порокам и соблазнам, среди них были спиртное, и табак, и различные виды наркотиков, выводящих нас за пределы земного тяготения, однако моим постоянным спутником и верным другом стала марихуана. Пару унций этой ароматной травки, надежно упакованной в пластиковый пакетик, я всегда держу наготове в бардачке машины.

Крабтри спускался с трапа самолета, держа в левой руке небольшой матерчатый саквояж, через правое плечо у него была перекинута спортивная сумка; рядом с моим другом вышагивал очень высокий и очень симпатичный человек. У человека были длинные темные кудри, ярко-красное пальто нараспашку из-под которого виднелось обтягивающее черное платье, на ногах поблескивали черным лаком туфли на пятидюймовых «шпильках»; Терри, заговорщицки скривив рот набок, что-то нашептывал своему спутнику, тот встряхивал рассыпавшимися по плечам локонами, то и дело разражаясь восторженным хохотом. Однако у меня почему-то не было уверенности, что передо мной существо женского пола, хотя ничего определенного я бы утверждать не стал.

– Трипп! – воскликнул Крабтри и двинулся мне навстречу, вытянув вперед не занятую сумками руку. Он заключил меня в объятия, и я, крепко прижавшись к нему, замер на секунду-другую, пытаясь определить по стуку его сердца, любит ли он меня как прежде. – Рад видеть тебя, старина. Ну, как ты тут?

Я отступил на шаг и посмотрел в лицо друга. На нем было обычное крабтрибовское выражение – смесь сарказма и снисходительной насмешки, яркие голубые глаза смотрели внимательно, но каких-либо явных признаков того, что он сердится на меня, я не заметил. С возрастом Терри стал носить более длинные волосы, но, в отличие от престарелых щеголей, которые пытаются таким образом компенсировать проклевывающуюся на макушке лысину, Терри делал это из врожденного кокетства, абсолютно чистого и невинного: у него были прекрасные волосы: густые темно-каштановые пряди красивой волной спускались ему на плечи. Одеваться Терри тоже умел: на нем был стильный оливковый плащ, небрежно перехваченный на талии широким поясом, модный итальянский костюм из серовато-зеленого с легким серебристым отливом шелка – оттенок, напомнивший мне цвет национальной валюты, и плетеные кожаные мокасины, надетые на босу ногу; на носу моего друга сидели круглые очки, какие обычно носят зубрилы-отличники, – новая для меня деталь в облике Терри.

– Шикарно выглядишь. – Я восхищенно поцокал языком.

– Грэди Трипп, – представил меня Терри, – это мисс Антония, э-э… Антония…

– Словиак, – певучим голосом капризной женщины произнесло стоящее рядом с Терри существо. – Очень приятно.

– Представляешь, оказывается, мы с Антонией практически соседи, она живет на Хадсон-авеню.

– Привет, это моя любимая улица в Нью-Йорке, – сказал я, исподтишка поглядывая на шею дамы. Но мисс Словиак надежно замотала горло цветастым шарфиком, что само по себе уже вызывало некоторые подозрения. Я повернулся к Терри: – Пойдем получать багаж?

Крабтри крепко вцепился в свой брезентовый саквояж, однако скинул с плеча спортивную сумку и передал ее мне. Сумка оказалась на удивление легкой.

– И это всё?

– Всё, – сказал Терри. – Послушай, я думаю, мы могли бы подвезти мисс Словиак?

– Конечно. – Я кивнул, внутренне содрогнувшись, поскольку прекрасно представлял, во что может превратиться сегодняшний вечер, и слишком хорошо знал, что означает этот коварный блеск в глазах Крабтри. Он смотрел на меня так, словно я был ужасным монстром, сотворенным с помощью его собственной фантазии и нескольких таинственных пассов; создателю надо лишь взмахнуть рукавом своего оливкового плаща, и я, извиваясь причудливыми кольцами, взмою в воздух и помчусь огнедышащим драконом над заливными лугами и тучными пашнями, неся разорение честным фермерам и нарушая мирное течение однообразной деревенской жизни. К тому же у моего старого друга имелась еще масса творческих идей, и коль скоро ему подвернулась новая жертва, он ни за что на свете не упустит возможность сегодня же вечером сотворить еще одно чудовище: если предположить, что мисс Словиак пока еще не была трансвеститом, то Крабтри непременно исправит этот маленький недостаток.

– В каком отеле вы собираетесь остановиться? – спросил я, обращаясь к даме.

– О, нет, – щеки мисс Словиак покрылись легким румянцем, – я живу здесь, вернее, здесь живут мои родители. Это в районе Блумфилда, но вы можете просто подкинуть меня до города, а там я возьму такси.

– Замечательно, так и поступим. Крабтри, мы ведь все равно должны заехать в центр, – сказал я, делая демонстративный упор на обособленном «мы» и всячески стараясь подчеркнуть, что мисс Словиак будет лишь временным попутчиком в нашей компании, – нам надо захватить Эмили.

– Угу. – Терри кивнул. – А потом куда? Где они устраивают вечеринку?

– В Пойнт-Бриз.

– Это далеко от Блумфилда?

– Нет, не очень.

– Ну вот и отлично, пойдемте. – Он взял даму под локоток и повел к залу выдачи багажа; ему приходилось делать короткие шажки, чтобы подстроиться под семенящую походку мисс Словиак. Я не двинулся с места, уставившись на тощие ноги моего друга в серо-зеленых, отливающих серебром брюках. – Трипп, не отставай, – бросил он через плечо.

Лента багажного транспортера была пуста, и мисс Словиак, решив воспользоваться задержкой, отправилась припудрить носик – естественно, она прошествовала в дамскую комнату. Мы остались вдвоем. Я взглянул на Терри и расплылся в счастливой улыбке.

– Что, старый негодник, опять под кайфом?

– Здорово, сукин сын, – сказал я. – Ну, как жизнь?

– Лучше не бывает. Вот, стал безработным, – жизнерадостным голосом сообщил он.

Я рассмеялся, но что-то в лице Терри, может быть перекатывающиеся желваки, подсказало мне, что он не шутит.

– Тебя уволили?!

– Нет пока, но, похоже, к этому идет. Ничего, я в полном порядке. Уже целую неделю только и делаю, что звоню по издательствам, кое с кем даже удалось встретиться. – Он по-прежнему ухмылялся, саркастически заломив одну бровь, словно все происходившее ужасно забавляло его. Мой друг Терри Крабтри всегда отличался значительной долей самоиронии и до некоторой степени и вправду воспринимал свалившиеся на него неприятности как нечто весьма забавное. – Правда, не могу сказать, чтобы работодатели выстраивались в очередь со своими предложениями.

– Боже мой, Терри, почему? Что случилось?

– Реорганизация.

Два месяца назад издательство «Бастион», с которым я много лет сотрудничал, было куплено крупным немецким медиа-холдингом «Блицеро Ферлаг», и слухи о безжалостной чистке, которую затеяли новые хозяева, долетели даже до такого захолустья, как наш Питсбург.

– Кажется, я не соответствую новому лозунгу корпорации.

– Какому именно?

– Компетентность и профессионализм сотрудников. – Терри ухмыльнулся и покачал головой.

– И что же ты намерен делать?

Он пожал плечами.

– Как ты ее находишь? – спросил Терри. – Я имею в виду мисс Словиак. Наши места в самолете оказались рядом. – Черный резиновый круг транспортера дернулся и издал пронзительный скрежет, означающий, что скоро начнется выдача багажа. Мне показалось, мы оба вздрогнули и отпрянули в сторону. – Ты и представить себе не можешь, сколько раз, поднимаясь на борт самолета, я лелеял в душе надежду, что в соседнем кресле обнаружу какую-нибудь красавицу вроде нее, особенно на маршруте Нью-Йорк – Питсбург. По-моему, уже сам факт, что Питсбург дал миру такую потрясающую мисс Словиак, очень многое говорит о вашем славном городе.

– Она трансвестит, – заявил я.

– О боже, какой кошмар! – Терри изобразил на лице неподдельный ужас.

– А разве нет?!

– Я готов поклясться, эта штука принадлежит ей. – Терри ткнул пальцем в направлении огромного кожаного чемодана, раскрашенного черно-белыми пятнами, как индейская лошадь. Чудовище торжественно въехало в зал, раздвинув резиновую бахрому в начале транспортера. – Еще бы, она не хочет, чтобы такая вещь запачкалась в дороге, – сказал Терри, уважительно глядя на чемодан, упакованный в пластиковый мешок на молнии, в каких обычно продают синтепоновые подушки.

– Терри, что же ты теперь будешь делать? – снова спросил я, чувствуя, как внутри меня зарождается тревога. «И что случится со мной? И с моей книгой?» – мысленно добавил я. – Сколько ты работаешь в «Бастионе», лет десять?

– Десять, если не считать последние семь, – сказал Терри, оборачиваясь ко мне. – А я полагаю, именно их ты и не берешь в расчет – Он внимательно посмотрел на меня, в его взгляде светилось ехидное злорадство, смешанное с грустью и почти отеческой заботой. Терри еще не успел открыть рот, а я уже знал, какой вопрос он собирается задать. – Как продвигается твоя книга?

Я рванулся к транспортеру и схватил пятнистый чемодан, не дожидаясь, пока он доедет до нас.

– Отлично, – ответил я, опуская чемодан на пол.

Речь шла о моем четвертом романе – ну, по крайней мере, предполагалось, что однажды он станет моей четвертой книгой. «Вундеркинды» – так назывался новый шедевр, который я давным-давно, еще до продажи «Бастиона», обещал издателям. Мой третий роман, «Королевство под лестницей», получил литературную премию «Пэн» и разошелся тиражом в двенадцать тысяч экземпляров, что в два раза превышало тиражи двух предыдущих книг вместе взятых. В результате отважные руководители «Бастиона», полные оптимизма и веры в то, что я семимильными шагами приближаюсь к статусу если не гения, то как минимум культового писателя, сочли возможным выплатить мне в качестве аванса баснословную сумму, получив взамен лишь идиотскую улыбку обалдевшего автора и название книги, взятое с потолка, который он, сочинитель, сосредоточенно разглядывал во время перерыва в бейсбольном матче, стоя над писсуаром в мужском туалете стадиона. К счастью, довольно скоро вслед за названием пришла идея сюжета: Пенсильвания, маленький провинциальный городок, наводненный оборотнями, призраками и прочей нечистью, на этом живописном фоне разворачивается история жизни и смерти трех братьев по фамилии Вандер [1]1
  Англ. Wonder – чудо. (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]. Я немедленно взялся за работу и до сих пор прилежно трудился над романом, мужественно продираясь сквозь дебри замысловатого сюжета. Нет, творческий стимул, томительное ожидание вдохновения – с этими вещами у меня никогда не возникало сложностей, напротив, я всегда работал легко и с удовольствием, как и подобает настоящему профессионалу, даже творческие кризисы – и те обходили меня стороной, – если честно, я в них просто не верю.

Проблема, если таковая вообще существовала, заключалась как раз в обратном: у меня было слишком много идей, и в голове моей теснилось слишком много образов – темные лачуги и воздушные замки, которые я должен был построить, широкие улицы и глухие переулки, которым я должен был дать имя, и затерянные среди этих безымянных улиц городские башни со старинными часами, стрелки которых я должен был запустить собственной рукой; меня обступали толпы героев, которых я должен был создать, подняв из пыли и праха, словно растоптанные цветы, чьи лепестки я срывал один за другим, желая добраться до сердцевины и посмотреть, как устроен их хрупкий внутренний мир; меня ожидало слишком много ужасных загадок и постыдных тайн, которые я должен был извлечь из темных глубин дедовского шкафа, затем надежно похоронить на дне свежей могилы, чтобы в нужный момент вновь вытащить на поверхность; я нес ответственность за слишком большое число разводов, ждущих моего официального подтверждения, и за романтические свидания, которые я должен был устроить, и за многих богатых наследников, которых мне следовало лишить наследства, за кипы писем, которые я должен был отправить, перепутав адрес так, чтобы они попали в руки злодеев, и за невинных младенцев, которых я обрекал на смерть от жестокой лихорадки, и женщин, которым я разбивал сердца и оставлял в горьком одиночестве, и мужчин, которых я вел в пучину разврата и кровавых преступлений; вокруг меня полыхал огонь, который я должен был разжечь в каминах многочисленных домов, окутанных туманом зловещего прошлого. И, несмотря на многолетний кропотливый труд и тысячи слов, потраченных на то, чтобы прочертить сложную паутину нехоженых троп, мои герои все еще шагали по этим тропам, не пройдя и половины пути; а я блуждал вместе с ними и был так же далек от завершения работы, как в самом начале нашего путешествия.

– Книга готова, – сказал я, – почти готова. Осталось только немного отточить детали, ну, там кое-что подправить, отредактировать… Я сейчас этим как раз и занимаюсь.

– Замечательно. Я очень надеялся, что на этот раз ты сможешь показать мне хотя бы две-три главы. О, а вот еще один, – воскликнул Терри, указывая на небольшой аккуратный чемоданчик в черно-красную клетку. Чемодан, также надежно упакованный в пластиковый мешок на молнии, слегка покачиваясь, двигался в нашу сторону. – Как думаешь, из этого что-нибудь получится?

Я подхватил чемодан, который скорее напоминал изящный кожаный саквояж в форме сплющенного полумесяца с откидными клапанами по бокам, и поставил его на пол рядом с пятнистым монстром.

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Помнишь, что случилось с Джо Феем?

– Да, он стал знаменитым. И прославился именно после четвертой книги.

Джон Джозеф Фей, еще один настоящий писатель, с которым я был знаком, написал всего четыре книги: «Дурные вести», «Король блюза», «Взлет и падение» и «Восемь световых лет». Однажды меня пригласили в университет Теннесси прочесть курс лекций, там мы и познакомились с Джо, который преподавал писательское мастерство. Это было почти десять лет назад. В то время он был настоящим писателем: дисциплинированным, собранным, полностью сосредоточенным на своем ремесле. Он обладал удивительным даром рассказчика, особенно хорошо ему удавались лирические отступления, уходящие от сюжета повествования настолько далеко, что казалось – обратной дороги уже не будет, – этот дар, по собственному утверждению Джо, достался ему от матери-мексиканки. Кроме того, он отличался на удивление мирным характером и практически полным отсутствием дурных привычек или каких-либо вызывающих опасения странностей. У него была изысканно-вежливая манера общения, иногда переходящая в подобострастную учтивость, а виски покрывала ранняя седина – годам к тридцати волосы Джо совсем поседели. После относительного успеха его третьего романа издатели, желая поощрить перспективного автора, выплатили Джо в качестве аванса сто двадцать пять тысяч долларов, в надежде получить четвертую книгу. Его первая попытка создать нечто путное провалилась почти мгновенно. Джо с энтузиазмом взялся за второй вариант; этот шедевр он мусолил года два, прежде чем увяз окончательно и бросил как безнадежный. Следующий вариант издатели отвергли, не дожидаясь, пока Джо закончит произведение, заявив, что роман уже и так слишком длинный, да и в любом случае книги подобного рода их не интересуют.

После этой неудачи Джон Джозеф Фей погрузился во мрак беспросветного отчаяния и полностью отдался смакованию своего провала. Ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы добиться увольнения из университета: Джо регулярно являлся на работу пьяным, последними словами ругал студентов, обзывая их тупицами и бездарностями, а однажды, взобравшись на кафедру, начал размахивать заряженным пистолетом над головами перепуганных слушателей, – в тот день лекция по писательскому мастерству называлась «Тема страха в мировой литературе». Дома он вел себя как угрюмый отшельник, в результате жена ушла от него, впрочем, довольно неохотно, забрав после развода большую часть аванса, который издатели выплатили Джо за ненаписанный роман. Вскоре он тоже покинул Теннесси и, вернувшись в свой родной штат Невада, начал кочевать из одного дешевого мотеля в другой. Прошло, наверное, года три-четыре, и однажды, делая пересадку в аэропорту Рено, я случайно столкнулся с ним. Джо никуда не летел, он просто скандалил с барменом в ресторане аэропорта. Поначалу он попытался сделать вид, что не узнал меня, и разговаривал словно с незнакомцем, сухо и односложно отвечая на мои расспросы. Беседа не клеилась, кроме того до Джо трудно было докричаться, поскольку он оглох на одно ухо, однако от угощения не отказывался и, опрокинув пару «Маргарит», в конце концов все же рассказал, что буквально накануне отправил в издательство рукопись – седьмой и, как он надеется, окончательный вариант романа, который они сочтут приемлемым.

– А тебе самому нравится?

– Вполне приемлемый вариант, – холодно сказал он.

Я спросил, чувствует ли он удовлетворение от работы и счастлив ли, что его многолетний труд завершен. Мне пришлось дважды повторить вопрос.

– Счастлив как дитя, – отрезал Джо.

Потом до меня стали доходить разные слухи и сплетни. Я слышал, что вскоре после нашей встречи Джо попытался отозвать седьмой вариант своей эпопеи и отступил, только когда потерявшие терпение издатели пригрозили ему официальным судебным иском. Также я узнал, что из романа пришлось изъять целые главы, совершенно не вписывающиеся в сюжет и общую логику повествования, и большие куски, в которых просматривались намеки и обвинения явно личного характера. Я слышал множество неблагоприятных отзывов, внушавших опасение за судьбу многострадальной книги. Но в конце концов она была опубликована и оказалась вполне приличной, а безвременная и нелепая кончина автора – Джо погиб под колесами бронированного инкассаторского автомобиля, перевозившего выручку одного крупного казино, помните, об этой аварии на Вирджиния-стрит писали все газеты, – разожгла интерес читающей публики, и роман пользовался неплохим спросом, так что издателям удалось вернуть большую часть денег, выплаченных в качестве аванса. Какая жалость, вздыхали поклонники Джо, бедняга так и не дождался выхода своей книги, однако я не могу с полной уверенностью сказать, что разделяю их мнение. Восемь световых лет – такова должна быть толщина вашей брони, и примерно такова идея романа, – сообщаю для тех, кто еще незнаком с произведением Джона Джозефа Фея, – которой вам придется окружить себя, если вы захотите отгородиться от внешнего мира. Но, боюсь, все равно найдется кучка маленьких засранцев, которые достанут вас и за этой непроницаемой стеной.

– Ладно, Крабтри, я дам тебе почитать… не знаю, ну, может быть, страниц пятнадцать—двадцать.

– Любые двадцать страниц, – встрепенулся Терри, – по моему выбору?

– Конечно, как скажешь. – Я рассмеялся, хотя на самом деле мне было не до смеха: я почти наверняка знал, какие страницы выберет мой друг – двадцать последних. Но в этом-то и заключалась главная проблема: за последний месяц, готовясь к приезду Крабтри, я написал целых пять вариантов так называемой заключительной главы, где то обрушивал на головы моих бедных недоношенных героев прямо-таки библейские несчастья, то приводил их к кровавым шекспировским развязкам, то чудесным образом избавлял от всех напастей, изобретая замысловатые логические цепочки, состоящие из целого ряда счастливых случайностей и маленьких недоразумений, в отчаянных попытках поскорее посадить на твердую почву мой неуправляемый гигантский воздушный шар, безумным командиром и единственным пассажиром которого был я сам. Их просто не существовало, этих двадцати последних страниц, вернее, их было как минимум шестьдесят, и все – полные путаных переходов, до абсурда странных поворотов и неожиданно возникающих тупиков, словно над финалом моего романа трудился тот же незадачливый архитектор, который построил нелепое продуваемое всеми ветрами здание аэропорта в Лейкхарсте, штат Нью-Джерси. Я растянул губы в лучезарной улыбке голливудской звезды, позирующей перед объективами телекамер, повернулся к Крабтри и на секунду замер, демонстрируя полную уверенность и спокойствие. Крабтри сжалился надо мной и отвел глаза.