Текст книги "Дорога-Мандала"

Автор книги: Масако Бандо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Масако Бандо
Дорога-Мандала

В жизни каждого человека звучит

несмолкающая тихая мелодия.

Надпись на могиле

острова-кладбища

Сан-Микеле, Венеция

1

Прежде чем она заснула, ей пригрезилась такая картина.

Она шла по саду и собирала траву, выбирала среди россыпей блиставшей солнечным светом росы под ногами образы снов. Женщина с глазами цвета обсидиана шла за своими снами, блуждая в лесу, хранящем печать вечности.

2

В то утро, когда распустились цветы олеандра, в руки Асафуми попала оставшаяся после деда вещь. Это была продолговатая тетрадь в японском переплёте – прошитая нитками. Бумага была шероховатая, как листья камнеломки, края беспорядочно скрутились, тесьма переплёта почернела. На обложке было крупно выведено тушью «Реестр постоянных клиентов». На лицевой и задней сторонах обложки красовалась дата – 22-й год Сёва, 4-й месяц, 19-й день.[1]1
  22-й год Сёва соответствует 1947 г. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] Дед Асафуми – Рэнтаро, был продавцом-разносчиком лекарств из числа тоямских[2]2
  Тояма – район, расположенный на побережье Японского моря о. Хонсю, с 1871 г. – префектура Тояма.


[Закрыть] торговцев, уже с эпохи Эдо[3]3
  Эпоха Эдо – 1600–1867 гг.


[Закрыть] колесивших по всей Японии с уложенными в пять ярусов корзинами с лекарствами за спиной. Дед принадлежал к поколению разносчиков лекарств, родившихся на стыке эпох Мэйдзи[4]4
  Эпоха Мэйдзи – 1868–1912 гг.


[Закрыть] и Тайсё,[5]5
  Эпоха Тайсё – 1912–1926 гг.


[Закрыть] это были неутомимые коробейники, переправившиеся через Восточно-Китайское море и добравшиеся до тропических стран и островов, а затем и до Тихоокеанских земель. В детстве всякий раз, когда Асафуми навещал пахнувший влажной соломой дом деда, он заворожённо смотрел на чёрно-белую фотографию, стоявшую на шкафчике для чайной посуды. На фотографии на фоне зарослей цветов-мандала[6]6
  Цветы-мандала (лат. Datura metel) – дурман индийский, растение, произрастающее на территории от Каспия до Китая, наиболее широко распространено в Индии, где издревна почиталось как священное и лекарственное. Входящий в японское название растения термин «мандала» буддийский; мандала – ритуальная диаграмма, символически отражающая структуру вселенной. Мандалы используются в медитации: считается, что, созерцая мандалу, можно увидеть вселенную такой, какой её видит Будда.


[Закрыть] были сняты семеро разносчиков лекарств, все как один в одинаковых котелках и бриджах. За зарослями распустившихся во всей своей красе огромных белых цветов, по форме напоминавших висячие колокола, высились кокосовые пальмы. Семеро разносчиков лекарств крепко стояли на ногах, обтянутых гетрами, оживляя своим видом тропический пейзаж. Шестеро из них были молоды, лет двадцати. Одетые в штатское, в белых рубашках с накрахмаленными воротничками и галстуках, они напряжённо замерли, как первоклассники. Мужчина постарше, усатый, в очках, со свисавшей из кармана цепочкой от золотых часов, видимо, их начальник, сердито смотрел в объектив, силясь принять важный вид.

Но и усилия старшего выглядеть важно и достойно, и невероятная серьёзность его подчинённых совершенно сводились на нет торчавшими за их спинами огромными фуросики.[7]7
  Фуросики – квадратный кусок ткани, использовавшийся для переноски разных предметов.


[Закрыть] Темневшие за их спинами тюки казались несообразно тяжёлыми – все семеро придерживали их спереди обеими руками, напоминая собак, от радости поднявшихся на задние лапы. Эти, стоявшие в ряд поджав губы, крепыши-японцы, нагруженные огромными тюками, были похожи на компанию инопланетян с планеты Жаба. Инопланетян, спустившихся, танцуя, с небес в страну вечного лета. Вид у них был и комичный, и трогательный.

Рэнтаро рассказывал, что эта фотография была сделана, когда они продавали лекарства в Малайе,[8]8
  Малайя – многозначный и условный термин, географически соответствует западной части современной Малайзии (южная оконечность Малаккского полуострова). В конце XVIII – первой четверти XIX вв. Малайя была английской колонией. В 1948–1963 гг. британские владения были переименованы в Малайскую Федерацию, а с 1963 г. Малайя вошла в состав Федерации Малайзия.


[Закрыть] Асафуми же растрезвонил своим приятелям, что его дедушка добрался до самых Гималаев. В Гималаях растут белые цветы, по форме похожие на духовую трубу, и кокосовые пальмы. Там есть огромные цветы величиной с лохань, и цветы, в точности копирующие оперение райских птиц, там есть деревья, в пору цветения будто охваченные пламенем, и деревья, сочащиеся белым соком, там полно деревьев с диковинными плодами. Фрукты с мелко дрожащей вокруг косточки желеобразной массой, плоды со смешанным вкусом китайских пельменей-гёдза и сливочного масла, плоды, по вкусу напоминающие хлеб, плоды в форме звёзд. Он пересказывал друзьям услышанные от дедушки истории, и они слушали, затаив дыхание. Изредка кто-нибудь дерзко спрашивал: «Да ведь Гималаи – это страна вечных снегов, разве там растут кокосовые пальмы?!» Но Асафуми не уступал. «Так ведь это тамошние горные вершины круглый год покрыты снегами, а в городах у подножья гор всегда лето и жара», – отвечал он. И уверенно добавлял: «Ведь дедушка видел всё это собственными глазами!»

Так Асафуми стал представлять себе Гималаи страной вечного лета, окружённой белоснежными горами. Страной, где пышно цветут невиданные цветы, а деревья ломятся от плодов. Если бы Асафуми тогда спросили, где находится рай, он не задумываясь ответил бы – в Гималаях.

Асафуми пытался выпытать у деда и другие истории о путешествиях, чтобы поведать их друзьям. Но воспоминания деда с диковинных цветов и плодов перескакивали на разговоры про женщин, и как муха, прилипшая к клейкой ленте-мухоловке, больше не двигались с места.

«Ах, как же хороши малайские женщины, как же они сердечны и как отважны! А спать с ними всё равно, что перемешивать тёплую кашицу из аррорута[9]9
  Аррорут – крахмал, получаемый из корневищ, клубней и плодов тропических растений.


[Закрыть] – настоящее блаженство! Моему петушку как раз впору – от них невозможно оторваться!»

За такими разговорами Рэнтаро совершенно забывал об Асафуми. Вертя в руках чайную чашку, он самозабвенно предавался рассказам о малайских женщинах и в конце концов тонул в море своих воспоминаний. Когда Рэнтаро замолкал, его уже невозможно было расшевелить. Сомкнув губы, как закрывшая створки раковина, он погружался в море минувшего.

Рэнтаро было уже за восемьдесят, и голова стала частенько подводить его. Он ещё помнил картины природы, еду, женщин, которых повстречал во время путешествий, но уже не узнавал себя на общей фотографии. Когда Асафуми, выложив перед ним фото семерых продавцов-разносчиков лекарств, просил его показать, где здесь он сам, Рэнтаро, надев очки и поднеся фотографию поближе, тут же показывал сморщенным стариковским пальцем на мужчину в верхнем ряду и говорил: «Вот он я». Но когда Асафуми переспрашивал: «Вот этот?», Рэнтаро указывал уже на соседнего мужчину. А стоило Асафуми переспросить ещё раз, как Рэнтаро уверенно показывал на другого. Все семеро мужчин на фотографии были на одно лицо, и сам Асафуми не мог решить, который из них его дед. Рэнтаро так и умер, не показав себя на этой фотографии.

О том, что Малайя это не Гималаи, а Малайский полуостров,[10]10
  Другое название – полуостров Малакка.


[Закрыть] Асафуми узнал уже после смерти деда, когда перешёл в среднюю школу. Тогда, скучая по деду, он расспрашивал родителей об этой фотографии, но они отвечали, что в похоронной суете она куда-то затерялась.

Асафуми принялся перелистывать тетрадь с надписью «Реестр постоянных клиентов». Записи были сделаны в каллиграфическом стиле эпохи Мэйдзи – иероглифы переплетались друг с другом, как виноградная лоза. Разобрать записи сразу было невозможно, словно текст на санскрите.

Он разобрал название – деревня Оомура, и несколько имён, но выведенные сбоку от них столбцы цифр и названия лекарств были ему совершенно незнакомы.

Такие «реестры постоянных клиентов» считались важным достоянием среди продавцов лекарств. В них записывались адреса и имена постоянных клиентов, которым доставлялись лекарства, состав семей, объёмы и суммы предыдущих сделок. Асафуми знал, что существовали даже люди, специализировавшиеся на перепродаже таких реестров.

– Где ты её нашла? – спросил Асафуми принёсшую эту тетрадь Сидзуку.

Глядя на сидевшего на веранде Асафуми, чьи торчавшие из шорт белые ноги уткнулись в землю, как стрелки компаса, Сидзука, кивнув на сад за её спиной, ответила: «В кладовке».

Напротив зарослей олеандра с распустившимися багряными и фиолетовыми цветами стоял покосившийся сарайчик. Это была кладовая при доме покойного деда.[11]11
  Буквально «дом удалившегося на покой», так раньше называлось жилище, где поселялся отошедший от дел глава семьи.


[Закрыть] Асафуми вспомнил про фотографию и спросил, не было ли там, кроме тетради, и других вещей, оставшихся от деда. Сидзука после некоторого раздумья отрицательно покачала головой.

– Пойду-ка, гляну.

Надев сандалии, Асафуми спустился с веранды в сад.

– Но там же действительно ничего больше нет, – сказала Сидзука, словно укоряя мужа за недоверие. Бросив на ходу: «Да-да, я понял», Асафуми направился по тропинке, ведущей вдоль зарослей олеандров, покачивающих узкими, как уголки глаз, оливковыми листьями; в лицо повеял приторно-сладкий запах. Пройдя сквозь аромат только что распустившихся цветов, Асафуми шагнул в зелёный водоворот.

Хотя сад при дедовом доме был совсем невелик, казалось, стоит хоть чуть-чуть зазеваться, и заблудишься. В центре возвышалось старое дерево с прямым пепельным стволом, вокруг которого рос крупный и мелкий кустарник, а в зарослях кустарника стелилось разнотравье и разноцветье. Из всего этого разнообразия Асафуми знал названия разве что олеандра да фиговой пальмы. Сад был полон листьев и побегов диковинной формы, здесь неприметно расцветали и увядали какие-то невиданные цветы. Собственно говоря, тропинка была едва намечена кое-где разбросанными булыжниками. За время долгого запустения зелень буйно разрослась – ветви, листья, корни переплелись и мешали проходу. И только от дома к сараю вела едва приметная, почти звериная тропка.

Пробравшись сквозь заросли трав и путаницу ветвей, Асафуми остановился перед сараем, увитым плющом и потому похожим на маленький зелёный холм. Хотя это помещение и называлось кладовкой, то была хижина с опорами, дощатым настилом и даже с шиферной крышей. Когда Асафуми вошёл через оставленную Сидзукой распахнутой настежь дверь, в лучах проникавшего сквозь маленькое оконце света проступили грелка, вентилятор со сломанными лопастями, кипы газет и журналов, старая печь, приземистая, как Дарума,[12]12
  Дарума – кукла-неваляшка, олицетворяющая Бодхидхарму – легендарного индийского монаха, основателя чань-буддизма (яп. дзэн).


[Закрыть] и работавшая на каменном угле, весь в царапинах шкафчик для чайных принадлежностей. Здесь были перемешаны вещи, оставшиеся от семьи Ядзаки, и старые вещи ещё с дедовских времён. Похоже, Сидзука прибралась и аккуратно сложила их в углу. Она вошла следом и, протянув руку через плечо Асафуми, показала: «Тетрадь лежала вон там».

На шкафчике для чайных принадлежностей лежала прямоугольная жестяная коробка со скруглёнными углами. Такого же размера, что и тетрадь с реестром. Поверху коробка была расписана разноцветными красками – жёлтыми, фиолетовыми, красными, белыми.

Краска местами облупилась, обнажив проржавевшую жестяную основу. И по форме, и по колориту изображённые на ней цветы были явно не японские. Уж не коробка ли это из-под импортных конфет или шоколада, подумал Асафуми, открывая крышку. Как и говорила Сидзука, внутри не было ничего, кроме трупиков каких-то насекомых размером с зёрнышко красной фасоли. Проведя пальцем по краю коробки, Асафуми задумчиво сказал:

– Наверное, это осталось от Саи.

Сидзука растерянно посмотрела на него. И только тогда Асафуми вспомнил, что она ничего не знает о Сае.

3

За голубым шёлком покачивающихся волн показалась земля. Стоя на палубе военного корабля, где, как муравьи, кишащие вокруг трупов насекомых, толпились репатриированные японцы,[13]13
  Речь идёт о репатриации японских военнопленных и мирных граждан с территории бывших японских колоний после поражения Японии во Второй мировой войне.


[Закрыть] Сая, сжав руку семилетнего сына так крепко, что взмокла ладонь, смотрела на приближающуюся чужую землю. Свежевыстиранное нарядное платье с коротким рукавом, в котором она отплывала из Сингапура, за месяц морского путешествия извозилось как тряпка. Волосы, стянутые в пучок, чтобы скрыть кудри, слиплись от жира, смуглая кожа покрылась грязью. Из подмышек и из промежности разило затхлой вонью.

Сколько ни прячь лицо и фигуру, бьющий ключом из потаённых глубин женский запах не утаишь. Привлечённые этим запахом мужчины стараются придвинуться поближе. «Возьми это, чтобы усмирить самца, возбуждённого запахом самки». Подаренный с этими словами старшим братом маленький однолезвийный клинок в виде изогнутой ладони был спрятан в пучке волос Саи. Раньше этот кинжал принадлежал старшему брату. Его можно было спрятать в волосах и при необходимости обезглавить врага.

Подарок старшего брата и впрямь пригодился. Во время длинного путешествия из Малайи в Японию один японец, как говорили, управляющий магазином одежды в Куала-Лумпур, затащил её в тёмный коридор. И тогда Сая, вытащив кинжал из пучка волос и вставив указательный палец в круглое отверстие рукояти, приставила кинжал прямо к горлу мужчины. Лезвие в форме полумесяца было таким острым, что им запросто можно было сбрить мужскую щетину. Стоило Сае рвануть указательным пальцем вверх, и из дряблой шеи брызнула бы кровь.

– Этот кинжал поострее твоего разделочного ножа! – сказала она по-японски, и мужчина оцепенел, словно на него просыпался дождь из пиявок.

Выставив кинжал, Сая, пятясь, вышла из темноты и опрометью побежала на своё место в трюме. Впоследствии мужчина со свой постели в углу трюма провожал её взглядом, в котором смешивались страсть и ненависть, но больше не трогал.

Рёв гудка пронзил окрашенное утренней зарёй небо. Вздрогнув, сын вцепился в Саю. Она велела ему, лишь с грехом пополам говорившему по-японски, на корабле молчать до последней возможности. Когда она сказала, что иначе и её, и его бросят в море, и их съедят гигантские акулы, сын стал на удивление послушным. С тех пор как они оказались на корабле, вместо слов сын пользовался прикосновениями. Передавал свои чувства, крепче или слабее сжимая руку матери. Высвободив липкую ладонь, Сая вытерла её о подол платья и снова взяла сына за руку.

На кромке, где смыкались лилово-голубое небо и море, появились очертания больших и малых островов. Приспособленный для репатриации корабль бывшего Японского императорского военно-морского флота, лавируя между островами, покрытыми пышной зеленью, и выпуская чёрный дым, медленно продвигался вперёд. Рассекая носом спокойную гладь залива, корабль направлялся к затуманенной утренней дымкой пристани. На изрезанной береговой линии там и сям были разбросаны рыбацкие деревушки, маленькие рыбацкие лодки, как водоросли, льнули к гавани. Сая знала, что их корабль прибывает в крупный город-порт Хиросима. Люди на корабле рассказывали, что на город была сброшена атомная бомба, в пламени, в мгновение ока охватившем город, погибло много людей. Но издалека не было заметно, что город перенёс такое бедствие. На побережье, за изогнутыми руками небольших мысов, приметной линией тянулась пристань с шеренгой мирно стоящих кораблей. И с этой пристани, подбрасываемый волнами, отчалил маленький пароход, держа курс на судно с тысячей с небольшим демобилизованных солдат и двумя с лишним тысячами гражданских на борту.

Репатрианты обступили поручни, радостно крича:

– Глядите-ка, корабль! К нам плывёт корабль!

Рыдающая женщина с младенцем за спиной, мужчина, задыхающийся от волнения, простодушные ребятишки, подпрыгивающие, чтобы разглядеть что там, впереди, бывшие солдаты в оборванной военной форме, бесстрастно всматривающиеся в гавань. Среди демобилизованных были и инвалиды на костылях, и однорукие. Мужчины и женщины в грязной одежде и со слипшимися от жира волосами, похожие на бродяг, раскачивались на волнах надежд, возбуждения и беспокойства.

Сая напряжённо всматривалась в постепенно приближавшуюся землю, плывущую на искрящихся под лучами утреннего солнца спокойных волнах. Япония. Страна, о которой теперь жители Малайи говорят с ненавистью и гневом. Она не знала, что её здесь ожидает. Будто впервые вступаешь в джунгли, не ведая, когда станешь кормом для пантеры, питона или скорпиона. Тогда и шелест листьев, и едва приметные шорохи земли, и запахи, приносимые ветром, – всё может стать спасительным сигналом, помогающим избежать опасности. От напряжения её ударила дрожь. Встряхнув головой, Сая ощутила спрятанное в пучке волос лезвие.

Когда брат отдавал ей кинжал, он сказал ещё:

– Этот кинжал заговорённый. Колдун нашего племени произнёс над ним заклинание, очищающее от злых духов. Обладатель этого кинжала сможет избежать почти всех бед.

А когда Сая спросила: «А как же ты без кинжала?», на его почерневших щеках проступила снисходительная улыбка.

– Ты что, не знаешь своего Кэку! Я кусаюсь, как свирепая собака, как взбесившийся от ужаса человек. Я и без кинжала загрызу любого злого духа. За меня не беспокойся. Бери!

А на следующий день брата избили до смерти. С вылезшими из орбит глазами, с вывернутыми и переломанными руками и ногами он лежал в грязи в одном из переулков Кота-Бару. Рыдая, Сая похоронила его. Она не смогла даже, как велит обычай их племени, привязать его к верхушке Дерева мёртвых в лесу.

Корабль бросил якорь. Подошедший от пристани пароход пришвартовался к левому борту. На борт поднялись японец в пиджаке и белой рубашке и несколько белых в безупречно сидевшей на них военной форме, с тростями в руках. Обменявшись приветствиями со встречавшим их экипажем корабля, они скрылись в каюте капитана. Оставшиеся на палубе репатрианты стали обеспокоенно переговариваться вполголоса.

– Видели, Япония-то и вправду оккупирована союзными войсками!

– И куда катится мир?!

– Говорят, рождается полно детей с голубыми и красными глазами!

– Видали парней, поднявшихся на корабль? Ведут себя здесь, как хозяева.

При виде белых военных приподнятое настроение улетучилось. Тревожно поглядывая в сторону капитанской каюты, где скрылись прибывшие, все стали возвращаться на свои места в трюме. Сая тоже спустилась вниз.

Чтобы сберечь имевшийся у них багаж, репатрианты складывали его внутри трюма, служившего им спальней. За каждым был закреплён свой небольшой закуток. Люди принялись упаковывать сложенные здесь посуду, одежду, потрёпанные записные книжки. Наступил долгожданный час возвращения на родину, и отчего-то никому не сиделось на месте.

Сая вернулась на своё место. Ей, у которой и был-то всего один подержанный, обшарпанный дорожный саквояж, купленный в лавке китайца в Кота-Бару, особенно и нечего было собирать. Сидя в тёмном трюме и затаив дыхание, как прячущийся в зарослях зверь, Сая наблюдала за нервно болтавшими и суетливо собиравшими багаж людьми. Проникнуть на корабль с репатриантами под видом японки ей удалось, но она не имела ни малейшего представления, что делать по прибытии в порт. Саю охватило нараставшее беспокойство и волнение. Сын, которому передалось напряжение матери, прижался спиной к её спине.

– Ты теперь куда? – спросила Саю соседка с ввалившимися щеками и странно приподнятыми уголками глаз.

Эта пожилая женщина с уже заметной сединой пришла на корабль модно одетой, с огромным багажом, и с важным видом села в трюме. На корабле были и другие одинокие женщины, были и такие же, как Сая, матери с детьми. Однако соседка была не похожа на всех остальных репатриантов.

Она не жаловалась другим пассажирам на свои беды, но и не любезничала, рассказывая о себе. Среди своего обширного багажа она возвела в трюме свою собственную цитадель. Возможно, именно благодаря её поведению другие пассажиры держались от неё на расстоянии. Такое поведение очень напоминало тактику самой Саи, скрывавшейся среди японцев. Ведь она, так же, как и эта женщина, не пряталась среди репатриированных, а держалась особняком. Может, потому что между ними установилась товарищеская атмосфера, и места их оказались рядом. За время путешествия в исходившей от них обеих отчуждённости они обе почувствовали и уловили черты внутреннего сходства друг с другом. Так две самки-игуаны, встретившись на болоте, краем глаза наблюдают друг за другом, но ни в коем случае не сближаются. Сая подумала: «Как неожиданно, что эта женщина заговорила со мной сейчас, когда мы вот-вот сойдём на берег!»

И когда только она успела сменить испачкавшуюся за время плавания одежду на чистую европейскую! Даже засаленные волосы были аккуратно расчёсаны и уложены сзади.

Вопрос застал Саю врасплох. И вопреки привычке молчать у неё невольно вырвалось:

– В Тояму.

– В Тояму! – изумилась женщина. – Но ведь из Хиросимы до Тоямы далековато!

«Подумаешь, далеко, зато это самая что ни на есть Япония! И чтобы добраться туда, вовсе не надо плыть через огромное безбрежное море». Женщина сказала глупость, и Сая взглянула на неё с пренебрежением.

– Это ваш ребёнок? – спросила женщина, указывая глазами на её черноволосого курчавого сына.

Сая кивнула. Сын, понявший, что речь идёт о нём, нервно ухватился за мать.

Поскольку Сая оказалась на корабле для японских репатриантов, женщина, разумеется, была уверена, что она японка. Многих репатриантов легко можно было принять за туземцев, так как за долгие годы жизни в Малайе и Индонезии они почернели от загара. Некоторые из них говорили на ломанном японском, другие родились в тамошних местах.

Когда круглоглазая Сая с её вздёрнутым носом, пухлыми губами и вьющимися волосами, туго затянув волосы в пучок и одевшись по-европейски, сидела молча, её принимали за японку. Но в её сыне проявилась кровь родного племени: кудрявый, с широким носом, темнокожий, он был чем-то похож на её старшего брата Кэку.

– Нет, японец! – ответила Сая.

Но женщина всё же поглядывала на её сына с сомнением.

– Хорошо, коли так. А то ведь возвращаются с полукровками. А это всё одно, что жить с надписью на лице – «я спала с туземцем».

Бросив на женщину гневный взгляд, Сая тут же отвернулась, но женщина всё заметила, и на её лице промелькнуло удовлетворение.

– Не пойми меня превратно! Я вовсе не тебя имею в виду.

Кончиками пальцев женщина коснулась обхватившей колени руки Саи. Сая отдёрнула руку, точно её ужалила оса. В узкие глаза женщины сверкнули.

– Не хорохорься! Достаточно взглянуть на твоего ребёнка, чтобы понять, что мы с тобой барсуки из одной норы.[14]14
  Выражение «барсуки из одной норы» означает «одного поля ягода».


[Закрыть] Меня-то не проведёшь!

Резко повернувшись к Сае спиной, женщина снова уселась посреди своих владений.

«Что такое «барсук»? Какое-то насекомое, живущее в земле, или растение?» – раздумывала Сая, но так и не смогла решить, что же это такое. Разговор оставил неприятный осадок.

В трюм вернулись выбранные от каждого из отсеков старосты. Во время путешествия через них распределяли продукты, их вызывали в случае возникновения тех или иных проблем. Видно, их снова позвали в связи с высадкой на берег. Люди, ожидая каких-то новых указаний, с надеждой смотрели на них.

Бритого наголо старосту лет сорока, работавшего управляющим торговой фирмой на Суматре, звали Мияда. Хоть одежда на нём была грязная, видно было, что сшита она из добротной ткани и что он привык управлять людьми. Мияда заговорил низким голосом.

– Представители оккупационных войск и Управления по оказанию помощи репатриантам только что покинули корабль. Поскольку не возникло никаких осложнений, нам разрешено сойти на берег. Сейчас за нами придёт береговое судно, которое доставит нас на пристань Удзина. Приготовьтесь, пожалуйста, к высадке.

– Да у нас с самого отплытия всё готово! – живо вмешался мужчина лет сорока с торчавшими из шорт худыми коленками и вздувшимися венами на ногах. Сидевшая рядом с ним жена, утирая полотенцем пот с лица, горько усмехнулась. Жалобно закивала женщина, ехавшая с двумя маленькими детьми.

– Перед тем как мы сойдём на берег, у нас заберут справки о репатриации из японской колонии,[15]15
  Уже с конца XIX в. Япония начинает проводить агрессивную внешнюю политику. В 1879 г. к Японии были присоединены о-ва Рюкю, в 1895 – Тайвань, в 1905 – Южный Сахалин (а южная Манчжурия с Порт-Артуром перешли в японскую аренду), в 1910 – Корея, в 1914 – японский флот занял Каролинские, Марианские, Маршалловы острова и архипелаг Палау. К 1932 г. Япония полностью оккупировала Манчжурию. В 1937 г. началась японо-китайская война на китайской территории. В дальнейшем японские войска оккупировали Филиппины, Малайю, Тайланд, Бирму, французский Индокитай, Индонезию.


[Закрыть] которые мы раздали вам в день отплытия. На основании этих справок нам выдадут удостоверения личности репатрианта. Поэтому прямо сейчас сдайте эти справки мне.

Все принялись перерывать свои вещи. Трюм пришёл в движение. Сая, открыв свой дорожный саквояж, достала из него документ. Она сносно говорила по-японски, но читать и писать не умела. Документ ей выдали при отплытии, но, не зная, что надо в него вписать, она к нему не прикасалась. По словам Мияды, однако, выходило, что документ нужно заполнить. В полной растерянности Сая смотрела на замысловатые строчки иероглифов. Было ясно, что без документов ей придётся туго. Она стала озираться вокруг. Люди сверялись с написанным в справке и сдавали документы Мияде. В поле её зрения попала соседка, отдавшая документы и вернувшаяся на место.

– Извините, – собравшись с духом, обратилась к ней Сая.

Женщина, втискивавшая в огромный, размером с козу, чемодан ручное зеркальце и посуду, подняла голову. Сая протянула справку:

– Помогите мне, пожалуйста.

– Чем помочь-то? – недовольно буркнула женщина.

Но натолкнувшись на умоляющий взгляд Саи, нахмурив брови, заглянула в незаполненный документ.

– Чего тут помогать-то! Ты что, просишь заполнить это за тебя… – не договорив, она осеклась. – Так ты не умеешь писать! – прошептала женщина. Её бледное и хмурое лицо смягчилось, осветившись состраданием. Взяв документ, женщина положила его на колени и достала из висевшей через плечо сумки затёртый карандаш.

– Фамилия?

Раскрыв дорожный саквояж и достав из него помятую бумагу, Сая передала её женщине. И следила за тем, как та читает её.

– Так, родилась в Симоносэки в 15-м году Тайсё,[16]16
  15-й год Тайсё – по европейскому летоисчислению 1926 г.


[Закрыть] Канэ Тосика, – бормотала женщина, поглядывая на Саю.

Сая посмотрела в её раскосые глаза. На собранных в мелкие продольные морщинки губах женщины проступила слабая улыбка:

– Так ты кореянка?[17]17
  Иероглиф «Канэ» по-корейски читается «Ким». Ким – самая распространённая корейская фамилия.


[Закрыть]

Сая кивнула. Женщина внимательно прочла имя и адрес, написанные в бумаге.

– А я из Амакуса,[18]18
  Амакуса – острова Амакуса (префектура Кумамото), состоящие из двух крупных и более ста мелких островов. Расположены западнее о. Кюсю.


[Закрыть] на Кюсю. Да, это недалеко, – пробормотала женщина и, глядя в бумагу, где было написано место рождения Канэ Тосики, стала заполнять документ.

Сая не сводила пристального взгляда с женщины, склонившейся над документом и то и дело слюнявившей карандаш. Догадалась ли она, что я не кореянка? Стоило Сая подумать об этом, как внутри у неё всё перевернулось от страха. Но, не подав виду, она, присев на корточки, внимательно следила за тем как ведёт себя женщина. Вот сейчас она ткнёт в меня пальцем и закричит, что я не японка и не кореянка, трепетала Сая.

А в трюме уже сдавшие документы репатрианты прощались перед тем, как сойти на берег. Подружившиеся обменивались адресами. Во время долгого путешествия люди ссорились из-за еды и воды, из-за очереди в туалет, а теперь делали вид, что им грустно расставаться.

– А вы, – подняла голову женщина, – где вы жили на Суматре?

Сая ответила, что в Кота-Бару. Женщина снова бросила на Саю изучающий взгляд и, уткнувшись в документ, спросила:

– Вы где будете жить после эвакуации? В Симоносэки?

И Сая достала со дна дорожного саквояжа тоненький конверт и протянула его ей. На обороте, там, где был написан адрес отправителя, конверт был надорван. Женщина развернула лист бумаги с выцветшими до желтизны краями и прочла:

– Префектура Тояма, город Тибаси, Тамаиси, третий квартал, 13, Нонэдзава Рэнтаро. Так вы туда едете?

Сая кивнула, и её зрачки цвета обсидиана вспыхнули.