Текст книги "Кока-гола компани"

Автор книги: Матиас Фалдбаккен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

ПОНЕДЕЛЬНИК, 21 ДЕКАБРЯ

Первое, что вчера сделал папа Ханс, переговорив с Айзенманном, – позвонил в Окружную тюрьму, чтобы записаться на свидание. Там ему сказали, что видеться с заключенными можно только по будним дням. Потому посещение пришлось на сегодня.

Жизнь за решеткой явно развивается не совсем так, как планировал Симпель. Он входит в помещение для свиданий и лицо у него совершенно пустое от скуки.

– Ну как дела? спрашивает папа Ханс и берет Симпеля за руку.

– Да хрен его разберет. Начинаю скучать. Я и не думал, что уже так скоро начну скучать.

– А здесь почти как у вас в квартире.

Папа Ханс кивает в пространство, разглядывая стены. Не особо веселенькое помещение, но папе Хансу сдается, что бывает и хуже. При всем при том. Симпель смотрит на папу Ханса и думает, что тот неплохо выглядит для своих 61. У папы Ханса есть морщины, но кожа толстая, того типа, что всегда выглядит здоровой. И волосы на голове у него сохранились. Руки мощные. А, да не все равно, думает Симпель и подавляет зевок. В комнате нет ни охранников, ни надзирателей, так что папа Ханс продолжает разговор с Симпелем, который смотрит ему в лицо с другой стороны стола.

– Айзен вчера сделал одно открытие…

– Что такое? Симпель оживляется. Папа Ханс видит, как он оживился. Роба заключенного выглядит не так, как представлялось папе Хансу.

– Я его отправил предупредить народ о том, что происходит, и вот догадайся, кого он встретил в квартире у Спидо?

Симпель ложится лбом на стол. Он перекатывает голову со стороны на сторону и шумно выпускает воздух через сжатые губы. Папа Ханс слышит, как он бормочет «блядьблядь блядьблядьблядьблядь…» про себя. То еще зрелище, когда мужик сорока лет так себя ведет. Папа Ханс ждет некоторое время, чтобы продолжить рассказ, но быстро теряет терпение.

– Ну, что это еще такое, Симпель? Если тебе не интересно, так я это наше к ебене матери свидание могу в любой момент прервать. Неинтересно тебе, или как?

– Да уж и не знаю, на хуй мне знать, как ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ПРИДУРОК СПИДО обосрался… еб твою мать. Просто страшно услышать… ну давай, Ханс, выкладывай. Вряд ли уж будет много хуже, чем сейчас уже… выкладывай… давай… Симпель поднимает голову. Затуманенным взором он смотрит на папу Ханса.

– Айзенманн отправился к Спидо, чтобы рассказать ему, что и как, и там была баба, которую он узнал, но он не мог вспомнить, кто она такая, пока не вышел опять на улицу. И тогда он вспомнил, что он однажды ходил с тобой на родительское собрание…

– Еб твою мать (долгая пауза). Еб твою мать (долгая пауза). Не может быть. Еб твою мать. Какие мы идиоты.

Симпель вновь плюхается головой на стол. Папа Ханс смотрит на его макушку. Она постепенно краснеет под светлыми волосами. Уроды, которые заправляют в этой шарашке, еще не сподобились выдать ему успокоительного. Симпель уже очень заметно ощущает, что кое-чего ему не хватает. Он уж на хер и не помнит, когда ему в последний раз приходилось четыре дня подряд обходиться без ксанакса. Состояние постоянной агрессии сказывается в том, что работа в камере продвигается все медленнее и медленнее. Конечно, агрессия – это движущая сила его проекта, но без коротких мгновений покоя он не в состоянии направить агрессию в нужное русло. Сегодня ночью он записал на листке: ОТ БАНАЛЬЩИНЫ УСТАЕШЬ, но это было единственным, что он написал.

– В определенном смысле причиной всего этого явился твой проект, начинает папа Ханс.

– НУ УЖ НЕТ, БУДЕМ! Мы всей шарашкой ходили по острию ножа, Ханс, нефиг сидеть здесь и делать из меня козла отпущения…

– Ну ладно, говорит папа Ханс и больше обвинений не выдвигает.

– Я тут даже использовал проведенное в заключении время, чтобы раскумекать, как нам надо… или как я спасу остатки…

– Ну и?

– Ну, знаешь, тот мужик, что сделал фотки, напечатанные в газете, он отец одной девочки из Лонилева класса, так вот он работает над тем, чтобы меня пригласили на какое-нибудь телевизионное шоу. И мне там предоставят полную свободу… Я об этом сам попросил. Я подумал, что если уж все у нас пошло прахом, и если вам удастся удалить почти полностью следы и признаки существования ЕБУНТа, то тогда для всех, кто участвовал в нем, будет выгодно…

– …все это сделать достоянием общественности?

– Да. Следишь за мыслью? Симпель старается демонстрировать бодрость, но у него не получается.

– Слежу – не слежу… Я так думаю… если ты меня понял таким образом, что я занимался ЕБУНТом, чтобы в один прекрасный день обо всем проекте поведать миру, то, по-видимому, степень взаимопонимания между нами была недостаточно высока…

– НУ ТОГДА СЛУШАЙ НА ХУЙ ВОТ ЧТО, ХОРОШЕЕ ВЗАИМОПОНИМАНИЕ, СЛЫШЬ ТЫ?!? ХОРОШЕЕ ВЗАИМОПОНИМАНИЕ НИКОГДА НИКОГДА НИКОГДА НЕ БЫЛО МОЕЙ КОРОНКОЙ! УЖ ЕСЛИ Я В ЭТОМ МИРЕ ЧТО НЕНАВИЖУ ВСЕМИ ФИБРАМИ ДУШИ, ТАК ЭТО ХОРОШЕЕ ВЗАИМОПОНИМАНИЕ!

Симпель бьет кулаком по столу для свиданий, но берет себя в руки, пока не вмешалась охрана. Папа Ханс качает головой.

– Да ты чего так завелся-то, Симпель, я же ни словечком не заикнулся о том, что хочу твои проекты остановить, я ни разу еще ни один из твоих проектов не прекращал, какими бы дрянными они ни были. Я же не могу заткнуть тебе рот, чтобы ты не вещал о своем видении событий каждому встречному-поперечному. Давай, валяй, выходи на публику, если считаешь, что это поможет. Но имена и прочие такие вещи упоминать, конечно, нельзя, это и так понятно…

– Да я вроде не совсем идиот, Ханс… Вот завел волынку на хуй…

Минут пять оба мужика в возрасте 61 года и 40 лет обсуждают вопрос, не осуществить ли им акт отмщения грязной стукачке. Переговорив по телефону с Айзенманном, папа Ханс существенно успокоился, он высказывает мысль, что, может, не стоит подливать масла в огонь, но Симпель решительно настаивает на том, чтобы «отплатить двуличной гадине по заслугам». Они договариваются поручить это Каско и Типтопу. Участие Каско и Типтопа в организационной стороне деятельности ЕБУНТа не особенно заметно, так что все должно пройти хорошо. Иногда нужно и на риск пойти, чтобы донести до человечества свой мессидж, считает Симпель.

В тот же день, но попозже милейшего Симпеля навещает Роберт Еглейм. Он оживленно повествует о том, что ему удалось воткнуть Симпеля в НОВОГОДНЮЮ ДИСКУССИЮ ровнехонько через неделю. Будут снимать портрет-интервью, и Роберт обращает внимание Симпеля на то, что ведущий программы Петер Нильсен на всю страну известен субъективностью своей журналистики. Симпель говорит, что мало смотрит телевизор, но что он знает, что Нильсен направляет ход дискуссий, да, и продолжает: «посмотрим, где будет его критическая журналистика, когда его под жалобные вопли закатают в асфальт катком аморальности», показывая пальцем на себя и улыбаясь. Благодарности за свои усилия Роберт Еглейм не дождался, но видит, что Симпель результатом их доволен. Прежде чем отправиться домой, ужинать с Ивонн(ючк)ой и женой, он подробно рассказывает о том, какие меры принимаются в тюрьмах, когда заключенным нужно на какое-то время покинуть камеру. Он рассказывает, что сначала возобладало мнение, что телевизионная съемочная группа должна снимать в комнате для свиданий, но что после того, как руководству тюрьмы преподнесли легкую смесь разговоров в пользу бедных со штампами о свободе мнений, те согласились отпустить Симпеля в студию НОВОГОДНЕЙ ДИСКУССИИ. Разумеется, под охраной. Узнав, что интервью будет проводится в присутствии зрителей, Симпель улыбается.

КАК ПРОХОДИТ ПОСЛЕДНЯЯ НЕДЕЛЯ
(Неделя перед телевизионным интервью)

Симпель:

Симпелю удалось записать на листке одно предложение – или, вернее: одно название – за всю неделю. Название такое: В СТУДИЮ! Все остальное время он готовится к интервью. Мысленно. В сочельник к нему приходят Мома-Айша и Лониль и вручают рождественский подарок, прощальное письмо Катрины Фэрёй, которое Симпель просил отыскать в ящике прикроватной тумбочки, а также письмо от руководства Самой средней школы об исключении Лониля. «Персонал школы не усматривает каких-либо изменений в поведении Лониля со времени нашего последнего обращения к родителям с предложением совместно решить проблему. Тем самым Самая средняя школа снимает с себя дальнейшую ответственность за образование и воспитание этого ученика, начиная с 31.12 сего года». Симпель сыплет ругательствами, злобно бранится и говорит, пусть они себе на носу зарубят, он бы и так не позволил своему сыну ни дня лишнего ходить в их сраную говенную школу. Когда Симпель, постаравшийся придать голосу слащавость, спрашивает Лониля, в какую школу он хотел бы ходить вместо этой, тот пожимает плечами. 26-го надзиратель приносит Симпелю успокоительное. Таблетки не из сильных, но все равно это лучше, чем ничего. Следователь Краусс еще два раза вызывает Симпеля на допросы. Тот не признает ничего относительно ЕБУНТа и все относительно проекта ДУХОВНОСТЬ.

Папа Ханс и Соня:

Папа Ханс одалживает Айзенманну свой автомобиль, чтобы тот сделал три возки и выкинул на свалку деловые бумаги, протоколы собраний и т. п. Он связывается с аудитором, номер которого достает через Нафуниля – что означает готовность аудитора браться за любую сомнительную халтуру – но тот позже перезванивает и сообщает, что доступ к налоговым счетам Ханса закрыт. Следователь Краусс и его говнюки подшустрили, бля. Соня то сидит в сортире с расстройством желудка, то готовит еду, то старается успокоить папу Ханса. В дополнение она еще заглатывает кучу седативов. Надо сказать, что папа Ханс всю эту катавасию воспринимает с олимпийским спокойствием. Он попивает ДжинТоник и пытается извлечь из ситуации возможную выгоду. На этот раз на рождество у них вдоволь времени на просмотр телевизионных программ. Соня тщетно пытается уговорить папу Ханса переключить на канал «Культура». Они поговаривают о том, чтобы отказаться от поездки в Европу.

Мома-Айша и Лониль:

Мома-Айша и Лониль встречают рождество у папы Ханса и Сони, которые не то чтобы в лепешку расшиблись, чтобы создать рождественскую атмосферу. Соня, в перерывах между посещениями сортира, извлекает откуда-то парочку игрушечных гномиков, сделанных Каско, когда он был маленьким. Стоит упомянуть, что Каско особенно неспособен ко всем творческим дисциплинам; гномики больше похожи на маленьких красненьких амфибий, чем на гномиков, и тоже не способствуют созданию той самой атмосферы. На следующее утро папа Ханс берет Лониля с собой на расположенную недалеко от города возвышенность, с которой открывается вид на фьорд и на застройку. Холод собачий. Когда папа Ханс показывает на четырехмачтовый парусник, стоящий в порту, и спрашивает Лониля, видит ли он его, тот, вместо того, чтобы сказать да, рыгает как мужик, выпустив облако замерзшего пара. Папа Ханс как-то в молодости завербовался на этот парусник на год и ходил на нем в Панаму. Он пытается донести до Лониля разные морские байки, но Лонилю все это до лампочки. Он видел попугая, вытатуированного на руке у папы Ханса, в свое время это произвело на него большое впечатление, но сколько же раз можно травить одни и те же байки. Тем более детям. Лониль много раз пытался черным фломастером нарисовать попугая у себя на руке, но получались у него каждый раз крупные каракули. Да, Лониль не юный Пикассо. Теперь опыт с попугаем для него пройденный этап, и если уж папа Ханс хочет заинтересовать его, то ему необходимо напрячь фантазию. Дома Мома-Айша и Соня делятся друг с другом опасениями, а кроме этого – готовят еду. Сегодня будет жаркое. Мома-Айша рассказывает Соне, как Симпель доволен своей отсидкой. Соня докладывает Мома-Айше, что когда папа Ханс в последний раз был у него, что-то он по-другому запел. Мома-Айша говорит, что так не думает. «Сиимпель всигдаа всигдаа ииискает уединеение», говорит она. Однако когда они с Лонилем позже в тот же день появляются в Окружной тюрьме, она очень скоро видит, что Соня была права: у Симпеля от скуки глаза совершенно пустые. Все оставшееся от рождественских каникул время Мома-Айша тратит на то, чтобы пристроить Лониля в другую школу, задача не из самых простых; во-первых, мало кто с радостью согласится принять в класс проблемного ребенка, во-вторых, каникулы же. Все съемки, естественно, отменены, и у нее есть время немного задуматься о семейной жизни как таковой.

Нафуниль Артана:

Накануне сочельника Нафуниль звонит Айзенманну и спрашивает, не может ли тот зайти и помочь ему избавиться от некоторого запаса порнофильмов, которыми он торгует из-под полы («однако, парнуху нада бистренька бистренька вон из маего магазина»). Айзенманн соглашается. Если уж Айзенманн к кому и чувствует симпатию во всем этом долбаном концерне, так это к Нафунилю. Айзенманн отправляется в АльМафар и прежде, чем приступить к работе, ему приходится закусить измирской кюфтой вместе с Нафунилем, его женой Эльсси и новорожденной малышкой Мунан. Нафуниль, Эльсси и Мунан мусульмане (причем Мунан этого не знает), так что и там не наблюдается рождественской атмосферы. «А игдеээ ти зааавтра накушаисся свиньи как свинья, Айзенман-джан?» говорит Нафуниль Айзенманну и смеется. Ээльси тоже смеется. Айзенманну представляется сложным зайтись от смеха именно над этой шуткой, он вместо этого улыбается и рассказывает, что терпеть не может Рождество, и завтра весь вечер проторчит дома один-одинешенек. Аль-Мафар – «ресторан» Нафуниля – последние годы управлялся более-менее как-то сам собой. Убрав порнуху, Нафуниль может вздохнуть спокойно и, может статься, единственный из всех в ЕБУНТе в нормальном режиме продолжить работу над своим проектом. Финансовый мухлеж папы Ханса его не затрагивает. Так что Нафуниль с Эльсси тоже много смотрят телек. 27-го декабря они посещают мечеть, расположенную в еще более трущобистом районе города, чем тот, где они живут.

Айзенманн:

Как Айзенманн и грозился, рождество он проводит один-одинешенек. Он валяется на постели и смотрит телевизор, ему приходится подсуетиться, чтобы избежать просмотра рождественских передач. Когда 25-го декабря время приближается к 02.00, он думает о том, что вот сейчас он отдал бы полное собрание фильмов Кубрика за 15 минут порнухи. Он, как и остальные члены банды, избавился от своих запасов, но он в общем-то единственный, кто уже скучает без них.

Ритмеестер:

Ритмеестер, разумеется, тоже проводит Рождество в одиночестве. Единственным его вкладом в празднование Рождества стало письмо, которое отправил своей старушке-матери в дом престарелых в ближнем пригороде. Мать ответила на его письмо. Из ее письма явствует, что она а) ни фигусеньки не поняла из того, что ей писал Ритмеестер, б) не знает, что сейчас Рождество, и в) думает, что Ритмеестеру 24 года, что совершенно не так; ему 43. Как бы то ни было, письмо от матери приходит 22-го декабря, и Ритмеестер ждет сочельника, чтобы открыть его. В остальном все у него в квартирке как обычно. Вот только сам сочельник составляет исключение в определенном смысле: он выкуривает 60 Мальборо вместо обычных сорока.

Спидо:

Спидо после исчезновения своей дорогой «Перниллы» ушел в крутой запой. И 23-е декабря, и сочельник, и все время до нового года слились в густой алкогольный туман. Очнувшись 29-го декабря, он видит, что «Пернилла» сидит в его комнате. Она плачет и совсем не столь любезна, как бывало; причину этого мы скоро узнаем.

Берлиц, Моника Б. Лексов и Ёран Пердссон:

Берлиц, Моника Б. Лексов и Ёран Пердссон отмечают рождество вместе. Они пытаются разыскать Катрину Фэрёй, но безуспешно. Ее мобильный отключен, и она и словом не обмолвилась, где находится. Что и понятно, решают все трое. Монику выписали из больницы, она уже прошла первый сеанс лечения лазером; пока что татуировка выглядит как кусок жареного бекона, разложенного в форме ДУХОВНОСТИ. Она страшно мучается от психических последствий травмы и прогрызла ими Берлицу плешь. Пердссон, после великого разоблачения так и не сумевший отыскать сына, использует время, которое он проводит не вместе с Берлицем и Моникой, на то, чтобы накачиваться седативами (ксанакс) и заниматься онанизмом. Вот и рождественские каникулы проходят так.

Каско и Типтоп:

Каско и Типтоп серьезно отнеслись к заданию поймать стукача, и потому очень много общались со Спидо, чтобы найти его «подругу». Они только что не живут у него. Что касается способа отмщения, папа Ханс просил их проявить фантазию. Самое изобретательное, что они сумели родить, это схватить ее и изнасиловать. С момента, когда им дали это задание, они бывают у Спидо каждый божий день. С ходом рождественских каникул Спидо упивается все сильнее. Раз за разом он заплетающимся языком рассказывает, что она забыла у него золотую цепочку и что она обязательно как-нибудь зайдет за ней. Он ничего не знает о сливе информации и ему кажется даже приятным, что Типтоп и Каско сидят там вместе с ним и ждут «Перниллу». По непонятной причине эта парочка порноисполнителей полагает, что она попадется им в лапы и они осуществят месть до наступления нового года. Поэтому они мало того, что заказали, но и оплатили билеты на самолет до Виргинских островов на 30-е декабря.

В 04.00 ночи 28-го декабря – Спидо уже давно долакался до положения риз и видит сны – дверь приоткрывается. Каско и Типтоп спят, сидя на стульях в гостиной. Катрина Фэрёй открывает дверь в квартиру запасными ключами, которые Спидо, ослепленный влюбленностью, отдал ей уже на второй день их так называемых отношений. Дело у нее одно – действительно-таки забрать свою золотую цепочку, и Фэрёй исходила из того, что если Спидо сейчас и дома, то наверняка спит. Все верно, все верно, но откуда ж ей было знать, что в гостиной спят двое будущих уголовников-насильников? Она стоит посреди гостиной, и тут Типтоп, всегда спящий чутко, внезапно просыпается и кидается на нее. Оба валятся на пол с грохотом, который в свою очередь будит Спидо. Типтоп с трудом зажимает Фэрёй рот, а Каско стягивает с нее брюки и трусики и заталкивает в нее свой порночлен. Эти двое не сидели по разные стороны баб аж со съемок КОКА-ГОЛА КАМПАНИ. Фэрёй, откинувшись на колени Типтопу, лежит на спине. Он обхватил ее шею рукой, ладонью зажимает ей рот. Каско стоит на коленях с другой стороны и наддает, стараясь при этом говорить жестко и угрожающе. «Вот так мы поступаем с погаными стукачами!» и т. п. Примерно через три минуты они меняются местами, чтобы поделить вину поровну. Типтоп занимает позицию наддачи и угроз: «Ты только вздумай блядь донести об этом кому-нибудь, попробуй только, и всей вашей поганой лавочке конец. Будешь держать язык за зубами – все будет хорошо. Ни мусорам, никакому Берлицу, никакому Пердссону. Усекла? Усекла, ты!?!» Фэрёй плачет, всхлипывая. Сеанс заканчивается тем, что Типтоп и Каско взглядывают друг другу в глаза. Пару секунд они сидят и смотрят друг на друга, не отводя взгляда. Типтоп прекращает наддавать. Каско не мигает. Собственно говоря, они очень похожи, эти двое. Каждому 31 год. Рот у Каско приоткрывается. Они все смотрят друг на друга. Цвет глаз у Типтопа чуть светлее, чем у Каско. У Каско более густые брови. Типтоп видит, что у Каско на ключицах и на лбу выступили капельки пота. Его тяжелые веки не шевелятся. Оба мужчины гладко выбриты. У Каско бледные губы. Типтоп извлекает член и застегивает брюки. Фэрёй без сил лежит на руках у Каско. Слезы и сопли.

Они взгромождают ее на ноги, отводят в комнату к Спидо и запирают дверь снаружи. Затем оба отправляются каждый к себе домой и собирают вещи. Весь следующий день он проводят вне дома, собираясь в поездку. В ночь на 30-е декабря они вселяются в мотель, расположенный в каком-то закоулке. В 8.30 утра отправляется самолет на Виргинские острова.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 ДЕКАБРЯ: ТЕЛЕВИЗИОННОЕ ИНТЕРВЬЮ

Гример, настоящая дурнушка, припудривает Симпелю нос и лоб. Симпель разглядывает ее морщинистые губы. Позади него в гримерной стоят два полицейских. Он не то чтобы нервничает, но вполне можно сказать, что волнуется. То ли сказывается отлучение от ксанакса, то ли боязнь оплошать, кто его знает. Перед тем как отправиться сюда, он заглотил недельную дозу седативов. Его зеркальное отражение заключено в рамку из лампочек. Тени на лице теряют четкость, и ему кажется, что выглядит он вполне ничего. «Так значит, чтобы не сдрейфить на сцене из-за того, что ты рожей не вышел, надо просто напихать в гримерную прожекторов под завязку и выжечь подчистую все узнаваемые черты… так что собственный образ, остающийся в памяти напоследок… как бы… сойдёт?» говорит Симпель гримерше. Он-то хотел пошутить, но она явно воспринимает это иначе. Рука об руку с ведущим программы Петером Нильсеном появляется Роберт Еглейм, встречавший тюремный транспорт с Симпелем и двумя полицейскими перед зданием телецентра с широкой примирительной улыбкой на лице. Нильсен выглядит сосредоточенным и здоровается с Симпелем озабоченно. «Вижу, ты скорчил мину, подобающую для критической журналистики», говорит Симпель, и еще одна острота пропадает зря. Роберт пытается загладить неловкость и громко смеется, единственный в помещении. Петер Нильсен смотрит на Роберта, пока тот не замолкает. Затем Симпелю сообщают, что этим вечером участники дискуссии обсуждают три сюжета, и что он будет выступать последним, то есть у него будет в распоряжении около четверти часа. «Я буду тебе задавать вопросы, а уж как ты сумеешь ими распорядиться, дело твое», говорит Нильсен. «Народ по всей стране широкой хорошо убаюкан тихими радостями рождества, так что хорошо бы ты им подкинул чего-нибудь остренького. И еще одно: на телеэкране все выглядит мельче, чем в действительности; так что мой совет: жми вовсю!» С последним, пожалуй, можно и поспорить, но в свете многажды повторенных Петером Нильсеном заявлений, в которых он открыл коллегам свою цель – стать «Джерри Спрингером критической журналистики», это высказывание можно понять. Не раз он швырял поллитровую кружку о стену журналистского паба ХОТЛАЙН, рыча «Да все вы изойдете к едрене фене слезами в день, когда вся эта дебильная страна будет валяться на коленях и не надышится на мое субъективное дискутирование! Слышите вы!?! И уж пожалуйста, так и быть, сядьте-ка в один прекрасный день с вашими дурацкими внуками на коленях и отыщите в энциклопедии на своем дешевом сидюке статью, посвященную мне как изобретателю понятия критическое ток-шоу. Вы просто рыдать будете! Слышите, что вам говорят!?!» И так далее. Нет никакого сомнения в том, что Петер Нильсен – человек с амбициями и что он всегда был таковым. Он поворачивается к Симпелю спиной и выходит. Роберт показывает Симпелю, что тот должен идти следом за ним. Полицейские следуют за Симпелем, который следует за Робертом Еглеймом, который следует за Петером Нильсеном сквозь полкилометра гребаных коридоров, и они попадают в студию. До начала трансляции десять минут, и режиссер-постановщик говорит Роберту, что Симпель должен занять место на стуле за фанерной перегородкой, которая служит своего рода кулисами. Далее он рассказывает, что по сигналу Симпель должен выйти и устроиться с другой стороны круглого стола. Роберт повторяет все это Симпелю, хотя Симпель усвоил все с первого раза. Симпель выходит из студии и садится за перегородкой. Роберт идет вместе с ним, кладет руку ему на плечо и говорит: «Во повеселимся, Симпель! Я весь предвкушение!» Симпель отряхивает себя в том месте, куда приложил руку Роберт. Зрителей, которых набралось в студии человек 150, просят занять свои места и вести себя тихо. Камеры выкатываются на место, и постановщик в очередной раз выводит Петера Нильсена в эфир. Зрители по команде аплодируют, и Нильсен знакомит публику с участниками сегодняшней дискуссии. Симпеля представляют так: «уголовный элемент или мученик свободы?»

Первой выступает дама, которую несколько двусмысленно охарактеризовали как «раздавленную болью» после того, как ее неправильно пролечили в центральной больнице. Теперь она обратилась к зарубежным специалистам – за свой счет – и на дуэли встретится с врачом, который назначил ей неправильное лечение. «Раздавленная болью» появляется в студии на некоем подобии инвалидного кресла, которое, собственно говоря, является инвалидной кроватью. Десять минут тратятся на ее причитания, затем входит главврач Рауш и получает, как говорится, по первое число. Зрители восторженно приветствуют раздавленную болью и освистывают главврача Рауша. Симпель пристально смотрит на Роберта. Придвигается поближе к нему и спрашивает, не притащил ли тот сегодня в студию кого-нибудь из его врагов «у меня блядь за спиной?» Роберт заверяет, что нет.

Вторым оказывается финансист, который рассказывает о том, как он сам и другие финансисты злоупотребляют героином. Публика ооохает, когда он рассказывает, что последние 11 лет страдает наркозависимостью. Петер Нильсен выпаливает критические вопросы. Не преувеличены ли вредные последствия употребления героина? Не следует ли подумать о его легализации, поскольку, очевидно, настоящей проблемой является контрабанда, а не злоупотребление. Разве «отморозки», болтающиеся у вокзала и в парках, ведут себя так не потому, что мешают героин с рогипнолом, спиртное с беляшкой? Разве не правда, что только по расширению зрачков можно выявить, находится ли кто-то, ну, например присутствующий здесь финансист, под воздействием героина, или нет? Вот сейчас он под кайфом или нет? Публика снова ооохает, когда тот отвечает да на этот вопрос. Ну и т. п.

И вот настает черед Симпеля, постановщик американским жестом указывает на него. Симпель поднимается со своего стула и выходит к Петеру Нильсену. Публика аплодирует и ликует. Он становится на указанное место за круглым столом, где до этого, соответственно, лежала раздавленная болью и стоял финансист, и ждет, что сделает Нильсен. Петер Нильсен представляет его с его проектом вполне корректно. Из-за яркого света Симпель почти ничего не видит.

Петер Нильсен: Симпель… ты называешь себя Симпелем. Ты сейчас сидишь в следственном изоляторе предварительного заключения по подозрению в совершении насильственного преступления. Это так?

Симпель: Да, так…

Петер Нильсен: Но то, что ты совершил, ты называешь не преступлением, а иначе. Ты называешь это акцией, или вмешательством. Не мог бы ты объяснить, в чем состояло это вмешательство?

Симпель: Ну… Значит, так… Меня просто достала диктатура духовности всех этих работников культуры, то, что все проявления культуры хоть убей должны быть духовными; называть явления духовными равносильно созданию сентиментальной картины мира, ханжеской картины. При том, что страна скоро потонет во всех этих работниках культуры, пора бы уже, казалось мне, противопоставить что-либо духовному поколению… моему поколению… пока оно не испортило все… Если как следует подумать, то уж более духовными и не стать… собственно говоря.

Петер Нильсен: И что же ты сделал, чтобы высказать свое мнение по этому вопросу?

Симпель: Я… короче, я внушил одному текстильному дизайнеру мысль, что я галерист… а потом… я ее накачал снотворным и вытатуировал слово ДУХОВНОСТЬ у нее на животе жирными буквами.

Публика ооохает и смеется.

Петер Нильсен: Иными словами, ты навечно запечатлел критику на ее коже?

Симпель: …так и есть…

Петер Нильсен: Ммм… Боюсь показаться неполиткорректным, но могу сказать, что понимаю суть твоей акции. Не так уж много найдется людей, кто в восторге от того, как работники культуры лезут во все щели, или что скажете, народ?

Публика: НЕЕЕЕЕЕЕТ!

Петер Нильсен: О-го-го… Ты у нас пользуешься широкой поддержкой, Симпель… Но это ведь не единственная проведенная тобой акция?

Симпель: Ну нет, я, это самое, провожу такие акции уже несколько лет…

Петер Нильсен: А как финансируются твои проекты?

Симпель: …У меня есть еще… компания по производству порнофильмов, она обеспечивает мне экономическую возможность полностью сконцентрироваться на моем деле…

Петер Нильсен: …И эту компанию ты сам основал?

Симпель: Да… основали ее я и один мой знакомый, именно для того, чтобы благодаря ей обрести экономическую свободу – это было предпосылкой для того, чтобы мы могли выявить проблемы… или задуматься о том, что нас окружает.

Петер Нильсен: Иными словами, критика общественного устройства с финансовой поддержкой от порноиндустрии?

Симпель: Вот именно…

Петер Нильсен: Ну и как это вам, уважаемые зрители, нравится?

Зрители: ДАААА!

Петер Нильсен: А вот ведь у вас, наверное, были проблемы из-за действующего у нас в стране законодательства в отношении порнографии?

Симпель: Если уж быть до конца честным, я на него более или менее какать хотел. Я все равно свое дело делаю. Но, конечно, совершенно ясно, что властные структуры не должны бы указывать людям, что им можно потреблять…

Петер Нильсен: А что скажут зрители – это так?

Зрители: ДАААА!

Петер Нильсен: А другие проекты – они в чем состояли?

Симпель: Ну в общем плане они вращались вокруг понятия мизантропии… или человеконенавистничества. Я отталкиваюсь от тех вещей, которые не дают мне покоя, а это, если честно сказать, по большей части всё… ну и делаю с этим что-нибудь. Моя мизантропия состоит в общем неверии в то, что предпринимают и создают люди. Если уж совсем просто выразиться, я в глубине души не верю в то, что деятельность человека ведет нас вперед. Весь предшествующий опыт показывает, что это не так. Акции, как правило, направлены против тех вещей и взглядов и поведенческих типов, которые слишком глубоко вторгаются в мой мир. Если задуматься, то нет такой ситуации в мире людей, которая не была бы завязана на какой-нибудь подлости, нечестности или ханжестве. Самые благородные из намерений идиотичны, от них просто разит. Потому мои акции охватывают широкий спектр действий, от акций против пассажиров трамваев до акций против помощи странам третьего мира, педагогов, интеллигенции, барыг, налоговых инспекций, семейной жизни, культуры, СМИ, деловой активности, да против чего я только их не проводил.

Петер Нильсен: Ну что ж, не ты один, должно быть, злился и отчаивался из-за таких… как мы их назовем? Институтов?

Симпель: Да на здоровье…

Петер Нильсен: Симпель… Если я назову тебя освободителем, человеком, который претворяет желания и чаяния людей в практические действия, борется с тем, что их раздражает… совпадет это с твоим представлением о себе самом?

Симпель: …Ну как сказать… я не считаю себя самого посредником или чего-то вроде этого… то, что я делаю, я делаю потому, что меня от людей тошнит… люди меня раздражают… все, что делают люди, меня раздражает… меня тошнит от какой угодно внешности, взглядов и стилей жизни… так что в этом смысле я не могу сказать, что я борюсь за чье-то дело… что я осуществляю чьи-то там мечты или желания, или как ты там сказал… То, что я делаю, я делаю для себя самого. Это я один против всего. Я говорю нет… в том числе и людям, не имеющим отношения к тем институтам, которые я только что назвал.