Текст книги "Кока-гола компани"

Автор книги: Матиас Фалдбаккен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Но сегодня вечером этому не суждено сбыться.

Айзенманн поддался на уговоры купить прибор ОРЁЛ I. Герреро выкатил перечень аргументов, слушая которые ему оставалось только кивать и соглашаться. (Смотри, ты получаешь: > Гарантия на год > Облегченный вариант из алюминия или нержавейки, изготовленный резкой на станке CNC > Миниатюрный прецезионный офсетный индукционный моторчик > Постоянное подключение к источнику питания > Низкая рама, позволяющая использовать любые существующие типы насадок и все самые распространенные типы игл длиной от 5¾ дюймов или менее > Автоматически смазывающиеся молоточки из металлического сплава > Прямая передача в управлении молоточками (включение-выключение напрямую, игла не застревает > Облегченный силовой провод, без провисания > Настройка кулачков и скорости работы под насадки любой длины – простота в использовании! На ОРЛЕ I и порешили, плюс к нему дополнительное устройство СВОБОДА II – Компактный прецезионный источник энергии. Татуировочной машинки проще и легче не найти, так Айзенманн понял из слов Герреро. Симпель в технике не особо силен. Но это у него должно получиться сравнительно безболезненно. На то, чтобы смонтировать машинку, у него уходит не больше двадцати минут. Руководство по эксплуатации простое и понятное. Единственная настоящая закавыка во время сборки случается, когда один из картриджей с краской лопается из-за того, что Симпель пытался засунуть его не тем концом. В результате этой незадачи вдоль грудины, до самого подбородка, тянется кроваво-красная полоска. Две минуты отъявленной ругани, и все забыто. К счастью, к машинке прилагается несколько картриджей с красной краской.

Симпель перекатил Монику на спину и задрал кверху все бесчисленные слои джемперов и текстилей или чего там еще, во что она была обряжена, добравшись, наконец, до кожи ее дебелого пуза. Сейчас он верхом сидит на ней и, ссутулясь, трудится над красной Д. Он притащил из уборной подтирочной бумаги, на том участке, где он уже сделал татуировку, проступают капельки крови, и время от времени он подтирает смесь крови и красителя, чтобы видеть, что делает. Техника работает безупречно. Будто рисуешь цветными мелками по плохо поддающейся поверхности, думает он. Сначала он наносит контур буквы, потом заполняет его красителем. «Я уж тебе твое духовное нутро спиртиком-то разведу!» подмурлыкивает Симпель себе под нос, а игла ползет себе по жирному животу Моники Б. Лексов. Его голос заглушается резким жужжанием привода. Симпель счастлив. Еще со времен ТРАМ БАМ ничто для Симпеля не может сравниться с делом. «Я дело делаю, я работаю к чертям собачьим, я дееело делаю, да, прольются слезы, радость и энтузиазм как ветром сдует, ты поплатишься за то, что за тобой стоит, Моника», знай себе напевает он. За работой он успокаивается. На какое-то мгновение улетучивается тяга к ксанаксу. Сердце его бьется ровно. Никакой кислой отрыжки. Он нет-нет, да и покурит. Потом трудится дальше. Напевает. Разглядывает сделанное. Работает с усердием. Критически прищуривается. Сделав пять букв, он меняет красный краситель на черный. Высота букв составляет примерно шесть см, толщина – полтора см. Заменяя картридж, он разглядывает то, что написал. Пока еще написано только ДУХОВ. Он собирался набрать слово довольно строгим фонтом Arial, но в результате буквы кажутся значительно более доморощенными. Если же вспомнить, что все делается от руки, то вовсе не так и плохо. Чтобы Моника Б. Лексов перестала храпеть, он повернул ее ряшкой на бок. Мерзкая храпящая сонная харя – единственное, что способно лишить его радости от исполнения данной акции. Моника разевает пасть как-то набекрень, и на вышитую подушку стекает слюна. Симпель старается не смотреть на нее. Зазвонил телефон, звонят долго. Потом небольшая пауза. Потом опять звонок. Звонки то прекращаются, то снова идет трезвон довольно долгое время. Кто это может быть, Симпелю ясно как день. Прежде чем начать рисовать черным, он отирает кровь и красную краску с ее живота. Чтобы завершить надпись НОСТЬ, ему требуется добрых два с половиной часа. За это время супруг, отец двух детей и детский психиатр Берлиц успел так распалиться из-за того, что Моника сильно припозднилась, а трубку никто не снимает, что он напялил пальто и отправился в студию с целью застукать ее за тем, что, он уверен, окажется бурным половым актом. Он не готов сам для себя сформулировать мысль, что он буквально радуется тому, что застигнет жену с потрохами отдавшейся другому мужчине, но что-то в его рьяной агрессивности и бодрой походке подсказывает, что грядущий конфликт в определенном смысле окажется желанным. Когда он добирается до ТЕКСТИЛЯ 16, времени почти три часа ночи. Когда Берлиц сначала начинает дергать ручку двери в надежде ввалиться прямо к занимающейся любовью парочке, затем начинает как сумасшедший колотить по двери студии, Симпелю остается Ь в части НОСТЬ. Симпель копается еще добрых пять секунд после того, как начался стук, потом отключает татуировальную машинку. Ну, умерла так умерла. Глухой бы только не услышал, как жужжит машинка и как потом там возится Симпель. Да и звукоизоляция стен в студийном комплексе хибарного типа оставляет желать. Посидев немножечко спокойно и послушав, как Берлиц барабанит в дверь и рычит (Я ЗНАЮ ЧТО ВЫ ТАМ! Я ВАС СЛЫШАЛ! МОНИКА! ОТВОРЯЙ К ДЬЯВОЛУ! ВЫХОДИ, МОНИКА! ВЫХОДИ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, ГОВОРЮ Я ТЕБЕ! Я ТАК И ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ТРАХАЕШЬСЯ С ДРУГИМИ МУЖИКАМИ! ЧЕРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ! ДАВАЙ ВЫХОДИ! и проч.), Симпель не желает слышать больше.

– Вали отсюда, тихо говорит он из-за двери.

В глубине души Берлиц, видимо, не ожидал такого ответа, или вообще какого-либо ответа, подтверждавшего бы его предположения, потому что за дверью становится тихо-тихо. Затем Симпель слышит, как тот сбегает вниз по лестнице. «За кем бы он сейчас ни пошел, это займет полчаса, не меньше», думает Симпель, «в этом районе все равно никто не живет из тех, на кого он мог бы рассчитывать». И действительно. Берлиц едет уже на такси к своему стороннику Ёрану Пердссону, живущему на совсем другом краю города; пройдет как раз полчаса, пока они вернутся, Ёран Пердссон со старой деревянной битой, а Берлиц с велосипедной цепью, которую они второпях сорвали с первого велосипедика Спидо, убранного в полуподвальный закуток дома Пердссона вместе с прочими реликвиями, напоминающими об утраченном детстве сына. Пердссон, еще более на взводе, чем когда бы то ни было, вообще-то готов обрушить свою агрессию на первого подвернувшегося; он еще никоим образом не сумел переварить события рабочего совещания несколькими днями раньше – да и то сказать, вряд ли можно счесть усиленное потребление ксанакса в сочетании с просмотром порнухи на видео хорошим посттравматическим средством.

Этой ночью Пердссона не приходится долго упрашивать. Берлицу даже не требуется его будить, он не спит и – верите или нет – агрессивно мастурбирует; вот почему он, прежде чем открыть, просит Берлица немного подождать. Берлицу же на самом деле глубоко наплевать на то, чем там занимается Пердссон; но Пердссон все равно считает необходимым вылезти со своим враньем; что ему «нужно накинуть что-нибудь на себя»; на самом деле ему нужно скинуть с себя довольно запутанную конструкцию из шнура, в который он в состоянии дикого возбуждения запутался; шнур, или веревка, обмотан вокруг шеи и живота, туго охватывает мошонку и пенис, прячется в щелке между ягодицами и тянется вдоль спины к затылку, ну и так далее. Потом он натягивает на себя свои стариковские шмотки и впускает Берлица. В боевом пылу он забывает спрятать вчерашнюю газету, разложенную на паркете с целью улавливания семени. Берлиц в полсекунды схватывает, что означают газета-на-полу-перед-мерцающей-картинкой-телевизора-а-также-видеомагнитофон-со-светящейся-лампочкой-power, и Пердссонова операция прикрытия разоблачена. Он с тем же успехом мог бы открыть дверь облаченным в свой веревочный фетиш и не разыгрывать комедии с переодеванием. Берлиц вкратце рассказывает Пердссону о сложившейся ситуации, после чего Пердссон без вопросов и возражений достает биту и тянет Берлица за собой в тот самый закуток подвала, чтобы отломать цепь от красного складного велосипедика, на котором Спидо мальчонкой катался без особого удовольствия двадцать с лишним лет назад. Они выходят и сразу садятся в такси, которое Берлиц просил подождать. Шофер такси – определенно пакистанец.

Но, к сожалению для Берлица и Пердссона, когда они добираются до ТЕКСТИЛЯ 16, Симпель уже закончил татуировку – через все брюхо Моники Б. Лексов, с одной стороны талии до другой, вытатуировано ДУХОВНОСТЬ – к тому же у него есть фора в более чем десять минут. Дверь он оставил незапертой, так что Берлиц и Пердссон могут прямиком проследовать в студию Моники. Увидев, как разукрашено дебелое пузо супруги, Берлиц разевает рот и хватается за ухоженную бородку. Пердссон сразу же начинает сыпать ругательствами и вопрошать воздух о том, что же это к черту такое творится, ковыляя взад-вперед по полу. Удостоверившись, что она жива – то есть, что у нее вообще прощупывается пульс – они вызывают скорую.

Ни свет ни заря, в половине шестого утра, Монике Б. Лексов проводят троекратное промывание желудка, и она демонстрирует первые признаки жизни. Берлиц переговорил с главврачом, просветившим его относительно возможности удалить татуировку при помощи лазерной обработки, а также сообщившим ему прикидочную стоимость такого хирургического вмешательства. В шесть являются два следователя, чтобы допросить Берлица в связи с поданным им заявлением в полицию, после чего Ёран Пердссон решает, что его дальнейшее пребывание здесь излишне, и отправляется на такси домой. После того как следователи удаляются, чтобы осмотреть место преступления, Берлиц слышит из палаты интенсивной терапии, куда поместили Монику, схожий с первичным криком рев.

Очевидно, она пришла в себя и узрела свое текстильно-дизайнерское тело.

А на Хинриксгате, где располагаются студии ТЕКСТИЛЬ 16, следователям Крауссу и Фуланю не удается найти ничего, что могло бы бросить тень подозрения на Симпеля. Симпель забрал с собой все свое оборудование: туалетную бумагу, стаканы, бутылку из-под вина, картриджи с краской; где что пролилось, он подтер; в общем и целом, осмотр следователями места преступления к раскрытию этого преступления их ни на шаг не приблизил. Единственно, что они находят интересного, так это подозрительная бита, 1 шт., и подозрительная велосипедная цепь, 1 шт., валяющиеся на полу возле дивана. Они упаковывают вещдоки в пластик и решают прервать расследование до тех пор, пока нельзя будет допросить Лексов. Так проходит ночь с понедельника на вторник.

ВТОРНИК, 15 ДЕКАБРЯ
(Дома у Каско)

Борода у Каско растет мощно. Он не брился чуть больше недели, а растительность уже начинает походить на бороду. Съемки фильма БЬЮТ КУРАНТЫ – ПЬЮТ КУРСАНТЫ назначены на последнюю неделю декабря. Эр-Петер в последнее время путается в датах; по его собственному выражению, он слишком увлекся творчеством, работой мысли, и поэтому съемки сдвинулись под самое Рождество. Что снимать будут в декабре, предполагалось все время. Эр-Петер целую россыпь сцен в фильме спланировал происходящими в толчее предрождественских улиц, но средств на искусственный снег и проч. ЕБУНТу никто на блюдечке с голубой каемочкой не поднесет – им приходится довольствоваться тем, что имеется, то есть снимать рождественские улицы тогда, когда они таковыми и являются. Из актеров, однако, никто не подписывался трахаться перед камерами в сочельник; популярность Эр-Петера у ряда участников съемочной группы упала как никогда, а это тоже достижение; его и раньше-то никогда особенно не любили. Каско в общем-то до фени, где и когда будут проводиться съемки. Он доволен тем, что обородел так, как обородел. Нельзя сказать, что он чрезмерно рад предстоящему завтра празднику елки в Самой сраной средней школе, и в своей бороде он видит единственное спасение от возможности быть узнанным и устыженным.

В гости заглянул Типтоп и уж пять минут пытается успокоить его своими как обычно содранными у Симпеля аргументами в духе это-не-играет-никакой-роли. Он рассказал Каско, что фрекен Фэрёй как сквозь землю провалилась, и что единственно кто может его опознать, это те родители, которые были там и в прошлом году, но какое это имеет значение? Ведь Каско не то чтобы служит образцом для подражания в деле соблюдения приличий в других ситуациях, правда ведь?

Два актера порнокино сидят в гостиной Каско по сторонам стола, который никогда и ни для чего обычно не используется. Да и гостиной-то пользуются, собственно, только в таких ситуациях, как, например, эта, когда Типтоп приходит в гости и они не знают, чем бы заняться. У Типтопа квартира такая же пустая и невыразительная, как у Каско. Никто из них не проявляет особого энтузиазма в отношении этого идиотского проекта под названием личная жизнь, и так и не собрались с силами, чтобы хоть маленько обустроить свои жилища. У них есть свои 100 квадратных метров комнаты ожидания, места для сна, назовите как хотите.

– Кофе? спрашивает Типтоп, что означает – уйти из квартиры. У Каско нет приспособлений для варки кофе.

– Ммда, говорит Каско и поднимается, чтобы накинуть куртку, почти такую же, как у Типтопа. Тут звонит Симпель, и Каско 20 секунд разговаривает с ним. По частоте звука Типтоп определяет, что на другом конце можно уловить энтузиазм, и догадывается, что ему с Каско придется поменять планы. И верно. Каско кладет трубку и сообщает о новом плане – встретиться с Симпелем через четверть часа в ателье Мастер Цветной Фотографии.

Единственное значительное отличие во внешности между Каско и Типтопом состоит в том, что Типтоп чуточку блондинистее, чем Каско. Когда они выходят из двери, можно также отметить, что Типтоп на пару-тройку сантиметров повыше. В остальном же почти все у этих двух мужчин похоже. И снаружи, и внутри. Обоим по 31 году, ни один не претерпел сколь-нибудь существенного личностного или умственного развития с тех пор, как им исполнилось 19.

Симпель стоит, навалившись на прилавок Мастера Цветной Фотографии, и с ходом диалога постепенно распаляется:

– Да час уже прошел, к чертовой матери! Какого рожна вы к ебене матери даете рекламу о проявке за час, если вы за час не проявляете? А? ну че? Почему? Это не проявка за час, если проходит на хер час и десять минут! Мне сказали, что это займет час! А сейчас прошло на хер час и десять минут! И это тогда, хрен меня дери, никакая не проявка за час! Слышите вы? Эй? За какое время вы желали бы, чтобы мы вам сделали проявку за час, вот что вы, козлы вонючие, должны спрашивать! За два часа? За три? За четыре блядь часа? Уж точно вам, волкам позорным, говорю, в последний на хер раз обращаюсь в вашу гребаную лавочку! Хренова шарашка с проявкой за час, где за час не могут проявить, вы все наврали, вот что! Вруны бесстыжие, мать вашу!

Стоящий за стойкой мужик, молодой и явно пробивной фотограф-художник, наслушавшись вдоволь воплей Симпеля, в ответ сухо выдает образчик того, что, как он считает, обеспечивает ему риторический перевес:

– Вам, должно быть, неизвестно, что брань свидетельствует о вербальной неполноценности лиц, не умеющих совладать с напором чувств, говорит он.

– ЧЕ? ЧЕТЫСКАЗАЛПОВТОРИ? ЭЙ! У ТЕБЯ КОЗЛА ПРЕТЕНЗИИ КО МНЕ КАК К КЛИЕНТУ? Я ТЕБЯ ВОЛКА ПОЗОРНОГО ЩАС НАУЧУ ЧТО ТАКОЕ БРАНЬ, БЛЯДЬ, УРОД ХУЕГОЛОВЫЙ! Я ТЕБЕ ЩАС ТАКОЙ НАПОР ЧУВСТВ ВОТКНУ ТАК ГЛУБОКО В ТВОЮ ВОНЮЧУЮ ЖОПУ, ЧТО ТЫ ЕГО ТАМ ПОТОМ НИ ЗА КАКИМ ХЕРОМ НЕ НАЙДЕШЬ, НАЙМИ ТЫ ХОТЬ ПЯТЬСОТ ЮЖНОАФРИКАНСКИХ ЧЕРНОМАЗЫХ ШАХТЕРОВ-ГОВНОМЕСОВ, ЧТОБЫ ПРОЕБАЛИ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ! Я ТЕБЕ ЧТОБЫ ТЫ СУКА НЕ ПИЗДЕЛ…

Примерно вот тут-то и входят Типтоп и Каско. Стоя в дверях, они выслушивают концовку вербальной неполноценности Симпеля. Пока он так шпарит, из лаборатории на задах фотоателье выходит женщина и выносит снимки для Симпеля. Она приостанавливается на пути к стойке. Не особенно соблазнительным представляется ей очутиться рядом с Симпелем, когда он так разошелся, но она собирается с духом и кладет конверт перед ним. Симпель прекращает ругаться, словно кто-то повернул кран. Он расплачивается и поворачивается к Каско с Типтопом.

– Ага, а вот и мальчики-ебунчики!

– Привет, говорят Типтоп и Каско чуть ли ни в унисон.

– Ну, ребята, сейчас вы, е-моё, увидите одну пеночку. Блин, как я рад. Симпель помахивает в воздухе конвертом со снимками. Типтоп и Каско идут вслед за Симпелем через дорогу от ателье в кафе АНКЕР КАФЕ, где варят такой мерзкий кофе, что, выпив больше одной чашки, рискуешь заработать серьезные проблемы с желудком. Симпель удобно устраивается у окна за столиком для курящих. Все трое закуривают по сигарете. Такое впечатление, что в АНКЕРе для престарелых посетителей постоянно проводится необъявленное соревнование, кто отвратительнее кашляет. Симпель, оживленно посматривая то на одного, то на другого, открывает конверт и вытаскивает 24 сделанных со вспышкой снимка дебелого пуза Моники Б. Лексов, поперек которого вытатуировано ДУХОВНОСТЬ. Выглядит это на полноценный снаф.

– Ну как вам, а? начинает Симпель. Он широко улыбается. – Это брюхо жены детского психиатра Берлица, того самого сраного психиатра, который всю душу вынул из Лониля в школе. Ну как? Что скажете? А? Она еще ко всему прочему дизайнер текстиля, мать ее за ногу! Каково? Вот уж двух зайцев-то одним ударом, а? Ну как? Что скажете?

Типтоп с Каско кивают и улыбаются.

– А когда же это ты успел? спрашивает Типтоп.

– Сегодня ночью.

– Окей, окей… а это что, татуировка..?

– Да уж, бля, татуировка! Работал с настоящим профессиональным инструментом, ну и вообще. Уж ей, суке, придется попотеть, чтобы это смыть, да.

Хе-хе-хе. К большому удовольствию Каско и Типтопа Симпель рассказывает о вчерашнем вечере. В процессе рассказа он поясняет, что ситуация – я жалуюсь, нет – но ситуация была бы еще прикольнее, если бы жена Берлица правда была профессиональным дизайнером. Текстильный дизайн относительно безобиден, по мнению Симпеля, хотя раздражает безмерно, а вот объектный дизайн, напротив, такая штука, бороться с которой необходимо любыми средствами. Типтоп с Каско вежливо слушают, хотя они эту песню не раз слыхали и раньше. Из-за чего не в лом послушать ее и еще разок, так это потому, что она с каждым разом становится все более на хер заводной.

– …одно дело, демократичный дизайн домашней утвари, хотя и это достаточная дрянь, довольно значительная опасность заключается в том на хер факте, что всем вдруг понадобился этот сраный хороший вкус, и все сразу превратились в каких-то придурочных монстров, демонстрирующих свою сраную идентичность посредством всей этой вторичного дизайна дряни, что они себе накупают, лишь бы это выглядело достаточно непонятно, к ебене матери, вот зуб даю, и весь этот говенный дизайн ни с того ни с сего как бы вдруг превратился в средство воспитания, и эти гребаные дизайнеришки талдычат о морали и любви и человечности, и я уж и не знаю о каком они к хрену дерьме и не талдычат, и это, естественно, тащит за собой еще и худшее, а именно, что все эти сраные хуеголовые, что пыжатся предстать прогрессивными и вякают, что дизайн исчерпал свою функцию, и что он свою роль отыграл, теперь объявили о своем интересе к антиобъектам, каково? А? Е-мое! АНТИОБЪЕКТЫ! У дизайнеров вдруг появилась некая на хуй миссия, вишь ты, для них значение вдруг обрело мировоззрение населения, идит-ка, этим прогрессивным елдодизайнерам вдруг до зарезу понадобилось творить дизайн мировоззрения населения, и любви населения к окружающему миру, слышали такую чушь? Теперь вдруг настало время отбросить все эти воспитывающие объекты, лет так етит на пятьдесят припозднившись, заговорить об идеях и концептуальных задачах, ну, бля, это уж такая морока, что меня аж дрожь пробирает, вот смотри, Каско, я прям дрожу к ебене матери, вот что со мной делается, я к чертовой матери с ужасом предвижу тот день, когда это сраное дизайнерское представление о мире возьмет да и проникнет мне в тело, я этого, блядь, до смерти боюсь, я с собой порешу и со своей семьей в тот самый день, как идеи сраных пидоров-архитекторов и дизайнеров пролезут мне под кожу и просочатся в мою на хер кровеносную систему, так что я начну рушить свою семью дурным вкусом и гребаным дизайном, вот что херово-то, смотри, я весь дрожу, вот это, я тебе скажу, натурально херово, когда декадентские архиформалистические души, и декадентские архипиздяные в зад формалистические идеи дизайнеров и архитекторов начнут просачиваться и распространяться среди населения, лезть к людям в дом, ровно как весь этот сраный дизайн кофеварок и все эти сраные говняные жуткие блюда для фруктов, которые они наляпали, и превратят всех в грязных траханых дизайнероголовых декадентов, и вот это уже слишком, это уже, еб вашу мать, опасно, что всех задолбают погаными формалистскими идеями и погаными формалистскими взглядами, я вижу, как это произойдет, все вдруг станут такими к чертям собачьим сознательными, и все просто раздуются от уверенности в непогрешимости собственного вкуса, только представьте, это же, е-мое, просто ад на земле настанет, когда придет тот день, что все возомнят себя в глубине своих отстойных сердец королями долбаных дизайна или архитектуры, я вижу, как это будет, я это вижу, такой к богу в рай гнусной тенденции до сих пор еще и близко не наблюдалось, чтобы все вдруг – из-за этого долбаного раздутого, долбаного самодовольного дизайна – стали такими до хрена сознательными и самонадеянными и самокритичными и автономными и внимательными и скептичными к потребительству и скептичными к индустрии культуры и скептичными к массовым ценностям и скептичными к инновациям и скептичными к дизайну и такими типа адептами дзена и такими непризнанными и такими домашними бунтарями, но в то же время, в то же самое гребаное время – из-за этого высокомерного поганого спесивого сраного как бы самоучрежденного художественного дизайна – всем нужно быть такими к черту позитивными к потреблению и такими не-снобистскими-снобами и снисходительными к культурной индустрии и снисходительными к потреблению и порнолиберальными и аморальными и выше того и выше сего и выходящими за рамки жанров и неироничными и не-политико-политичными и не-дендистки-дендистскими и не-бобоистскими и так далее, и можно продолжать пока не сдохнешь нанизывать одну на другую все эти гребаные ненормальные позиции, на которые народ толкает вся эта дурацкая созидательная ментальность и взгляды и раздвигающая горизонты ментальности и взглядов сучья дизайнерская линия, которую они по-блядски спиздили с отстойной сраной архитектурной линии, которую те в свою очередь по-блядски стибрили у гребаной вонючей творческой линии, которая исходно как бы должна была отражать и проблематизировать тот духовный мир, внутри которого она как бы варилась, но которая оказывается, в конечном итоге, и со все нарастающей скоростью обращения, на столе гостиной того сраного духовного хуеголового, которого она была предназначена критиковать, потому что душеголовому вдруг вбили вроде как самокритические, склоняющиеся в пользу прогрессивного искусства взгляды по самое «же» в его сраные гребаные мозги посредством этого вонючего поганого дизайна, а эти паскудные дизайнеры еще думают, что сделают доброе дело, если они раскрутят эту с самого начала мертворожденную критику на все триста и шестьдесят блядь градусов, и накачают ею весь мир снова в виде худшего из мыслимых декадентских избыточных нацистских образов мысли, когда-либо виданных миром, эти самые дизайнеры, абсолютно слепые к тому, что за материал они используют, худшим из мыслимых способом накачивают все, что ни попадя, из вышедших в тираж художественных позиций, всему миру назад в его сраную вонючую жопу при помощи отменного спроектированного ОСКАРОМ МИТВОНом клистира…

И так далее, и тому подобное. И он еще раз разъясняет, что Моника Б. Лексов – дизайнер не самого опасного толка, но что он все же весьма удовлетворен тем, что судьба так распорядилась вчера вечером, что ему удалось нанести удар и по детской психиатрии, и по любительскому дизайну, и по буржуазному мещанству в одно и то же время. «Не часто нам представляется возможность решить проблему в комплексе», говорит он на полном серьезе.

Симпель поднимается и идет в туалет. И Каско, и Типтоп знают, что это посещение означает ксанакс, но когда Симпель возвращается назад к столику, взгляд у него еще более дикий. Каско и Типтоп, не в состоянии уловить связь между диким взглядом и рождественским праздником и окончанием четверти, напряженно выжидают.

– Е-мое, Каско, это же все уже завтра! Ты че, блин, забыл? Эй! Ты, блин, забыл, конечно, что завтра елка, если бы я сейчас в сортире не вспомнил об этом и не сказал тебе сейчас…

Говоря, Симпель кривляется и размахивает руками.

– Эээ, дданнет, говорит Каско.

– ТЫ МНЕ, КАСКО, НЕ ВРИ! НЕ ВРИ МНЕ, ГОВОРЮ Я!

Стоящий за стойкой официант оборачивается и смотрит на всех троих.

– Да не, блин, не вру я, мы с Типтопом вот уже сегодня, хрен, разговаривали об этом празднике, правда же, Типтоп?

– Угу…

– Правда же, Типтоп. Правда же, Типтоп. (Передразнивает Симпель.) – Да я про это забыл, ясно? И ты, Каско, еб твою мать, должен был мне напомнить! Только подумай, а если бы я забыл! Хорош бы ты был, если бы ты заявился туда без меня! Мальчик-ебунчик и чума Лониль ручка за ручку!

– Ну ты сбавь обороты-то, а то я с тобой на хер не пойду, бормочет Каско.

– ТЫ! ТЫ! ЧТОБ Я ЭТОГО НЕ СЛЫШАЛ! ТЫ! С ТАКИМИ ВЕЩАМИ НЕ ПИДЕРАСЯТ БЛЯДЬ КАСКО. ЭТО Я ТЕБЕ КОЗЕЛ ГОВОРЮ К ЕДРЕНЕ ФЕНЕ НЕ СМЕШНО! ТЫ НА ХРЕН ОБЯЗАН ПОЙТИ СО МНОЙ!

Официант снова оборачивается. Симпель продолжает верещать и сыпать ругательствами еще добрых пятнадцать секунд, не замечая ни официанта, ни вообще чего другого. После того как вопли прекращаются, а Каско понимает, что единственная возможность утихомирить его – это со всем соглашаться и успокаивать его обещаниями ну конечно же пойти вместе с ним, ну просто побузил малехо, и после того как Симпель еще раз говорит, что все это было совершенно к едрене фене не смешно, они решают двинуть дальше. Симпель, не затихая ни на секунду, талдычит о вероятных сценариях завтрашнего дня, но его догадки совсем далеки от того, что там на самом деле произойдет.

На улице слякоть, но достаточно холодно, чтобы от всех при дыхании поднимался морозный пар. Каско и Типтоп исхитряются перепрыгивать через самые одиозные слякотные кучи. Оба они хотели бы уберечь свою обувь от грязи. Симпель шлепает прямо вперед не глядя. Он рассказывает, каким средством обработал свои коричневые мокасины, но если присмотреться к ним, ничто не предвещает, что они выдержат напор кубометров грязюки, простирающейся вокруг. Если уж совсем честно, то Типтоп не раз бывал свидетелем того, как Симпель проклинал все и вся, вернувшись домой с насквозь промокшими и холодными как лед носками.

Достигнув консенсуса в деле покупки бюрека у Нафуниля, они сворачивают на Хусманнснгатен и проходят мимо ЛЭПТОПа, куда Каско уже грозились три или четыре раза больше не пускать из-за того, что он в сортире принимал снег. Каско существенно менее искусен в деле шмыгания в общественных местах, чем Типтоп и Мома-Айша. В последний раз охранники так серьезно к этому отнеслись и так его затюкали, что ему пришлось позвонить папе Хансу, чтобы папа Ханс заверил хозяина заведения в том, что ему ни в коем случае не стоит расценивать его сына, Каско, как проблему, ни этим вечером, ни в дальнейшем. Каско подумывает, кидая взгляды на насквозь промокшие туфли Симпеля, не попытаться ли ему раздобыть немножко снега к гребаному завтрашнему празднику елки. Двух секунд ему оказывается достаточно, чтобы принять решение, что так, пожалуй, будет всего разумнее. «У Айзенманна обычно бывает заначка», думает он, «наверное, смогу у него немножко прикупить».

Нафуниль встречает их в Аль Мафарсе с распростертыми объятиями и добродушным смехом. Он здоровается с ними и смеется все более и более заливисто, осыпая их градом вопросов о том, помнят ли они «как эта бил на итоговий засидание, када ми все дирались и дирались с сюмашеедшим папой Спиидо?» Каско и Типтоп и Симпель кивают и говорят, что да, помнят. Нафуниль не перестает захлебываться смехом. И когда он разогревает бюреки, и когда достает лимонад, и когда говорит «эта угащение ат нас, мои самие сильние в драках друзья ха-ха-ха!», он все продолжает давиться от смеха. Симпель и Типтоп и Каско вежливо благодарят, но никто из них не в состоянии ответить на турецкий восторг Нафуниля той же монетой. Получив бюреки, они усаживаются за один из двух имеющихся столиков. Нафуниль присоединяется к ним, но вскоре снова подскакивает, чтобы сходить в туалет. Типтоп собирается туда вслед за ним, но это легче сказать, чем сделать. Надо сказать, Типтопу всегда казалось, что дерьмо взрослых мужиков попахивает жареным кофе, но Нафуниль ухитряется на хер какать с такой мощнейшей моккачиновой вонью, какой Типтопу никогда не доводилось испытывать. Чтобы не потерять сознание в сортире, ему приходится вдыхать и выдыхать судорожными рывками, как идиоту. И не особенно приятно, что Нафуниль, когда он выходит из туалета, смотрит на него с радостным ожиданием и говорит: «Агааа, ти вииижил Тииптоп. Хахаха! Я однако ни пашла би в эта тувалет дажи эсли би мине заплатили миллион! Хахаха!» Давясь от смеха, он кивает то Симпелю, то Каско, и говорит: «Первий миравой вайна эта били семички па сравнение с тем чито Типтоп пришлось сичас пирижить в тувалете, ХАХАХА!» «Смешно, Нафуниль», кисло отвечает Типтоп и садится. Он не в состоянии ни есть, ни даже смотреть на чертов бюрек, лежащий перед ним.

Около четырех Каско оказывается у дверей Айзенманна. Айзенманн дома и отпирает, несколько удивившись визиту, у него не так часто бывают гости, во всяком случае, не народ из ЕБУНТ. Он впускает Каско в свой безумный срач, вполне готовый к тому, что речь пойдет о какой-нибудь услуге.

– Да, конечно, есть у меня немножко, не проблема, Каско, отвечает Айзенманн на запрос Каско относительно снега.

– Клево, отлично… я тут собирался завтра пойти с Симпелем на елку к Лонилю, они будут отмечать окончание четверти, вот и не знаю, справлюсь ли я с таким раскладом, не приняв малехо…, говорит Каско.

– Не, я просто ну никак не усеку, какого рожна ты вообще хоть хрена делаешь для этого типа, совершенно задаром. Не, мне этого хоть ты тресни не допереть, говорит Айзенманн. – Он меня один раз вынудил пойти на какое-то там нафиг собеседование однажды, там были, это, я, Лониль, Симпель и учительница Лониля… как там ее к ебене матери зовут… но я уж бля потребовал оплаты. Я такие вещи на хер даром не делаю. Это пусть никто на хер и не мечтает. Ты-то зачем это даром делаешь? Ну никак не усеку.