Текст книги "Дорога-Мандала"

Автор книги: Масако Бандо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

6

На платформе Удзина, так же, как и на палубе корабля, толпилось множество людей.

– Репатрианты, следующие в Этиго, область Хокурику, занимайте, пожалуйста, вагоны номер тринадцать и четырнадцать, – прокричал в громкоговоритель станционный служащий. Сая, таща за руку заспанного и капризничавшего сына, а в другой руке сжимая саквояж, вместе с толпой ступила на платформу, к которой подавали спецпоезд для репатриантов. Она была без крыши – вместо неё возвышались лишь треугольный каркас и опоры. Их чёрные наклонные тени прочертили небо, начинавшее светлеть рассветным ультрамарином.

Репатрианты, две ночи ночевавшие в гостинице, принявшие ванну, хоть и не до сыта, но накормленные горячей едой, нагруженные багажом – сумки в обеих руках и за плечами, – грузились в поезд. В один вагон набивалось около восьмидесяти человек. Полагалось по одному месту на взрослого, но каждый тащил огромный, больше себя самого, тюк. Некоторые женщины привязали маленьких детей к спине – на груди крест-накрест пересекались верёвки, а обе руки были заняты кладью. Полвагона занимал багаж, и людям ничего не оставалось, как взять детей и вещи на колени, или усесться прямо на тюках. Когда Сая, поставив саквояж под ноги и посадив сына на колени, наконец-то устроилась у окна, длинный, во всю платформу состав медленно тронулся, выпустив облако чёрного дыма.

Служащие Управления по оказанию помощи репатриированным стояли на платформе и махали им вслед. Высунувшись из окон, репатрианты благодарили их. Ворвавшийся в открытые окна вагона ветер разогнал духоту и запах людского пота. Откинув голову на жёсткое деревянное сидение, Сая перевела дух.

Ей сказали, что на этом поезде она доедет прямо до Тоямы. Постоянное напряжение наконец-то ослабло. В полученном ею удостоверении репатрианта значилось имя Канэ Тосики. Все остальные японцы получили этот документ от старосты Мияды, только Саю вызвали в канцелярию Управления по оказанию помощи репатриированным. Сая похолодела от страха, что её в чём-то заподозрили. Молодой служащий с запавшими от усталости глазами и в пропахшей потом рубашке некоторое время удивлённо смотрел на Саю. «Вы кореянка?» – наконец спросил он. Сердце Саи бешено заколотилось. Помертвев, она кивнула, а служащий наклонил голову. «Вы больше похожи не на кореянку, а на жительницу Окинавы…» – сказал он. И, взглянув в документ, пробормотал: «Место рождения – Симоносэки». К счастью, служащий совершенно выбился из сил, ведь репатриированных было не меньше четырёх тысяч. Приняв официальный вид, он спросил: «Отсюда ходят суда для репатриантов, на которых корейцы могут вернуться в Корею. У вас нет желания вернуться на родину?» Когда Сая отрицательно покачала головой, служащий, заглянув в документ, сказал: «Раз вы родились в Симоносэки, зачем вам ехать в Тояму?» – «Там мой муж». Служащий со смешанными чувствами посмотрел на Саю, он хотел было что-то сказать, но промолчал и передал Сае удостоверение репатрианта. Возвращаясь с удостоверением в руках в общую комнату, Сая вспоминала лицо служащего. На нём явственно смешались замешательство и сочувствие. Но, успокоенная тем, что благополучно получила документ, Сая не стала особенно раздумывать над этим.

Два месяца в лагере Джуронг на острове Сингапур, месяц с лишним путешествия на корабле и два дня в Управлении по оказанию помощи репатриированным. Тяжёлые времена, когда она словно шла по краю обрыва, закончились. Теперь она была Канэ Тосика. Сая погладила сына по чёрным курчавым волосам. Сын поднял голову и хотел что-то сказать, но увидев улыбающуюся мать, тоже улыбнулся и уткнулся головой ей в живот. Так как поезд отправлялся рано утром, они встали ещё затемно, поэтому мальчуган не выспался.

– Да уж, настрадалась она вдоволь, – донёсся до Саи голос сидевшего напротив мужчины в выцветшей синей шляпе.

Под глазами у него висели мешки, лицо было дряблое, с отвисшей кожей.

– Н-да… Как ни была она состоятельна, а во время войны хорошо нажилась на борделе для военных. Устроила бордель, и сама зарабатывала деньги как проститутка. Вернулась в Японию, ну и прежние воспоминания, видно, нахлынули, – подхватила разговор согнутая пополам женщина, зажатая между самодельным рюкзаком и мужчиной. Эти двое, похоже, были супругами, они сидели плотно, как улитки, прижавшись друг к другу. Казалось, они срослись боками так, что не разлепишь.

– Наверное, ступив на японскую землю, она почувствовала себя неприкаянно.

– Неприкаянные-то это как раз мы с тобой. Где и чем мы теперь жить-то будем! – Муж, простонав, провёл ладонью по лицу. Какое-то время оба молчали. Поезд шёл среди унылых рисовых полей, освещённых тусклым утренним светом. Деревья на видневшихся вдали горах были повалены, и потому окрестности были оголены. То тут, то там видны были разрушенные деревянные дома с лежащими на земле оградами и обрушившимися стенами, выбитыми окнами и провалившимися крышами. Некоторые из них были покрыты деревянным настилом или тентами, некоторые так и стояли полуразрушенными. Глядя на эту картину, Сая вспомнила больной лес. Когда одно дерево заболевает и его красная листва жухнет, болезнь перекидывается и на соседние деревья. И тогда само место, казалось, заболевает. Похожие ощущения вызывала у неё эта картина.

– И всё-таки она покончила с собой на следующий день после возвращения в Японию. Значит, ей хотелось умереть на родине, – снова проронил муж.

– Да, но зачем же было перерезать себе горло? Нашедшие её утром сказали, что всё было в крови – и стены, и земля. Она воспользовалась чем-то вроде бритвы. Вот уж действительно эта женщина до самого конца думала только о себе!

Загрубевшее от морщин и загара лицо жены исказилось и стало похожим на высохший мёртвый клубень плюща.

Речь шла о той самой женщине, что заполнила за Саю документ, а потом попыталась шантажировать её. Бесстрастно прислушиваясь к этому разговору, Сая вспоминала умершего брата.

Теперь она хорошо понимала его жест. Брат поднёс ко рту ветви Дерева мёртвых, усыпанные белыми цветами, и стал раскачивать ими из стороны в сторону. Это означало «держи рот на замке».

В мешке Саи были и семена Дерева мёртвых. Это было опасное растение: отведавший его семян становился одержимым злыми духами и носился по лесу, обуреваемый необычными видениями. По-японски оно называлось мандарагэ, цветок-мандала, Сая слышала, что из его листьев и семян делают какое-то лекарство.

В день, когда Сая обменяла квитанцию на японские иены, она, дождавшись момента, когда все толпились на кухне в очереди за ужином, подошла к женщине и шепнула ей: «Деньги я передам после ужина, за туалетом». В ответ женщина самодовольно улыбнулась и не заметила, как Сая опустила в её чашку с супом-мисо семечко Дерева мёртвых. Хотя здесь кормили и лучше, чем на корабле, еда в Управлении для репатриированных была всё-таки скудной. На ужин были только рис и суп-мисо, и Сая ничуть не сомневалась, что женщина съест всё до последней крошки.

Как Сая и ожидала, когда женщина пришла на встречу, ей стало дурно. Подкрасться к ней сзади и перерезать горло кинжалом не составило труда. Кровь ударила струёй. Женщина издала сдавленный звук и упала.

Саю вдруг охватил внезапный порыв, и она обеими руками притянула к себе сына. Полусонный Исаму растерялся от неожиданных материнских объятий, но затем радостно прильнул к ней.

– Да и самоубийство ли это? Ведь орудия, которым она перерезала себе горло, так и не нашли, – вновь поддержал разговор муж.

Сая, гладившая сына по голове, окаменела.

– Не говори ерунды! Если бы это было убийство, Управление предприняло бы меры по задержанию убийцы.

– Ну, в Управлении, может, так и хотели поступить. Но, что ни говори, они так завалены работой с репатриантами и отправкой кораблей в Корею, что им и поспать-то некогда.

Жена, ткнув мужа в бок, оборвала его: «Ой, посмотри!».

Сая взглянула в окно и увидела поразительную картину. Словно бесчисленное, как звёзды на небе, стадо слонов прошествовало по городу, растоптав всё вокруг и стерев город в порошок. Не осталось ничего даже отдалённо напоминающего здания, стояли покрытые гарью деревянные конструкции и покорёженные столбы электропередач. Слабое утреннее солнце освещало искрошенные контуры сметённых построек. Из заросшей бурьяном земли то тут, то там торчали железные и деревянные обломки. Только дорога не заросла травой. Среди пустынного поля видны были грубо сколоченные хижины и землянки. Люди сушили бельё, готовили завтрак на очагах под открытым небом. Человек, едущий на разболтанном обшарпанном велосипеде, полуголый мужчина с трясущейся головой, согнутая пополам старуха, невозмутимо прибиравшаяся вокруг землянки, выкопанной посреди огромной свалки, дети, бегавшие вокруг в одних трусах.

– Да, Хиросиме и впрямь досталось, – пробормотал давешний мужчина. В его голосе звучала боль.

– Да, правду говорят об атомной бомбе, – сказала его жена, вцепившись в оконную раму.

Все пассажиры в вагоне снова прильнули к окнам. Впереди до тянущихся вдали отлогих гор, покрытых коричневой гарью, простиралась голая равнина. В поезде, прежде переполненном разговорами, повисла тишина.

Наконец поезд подъехал к уцелевшему и одиноко стоявшему среди разрушенного города огромному зданию. Мужчина, сидевший напротив Саи, сказал, что это станция Хиросима. Крыша станции провалилась, стены стоявших поблизости складских помещений просели. На платформе без крыши в ожидании поезда стояли люди. Женщина сидела на сумках, рассеянно глядя в небо, мужчины разговаривали, затягиваясь сигаретами. Некоторые устало сидели, привалившись к опорам платформы. Некоторые ходили взад-вперёд, оживлённо смеясь и разговаривая. Сая почувствовала, что за царившим на станции оживлением таилась бездонная пустота. Иногда в лесу встречаются полые деревья. Они протягивают ветви, шумят листвой, но в их стволе зияет огромное дупло, от ствола исходит влажный и тёмный дух. Эти деревья вовсе не такие здоровые, какими кажутся, и наверняка вскоре засохнут.

Состав подошёл к платформе, но никто не выходил и никто не садился, и поезд сразу же тронулся. За окнами вновь оказалась прежняя картина. Повисшее в вагоне молчание стало ещё более гнетущим.

– Говорят, даже те, кто спасся во время атомной бомбардировки, потом болеют и умирают, – послышался голос за спиной Саи.

– Говорят, раны не заживают, начинают гнить и вонять смертью, из носа и изо рта течёт кровь, поднимается температура, наваливается бессилие, люди слабеют, теряют жизненную силу. Умирают даже лечащие врачи. Даже те, кто не пережил атомную бомбардировку, а приехал в город сразу же после неё, часто заболевают и умирают. Я слыхал об этом в лагере от военного врача, и переводчик рассказывал.

– Никакими современными бомбами не добиться такой мощи. Похоже на проклятье, верно? – послышался изумлённый ответ.

«Хорошо, кабы проклятье!» – подумала Сая, глядя на бескрайний пейзаж. Хорошо бы проклясть всех японцев! Хорошо бы вся страна высохла, как заражённый болезнью лес! Перед глазами Саи проплыли фигуры японских солдат в грязной военной форме и тело мёртвого брата с вылезшими из орбит глазами, с переломанными руками и ногами.

Миновав разрушенный город, поезд оказался среди заливных рисовых полей с колосящимися зелёными побегами. Слева виднелись круглые пологие горы, справа временами проглядывала блистающая синева моря. Поезд проезжал мимо маленьких станций. Когда поезд прибудет в Тояму, Сая не знала. Можно было бы спросить у супругов, сидевших напротив, но они могли догадаться о её прошлом, как догадались о прошлом той женщины. Обняв сидевшего на коленях сына, Сая сидела на пропахшем потом и грязью сидении и слушала стук колёс. Когда сын попросился по-маленькому, она подержала его перед окном, и он помочился прямо в окошко. Из-за вещей в проходе протолкнуться до туалета было почти невозможно, поэтому и другие поступали так же, и иногда через окна залетали брызги мочи. Но окон никто не закрывал, ведь стоило сделать это, и запах людского пота становился невыносимым. Люди продолжали сидеть среди брызг мочи, среди пота и грязи, надеясь как можно скорее добраться до места.

На больших станциях, таких как Окаяма или Осака, поезд стоял подолгу. Во время таких стоянок пассажиры выходили на платформу, на продовольственные карточки, полученные в Управлении по оказанию помощи репатриированным, покупали еду, набирали воду во фляжки. Сая на платформу не выходила. Она боялась отстать от поезда и не добраться до Тоямы. Она ела выданные им перед отъездом из гостиницы рисовые колобки-онигири и сухари и не вставала со своего места у окна. На больших станциях Сая смотрела на толпы людей, ждавших поезда, согнувшись под тяжестью потёртых заплечных мешков, держа поклажу в обеих руках. Праздных зевак не встречалось вовсе. Когда подходил поезд, люди штурмовали его не только через двери, но и через окна. И коридоры, и тамбур были забиты, люди пристраивались даже на ступенях вагонов. Они напоминали муравьёв, кишащих перед разрушенным муравейником. Суетливо копошащихся в поисках места для нового муравейника. И всё-таки они были очень энергичны. Глаза горели надеждой, они болтали и суетились, как малые дети.

Если изредка и грохотали пустые вагоны, это всегда оказывались составы оккупационной армии. Белые мужчины в зелёной военной форме, покуривая трубки, спокойно читали газеты, смеялись, усадив рядом с собой японок с накрашенными губами. Японцы в поношенной военной форме и в залатанной грубой одежде проходили мимо вагонов оккупационной армии, будто не замечая их. Редко кто смотрел на эти вагоны со злобой и гневом. Такое безразличие удивляло Саю. Разве не эти люди убивали малайцев японскими мечами? Оккупация должна была вызвать у них большую ярость. Между тем они вели себя безразлично, как извлечённые из земли дождевые черви.

Поезд шёл весь день, и один за другим сменялись пейзажи: большие и маленькие станции, серые здания, теснящиеся дома больших городов, окружённые заливными полями деревни. В вагон, поначалу переполненный шумом и гамом, незаметно пробралась мрачная тишина. Шёпот разговоров смешался со вздохами. Воодушевление, с которым садились в поезд, прошло, и теперь всех переполняло беспокойство о своей дальнейшей судьбе. Но на сердце Саи было спокойно. Беспокойство возникает, когда задумываешься о завтрашнем дне. Для неё же завтра не существовало. В лесу, где она родилась и жила, всегда было только сейчас. Сейчас светит солнце и есть еда, а потом вдруг – идёт ливень, и еды нет. В следующий миг дождь прекращается, и рядом с хижиной обнаруживаются созревшие фрукты. Поэтому, глядя в окно поезда, Сая видела лишь сменяющие друг друга мгновения. Наконец пейзаж за окном погрузился в вечерние сумерки. В вагоне стало темно, а людские голоса стали ещё приглушённее. В наполненном сонным дыханием вагоне Сая достала из мешка с семенами орех ареки и принялась его есть. Её язык покраснел. Под хруст пережёвываемого ореха стук идущего поезда незаметно превратился в шум бури в малайских джунглях. Запах пота и грязи – в смешанный запах дождя и влаги. Сая очутилась в лесу. Стоя под деревом, она неподвижно ждала, когда пройдёт ливень. С треском раскачивались ветви, нескончаемый дождь лил во тьме. И среди этого дождя, слившись с деревьями и травами, замерла Сая. Ускользнув от шагов времени, Сая очутилась здесь и сейчас и забыла, где она и когда она…

7

Старенький голубой «фольксваген» ехал по дороге вдоль дамбы реки Тибаси, чьи воды закат чуть тронул багрянцем. Река, сбегавшая с грозно высившейся, тёмно-синей на фоне летнего неба горной гряды Татэяма, тихо струила свои воды к заливу Тояма. С проложенной по насыпи дороги открывался вид на простиравшиеся по обоим берегам реки сельские пейзажи. Сидевший за рулём Асафуми с удивлением смотрел на вгрызающиеся в рисовые поля, покрытые зелёными побегами, огромные супермаркеты, новые жилые кварталы, служебные общежития, покрытые гравием расчищенные участки земли.

– Как же здесь всё изменилось! Во времена моего детства здесь не было ничего, кроме рисовых полей.

Сидевшая на переднем сиденье Сидзука тоже выглянула в открытое окно.

– Похоже на раковую опухоль. Отдельные клетки, пренебрегая гармонией, вдруг начинают размножаться и разрастаться, неся смерть всему организму. Мир, в котором ежегодно тысяча сто тридцать гектаров земли превращаются в пустыню. Это же тридцать процентов площади Японии! Концентрация углекислого газа в воздухе растёт, через сто лет средняя температура на планете вырастет на два градуса, а местами, говорят, и на десять. Человечество само мчится навстречу самоуничтожению.

К ровному голосу Сидзуки примешивалось раздражение. Она была не в духе из-за того, что им предстоял визит к родителям Асафуми. Целую неделю после переезда в Тояму визит к родителям удавалось откладывать то под предлогом необходимости прибраться в доме, то под предлогом накопившейся из-за переезда усталости. Но накануне вечером позвонила мать Асафуми, сообщила, что его отец и старший брат вернулись из торговой доездки, и не терпящим возражений тоном велела им приехать в гости. Асафуми, собственно, нужно было переговорить с отцом и братом о дальнейших планах, к тому же он хотел показать им дедушкин реестр постоянных клиентов. Больше он не мог позволить Сидзуке уклоняться от встречи, и в конце концов они решили, что сегодня вдвоём приедут к ужину. Но Сидзука была, разумеется, недовольна.

– Но земля, может быть, исчезнет ещё до того, как её поглотит пустыня. Какая-нибудь отчаявшаяся ближневосточная или азиатская страна начнёт сбрасывать нейтронные бомбы, или на нас нападут пришельцы из космоса.

– Что за вздор. – Невольно улыбнувшись, Сидзука вжалась в сиденье.

Асафуми успокоился, ему удалось смягчить плохое настроение жены. И в лаборатории Сидзука тоже действовала на нервы мужчинам-сослуживцам подобными резкими заявлениями. Мужчин раздражало то, что она высказывала собственное мнение, не проявляя ни малейшего кокетства, свойственного молоденьким девушкам. Неудовлетворённая и истеричная женщина – судачили о Сидзуке за её спиной. Но Асафуми в такой ничем не приукрашенной прямоте Сидзуки чувствовал какую-то свежесть. Это его притягивало больше, чем заигрывание женщин в расчёте на замужество. Впрочем, после того как они стали жить вместе, Асафуми начал думать, что его сослуживцы не так уж и неправы. Действительно, Сидзука часто раздражалась по непонятным для него причинам. В такие минуты она высыпала на мужа град резких слов. Асафуми, считая, что некого винить в своём выборе, безмолвно терпел эту лавину.

Убедившись, что сзади никого нет, Асафуми свернул с дороги. Неожиданно среди рисовых полей показалась широкая трасса, и машина пошла мягко, будто старинный паланкин для важных особ. Двенадцатиметровой ширины дорога была построена усилиями местного члена Палаты представителей, мечтавшего в будущем превратить весь этот район в промышленную зону. Голубой «фольксваген» Асафуми был старой дребезжащей развалиной с большим расходом горючего, медленным ходом и малой грузоподъёмностью. Ничего хорошего в ней не было, но Асафуми почему-то нравилась её приземистая стать. Сразу за железнодорожным переездом магистраль сужалась на треть. На фоне затянутого вечерней дымкой моря мирно тянулись ряды домов в Тибаси.

Жители рыбацких деревушек в окрестностях призамкового города Тояма кое-как перебивались своим промыслом, но в эпоху Гэнроку[26]26
  Гэнроку – 1688–1704 гг. На эту эпоху приходится расцвет городской культуры, получившей название «культура эпохи Гэнроку». Это период расцвета театрального искусства (театра нингё дзёрури и театра кабуки). В литературе – время появления таких знаковых фигур как новеллист, торговец по происхождению, Ихара Сайкаку (1642–1693), и выходец из семьи обедневшего самурая поэт Мацуо Басё (1644–1694), один из создателей ныне прославленного во всём мире жанра трёхстишия-хайку. В живописи – это время появления гравюры «укиё-э» (буквально «картины преходящего мира»). На этот период приходится расцвет книгопечатания и развлекательной популярной литературы, написанной простым языком и адресованной широкому кругу читателей.


[Закрыть] на волне поощряемой княжеством Тояма торговли лекарствами вразнос, один за другим во множестве стали появляться торговцы-разносчики лекарств. И сегодня, хоть и сохранился ещё здесь древний рыболовецкий промысел, и множество рыбацких домов, как и в старину, стоят на морском побережье, в центральной части города жива атмосфера другого промысла – здесь разбросаны оптовые лекарственные лавки, аптеки и небольшие фармацевтические предприятия. И если встретится порядочный двухэтажный деревянный дом с каменной или глинобитной оградой, то в большинстве случаев это или дом потомственных торговцев лекарствами, или дом тех, чьи предки имели отношение к этому делу. Мечтой всякого торговца лекарствами, вынужденного круглый год проводить в дороге, гнуть спину и пресмыкаться перед клиентами, было, добившись успеха, отстроить великолепный дом. Ради этого они радели о накоплениях, поставив во главу угла бережливость и трудолюбие.

«Фольксваген» въехал на улицу, на которой выстроились в ряд фотоателье, поликлиника, мелочная лавка. С тех пор как Асафуми поступил в университет и покинул этот город, минуло семнадцать лет, но и теперь здесь мало что изменилось. Конечно, магазины на улицах были отремонтированы, оконные рамы в домах заменены, стены зданий перекрашены, но ширина дорог и ряды домов остались прежними. Город огибало множество каналов и рвов, через них было переброшено множество мостов. Отсюда и пошло его название – Тибаси, «Тысяча мостов». Сделать этот город современным можно было бы только разрушив его до основания и потом полностью перестроив, но сподвигнуть на это могло бы только сильное землетрясение.

Асафуми свернул на боковую дорогу, ведущую к родительскому дому. Эта узкая дорога шла вдоль ничем не огороженного канала, на обочине играли дети, пожилые женщины толкали детские коляски, почти уткнувшись в них лицами. Объезжая прохожих, Асафуми чуть было не угодил колесом в канаву. Он вёл машину, сильно нервничая, но наконец в сумраке показался двухэтажный железобетонный дом, окружённый каменной оградой. Дом родителей Асафуми тоже не был исключением: прежде, как и большинство домов торговцев лекарствами, это было двухэтажное деревянное здание, увенчанное пышной, как у главной башни замка, крышей. Но старший брат Коитиро, поддавшийся моде на железобетон, сразу после женитьбы дом перестроил. Какое-то время новая постройка выглядела внушительно, но теперь, по прошествии десяти лет, стала похожа на здание дешёвеньких ясель. Однако никто из членов семьи не решался сказать об этом вслух. Всякий раз, видя этот дом, Асафуми в душе клялся, что если будет строить свой, то обязательно в японском стиле. И сейчас, снова дав себе такое обещание, он осторожно въехал через открытые ворота во двор.

Услышав скрип гравия под колёсами машины, из прихожей выглянули дети старшего брата, семилетняя Мицуми и пятилетний Такэсигэ.

Крича «Дядюшка приехал!», дети побежали обратно в дом, а в дверях появилась мать Асафуми – Такико. В простом неярком платье с узором в мелкий цветочек, в белом фартуке, волосы завиты, будто она только что вернулась из салона красоты.

– А мы-то ждём не дождёмся! Сидзука, как хорошо, что вы выбрались. Ну, как хлопоты после переезда, позади? – Одутловатое лицо Такико прорезала приветливая улыбка.

Сидзука ответила: «Да, более-менее» и протянула руку за подарками, лежащими на заднем сиденье, словно приглашая помочь ей. Асафуми выключил двигатель и вышел из машины.

Шедшая впереди Такико сообщила, что ужин уже готов, и радушно проводила их в дом.

Пройдя через прихожую, они оказались в расположенной сбоку гостиной, где уже был накрыт стол. Тут красовалось и сасими с креветками-фри, и суси, и много других деликатесов. С детства Асафуми помнил, что такое угощение всегда выставлялось по случаю возвращения отца из путешествия, но поскольку сегодня это был ещё и праздник по случаю переезда в Тояму Асафуми и Сидзуки, угощение было обильнее обычного. Отец Асафуми, Кикуо, и старший брат Коитиро, сидя спиной к нише токо-но ма,[27]27
  В традиционном японском доме – ниша, чуть приподнятая над уровнем пола, в которой выставляются сезонные композиции из цветов (икебана) или каллиграфические свитки.


[Закрыть] пили пиво. Скуластые, плосконосые, за долгие годы странствий, покрывшиеся тёмным загаром, они были похожи друг на друга, как близнецы.

– О, Асафуми! А мы тебя ждём, – сказал уже раскрасневшийся Кикуо.

Асафуми сел рядом с отцом и братом. Сидзука в дверях гостиной в знак признательности передала Такико гостинцы. Мицуми и Такэсигэ увивались вокруг свёртков, надеясь, что это сладости. Вышла невестка Михару и отчитала детей. Сидзука явно чувствовала себя не в своей тарелке. Асафуми видел, что отношения с домом Нонэдзава у его жены не сложились и становились всё более натянутыми, но надеялся, что рано или поздно всё наладится, и пустил всё на самотёк.

Пока женщины расставляли горячую еду, отец и старший брат, налив Асафуми пива, расспрашивали его о том, как им живётся в дедовом доме. Асафуми не без иронии ответил, что дом ветхий, но укрыться от дождя можно.

– Прежние жильцы были очень небрежны, – с упрёком сказал Коитиро.

Прежние жильцы, Ядзаки, жили в доме большой семьёй из шести человек на протяжении пятнадцати лет, поэтому испещрённые детскими каракулями и царапинами опорные столбы и стены небольшого старого дома стали ещё невзрачнее.

– Так ведь нежилой дом приходит в запустение. Если бы семейство Ядзаки не поселилось в нём, сейчас он был бы уже не пригоден для жилья, – оправдывался Кикуо.

За разговорами о доме Асафуми вспомнил о реестре. Он отставил в сторону бокал с пивом, расстегнул сумку и, достав тетрадь в потрёпанном переплёте, рассказал, что её нашли в кладовой.

– Надо же, реестр! – изумился Кикуо и, надев очки, с воодушевлением принялся листать тетрадь.

– Как же можно было такую вещь бросить в кладовке! – с возмущением воскликнул он. – Это же драгоценность для торговцев лекарствами!

– Деревня Оояма, Магава. Да где это? – ни к кому не обращаясь, спросил Кикуо, перелистнув первую страницу.

Благодаря реестрам, передаваемыми из поколения в поколение, поддерживалась сеть клиентуры, и для отца, похоже, было в радость разбирать непонятный Асафуми почерк Рэнтаро. Ни Коитиро, ни Асафуми не помнили названия Магава и молчали. Кикуо, внимательно просмотрев страницу, продолжил:

– А, вот внизу подписано. Линия Татэяма, сойти на станции Авасуно. Авасуно, такой станции, наверное, уже нет.

Коитиро окликнул жену по имени: «Михару!» Михару, расставлявшая на низеньком столе блюдца, подняла голову.

– Ты ведь родом из окрестностей храма Асикурадзи. Знаешь там место под названием Магава?

Подняв кверху выпуклые глаза-жёлуди, Михару задумалась.

– После Магавы он обходил места вдоль Дороги-Мандала – Хатисоко, Сэннинхара.

Слушая разъяснения Кикуо, перелистывавшего реестр, Коитиро снова спросил у Михару: «А Дорогу-Мандала знаешь?» Но Михару отрицательно покачала головой.

– Это всё первые продажи в кредит от двадцать второго года Сёва.[28]28
  22-й год Сёва – 1947 г.


[Закрыть] Странно, но долги по оплате лекарств так и не взысканы, – сказал Кикуо самому себе.

Первые продажи в кредит осуществлялись тогда, когда работа с новыми клиентами только начиналась. Торговля лекарствами начинала приносить доход только после повторного визита в дом клиента. Даже такому дилетанту, как Асафуми, было непонятно, почему Рэнтаро, оставив лекарства в домах новых клиентов, больше туда не вернулся.

– Может, он обходил другие места? – предположил Асафуми. На что Кикуо по-бульдожьи выпятил губы:

– Двадцать второй год Сёва – это же сразу после войны. Повсюду не хватало лекарств. Я слыхал, что торговцы, как только что оперившиеся птенцы, сновали повсюду, ездили часто и подолгу. В это время отец со старшим братом постоянно были в дороге, и дел у них, наверное, было невпроворот.

– Да, но оставить без внимания дома новых клиентов? К тому же, деревня Оояма совсем близко?! – воскликнул Коитиро.

В ответ на это Кикуо задумчиво промычал что-то невнятное.

Асафуми осушил бокал с пивом. Он подумал, что раз Рэнтаро не наведался во второй раз к новым клиентам, может, он совершил там какую-то оплошность. Но тут Коитиро, взглянув на Асафуми, сказал:

– Асафуми, раз ты собираешься стать торговцем лекарствами, может, разок посмотришь, что сталось с деревнями вдоль Дороги-Мандала? Если повезёт, попроси разрешения оставить у них лекарства. Конечно, нет смысла взимать долги пятидесятилетней давности, но этим можно воспользоваться как предлогом, чтобы получить разрешение хранить там лекарства. С помощью этого реестра было бы легче найти новых клиентов.

– Во всяком случае, хорошо бы сначала проверить всё самому. Так бы ты скорее усвоил особенности нашего ремесла, – с энтузиазмом присоединился к брату и отец.

Этот неожиданный поворот в разговоре привёл Асафуми в замешательство. Он думал, что покамест будет лишь помогать в торговле отцу и брату. Не найдясь с ответом, он молчал.

– Я-то думал, что отец перед смертью передал мне все реестры, а оказывается – нет. Не было ли там других тетрадей? – спросил Кикуо.

– Только эта. Она лежала в пустой коробке, видимо, принадлежавшей Сае.

Услышав имя Саи, Кикуо откровенно насупился.

– Эта женщина ничего не смыслила, она могла выбросить другие тетради.

Асафуми увидел, как лицо отца исказилось ненавистью.